Перейти к содержанию

Общественный договор или Принципы государственного права (Руссо; Нестерова)

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Общественный договор или Принципы государственного права
автор Жан-Жак Руссо, пер. С. Нестерова
Оригинал: французский, опубл.: 1762. — Перевод опубл.: 1906.

[10]

КНИГА ПЕРВАЯ.

 
Foederis aequas
Dicamus leges.
Virg. Aeneid., XI.

Я хочу изслѣдовать, можетъ ли въ гражданскомъ строѣ, если мы возьмемъ людей такими, какъ они есть, а законы такими, какими они могутъ быть, существовать прииципъ законнаго и надежнаго правленія. Я всегда буду стараться въ этомъ изслѣдованіи соединять то, что дозволяетъ право, съ тѣмъ, что требуетъ интересъ, для того, чтобы не отдѣлять справедливости отъ пользы.

Я приступаю къ изложенію, не доказывая важности мой темы. Меня спросятъ, не пашу ли я о политикѣ потому, что я правитель или законодатель. Я отвѣчаю, что нѣтъ, и что именно поэтому я пишу о политикѣ. Если бы я былъ монархомъ или законодателемъ, я бы несталъ терять времени въ разговорахъ о томъ, что надо дѣлать; я бы дѣлалъ это или молчалъ.

Разъ я рожденъ гражданиномъ свободнаго государства, членомъ верховной власти, то права подавать свой голосъ, какъ бы ни слабо могло оказаться его вліяніе въ общественныхъ дѣлахъ, достаточно, чтобы наложить на меня обязанность изучать ихъ: я счастливъ, что всякій разъ, размышляя о различныхъ правительствахъ, я нахожу въ своихъ изслѣдованіяхъ новые поводы, чтобы любить правительство своей страны!

ГЛАВА I.

Предметъ этой первой книги.

Человѣкъ рожденъ свободнымъ, а онъ всюду въ оковахъ. Свободнымъ считаетъ себя повелитель другихъ, и въ то же время онъ еще болѣе рабъ, чѣмъ они. Какимъ [11]образомъ случилось это превращеніе, я не знаю. Кто можетъ сдѣлать его законнымъ? Я, кажется, могу разрѣшить этотъ вопросъ.

Если бы я разсматривалъ только силу и дѣйствіе, которое она производитъ, я бы сказали: „поскольку народъ принужденъ повиноваться и повинуется, онъ поступаетъ хорошо; но какъ только онъ можетъ сбросить иго и сбрасываетъ его, онъ поступаетъ еще лучше, такъ какъ при возвращеніи народомъ себѣ свободы посредствомъ того же права, которое отняло ее у него, или они въ правѣ ее взять обратно, или не въправѣ были отнять ее у него". Могутъ возразить, что общественный строй—это священное право, которое служитъ основаніемъ всѣмъ другими. Но это право не дано природой, оно основано на соглашеніяхъ. Необходимо узнать, каковы эти соглашенія. Прежде чѣмъ перейти къ этому, я долженъ установить то, что только что утверждалъ.

ГЛАВА II.

О первыхъ обществахъ.

Самое древнее изъ всѣхъ обществъ и единственное естественное—это семья; но даже дѣти связаны съ отцомъ только до тѣхъ поръ, пока они нуждаются въ немъ для сохраненія своего существованія. Какъ только прекращается эта необходимость, уничтожается естественная связь. Дѣти, освобожденные отъ послушанія, которымъ они обязаны отцу; отецъ, освобожденный отъ заботъ, которыми онъ обязанъ по отношенію къ дѣтямъ,—и та и другая сторона становятся снова независимыми. Если они остаются связанными, то уже не въ силу естественныхъ причинъ, а по своей доброй волѣ, и семья тогда поддерживается только соглашеніемъ.

Эта общественная свобода—слѣдствіе природы человѣка. Его первымъ закономъ является стремленіе къ самосохраненію, его первой заботой—забота о себѣ самомъ,и какъ только онъ достигаетъ разумнаго возраста, онъ дѣлается своимъ собственнымъ господиномъ, такъ какъ онъ одинъ является судьей въ выборѣ средствъ для самосохраненія. Слѣдовательно, если хотите, семья—первый образецъ политическихъ обществъ: глава ихъ подобенъ отцу, а народъ—дѣтямъ, и всѣ, рожденные равными и свободными, отчуждаютъ свою свободу только для своей пользы. Вся разница въ томъ, что въ семьѣ любовь отца къ дѣтямъ вознаграждаетъ его за заботы о нихъ, а въ государствѣ эту любовь, которой глава не чувствуетъ къ своему народу, замѣняетъ наслажденіе властью.

Гроцій отрицаетъ, что всякая человѣческая власть учреждается въ пользу тѣхъ, которыми управляютъ: онъ приводитъ въ примѣръ рабство. Самый обычный способъ его разсужденія—устанавливать право посредствомъ факта[1]. Можно было бы употребить методъ болѣе послѣдовательный, но не болѣе благопріятный для тирановъ.

По мнѣнію Гроція, слѣдовательно, сомнительно, принадлежитъ ли родъ человѣческій сотнѣ людей или принадлежитъ ли эта сотня людей человѣческому роду; и, повидимому, онъ во всей своей книгѣ склоняется къ первому мнѣнію; къ этому также склоняется Гоббсъ. Такимъ образомъ родъ человѣческій раздѣленъ на стада скотовъ, изъ которыхъ каждое имѣетъ своего пастуха, оберегающаго его, чтобы пожрать.

Такъ же какъ пастухи по своей породѣ выше, чѣмъ его стадо, такъ и пастыри людей, каковыми являются ихъ правители, принадлежатъ къ высшей породѣ, чѣмъ ихъ народы. По свидѣтельству Филона, такъ разсуждалъ императоръ Калигула, выводя изъ этой аналогіи довольно послѣдовательное заключеніе, что цари—боги, или народы— скоты.

Разсужденіе Калигулы похоже на разсужденія Гоббса и Гроція. Раньше ихъ всѣхъ Аристотель также сказалъ, что люди не созданы природой равными, что одни рождаются для рабства, другіе —для господства.

Аристотель былъ правъ; но онъ принималъ слѣдствіе за причину. Всякій человѣкъ, рожденный въ рабствѣ, рожденъ для рабства; нѣтъ ничего вѣрнѣе этого. Рабы теряютъ все въ своихъ цѣпяхъ, даже желаніе сбросить ихъ; [12]они любятъ свою неволю, какъ спутники Улисса любили свое животное состояніе[2]. Если есть рабы по природѣ, то потому, что были рабы вопреки природѣ. Сила создала первыхъ рабовъ, ихъ малодушіе увѣковѣчило ихъ.

Я не упомянулъ о царѣ Адамѣ и объ императорѣ Ноѣ, отцѣ трехъ вѳликихъ монарховъ, которые раздѣлили между собою вселенную, какъ сдѣлали дѣти Сатурна, которыхъ узнавали въ нихъ. Я думаю, мнѣ будутъ благодарны за эту сдержанность, такъ какъ, происходя по прямой и, можетъ быть, старшей линіи отъ одного изъ этихъ монарховъ, кто знаетъ, не оказался ли бы я при провѣркѣ званій законнымъ королемъ человѣческаго рода? Какъ бы то ни было, нельзя оспаривать, что Адамъ былъ царемъ міра, такъ же какъ Робинзонъ — своего острова, пока онъ былъ его единственнымъ обитателемъ. И что въ этомъ государствѣ было очень удобно, это—то, что монархъ, увѣренный въ своемъ престолѣ, могъ не опасаться ни возстаній, ни войнъ, ни заговорщиковъ.

ГЛАВА III.

О правѣ сильнѣйшаго.

Никогда самый сильный не бываетъ достаточно силенъ, чтобы всегда быть повелителемъ, если онъ не превратитъ свою силу въ право, a повиновеніе—въ долгъ. Отсюда— право сильнѣншаго, повидимому право, употребленное въ ироническомъ смыслѣ, а въ дѣйствительности возведенное въ принципъ. Но объяснятъ ли намъ когда-нибудь это слово? Сила—это физическая мощь; я не вижу, какая мораль можетъ быть результатомъ ея проявленій. Уступить силѣ—актъ необходимости, а не воли; самое большее—это актъ осторожности. Въ какомъ смыслѣ это можетъ быть долгомъ?

Допустимъ на минуту это мнимое право. Я говорю, что изъ этого произойдетъ только невообразимая галиматья, такъ какъ, разъ сила создаетъ право, слѣдствіе измѣняется вмѣстѣ съ причиной; всякая сила, превышающая предыдущую, наслѣдуетъ и ея право. Разъ только можно безнаказанно не повиноваться, это можно дѣлать законно, и такъ какъ самый сильный всегда правъ, то дѣло только въ томъ, чтобы сумѣть стать самымъ сильнымъ. Что же это за право, которое погибаетъ, когда прекращается сила? Если нужно повиноваться насильно, нѣтъ необходимости повиноваться по долгу, и какъ только насъ не заставляютъ силой повиноваться, мы болѣе и не обязаны дѣлать это. Мы видѣли, слѣдовательно, что это слово „право" ничего не прибавляетъ къ силѣ; оно здѣсь ничего не обозначаетъ.

Повинуйтесь властямъ. Если это должно означать: уступайте силѣ,—предписаніе хорошо, но излишне; я ручаюсь, что его никогда не нарушатъ. Всякая власть отъ Бога, я это признаю; но отъ него также всякая болѣзнь. Значитъ ли это, что запрещено приглашать врача? Разбойникъ нападаетъ на меня въ лѣсу: неужели я долженъ отдать свой кошелекъ, не только вслѣдствіе силы, но обязанъ былъ бы отдать его по совѣсти и въ томъ случаѣ, если бы я могъ взять его обратно? Вѣдь въ концѣ-концовъ пистолетъ, который онъ держитъ,—также власть.

