Не правда ли, мелочной и даже, такъ сказать, неприличный вопросъ для публики образованной и занятой серьезными дѣлами? Но для дѣтей розга не мелочь, и сѣкутъ ихъ также и образованные, и занятые серьезными дѣлами люди. А я именно и хочу говорить только съ сѣкущими. Да наконецъ, вспомнивъ бывалое, мало ли еще между нами найдется такихъ, которые чѣмъ нибудь да обязаны розгѣ — хорошимъ или худымъ, но по крайней мѣрѣ думаютъ, что обязаны. Розга — предметъ немаловажный и не для однихъ дѣтей: о ней говорится и въ Библіи, и въ педагогикѣ, и въ законовѣденіи. А въ жизни ребенка она изъ важнѣйшихъ вещей важнѣйшая. Правда, для многихъ отцовъ, матерей и учителей высѣчь ребенка все равно, что высморкаться. Я знавалъ и такихъ, которые увѣряли, что до 12 лѣтъ съ ребенкомъ нужно обращаться, какъ съ котенкомъ или щенкомъ. Я не преувеличиваю — именно этими словами выразилъ мнѣ одинъ отецъ, — и не изъ простыхъ, — свой взглядъ на воспитаніе, и увѣрялъ, что онъ такъ воспитывалъ всѣхъ своихъ дѣтей. Сынъ его, образованный по этой методѣ, мнѣ и теперь знакомъ: онъ довольно извѣстный ученый, — но человѣкъ ненадежный. Еще и многіе теперь живутъ изъ сѣченныхъ по субботамъ; и многіе изъ нихъ не нахвалятся этой методой, приписывая ей даже и то, что они дослужились до почета. Есть наконецъ и такіе, которые не повѣрятъ, чтобы можно было теперь еще терять время на разсужденія О томъ, что, по ихъ мнѣнію, всѣмъ и каждому извѣстно, что освящено временемъ, и потому не подлежитъ никакимъ возраженіямъ. Нашимъ училищнымъ уставомъ опредѣляется тѣлесное наказаніе только, въ крайнихъ случаяхъ, когда всѣ другія исправительныя мѣры оказались недостаточными, и то только въ низшихъ классахъ. Но училищный уставъ писанъ не для родителей; а дѣти, поступающія 10-ти и болѣе лѣтъ въ школу, уже воспитывались до того, — такъ или иначе, — дома. Поэтому учители и директоры училищъ поставлены въ затруднительное положеніе, и нерѣдко недоумѣваютъ: должно ли продолжать начатое или начинать новое. Сѣченныхъ дѣтей не сѣчь значитъ — терять надъ ними авторитетъ; а если сѣчь, то нужно больнѣе. Человѣкъ, и еще болѣе дитя, скоро ко всему привыкаетъ; а высѣкши одного или двухъ, захочется попробовать и на другихъ: эта метода какъ-то проще, и дѣйствія ея нагляднѣе.
Бо̀льшая часть сѣкущихъ родителей и учителей, безъ сомнѣнія, дѣйствуетъ или по привычкѣ, или подражая. Недавно я видѣлъ двухъ-лѣтняго ребенка, который, держа въ рукѣ палку, билъ ею отца, смѣясь тѣмъ дѣтскимъ смѣхомъ,. который такъ заманчивъ и для всѣхъ взрослыхъ. Въ движеніяхъ этой рученки было также мало смысла, какъ и въ наказующей рукѣ многихъ отцовъ и учителей.
Въ чемъ же состоитъ основная мысль тѣлеснаго наказанія вообще? 1) Выместить причиненную обиду, 2) пристыдить, 3) устрашить. Вотъ три чувства, на которыхъ человѣчество съ незапамятныхъ временъ основываетъ всѣ свои физическія исправительныя мѣры. Оставивъ месть въ сторонѣ, какъ чувство, несвойственное ни христіанству, ни здравой нравственности, руководившее только первобытныхъ законодателей младенчествующаго общества, остановимся на двухъ современныхъ: — стыдѣ и страхѣ. Но тотъ, кто хочетъ тѣлеснымъ наказаніемъ пристыдить виновнаго, не значитъ ли, хочетъ стыдомъ дѣйствовать на человѣка, потерявшаго стыдъ?