Согласимся же, что сила не есть право и что мы обязаны повиноваться только законной власти. Итакъ, опять возникаетъ мой первоначальный вопросъ.

ГЛАВА IV.

О рабствѣ.

Такъ какъ ни одинъ человѣкъ не имѣетъ естественной власти надъ себѣ подобнымъ и такъ какъ сила не производитъ никакого права, соглашеніе остается единственнымъ основаніемъ всякой законной власти среди людей.

Если частное лицо, говоритъ Гроцій, можетъ отчудить свою свободу и стать рабомъ хозяина, почему не можетъ цѣлый народъ поступить такъ же и стать подданнымъ короля? Здѣсь много словъ съ двойнымъ значеніемъ, который нуждались бы въ объясненіи; но будемъ держаться только слова „отчудить". Отчудить это значить отдать или продать. A человѣкъ, который становится рабомъ другого, не отдаетъ себя въ даръ; онъ продаетъ себя по меньшей мѣрѣ за свое содержаніе; но за что народъ продаетъ себя? [13]Король отнюдь не доставляетъ пропитанія своимъ подданнымъ; онъ свое собственное извлекаетъ только изъ нихъ; а по мнѣнію Рабле, король живетъ не малымъ. Слѣдовательно, подданные отдаютъ свою личность съ условіемъ, чтобы взяли также ихъ имущество? Я не вижу, что же у нихъ останется.

Скажутъ, что деспотъ обезпечиваетъ для своихъ подданныхъ гражданское спокойствіе. Хорошо; но что они отъ этого выиграютъ, если войны, которыя на нихъ навлекаетъ его честолюбіе, если его ненасытная жадность, если притѣсненія его министровъ мучаютъ ихъ больше, чѣмъ мучили бы ихъ междоусобицы? Что выиграютъ они отъ этого, если самое это спокойствіе—одно изъ ихъ несчастій? И въ темницахъ живутъ спокойно: довольно ли этого, чтобы чувствовать себя тамъ хорошо? Запертые въ пещерѣ Циклопа, греки сидѣли тамъ спокойно, ожидая, когда настанетъ ихъ очередь быть сожранными.

Сказать, что человѣкъ отдаетъ себя даромъ, это значитъ сказать нелѣпую вещь, абсурдъ; такое дѣйствіе незаконно и недѣйствительно уже потому только, что тотъ, кто совершаетъ его, находится не въ здравомъ умѣ. Сказать то же самое о цѣломъ народѣ, это—предположить народъ безумнымъ: безуміе не составляетъ права.

Если бы каждый могъ отчудить себя самого, онъ не можетъ отчудить своихъ дѣтей; они рождаются людьми и свободными; ихъ свобода принадлежитъ имъ; никто, кромѣ нихъ, не можетъ распоряжаться ею. До достиженія ими зрѣлаго возраста отецъ можетъ отъ ихъ имени заключать условія для ихъ сохраненія и для ихъ благополучія, но онъ не можетъ отдать ихъ безповоротно и безъ условия, такъ какъ такой даръ противорѣчитъ цѣлямъ природы и превышаетъ отцовскія нрава. Для того чтобы самодержавное правительство стало законными, было бы, слѣдовательно, необходимо, чтобы при каждомъ поколѣнін народъ • былъ властенъ принять или отвергнуть его; но въ такомъ случай это правительство болѣе не было бы самодержавными.

Отказаться отъ своей свободы—значитъ отказаться отъ своего человѣческаго достоинства, отъ правъ человѣческаго рода, даже отъ своихъ обязанностей. Нѣтъ никакого возможнаго вознагражденія для того, кто отказывает- ся отъ всего. Такое отреченіе несовмѣстимо съ природой человѣка, и лишить свою волю всякой свободы—значитъ лишить свои дѣйствія всякой нравственности. Наконецъ безполезно и проникнуто противорѣчіемъ такое соглашеніе, которое одной сторонѣ выговариваетъ неограниченную власть, а другой— безпредѣльное повиновеніе. Развѣ не ясно, что не существуетъ никакого обязательства по отношенію къ тому, отъ кого имѣешь право требовать всего? И одно это условіе безъ эквивалента, безъ обмѣна не влечетъ ли за собою недѣйствительность самаго акта? Какое право могъ бы имѣть по отношенію ко мнѣ мой рабъ, если все, что онъ имѣетъ, принадлежитъ мнѣ и если его право, будучи моимъ, право мое противъ меня же, является словомъ безъ всякаго смысла?

Гроцій и другіе выводятъ изъ войны другое происхожденіе мнимаго права рабства. Такъ какъ, по ихъ мнѣнію, побѣдитель имѣетъ право убить побѣжденнаго, то послѣдній можетъ выкупить свою жизнь цѣною своей свободы,—соглашеніе тѣмъ болѣе законное, что оно обращено въ пользу обоихъ.

Но ясно, что это мнимое право убивать побѣжденныхъ никоимъ образомъ не вытекаетъ изъ сущности войны. Что люди по природѣ не враги, слѣдуетъ изъ того, что, живя въ первобытной независимости, они не находятся въ такихъ постоянныхъ отношеніяхъ, чтобы устанавливать положеніе войны и положеніе мира. Отношеніе вещей, а не людей, устанавливаетъ войну, и такъ какъ война не можетъ возникнуть изъ простыхъ личныхъ отношеній, а только изъ отношеній владѣнія, то частная война, или война человѣка съ человѣкомъ, не можетъ существовать ни въ естественномъ состояніи, когда нѣтъ постоянной собственности, ни въ общественномъ строй, когда все находится подъ властью законовъ.

Частныя столкновенія, дуэли, стычки являются дѣйствіями, не создающими положенія; а что касается частныхъ войнъ, разрѣшенныхъ постановленіями Людовика IX, короля Франціи, и запрещенныхъ „Божьимъ Миромъ", то это—злоупотребленія феодальнаго правительства, безсмысленная система, если она только когда-нибудь была таковой, противорѣчащая принципамъ естественнаго права, всякой правильной государственности. [14]

Итакъ, война —вовсе не отношеніе человѣка къ человѣку, a отношеніе государства къ государству, въ которомъ частныя лица являются только случайно врагами, не какъ люди и даже не какъ граждане[3], но какъ солдаты; не какъ члены отечества, но какъ его защитники. Наконецъ всякое государство можетъ имѣть врагомъ только другія государства, а, не людей, такъ какъ между предметами, различными по природѣ, нельзя установить никакихъ настоящихъ отношеній.

Этотъ принципъ даже соотвѣтствуетъ установленнымъ правиламъ всѣхъ временъ и постоянной тактикѣ всѣхъ просвѣщенныхъ народовъ. Объявленіе войны является не столько увѣдомленіемъ властей, сколько ихъ подданныхъ. Иностранецъ, будь то король, частное лицо или народъ, если онъ крадетъ, убиваетъ или захватываетъ подданныхъ, не объявляя войны монарху,—не непріятель, это—разбойникъ. Далее въ разгарѣ войны справедливый монархъ завладѣваетъ въ непріятельской странѣ всѣмъ, что принадлежитъ обществу, но онъ уважаетъ личность и имущество частныхъ лицъ, онъ уважаетъ права, на которыхъ основаны его права. Такъ какъ цѣлью войны является разрушеніе непріятельскаго государства, то имѣютъ право убивать защитниковъ его, пока у нихъ въ рукахъ оружіе; но какъ только они складываютъ его и сдаются, переставая быть непріятелемъ или орудіемъ непріятеля, они снова становятся просто людьми и на ихъ жизнь больше не имѣютъ права. Иногда можно убить государство, не убивая ни одного изъ его членовъ; война не даетъ никакого права, которое не является необходимымъ для ея цѣли. Эти принципы—не принципы Гроція; они не основаны на авторитетѣ поэтовъ, но они вытекаютъ изъ природы вещей и основаны на разумѣ.

Что касается права завоеванья, то оно не имѣетъ другого основанія, кромѣ закона сильнаго. Если война не даетъ побѣдителю права избивать побѣжденные народы, то это право, котораго онъ не имѣетъ, не можетъ быть основой права на порабощеніе ихъ. Только тогда имѣютъ право убить непріятеля, когда его еще не могутъ сдѣлать рабомъ; право сдѣлать его рабомъ, значитъ, не происходитъ отъ права убить его; слѣдовательно, несправедливъ обмѣнъ, въ силу котораго его заставляютъ покупать цѣною своей свободы свою жизнь, на которую не имѣютъ никакого права. Основывая право надъ жизнью и смертью на правѣ рабства и права рабства—на правѣ надъ жизнью и смертью, не ясно ли, что мы попадаемъ въ заколдованный кругъ?