Если бы онъ его еще не потерялъ, то для него достаточна была бы одна угроза быть тѣлесно наказаннымъ. Да и самое средство, направленное къ цѣли, не таково ли, что оно уничтожаетъ самую цѣль? Какъ вы хотите, чтобы удары розгою по обнаженному тѣлу ребенка могли пристыдить его, когда они именно и уничтожаютъ стыдъ, заставляя его дѣлать то, чего онъ долженъ стыдиться дѣлать? Пусть ребенокъ всегда стыдится заслужить такое наказаніе, это не худо; но если онъ себя до него довелъ, то уже тутъ поздно стыдомъ дѣйствовать. Тутъ остается одинъ только страхъ. Но какой? не тотъ нравственный страхъ заслуженнаго наказанія, который возбуждается внутреннимъ чувствомъ совѣсти за нарушеніе предписываемыхъ ею правилъ, — а страхъ боли и истязаній. Неужели нужно у ребенка поставить совѣсть въ зависимость отъ розги? Нежели можно этого достигнуть, если можно достигнуть наконецъ того, чтобы физическая боль или одно воспоминаніе о боли пробуждало совѣсть; то желательно ли, утѣшительно ли это? Хорошо ли пріучать совѣсть, это свободное чувство человѣка, — съ самыхъ юныхъ его лѣтъ, — къ зависимости отъ тѣлесныхъ, или даже и духовныхъ, но болѣе зависимыхъ ощущеній? Или, можетъ быть, думаютъ, что одна мысль о боли достаточно устрашаетъ? При такомъ воззрѣніи розга должна сдѣлаться для ребенка чѣмъ-то въ родѣ memento mori. Одинъ взглядъ на нее, даже брошенный украдкою, уже долженъ страшить и потрясать. Тогда страхъ дѣлается чѣмъ-то среднимъ: ни чисто физическимъ, ни чисто нравственнымъ чувствомъ. Но въ такомъ случаѣ, чтобы быть послѣдовательными, мы не должны его допускать до конечнаго осуществленія. Есть нѣмецкая поговорка: «чертъ не такъ черенъ, какъ намъ его описываютъ». Ее изобрѣли вѣрно тѣ, которые уже видѣли, по крайней мѣрѣ во снѣ или въ бреду, чорта. Трусъ, испытавъ однажды на дѣлѣ то, чѣмъ его пугало воображеніе, можетъ сдѣлаться вдругъ храбрецомъ И ребенокъ, боявшійся одного взгляда на розгу, перестанетъ бояться, когда узнаетъ a posteriori, что она не такъ ужасна, какъ ему прежде казалось. Но наконецъ положимъ, вы достигли вашей цѣли; валъ удалось возбудить самый лучшій физическій страхъ въ ребенкѣ, — чѣмъ вы будете его поддерживать? Вамъ еще понадобится его усиливать: ребенокъ ко всему скоро привыкаетъ. Гдѣ положить границу усиліямъ? А если онъ хоть на минуту освободится изъ подъ дамоклесова меча; если онъ хоть вскользь убѣдится, что его проступки могутъ остаться незамѣченными, какъ вы думаете, воспользуется ли онъ или нѣтъ своею мнимою свободою? Вотъ уже и двойственность, вотъ уже и опять — «быть и казаться.» Покуда розга въ виду — все хорошо и въ приличномъ видѣ; когда исчезла изъ виду — кутежъ и разливъ. И это нравственность! — Если же у васъ въ дому или въ школѣ обстоитъ все въ такомъ отличномъ порядкѣ, что ни одинъ проступокъ ребенка не можетъ остаться незамѣченнымъ, — то на что тогда розга? Лишь бы было это убѣжденіе, и преступленій бы не было: по крайней мѣрѣ онѣ случались бы какъ нельзя рѣже. — Но въ этомъ-то вся и загадка. Поселите это убѣжденіе, займитесь серьезно; это не такъ трудно, какъ кажется съ перваго взгляда, хотя, конечно, это сдѣлать труднѣе, чѣмъ приготовить хорошій березовый чай. Но и это еще далеко не все. Это только шагъ къ хорошему; но есть и еще лучшее. Сдѣлайте такъ, чтобы наказаніе за проступокъ было не внѣ, а внутри виновнаго — и вы дойдете до идеала нравственнаго воспитанія. Не забудьте, что я говорю это родителямъ: у нихъ въ рукахъ и мягкая масса для моделей, и форма. Но и учители не должны забывать, что къ нимъ поступаетъ въ руки эта масса еще не совсѣмъ застывшею. Они могутъ изъ нея также еще кой-что вылѣпить.