Допуская даже это ужасное право убивать всякаго, я говорю, что рабъ, созданный войной, или побѣжденный народъ связанъ со своимъ господиномъ только необходимостью повиноваться ему, насколько онъ принужденъ къ этому силой. Беря за его жизнь равнозначащую цѣнность, побѣдитель этимъ не оказалъ ему никакой милости: вмѣсто того, чтобы убить его безплодно, онъ убилъ его съ пользой; значитъ, онъ отнюдь не пріобрѣлъ надъ нимъ какую-нибудь новую власть, кромѣ силы; состояніе войны существуетъ между ними, какъ раньше, даже ихъ отношенія являюся его слѣдствіемъ, и примѣненіе военнаго права не предполагаетъ мирнаго договора. Они заключили договоръ. Пусть. Но этотъ договоръ, далекій отъ того, чтобы уничтожить военное положеніе, предполагаетъ его дальнѣйшее существованіе. Итакъ, съ какой бы стороны мы ни разсматривали вещи, право рабства недѣйствительно не только потому, что оно незаконно, но потому, что оно безсмысленно и ничего не означаетъ. Слова эти—рабъ и право—противорѣчивы; они исключаютъ другъ друга. Обращенная человѣкомъ къ человѣку или человѣкомъ къ народу, всегда будетъ одинаково безсмысленна слѣдующая рѣчь: „Я заключаю съ тобой договоръ весь въ [15]тягость тебѣ и весь въ пользу мнѣ, — договоръ, который я буду исполнять, пока мнѣ будетъ угодно, и который ты будешь исполнять, пока мнѣ будетъ угодно".

ГЛАВА V.

О томъ, что слѣдуетъ всегда восходить къ первому договору.

Если бы я согласился со всѣмъ, что отвергали до сихъ поръ, приверженцы деспотизма отъ этого ничего бы не выиграли. Всегда будетъ большая разница между тѣмъ, чтобы подчинить толпу, и тѣмъ, чтобы управлять обществомъ. Сколько бы отдѣльныхъ людей ни было подчинено постепенно одному лицу, каково бы ни было ихъ количество, я въ этомъ вижу только господина и рабовъ, я не вижу въ этомъ народа и его главу; это, если угодно, скопленіе людей, но не ассоціація; здѣсь нѣтъ ни общественнаго имущества, ни политическаго тѣла. Если бы этотъ человѣкъ поработилъ себѣ полміра, онъ — все-таки только частное лицо; его интересъ, отделенный отъ интереса другихъ, — все-таки только частный интересъ. Если этотъ самый человѣкъ погибнетъ, — то послѣ него его государство останется разбросаннымъ и безъ связи, такъ же какъ распадается и превращается въ груду пепла дубъ, послѣ того какъ его уничтожили огонь.

Народъ, говоритъ Гроцій, можетъ отдать себя королю. По мнѣнію Гроція, следовательно, народъ является народомъ, прежде чѣмъ отдать себя королю. Самый этотъ даръ есть гражданскій актъ; онъ предполагаетъ общественное рѣшеніе. Итакъ, прежде чѣмъ изслѣдовать актъ, посредствомъ котораго народъ избираетъ короля, было бы полезно изслѣдовать актъ, благодаря которому народъ является народомъ, такъ какъ этотъ актъ, необходимымъ образомъ предшествуя первому, является настоящимъ основаніемъ общества.

Дѣйствительно, если бы совсѣмъ не было предшествовавшаго соглашенія, откуда явилась бы, если только избраніе не было единогласнымъ, для меньшинства обязанность подчиниться выбору большинства? И откуда сто, которые желаютъ государя, имѣютъ право подавать голосъ за десятерыхъ, которые его не желаютъ? Самый законъ о большинствѣ голосовъ является постановленіемъ договора и предполагаетъ по крайней мѣрѣ одинъ разъ единогласіе.

ГЛАВА VI.

Объ общественномъ договорѣ.

Я предполагаю людей, дошедшихъ до такого момента, когда препятствія, вредящія сохраненію ихъ существованія въ естественномъ состояніи, превышаютъ своими сопротивленіемъ силы, который каждый индивидуумъ можетъ затратить, чтобы удержаться въ этомъ состояніи. Тогда это первобытное состояніе не можетъ больше продолжаться, и родъ человѣческій погибъ бы, если бы не измѣнилъ образа своего существованія.

А такъ какъ люди не могутъ производить новыя силы, а могутъ только соединить и направить существующія, то у нихъ нѣтъ другого средства для самосохраненія, какъ образовать посредствомъ соединенія сумму силъ, которая могла бы превзойти сопротивленіе, пустить эти силы въ ходъ посредствомъ одного двигателя и заставить ихъ дѣйствовать согласно.

Эта сумма силъ можетъ произойти только изъ соединения многихъ силъ; но какимъ образомъ каждый человѣкъ отдастъ свою силу и свободу, которыя являются первыми орудіями его сохраненія, не вредя себѣ и не пренебрегая заботами, которыми онъ обязанъ по отношенію къ себѣ? Это затрудненіе, съ точки зрѣнія моей темы, можетъ выразиться въ слѣдующемъ положеніи:

„Найти форму ассоціаціи, которая всѣми общими силами охраняетъ и защищаетъ личность и имущество каждаго своего члена и въ которой каждый, соединяясь со всѣми, повинуется все-таки только себѣ самому и остается такимъ же свободнымъ, какъ и раньше", — такова основная задача, рѣшеніе которой даетъ Общественный Договоръ.

Статьи этого общественнаго договора такъ точно установлены самой природой акта, что малѣйшее измѣненіе сдѣлало бы ихъ напрасными и недѣйствительными; такимъ образомъ, хотя онѣ, быть можетъ, никогда не были выражены формально, онѣ вездѣ — тѣ же, вездѣ молчаливо при[16]няты и признаны до такой степени, что, если нарушенъ общественный договоръ, каждый снова вступаетъ въ свои первоначальныя права и беретъ обратно свою естественную свободу, теряя условную свободу, для которой онъ отказался отъ первой.

Вѣрно понятыя, эти статьи сводятся всѣ къ одной: именно полное отчужденіе каждаго члена со всѣми его правами въ пользу всей общины; такъ какъ каждый отдаетъ себя цѣликомъ, то условіе одинаково для всѣхъ, а такъ какъ условіе одинаково для всѣхъ, то никто не заинтересованъ въ томъ, чтобы сдѣлать его тягостнымъ для другихъ.

Къ тому же, если отчужденіе совершается безъ изъятія, союзъ обладаетъ возможнымъ высшимъ совершенствомъ, и ни одинъ членъ не можетъ больше ничего требовать: въ самомъ дѣлѣ, если бы оставались какія-нибудь права у частныхъ лицъ, то, въ виду отсутствія общаго начальника, который могъ бы быть судьей между ними и обществомъ, каждый, будучи своимъ собственнымъ судьей въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, захотѣлъ бы вскорѣ быть имъ во всѣхъ, первобытное состояніе продолжало бы существовать и ассоціація стала бы неизбѣжно тиранической или безплодной.

Наконецъ, каждый, отдавая себя всѣмъ, не отдаетъ себя никому, и такъ какъ нѣтъ члена союза, надъ которымъ не пріобрѣли бы того же самаго права, которое ему уступаютъ надъ собой, всѣ получаютъ эквивалентъ всего, что теряютъ, и въ то же время больше силы, чтобы сохранить то, что имѣютъ.

Слѣдовательно, если мы отбросимъ отъ общественнаго договора все, что не составляетъ его сущности, мы увидимъ, что онъ сводится къ слѣдующему положенію: каждый изъ насъ отдаетъ свою личность въ общее владѣніе и всю свою силу подчиняетъ верховному распоряжению общей воли; и въ общемъ организмѣ мы получаемъ каждаго члена, какъ нераздѣльную часть цѣлаго.

Тотчасъже, вмѣсто отдѣльной личности каждаго договаривающагося, этотъ актъ ассоціаціи порождаетъ моральный и коллективный организмъ, состоящій изъ столькихъ же членовъ, сколько собраніе имѣѳтъ голосовъ, и получающій посредствомъ этого самаго акта свое единство, свое общее „я", свою жизнь и волю. Эта общественная личность, образующаяся такимъ путемъ изъ союза всѣхъ другихъ, прежде носила названіе гражданской общины (cilé)[4], а теперь носитъ названіе республики или политического организма, который его членами называется государствомъ, когда онъ пассивенъ, верховной властью, когда онъ активенъ, державой, когда его сравниваютъ съ подобными ему. Что касается членовъ союза, то они коллективно носятъ названіе народа, въ частности, какъ участники верховной власти, называются гражданами, а подданными— какъ подчиненные законамъ государства. Но эти слова часто смѣшиваются и употребляются одно вмѣсто другого; достаточно умѣть ихъ различать, когда они употреблены въ точномъ своемъ значеніи.

ГЛАВА ѴII.

О верховной власти.

Мы видимъ изъ этой формулы, что актъ ассоціаціи заключаетъ взаимное обязательство общества съ частными лицами и что каждый индивидуумъ, заключая договоръ, такъ сказать, съ самимъ собою, находится подъ обязательствомъ въ двойномъ отношеніи: именно какъ членъ верховной власти по отношенію къ частнымъ лицамъ и какъ членъ государства по отношенію къ верховной власти. Но [17]здѣсь нельзя примѣнить правило гражданскаго права о томъ, что никто не связанъ обязательствами по отношенію къ себѣ самому, такъ какъ большая разница между тѣмъ, чтобы обязываться по отношенію къ себѣ или по отношению къ цѣлому, часть котораго составляешь.

Надо еще замѣтить, что общественное рѣшеніе, которое можетъ обязать всѣхъ подданныхъ по отношенію къ верховной власти, вслѣдствіе двухъ различныхъ отношеній, въ которыхъ разсматривается каждый изъ нихъ, не можетъ, по противоположной причинѣ, обязать верховную власть по отношенію къ ней же; поэтому, слѣдовательно, противорѣчитъ природѣ политическаго организма наложеніе верховною властью на себя закона, котораго она не можетъ нарушить.

Такъ какъ она разсматриваетъ себя только въ одномъ и томъ же отношеніи, она находится въ положеніи частнаго лица, заключающего договоръ съ самими собою, изъ чего мы видимъ, что нѣтъ и не можетъ быть никакого рода основного закона, обязательнаго для народнаго организма, не исключая даже общественнаго договора. Но это не означаетъ, что этотъ организмъ не можетъ вполнѣ правильно брать на себя обязательства по отношенію къ постороннимъ во всемъ, что не нарушаетъ этого договора, такъ какъ по отношенію къ иностранцу онъ становится однимъ существомъ—индивидуумомъ.