И такъ розга — слишкомъ грубый и насильственный инструментъ для возбужденія стыда. А чувство стыда — это такой нѣжный, оранжерейный цвѣтокъ, который разомъ завянетъ, когда побываетъ въ грубыхъ рукахъ. Розга вселяетъ страхъ, — это правда, — но не исправительный, не надежный, a прикрывающій только внутреннюю порчу. Она исправляетъ только слабодушнаго, котораго бы исправили и другія средства, менѣе опасныя.
Я пишу все это только потому, что вѣрю въ слова покойнаго Преосвященнаго Иннокентія. Онъ мнѣ сказалъ однажды: «всякая мысль, высказанная съ убѣжденіемъ, есть живое сѣмя, брошенное на землю; рано или поздно она пуститъ ростки». Классъ сѣкущихъ, разумѣется, останется при своемъ убѣжденіи, — если онъ дѣйствуетъ точно по убѣжденію, а не по слѣпой привычкѣ и безтолковому подражанію; для нихъ розга, что ни говорите, все таки останется незамѣнимою и неизбѣжною. — Но эти господа, согласные между собою въ основномъ принципѣ, не всѣ еще согласны въ способахъ, какъ его приводить въ дѣйствіе, и потому распадаются на нѣсколько сектъ.
Одна секта утверждаетъ, что надобно сѣчь съ горяча, тотчасъ же на мѣстѣ преступленія, en flagrant délit. По ея мнѣнію, и наказуемый и наказующій въ это время бываютъ въ такомъ особенномъ настроеніи духа, что первый лучше воспринимаетъ, а второй лучше сообщаетъ. Другая секта откладываетъ наказаніе до болѣе удобнаго времени, и совершаетъ его методически, съ толкомъ и съ разстановкою. Эту секту, въ ея высшемъ развитіи, составляли древніе наши педагоги-субботники, которые сѣкали всѣхъ своихъ питомцевъ по субботамъ сплошь и рядомъ, увѣряя, что виноватымъ это служитъ возмездіемъ за прошедшее, а невиноватымъ пригодится въ будущемъ. Далѣе, третій родъ сѣкущихъ сторонниковъ, опасаясь возбудить въ дѣтяхъ нелюбовь или ненависть къ наказующему, запрещаетъ сѣчь самимъ учителямъ и воспитателямъ, предоставляя это занятіе особеннымъ, нарочно къ тому подготовленнымъ экспертамъ. Кажется, не нужно и упоминать, что такой дипломатическій расчетъ могли придумать только одни отцы-езуиты. Впрочемъ, еще замысловатѣе четвертый классъ, который не такъ давно еще у насъ сѣкъ невиноватаго, полагая этимъ исправить виноватаго, да еще и доказать ему свою любовь. Не нужно объяснять, что виновные были родныя дѣти, а невиноватые — слуги и пріемыши. Наконецъ, чтобы сдѣлать наказаніе нравственно полезнымъ не для одного только виновнаго, а и для другихъ его товарищей, пятый родъ адептовъ розги сѣчетъ не келейно, а торжественно, съ драматическою обстановкою, и самъ еще подраздѣляется на двѣ отрасли, изъ которыхъ одна призываетъ къ присутствію всѣхъ товарищей наказываемаго, чтобы ему было стыднѣе, а другая — вмѣняетъ это присутствіе въ наказаніе только однимъ провинившимся. — Вотъ съ этою-то отраслью, существованіе которой обнаруживается и въ Новороссіи, я хочу еще переговорить немного. Я уже ей сказалъ, что ея дѣйствія въ моихъ глазахъ безнравственны. Но она сомнѣвается. Будемъ судиться гласно. — Покуда все дѣло ограничивается только одною угрозою — виноватому, что его заставять быть при наказаніи товарища или брата, то я ничего не имѣю сказать противъ этого. Если отецъ или учитель въ минуту гнѣва накажетъ ребенка передъ его братьями или соучениками, я также не сочту этого еще худымъ. Но если воспитатель вмѣнитъ обдуманно въ наказаніе виноватымъ присутствовать при наказаніи другихъ, и заставитъ ихъ это сдѣлать, и не однажды; то, по моему, это значитъ — или не знать вовсе человѣческаго сердца, или имѣть объ немъ самое худое мнѣніе, и тѣмъ именно его портить еще болѣе, нежели оно и безъ того уже испорчено. Чего вы хотите? Поселить въ присутствующемъ отвращеніе къ наказанію? Да вы поселяете одно отвращеніе къ наказующему. Вы хотите возбудить отвращеніе къ виновному? Но вы возбуждаете къ нему сочувствіе. Развѣ можно, не огрубѣвъ душею, безъ сожалѣнія слушать вопль и смотрѣть на борьбу сильнаго съ безсильнымъ? Какой родъ страха вы желаете развить въ вашемъ воспитанникѣ? Страхъ физическій или нравственный? Если первый, — то къ нему скоро привыкаютъ, и онъ, смотря по характеру, рано или поздно переходитъ въ тупое равнодушіе, то прямо, то постепенно восходя отъ боязни до ужаса. А если второй, то вы не достигните вашей цѣли розгою, будете ли ею дѣйствовать а priori или а posteriori.