Но политическій организмъ или верховная власть, извлекая свое существованіе только изъ святости договора, никогда не можетъ обязаться, даже по отношенію къ постороннему, къ чему-нибудь, что нарушаетъ этотъ первоначальный актъ, какъ, напримѣръ, отчудить какую-нибудь часть самого себя или подчиниться другой верховной власти. Нарушить актъ, который даетъ ему существованіе, значило бы уничтожить себя; а то, что есть ничто, ничего не производитъ.

Какъ только эта масса соединена такими образомъ въ одинъ организмъ, нельзя оскорбить кого-нибудь изъ членовъ, не нападая на организмъ, и тѣмъ болѣе нельзя оскорбить организмъ, чтобы отъ этого не страдали члены. Такимъ образомъ долгъ и интересъ въ одинаковой степени обязываютъ обѣ договаривающіяся стороны помогать взаимно другъ другу, и одни и тѣ же люди должны стараться соединить въ этомъ двойномъ отношеніи всѣ выгоды, которыя отъ него зависятъ.

Верховная власть, будучи образована только изъ частныхъ лицъ, которыя ее составляюсь, не имѣетъ и не можетъ имѣть интереса, противоположнаго ихъ интересу; слѣдовательно, нѣтъ никакой надобности въ гарантіи со стороны верховной власти по отношенію къ подданными, такъ какъ невозможно, чтобы политическое тѣло пожелало вредить всѣмъ своимъ членамъ, а ниже мы увидимъ, что оно не можетъ вредить какому-нибудь въ частности. Верховная власть по одному тому, что она есть, всегда есть все то, чѣмъ она должна быть.

Но не такъ обстоитъ дѣло съ подданными по отношенію къ верховной власти, которой, несмотря на общій интересъ, ничто не гарантировало исполненіе ихъ обязательствъ, если бы она не нашла способовъ обезпечить себѣ ихъ вѣрность.

Дѣйствительно, каждый индивидуумъ можетъ, какъ человѣкъ, имѣть отдѣльную волю, противоположную или не похожую на общую волю, которую онъ имѣетъ, какъ гражданинъ. Его частный интересъ можетъ говорить ему совсѣмъ другое, чѣмъ общій интересъ; его отдѣльное и естественно независимое существованіе можетъ заставить его смотрѣть на то, чѣмъ онъ обязанъ общему дѣлу, какъ на добровольную дань, потеря которой не такъ вредна для другихъ, какъ тягостна ея уплата для него; и, смотря на моральную личность, которая составляетъ государство, какъ на отвлеченное существо, потому что это—не человѣкъ, онъ воспользовался бы правами гражданина, не желая исполнять обязанностей подданнаго,—несправедливость, распространеніе которой повело бы къ разрушенію политическаго организма.

Слѣдовательно, для того, чтобы общественный договоръ не былъ пустой формулой, онъ молчаливо заключаетъ въ себѣ слѣдующее обязательство, которое одно только можетъ дать силу другимъ: если кто-нибудь откажется повиноваться общей волѣ, то онъ будетъ къ этому принужденъ всѣмъ организмомъ; это означаетъ только то, что его заставятъ быть свободнымъ, такъ какъ таково условіе, которое, отдавая каждаго гражданина отечеству, гарантируетъ его отъ всякой личной зависимости; это условіе даетъ [18]ловкость и ходъ политической машинѣ, и оно одно только дѣлаетъ законными гражданскія обязательства, которыя безъ этого были бы безсмысленными, тираническими и стали бы предметомъ огромныхъ злоупотребленій.

ГЛАВА VIII.

О гражданскомъ состояніи.

Этотъ переходъ изъ первобытнаго состоянія въ гражданское состояніе производитъ въ человѣкѣ замѣчательное превращеніе, замѣняя въ его поведеніи инстинктъ справедливостью и сообщая его поступкамъ нравственный характеръ, котораго раньше имъ недоставало. Именно тогда только, когда голосъ долга заступаетъ мѣсто физическаго импульса, а право—мѣсто вожделѣнія, человѣкъ, считавшійся до тѣхъ поръ только съ самимъ собою, видитъ себя вынужденнымъ дѣйствовать по другимъ принципамъ и, прежде чѣмъ слушаться своихъ наклонностей, справляться со своимъ разумомъ. Хотя онъ въ этомъ состояніи лишаетъ себя нѣкоторыхъ выгодъ, которыя онъ извлекаетъ изъ природы, онъ пріобрѣтаетъ взамѣнъ такія крупныя выгоды: его способности упражняются и развиваются, его идеи расширяются, его чувства облагораживаются, вся его душа возвышается до такой степени, что если бы злоупотребленія, связанныя съ этимъ новымъ положеніемъ, не низводили его часто ниже того положенія, изъ котораго онъ вышелъ, онъ долженъ былъ бы безъ конца благословлять счастливый моментъ, который навсегда вырвалъ его изъ него и который изъ тупого и органического животнаго сдѣлалъ разумное существо и человѣка.

Сведемъ весь этотъ балансъ къ величинамъ, удобнымъ для сравненія. То, что человѣкъ теряетъ вслѣдствіе общественнаго договора, это его естественная свобода и безграничное право на все, что его прельщаетъ и чего онъ можетъ достигнуть; то, что онъ выигрываетъ, это гражданская свобода и право собственности на все, чѣмъ онъ владѣетъ. Чтобы не отнестись ошибочно къ этой замѣнѣ, надо точно отличать естественную свободу, предѣломъ которой являются только силы индивидуума, отъ гражданской свободы, которая ограничивается общей волей; отличать такое обладаніе, которое является только слѣдствіемъ силы или права перваго завладѣвшаго, отъ собственности, которая можетъ основываться только на положительномъ правѣ.

Можно было бы, помимо предыдущаго, прибавить къ пріобрѣтеніямъ гражданскаго состоянія моральную свободу, которая одна только дѣйствительно дѣлаетъ человѣка господиномъ надъ самимъ собою, такъ какъ побужденія одного только вожделѣнія есть рабство, a повиновеніе закону, предписанному себѣ самому, есть свобода. Но я уже слишкомъ много сказалъ объ этомъ предметѣ, a философскій смыслъ слова свобода не относится къ моей темѣ.

ГЛАВА IX.

О земельномъ владѣніи.

Каждый членъ общины отдаетъ себя ей въ тотъ моментъ, когда она образуется, такимъ, какимъ онъ въ то время является въ дѣйствительности, себя и всѣ свои силы, часть которыхъ составляетъ принадлежащее ему имущество. Этимъ актомъ владѣніе, переходя въ другія руки, отнюдь не измѣняетъ свою природу и не становится собственностью среди собственностей верховной власти. Но такъ какъ силы гражданской общины несравненно болѣе велики, чѣмъ силы частнаго лица, общественное владѣніе также въ дѣйствительности сильнѣе и непреложнѣе, не будучи болѣе законнымъ, по крайней мѣрѣ для иностранцевъ. По отношенію къ своимъ членамъ государство является хозяиномъ всего ихъ имущества вслѣдствіе общественнаго договора, который въ государствѣ служитъ основаніемъ всѣхъ правъ, но оно является таковымъ по отношенію къ другимъ державамъ только по праву перваго захвата, которое оно перенимаетъ у частныхъ лицъ.

Право перваго завладѣвшаго, хотя и болѣе дѣйствительное, чѣмъ право сильнѣйшаго, становится настоящимъ правомъ только послѣ учрежденія права собственности. Каждый человѣкъ имѣетъ естественное право на все, что для него необходимо; но положительный актъ, который дѣлаетъ его собственникомъ какого-нибудь имущества, устраняетъ его отъ всего остального. Разъ его часть [19]установлена, онъ долженъ ограничиться ею и не имѣетъ больше никакого права на общинную собственность. Вотъ почему право перваго захвата, такое слабое въ естественномъ состояніи, достойно уваженія въ глазахъ каждаго человѣка въ гражданскомъ строѣ. Въ этомъ правѣ не столько уважается то, что принадлежитъ другому, сколько то, что не принадлежитъ себѣ.

Вообще, чтобы утвердить въ какой-нибудь области право перваго завладѣвшаго, необходимы слѣдующія условія: вопервыхъ, чтобы эта область не была еще никѣмъ населена; во - вторыхъ, чтобы занята была только такая ея часть, которая необходима для существованія; въ - третьихъ, чтобы вступили въ ея владѣніе не посредствомъ пустой церемоніи, но путемъ труда и обработки—единственнымъ признакомъ собственности, который, при отсутствіи юридическихъ правъ, долженъ уважаться другими.

Развѣ дѣйствительно даровать потребности и труду право перваго захвата не значитъ расширить его насколько возможно? Возможно ли не ставить предѣловъ этому праву? Достаточно ли поставить ногу на общественную землю, чтобы тотчасъ же обнаружить претензію на владѣніе ею? Достаточно ли проявить разъ силу для изгнанія оттуда другихъ людей, для того чтобы лишить ихъ права вернуться туда когда-нибудь? Какимъ другимъ образомъ можетъ человѣкъ или народъ завладѣть необъятной территорией и отнять ее у всего человѣческаго рода, какъ не посредствомъ захвата, достойнаго наказанія, разъ онъ лишаетъ остальныхъ людей мѣстожительства и пищи, который природа даетъ имъ сообща? Когда Нуньесъ Бальбао именемъ кастильской короны вступилъ на берегу во владѣніе южнымъ моремъ и всей Южной Америкой, было ли этого достаточно, чтобы отнять владѣнія у всѣхъ жителей и устранить всѣхъ монарховъ міра? На такой почвѣ подобныя церемоніи множились довольно безплодно, и католическому монарху оставалось только изъ своего кабинета вдругъ овладѣть всей вселенной, отрѣзавъ потомъ изъ своей имперіи то, чѣмъ раньше владѣли другіе монархи.