Его можетъ вселить только тотъ, кто его самъ имѣетъ, да и имѣетъ въ избыткѣ. Этотъ страхъ есть страхъ Божій, который, — насъ учили, — есть и начало премудрости. Можетъ быть вы и устрашите, но только однихъ трусовъ, да и тѣ будутъ бояться не наказанія, а наказующаго.
Желаете ли вы возбудить негодованіе на виновнаго въ его товарищахъ и однокашникахъ, — а этого вы должны желать,—то вы не достигните и этой цѣли, заставивъ напротивъ жалѣть его и сочувствовать его горю. Негодованіе обращается не на него, а на того, кто наказываетъ. И такъ, исправительная мѣра, развивающая чувства совершенно противныя тѣмъ, которыя вы хотѣли ею пробудить, по малой мѣрѣ неприлична и неблагоразумна. Но если она еще къ тому можетъ зародить порочныя чувства, то она безнравственна. — Я знаю, что послѣдователи правилъ, упроченныхъ лишь временемъ, тяжелы на подъемъ, — и въ этомъ случаѣ они правы: время — важный аргументъ, когда оно вынесло на свѣтъ что-нибудь хорошее. Но въ этомъ-то вся и трудность. Докажите мнѣ, что при такой-то мѣрѣ дѣло шло хорошо, — да докажите еще, что хорошее именно и зависѣло отъ этой мѣры; тогда я первый поклонюсь, пожалуй, и розгѣ, какъ бы я мало не былъ расположенъ къ ней. А покуда, не испытавъ ничего другаго и не доказавъ, что хорошее зависитъ именно отъ нея, если вы будете ссылаться на опытъ, — даже вѣковой, — я вправѣ вамъ не повѣрить. Въ педагогикѣ, какъ и въ другихъ практическихъ наукахъ, логика все одна: все тоже вѣчное — post hoc, ergo propter hoc — должно непремѣнно и непреложно доказывать пользу той или другой мѣры; да присоединяется и еще одно доказательство въ родѣ слѣдующаго: такой-то способъ или такое-то средство, очевидно, энергическое, а потому оно не можетъ остаться безъ слѣдствій; оно должно непремѣнно или помочь, или повредить; если же оно не вредитъ, то слѣдовательно помогаетъ. Вотъ хоть бы, напримѣръ, и въ медицинѣ, основываясь на такихъ силлогизмахъ, цѣлыя столѣтія все пускали кровь въ воспаленіяхъ легкаго. Врачъ, не пустившій кровь больному въ такомъ случаѣ, могъ попасть подъ судъ. Наконецъ нашлись люди, которые цифрою доказали, что страдающій воспаленіемъ легкаго можетъ выздоровѣть и безъ кровопусканія, да еще и чаще и скорѣе выздоравливаетъ. А уже если есть на свѣтѣ энергическое средство, такъ-вѣрно кровопусканіе; оно не розгѣ чета: не каплями, а фунтами льетъ кровь. Къ чему же тутъ служила вся оффиціяль-ная логика? Умозаключенія были правильны, опытъ также подтверждалъ, время упрочивало факты, — да позабыли только одно: — испытать, не будетъ ли хорошо и иначе, безъ энергическихъ способовъ? А на повѣрку и вышло, что энер-гическое-то иногда прикидывается, и на видъ вовсе такимъ не кажется.