Мы видимъ, какимъ образомъ соединенныя и смежныя земли частныхъ лицъ становятся общественной территоріей и какимъ образомъ право верховной власти, простираясь съ подданныхъ на землю, которую они занимаютъ, становится заразъ земельнымъ и личнымъ. Это ставитъ собственниковъ въ большую зависимость и изъ самыхъ ихъ силъ создаетъ гарантію ихъ вѣрности. Это преимущество, кажется, не было хорошенько понято древними монархами, которые, называясь только царями персовъ, скиѳовъ, македонянъ, казалось, разсматривали себя скорѣе какъ правителей людей, чѣмъ какъ властелиновъ земли. Нынѣшніе монархи называются болѣе вѣрно: королями Франціи, Испаніи, Англіи и т. д. Владѣя такимъ образомъ землей, они вполнѣ увѣрены, что владѣютъ ихъ обитателями.

Въ этомъ отчужденіи необыкновенно то, что община, принимая имущество частныхъ лицъ, отнюдь не отнимаетъ его у нихъ; она только обезпечиваетъ за ними законное владѣніе имъ и превращаетъ захватъ въ настоящее право, a пользованіе—въ собственность. Такъ какъ въ этомъ случай собственники разсматриваются какъ хранители общественнаго имущества и ихъ права уважаются всѣми членами государства и поддерживаются всѣми его силами противъ чужеземца, то они, вслѣдствіе передачи правъ, выгодной для общества и еще болѣе для нихъ самихъ, пріобрѣли, такъ сказать, все, что отдали,—парадоксъ, который легко объясняется различіемъ правъ, которыя верховная власть и собственникъ имѣютъ на одинъ и тотъ же предметъ, какъ мы увидимъ ниже.

Можетъ также случиться, что люди начинаютъ соединяться, прежде чѣмъ они чѣмъ-нибудь владѣютъ, и что, завладѣвъ потомъ областью, достаточной для всѣхъ, они пользуются ею сообща или дѣлятъ ее между собою либо на равныя части, либо на части, установленныя верховною властью. Какимъ бы образомъ ни совершилось это пріобрѣтеніе, право, которое каждое частное лицо имѣетъ на свою собственную землю, всегда подчинено праву, которое община имѣетъ на всѣ земли; безъ этого не было бы ни прочности въ общественномъ союзѣ, ни дѣйствительной силы въ отправленіяхъ верховной власти.

Я закончу эту главу и эту книгу замѣчаніемъ, которое должно служить основой всякой общественной системы: именно, что основной договоръ, вмѣсто того чтобы разрушить естественное равенство, напротивъ, замѣщаетъ моральнымъ и законнымъ равенствомъ все то физическое не[20]равенство, которое природа могла внести между людьми и что если они могутъ быть неравными по силѣ или уму, то они всѣ становятся равными вслѣдствіе договора и права[5].

КНИГА ВТОРАЯ.

ГЛАВА I.

О неотчуждаемости верховной власти.

Первое и самое важное слѣдствіе выше установленныхъ принциповъ есть то, что только одна общая воля можетъ направлять силы государства согласно цѣли его учрежденія, которой является общее благо. Въ самомъ дѣлѣ, если противорѣчіе частныхъ интересовъ сдѣлало необходимыми образованіе обществъ, то согласіе этихъ же интересовъ сдѣлало eгo возможнымъ. То, что есть общаго въ этихъ различныхъ интересахъ, составляетъ общественную связь, и если бы не существовало такой точки, въ которой сходились бы всѣ интересы, никакое общество не могло бы существовать. Единственно только этимъ общимъ интересомъ должно управляться общество.

Я говорю, слѣдователъно, что верховная власть, будучи только отправленіемъ общей воли, не можетъ никогда быть отчуждаема и что верховный властелинъ, который является только коллективнымъ существомъ, можетъ быть представленъ лишь самимъ собою: власть можетъ, правда, передаваться, но не воля.

Дѣйствительно, если нѣтъ ничего невозможнаго въ томъ, чтобы частная воля согласовалась въ нѣкоторыхъ пунктахъ съ общей волей, то по крайней мѣрѣ невозможно, чтобы это согласіе было продолжительно и постоянно, такъ какъ частная воля стремится по своей природѣ къ преимуществамъ, а общая воля къ равенству. Еще болѣе невозможно, чтобы была какая-нибудь гарантія для такого согласія, если бы оно даже должно было существовать всегда; оно не было бы слѣдствіемъ искусства, а только случая. Верховный властелинъ можетъ, правда, сказать: „я въ настоящее время, дѣйствительно, хочу того, чего хочетъ такой-то человѣкъ, или по крайней мѣрѣ того, чего онъ хочетъ по своему собственному заявленію"; но онъ не можетъ сказать: „я буду также желать того, чего этотъ человѣкъ пожелаетъ завтра" ; безсмысленно, чтобы воля налагала на себя цѣпи относительно будущаго, и ни отъ какой воли не зависитъ согласиться на что бы то ни было, противорѣчащее благу существа, которое хочетъ. Слѣдовательно, если народъ обѣщаетъ просто повиноваться, онъ себя уничтожаетъ этимъ актомъ, онъ теряетъ свое качество народа; какъ только появляется повелитель, нѣтъ больше верховнаго властелина, и съ этихъ поръ политическій организмъ разрушѳнъ.

Это не значитъ, что приказанія монарховъ не могутъ считаться общей волей, пока верховный властелинъ, имѣющій право воспротивиться имъ, не дѣлаетъ этого. Въ подобномъ случаѣ всеобщее молчаніе необходимо предполагаетъ народное согласіе. Это будетъ объяснено болѣе пространно.

ГЛАВА II.

О недѣлимости верховной власти.

По той же причинѣ, по которой верховная власть неотчуждаема, она и недѣлима[6], такъ какъ воля или всеобщая, или ея совсѣмъ нѣтъ; она или воля народнаго организма, или только одной части. Въ первомъ случаѣ объявленіе этой воли есть актъ верховной власти и составляетъ законъ; во второмъ случаѣ это только частная воля или актъ магистратуры: самое большее—это декретъ.

Но наши политики, не будучи въ состояніи раздѣлить верховную власть въ ея принципѣ, дѣлятъ ее въ ея объектѣ; они дѣлятъ ее на силу и на волю; на власть за[21]конодательную и на власть исполнительную; на право налоговъ, суда и войны; на внутреннюю администрацію и на право переговоровъ съ иностранными державами; они то смѣшиваютъ всѣ эти части, то раздѣляютъ ихъ. Они создаютъ изъ верховнаго властелина фантастическое существо, составленное изъ перечисленныхъ частей, все равно какъ если бы они составляли человѣка изъ разныхъ тѣлъ, изъ которыхъ одно имѣло бы глаза, другое—руки, третье— ноги и больше ничего. Японскіе фокусники, говорятъ, разрѣзаютъ на глазахъ жителей ребенка; потомъ они бросаютъ одинъ за другимъ всѣ его члены въ воздухъ, а назадъ падаетъ живой и совершенно цѣлый ребенокъ. Таковы приблизительно жонглерскіе пріемы нашихъ политиковъ: разложивъ соціальное тѣло на члены, посредствомъ фокуса, достойнаго ярмарки, они неизвѣстно какъ собираютъ опять его куски.

Это заблужденіе происходитъ отъ отсутствія точнаго представленія о верховной власти, и принимается за части этой власти то, что является только ея эманаціей. Такъ, напр., актъ объявленія войны и актъ заключенія мира разсматривались какъ акты верховной власти, между тѣмъ они отнюдь не являются таковыми, такъ какъ каждый изъ этихъ актовъ—не законъ, но только примѣненіе закона, частный актъ, опредѣляющій случай закона, какъ мы ясно увидимъ, когда будетъ установлена идея, связанная со словомъ законъ.

Изслѣдуя также другія подраздѣленія, мы найдемъ, что ошибаемся каждый разъ, когда верховная власть намъ кажется раздѣленной, что права, принимаемыя за части верховной власти, всѣ подчинены ей и предполагаюсь верховный воли, исполненіемъ которыхъ эти права въ сущности только и являются.

Невозможно сказать, сколько неясности этотъ недостатокъ точности внесъ въ сужденія авторовъ по государственному праву, когда они хотѣли опредѣлить взаимныя права монарховъ и народовъ на установленныхъ ими принципахъ. Каждый можетъ видѣть въ III и IV главахъ первой книги Гроція, какъ этотъ ученый и его переводчики Барбенракъ затрудняются и путаются въ своихъ софизмахъ, боясь сказать слишкомъ много или недостаточно по своими воззрѣніямъ и боясь повредить интересамъ, которые они должны были примирить. Гроцій, бѣжавшій во Францію, недовольный своимъ отечествомъ и желая угодить Людовику XIII, которому посвящена его книга, не щадитъ ничего, чтобы отобрать у народовъ ихъ права и возможно искуснѣе облечь ими монарховъ. Къ этому же былъ склоненъ и Барбейракъ, который посвятилъ свой переводъ королю Англіи, Георгу I. Но, къ несчастью, изгнаніе Іакова II, которое онъ называетъ отреченіемъ отъ престола, заставило его быть осторожнымъ, изворачиваться, хитрить, чтобы не выставить Вильгельма узурпаторомъ. Если бы эти два писателя примѣняли вѣрные принципы, всѣ трудности были бы устранены и они всегда были бы послѣдовательными; но они сказали бы грустную истину и угодили бы только народу. Но правда не ведетъ къ счастью, и народъ не раздаетъ ни мѣстъ посланниковъ, ни каѳедръ, ни пенсій.

ГЛАВА III.

Можетъ ли всеобщая воля заблуждаться?

Изъ предыдущаго слѣдуетъ, что всеобщая воля всегда права и всегда стремится къ общественной пользѣ, но не слѣдуетъ, что рѣшенія народа всегда одинаково справедливы. Всегда желаешь своего блага, но не всегда его видишь; никогда не подкупишь народа, но часто его обманываютъ, и только тогда кажется, что онъ желаетъ того, что дурно.

Часто существуетъ большая разница между волей всѣхъ и всеобщей волей: послѣдняя соблюдаетъ общій интересъ, первая частный интересъ и является только суммой частныхъ желаній; отнимите отъ этихъ самыхъ желаній плюсы и минусы, которые взаимно уничтожаются, и въ суммѣ разностей получится всеобщая воля[7]. [22]

Если въ то время, когда достаточно освѣдомленный народъ принимаетъ рѣшенія, граждане не имѣли между собой никакого общенія, то изъ большого числа мелкихъ различій всегда получилась бы въ результатѣ всеобщая воля и рѣшеніе всегда было бы правильно. Но когда возникаютъ происки, отдѣльные союзы на счетъ большого, то воля каждаго изъ этихъ союзовъ становится всеобщей по отношенію ко всѣмъ его членамъ и частной по отношенію къ государству; въ этомъ случаѣ уже можно сказать, что вотирующихъ не столько, сколько людей, но лишь столько, сколько союзовъ. Различія становятся менѣе многочисленными и даютъ менѣе всеобщій результатъ. Наконецъ, если одинъ изъ этихъ союзовъ такъ великъ, что преобладаетъ надъ всѣми другими, мы уже не получаемъ въ результатѣ сумму маленькихъ различій, но одно единственное различіе; тогда уже не существуетъ всеобщей воли, и мнѣніе, которое преобладаетъ,—только частное мнѣніе.

Для полученія вѣрнаго выраженія всеобщей воли необходимо, слѣдовательно, чтобы въ государствѣ не было частныхъ обществъ и чтобы каждый гражданинъ подавалъ голоси только согласно своему мнѣнію[8]: таково было единственное и величественное установленіе великаго Ликурга. Если существуютъ частныя общества, то надо увеличить ихъ число и предупредить ихъ неравенство, какъ поступали Солонъ, Нума, Сервій. Эти предосторожности однѣ только ведутъ къ тому, чтобы всеобщая воля всегда выяснялась и чтобы не ошибался народъ.

ГЛАВА IV.

О предѣлахъ верховной власти.

Если государство или гражданская община представляетъ собой только моральную личность, жизнь которой состоитъ въ единеніи ея членовъ, и если самой важной изъ его заботъ является забота о самосохраненіи, то оно нуждается во всеобъемлющей принудительной силѣ, чтобы раепредѣлить и приводить каждую часть въ движеніе самыми удобными для цѣлаго способомъ. Такъ же какъ природа даетъ каждому человѣку неограниченную власть надъ всѣми его членами, такъ и общественный договоръ даетъ политическому тѣлу неограниченную власть надъ всѣми его членами, и именно эта власть, направляемая всеобщей волей, носитъ, какъ я уже сказалъ, названіе верховной власти.

Но, помимо общественной личности, мы должны принять во вниманіе частныхъ лицъ, которыя ее составляютъ и жизнь и свобода которыхъ по природѣ независимы отъ нея. Необходимо точно различать взаимныя права гражданъ и верховнаго властелина[9] и обязанности, которыя граждане должны выполнять въ качествѣ подданныхъ, отъ естественнаго права, которыми они должны пользоваться въ качествѣ людей.

Мы согласны, что все то, что каждый отчуждаетъ вслѣдствіе общественнаго договора отъ своей власти, отъ своего имущества, отъ своей свободы, является только частью всего того, что необходимо для пользованія общины; но надо также согласиться съ тѣмъ, что верховный властелинъ одинъ только является судьей этой необходимости.

Всѣ услуги, которыя только можетъ оказать гражданинъ государству, онъ обязанъ оказывать по первому требованью верховной власти; но съ своей стороны верховный властелинъ не долженъ налагать на подданныхъ никакихъ цѣпей, безполезныхъ для общины; онъ даже желать этого не можетъ, такъ какъ и по закону разума, и по естественному закону ничто не совершается безъ причины.

Обязательства, связывающія насъ съ общественнымъ тѣломъ, обязательны только потому, что они взаимны, и ихъ природа такова, что, выполняя ихъ, нельзя работать для другихъ, не работая въ то же время для себя. Почему всеобщая воля всегда права и почему всѣ постоянно желаютъ счастья каждому, если не потому, что нѣтъ никого, [23]кто не относилъ бы къ себѣ слова каждый и кто не думалъ бы о себѣ, подавая голосъ за всѣхъ. Это доказываетъ, что равенство правъ и порождаемое имъ понятіе справедливости происходитъ отъ предпочтенія, которое каждый отдаетъ самъ себѣ, a слѣдовательно отъ природы человѣка; что всеобщая воля, чтобы дѣйствительно быть таковой, должна быть ею по отношенію къ своей цѣли, такъ же какъ и по своей сущности; что она должна исходить отъ всѣхъ, чтобы примѣняться ко всѣмъ, и что она теряетъ свою естественную справедливость, когда она стремится къ какой-нибудь личной и определенной цѣли, такъ какъ, разбираясь въ томъ, что для насъ чуждо, мы лишаемся всякаго вѣрнаго принципа справедливости, руководящаго нами.

Дѣйствительно, какъ только дѣло касается факта или частнаго права по вопросу, не установленному предшествовавшимъ всеобщимъ соглашеніемъ, дѣло становится спорнымъ. Это споръ, гдѣ заинтересованныя частныя лица являются одной стороною, а общество—другою, но гдѣ я не вижу ни закона, по которому необходимо поступать, ни судьи, который долженъ рѣшать. Въ этомъ случаѣ было бы смѣшно желаніе положиться на точное постановленіе общей воли, которая можетъ быть только выраженіемъ воли одной изъ сторонъ и которая, слѣдовательно, для другой стороны является чужой, частной волей, доведенной въ этомъ случаѣ до несправедливости и подверженной заблуждению. Подобно тому, какъ частная воля не можетъ представлять общую, такъ и общая воля, преслѣдуя частную цѣль, въ свою очередь измѣняетъ свою природу и не можетъ уже въ качествѣ общей судить человѣка или поступокъ. Когда аѳинскій народъ, напримѣръ, назначалъ или смѣнялъ своихъ правителей, одному оказывалъ почести, а на другого налагалъ наказанія и множествомъ частныхъ декретовъ отправлялъ безъ всякой отчетливости всѣ функціи правительства, то народъ тогда не имѣлъ общей воли въ собственномъ смыслѣ этого слова; онъ тогда дѣйствовалъ уже не какъ верховный властелинъ, а какъ должностное лицо. Можетъ показаться, что это противорѣчитъ общимъ представленіямъ; но надо дать мнѣ время, чтобы высказать свои.

Изъ предыдущаго понятно, что волю дѣлаетъ общей не столько число голосовъ, сколько общій интересъ, соединяющій ихъ, такъ какъ въ этомъ установленіи каждый необходимымъ образомъ самъ подчиняется условіямъ, которыми онъ связываетъ другихъ,—удивительное совпаденіе интереса и правосудія, которое придаетъ общественнымъ рѣшеніямъ характеръ справедливости, исчезающей въ тяжбѣ о всякомъ частномъ дѣлѣ за отсутствіемъ общаго интереса, который соединялъ и отождествлялъ бы законъ судьи съ закономъ тяжущейся стороны.

Съ какой бы стороны мы ни разсматривали принципъ, мы всегда придемъ къ одному и тому же заключенію: именно что общественный договоръ устанавливаетъ среди гражданъ такое равенство, благодаря которому всѣ они, принимая на себя обязательства, подчинены одинаковымъ условіямъ и всѣ они должны пользоваться равными правами. Итакъ, вслѣдствіе природы договора всякій актъ верховной власти, т.-е. всякій подлинный актъ общей воли, въ одинаковой степени обязываетъ всѣхъ гражданъ или благопріятствуетъ имъ. Такимъ образомъ верховный властелинъ знаетъ только народное тѣло и не различаетъ никого изъ тѣхъ, кто его составляем. Что же, собственно говоря, представляетъ собою актъ верховной власти? Это не соглашеніе высшаго съ низшимъ, но соглашеніе тѣла съ каждымъ изъ его членовъ; соглашеніе законное, потому что его основаніемъ является общественный договоръ; справедливое, потому что оно общее для всѣхъ; полезное, потому что оно не можетъ имѣть, помимо общаго блага, другой цѣли, и прочное, потому что ему гарантией служатъ общественная сила и верховная власть. Пока подданные подчинены только подобнымъ соглашеніямъ, они никому не повинуются, кромѣ своей собственной воли, и спрашивать, до какого предѣла простираются взаимныя права верховнаго властелина и гражданъ, это спрашивать, до какой степени послѣдніе могутъ обязываться по отношенію къ самимъ себѣ, —каждый по отношенію ко всѣмъ и всѣ по отношенію къ каждому изъ нихъ.

Мы видимъ изъ этого, что верховная власть, какъ она ни священна, ни неограниченна, ни неприкосновенна, не преступаетъ и не можетъ преступить границъ общихъ соглашеній, и каждый человѣкъ вполнѣ можетъ располагать тѣмъ, что ему оставлено этими соглатеніями отъ его иму[24]щества и отъ его свободы. Такимъ образомъ, верховный властелинъ никогда не бываетъ въ правѣ обременить одного подданнаго больше, чѣмъ другого, такъ какъ дѣло въ такомъ случаѣ становится частнымъ и неподсуднымъ его власти.

Разъ приняты эти ограниченія, то оказывается совершенно невѣрнымъ, что въ общественномъ договорѣ есть въ дѣйствительности какое-нибудь отреченіе со стороны частныхъ лицъ; напротивъ, ихъ положеніе вслѣдствіе этого договора становится лучше прежняго: вмѣсто отчужденія они совершили лишь выгодную замѣну невѣрнаго и полнаго случайностей существованія лучшимъ и болѣе вѣрнымъ существованіемъ; естественную независимость они замѣнили свободой, возможность вредить другимъ—своею собственною безопасностью и свою силу, которую могли преодолѣть другіе,—правомъ, которое общественное единеніе дѣлаетъ непобѣдимымъ. Даже ихъ жизнь, которую они отдали государству, находится подъ его постоянной защитой; и если они рискуютъ ею для защиты государства, развѣ они не отдаютъ ему только то, что они отъ него получили? Что дѣлаютъ они такого, чего не дѣлали бы чаще и съ большей опасностью въ первобытномъ состояніи, когда, вступая въ неизбѣжныя сраженія, они защищали бы съ опасностью жизни то, что служитъ имъ для ея сохраненія? Всѣ должны по необходимости сражаться за отечество, это вѣрно; но никогда никто не принужденъ сражаться за себя. Не выигрываемъ ли мы далѣе, подвергаясь изъ-за того, что составляетъ нашу безопасность, нѣкоторому риску, которому мы принуждены были бы подвергаться изъ-за насъ самихъ, если бы насъ лишили этой безопасности?

ГЛАВА V.

О правѣ жизни и смерти.

Спрашивается: какимъ образомъ частныя лица, не имѣя права располагать своею собственной жизнью, могутъ передать верховному властелину то право, котораго они сами не имѣютъ? Этотъ вопросъ кажется трудно разрѣшимымъ только потому, что онъ невѣрно поставленъ. Каждый чѳловѣкъ имѣетъ право рисковать своею собственною жизнью, чтобы ее сохранить. Развѣ скажутъ когда-нибудь, что тотъ, кто бросается въ окно, чтобы спастись отъ пожара, виновенъ въ самоубійствѣ? Развѣ когда-нибудь приписывали такую вину тому, кто погибалъ во время бури, опасность которой была ему неизвѣстна, когда онъ пускался въ путь? Цѣлью общественнаго договора является сохраненіе жизни договаривающихся. Для кого желательна цѣль, для того желательны также и средства, а эти средства неотдѣлимы отъ нѣкотораго риска, даже отъ нѣкоторыхъ потерь. Кто хочетъ сохранить свою жизнь на счетъ другихъ, долженъ также отдавать ее, когда потребуется, за другихъ. Гражданинъ уже не судья опасности, которой желаетъ его подвергнуть законъ, и если государь ему сказалъ: „для государства необходимо, чтобы ты умеръ", онъ долженъ умереть, такъ какъ только благодаря этому условію онъ жилъ въ безопасности до тѣхъ поръ, и такъ какъ жизнь его уже не только благодѣяніе природы, но условный даръ государства.

Смертная казнь, налагаемая на преступниковъ, можетъ разсматриваться приблизительно съ этой же точки зрѣнія: чтобы не сдѣлаться жертвой убійцы, люди соглашаются умереть, если станутъ сами убійцами. Посредствомъ этого договора, далеко не располагая своей собственной жизнью, стремятся только къ ея гарантіи, и невозможно предположить, чтобы кто-нибудь изъ договаривающихся имѣлъ въ виду быть повѣшеннымъ въ будущемъ.

Кромѣ того, каждый преступникъ, нарушая общественное право, становится, благодаря своимъ злодѣяніямъ по отношенію къ отечеству мятежникомъ и измѣнникомъ; онъ перестаетъ быть его членомъ, нарушая его законы; онъ даже объявляетъ ему войну. Въ такомъ случаѣ сохраненіе государства несовмѣстимо съ сохраненіемъ его жизни; необходимо, чтобы одинъ изъ нихъ погибъ, и если заставляютъ умереть виновнаго, то скорѣе какъ непріятеля, чѣмъ какъ гражданина. Судопроизводство и судебный приговоръ являются доказательствомъ и объявленіемъ того, что онъ нарушилъ общественный договоръ и, слѣдовательно, не состоитъ больше членомъ государства. А такъ какъ онъ признавалъ себя таковымъ, хотя бы по своему мѣстопребыванію, то его оттуда необходимо удалить посред[25]ствомъ изгнанія, какъ нарушителя договора, или посредствомъ смерти, какъ врага общества. Такой врагъ—не моральная личность, это - человѣкъ, и въ такомъ случаѣ военное право позволяетъ убивать побѣжденнаго.

Но, скажутъ, осужденіе преступника—частный актъ. Согласенъ; это осужденіе и не принадлежитъ верховному властелину; это - право, которое онъ можетъ обсуждать, не имѣя возможности привести его лично въ исполненіе.

Всѣ мои мысли тѣсно связаны другъ съ другомъ, но я не могу всѣ сразу высказать ихъ. Впрочемъ, частыя повторенія казней всегда являются признакомъ слабости или нерадѣнія правительства. Не существуетъ преступника, котораго нельзя было бы сдѣлать къ чему-нибудь пригоднымъ. Предавать смерти, даже въ видѣ примѣра, имѣютъ право лишь того, кого нельзя сохранить безъ опасности для общества.

Что касается права миловать или избавлять виновнаго отъ наказанія, опредѣляемаго закономъ и назначаемаго судьей, то оно принадлежитъ только тому, кто выше судьи и закона, т.-е. верховной власти; но и въ этомъ отношеніи ея право не вполнѣ ясно, и очень рѣдки случаи когда можно пользоваться имъ. Въ хорошо управляемом государствѣ мало наказаній не потому, что много помилованій, но потому, что въ немъ мало преступниковъ; многочисленность преступленій обезпечиваетъ ихъ безнаказанность, когда разрушается государство. Въ Римской республикѣ сенатъ и консулы никогда не дѣлали попытокъ къ помилованію, даже народъ не дѣлалъ этого, хотя онъ не разъ отмѣнялъ свои собственныя рѣшенія. Частыя помилованія предвѣщаютъ, что скоро уже злодѣянія не будутъ нуждаться въ нихъ, и каждый видитъ, къ чему это ведетъ. Но я чувствую, какъ мое сердце ропщетъ и удерживаетъ мое перо: пусть эти вопросы обсуждаетъ праведникъ, никогда не ошибавшійся и никогда самъ не нуждавшійся въ милости.

ГЛАВА VI.

О законѣ.

Посредствомъ общественнаго договора мы дали существованье и жизнь политическому организму; теперь рѣчь идетъ о томъ, чтобы ему дать движеніе и волю посредствомъ законодательства. Первоначальный актъ, благодаря которому образовалось и соединилось это тѣло, не опредѣляетъ еще того, что оно должно дѣлать для своего сохраненія.

Все хорошее и соотвѣтствующее установленному порядку является таковымъ по природѣ вещей, независимо отъ человѣческихъ соглашеній. Всякая справедливость исходитъ отъ Бога; онъ одинъ является ея источникомъ; но если бы мы умѣли получать ее свыше, то мы не нуждались бы ни въ правительствѣ, ни въ законахъ. Безъ сомнѣнія, существуетъ всеобщая справедливость, происходящая только отъ разума, но для того, чтобы она среди насъ была принята, она должна быть взаимной. Если разсматривать вещи съ человѣческой точки зрѣнія при отсутствіи естественной санкціи, законы справедливости во взаимныхъ отношеніяхъ людей безполѣзны; они составляютъ только благо для дурного человѣка и являются зломъ для справедливаго, такъ какъ послѣдній исполняетъ ихъ со всѣми, между тѣмъ какъ никто не исполняетъ ихъ вмѣстѣ съ нимъ. Слѣдовательно, необходимы соглашенія и законы, чтобы соединить права съ обязанностями и привести справедливость къ ея цѣли. Въ естественномъ состояніи, гдѣ все—общее, я ничего не долженъ дать, кому я ничего не обѣщалъ; я признаю, что только то принадлежитъ другимъ, что безполезно для меня. Совсѣмъ другія условія существуютъ въ гражданскомъ состояніи, когда всѣ права опредѣлены закономъ.

Но что же такое въ концѣ-концовъ законъ? Пока мы будемъ довольствоваться тѣмъ, что съ этимъ словомъ будемъ связывать только метафизическія понятія, мы будемъ продолжать разсужденія, не понимая другъ друга. И когда намъ скажутъ, что такое законъ природы, намъ отъ этого не станетъ яснѣе, что такое законъ государства.

Я уже говорилъ, что не существуетъ общей воли относительно частнаго предмета. Дѣйствительно, этотъ частный предметъ находится въ государствѣ или внѣ государства. Если онъ находится внѣ государства, то воля, чуждая ему, не является общей по отношенію къ нему, а если этотъ предметъ въ государствѣ, то онъ составляетъ часть его; въ такомъ случаѣ между цѣлымъ и его частью [26]образуется отношеніе, которое создаетъ изъ нихъ два отдѣльныхъ существа: одно изъ нихъ—это часть, а другое—цѣлое безъ этой самой части. Но цѣлое безъ части не цѣлое; и пока существуетъ это отношеніе, нѣтъ болѣе цѣлаго, а есть двѣ неравныхъ части; изъ чего слѣдуетъ, что воля одной части уже не является болѣе общей по отношенію къ другой.

Но когда весь народъ постановляетъ рѣшенія относительно всего народа, онъ имѣетъ въ виду только самого себя. Если въ этомъ случаѣ образуется отношеніе, то это— отношеніе цѣлаго предмета съ одной точки зрѣнія къ цѣлому же предмету съ другой точки зрѣнія безъ всякаго раздѣленія цѣлаго. Тогда предметъ, по поводу котораго принимаютъ рѣшеніе, является общимъ, какъ и рѣшающая воля. Именно этотъ актъ я называю закономъ.

Когда я говорю, что предметъ, который имѣютъ въ виду законы, всегда общій, я подразумѣваю, что законъ разсматриваетъ подданныхъ какъ цѣлое, а поступки—какъ отвлеченные поступки, но никогда не разсматриваетъ человека какъ отдѣльную личность, а поступокъ—какъ нѣчто частное. Итакъ, законъ вполнѣ можетъ постановить, чтобы существовали привилегіи, но онъ не можетъ давать ихъ никому въ отдѣльности. Законъ можетъ раздѣлить гражданъ на несколько классовъ, даже указать те свойства, который даютъ права на эти классы, но онъ не можетъ назначить техъ или иныхъ лицъ, которыя должны быть туда приняты. Законъ можетъ установить монархическое правленіе и порядокъ наследованія, но онъ не можетъ избрать короля или назначить царствующій домъ; однимъ словомъ, всякая функція, относящаяся къ частному предмету, не подлежитъ законодательной власти.

Изъ этой мысли сразу ясно, что излишне задаваться вопросомъ о томъ, кому надлежитъ создавать законы, такъ какъ они являются актомъ общей воли; излишне спрашивать о томъ, выше ли законовъ государь, такъ какъ онъ—членъ государства, о томъ, можетъ ли законъ быть несправедливымъ, такъ какъ никто не бываетъ несправедливымъ по отношенію къ себѣ же, или о томъ, какимъ образомъ мы свободны и вмѣстѣ съ тѣмъ подчинены законами, такъ какъ они являются только сводомъ нашихъ желаній. Такъ какъ законъ соединяетъ всеобщность воли со всеобщностью объекта, то ясно также и слѣдующее: то, что человѣкъ, кто бы онъ ни былъ, приказываетъ отъ имени своего начальника, не есть законъ. Даже то, что приказываетъ относительно частнаго предмета верховный властелинъ,—также не законъ, но приказаніе, не актъ верховной власти, но актъ магистратуры.

Слѣдовательно, я называю республикой всякое государство, управляемое законами, какая бы форма администраціи тамъ ни существовала, такъ какъ только въ этомъ случаѣ управляетъ общественный интересъ и общественное дѣло имѣетъ значеніе. Всякое законное правительство является республиканскимъ[10]; ниже я объясню, что такое правительство.

Собственно говоря, законы являются только условіями гражданской ассоціаціи. Подчиненный законами народъ долженъ быть ихъ авторомъ; только тѣмъ, кто соединяется въ обществѣ, надлежитъ выработать условія общества. Но какимъ образомъ выработаютъ они ихъ? Случится ли это вслѣдствіе общаго согласія, по внезапному вдохновенію? Обладаетъ ли политическій организмъ органомъ, чтобы выражать свою волю? Кто дастъ ему необходимую предусмотрительность, чтобы посредствомъ ея выработать акты и обнародовать ихъ заранѣе? Или какимъ образомъ объявитъ онъ ихъ въ минуту необходимости? Какимъ образомъ слѣпая толпа, которая часто не знаетъ, чего хочетъ, такъ какъ она рѣдко сознаетъ свое благо, выполнитъ сама собою такое великое и трудное предпріятіе, какъ система законодательства? Самъ народъ всегда желаетъ своего блага, но онъ самъ не всегда его видитъ. Всеобщая воля всегда права, но сужденіе, руководящее ею, не всегда просвѣщенно. Надо ее научить видѣть предметы такими, какими они являются на самомъ дѣлѣ, а иногда такими, какими они должны ей казаться, указать ее вѣрный путь, котораго она ищетъ, охранить [27]ее отъ искушеній частныхъ желаній, сдѣлать близкими ея взорамъ времена и мѣста, уравновѣсить притягательную силу настоящихъ и осязательныхъ благъ опасностью отдаленныхъ и скрытыхъ бѣдствій. Частный лица видятъ благо, которое они отвергаютъ; общество желаетъ блага, котораго оно не видитъ. Всѣ въ равной степени нуждаются въ руководителяхъ. Необходимо однихъ заставить сообразовать ихъ желанія съ ихъ разумомъ; другого надо научить знать то, чего онъ желаетъ. Въ такомъ случаѣ результатами общественнаго просвѣщенія будетъ единеніе разумѣнія и воли въ общественномъ организмѣ; отсюда точность въ совмѣстныхъ дѣйствіяхъ частей и, наконецъ, величайшая сила цѣлаго. Вотъ откуда происходитъ необходимость въ законодателѣ.

ГЛАВА VII.

О законодателѣ.

Чтобы найти наилучшія общественныя правила, подходящія для націй, понадобился бы высшій умъ, который видѣлъ бы всѣ человѣческія страсти, но не испытывалъ бы ни одной изъ нихъ; который не имѣлъ бы никакого отношенія къ нашей природѣ, но до основанія зналъ бы ее; счастье котораго не зависѣло бы отъ насъ и который все же пожелалъ бы заняться нашимъ счастьемъ; наконецъ, отлагая на далекое будущее свою славу, онъ долженъ былъ бы работать въ одномъ столѣтіи, а наслаждаться — въ другомъ[11]. Нужны боги, чтобы давать законы людямъ.

То же сужденіе, которое высказывалъ Калигула относительно факта, Платонъ высказывалъ относительно права, чтобы опредѣлить гражданина и государя, котораго онъ ищетъ въ своей книгѣ о Государствѣ. Но если правда, что великій государь—рѣдкая личность, то что можно сказать о великомъ законодателѣ? Первый долженъ только слѣдовать образцу, который другой долженъ предложить. Послѣдній является только механикомъ, изобрѣтающимъ машину, а первый—только рабочимъ, который ее заводитъ и пускаетъ въ ходъ. „При возникновеніи обществъ,—говоритъ Монтескье,—главы республики создаютъ учрежденія, a впослѣдствіи именно учрежденія создаютъ главъ республикъ".

Тотъ, кто осмѣливается взять на себя созданіе учрежденія для народа, долженъ чувствовать въ себѣ, такъ сказать, способность измѣнить человѣческую природу, превратить каждаго индивидуума, который самъ по себѣ является отдѣльнымъ и совершеннымъ цѣлымъ, въ часть большаго цѣлаго, отъ котораго индивидуумъ получаетъ въ нѣкоторомъ родѣ свою жизнь и свое существованіе; передѣлать организацію человѣка, чтобы ее усилить; замѣнить физическое и независимое существованіе, которое всѣ мы получили отъ природы, существованіемъ нравственнымъ и въ видѣ части цѣлаго,—однимъ словомъ, необходимо, чтобы онъ лишилъ человѣка его собственныхъ силъ для того, чтобы дать ему чуждыя ему силы, которыми онъ не могъ бы пользоваться безъ посторонней помощи. Чѣмъ болѣе эти естественныя силы уничтожены и умерщвлены, чѣмъ крупнѣе и продолжительнѣе пріобрѣтенныя силы, тѣмъ прочнѣе и совершеннѣе также законодательство, такъ что, если каждый гражданинъ есть ничто и можетъ сдѣлать что-нибудь только при помощи всѣхъ другихъ и если пріобрѣтенная цѣлымъ сила равна или выше суммы естественныхъ силъ всѣхъ индивидуумовъ, можно сказать, что законодательство находится на высшей ступени совершенства, котораго оно можетъ достигнуть.

Во всѣхъ отношеніяхъ законодатель въ государствѣ — необыкновенный человѣкъ. Если онъ долженъ имъ быть по своему генію, то не въ меньшей степени онъ является таковымъ по своему положенію. Это—не магистратура; это—не верховная власть. Эта должность, которая учреждаетъ республику, не входитъ въ ея учрежденія; это—особая и высшая должность, которая ничего общаго съ человѣческой властью не имѣетъ; въ самомъ дѣлѣ, если тотъ, кто повелѣваетъ людьми, не долженъ повелѣвать законами, и тотъ, кто повелѣваетъ законами, не долженъ съ своей стороны повелѣвать людьми. Въ противномъ случаѣ его законы, будучи орудіями его страстей, служили бы часто только къ упроченію его несправедливо[28]стей. Никогда онъ не могъ бы избѣжать, чтобы его частныя соображенія не вредили святости его труда.

Когда Ликургъ давалъ своему отечеству законы, онъ началъ съ того, что отказался отъ престола. Большинство греческихъ городовъ имѣло обыкновеніе довѣрять учрежденіе у себя законовъ иностранцами. Часто новѣйшія итальянскія республики подражали этому обычаю. Женевская республика поступила такъ же, и это пошло ей въ прокъ.[12] Римъ пережилъ въ эпоху своего расцвѣта возрожденіе всѣхъ преступленій тираніи и очутился на краю гибели, потому что соединилъ въ однѣхъ и тѣхъ же рукахъ власть законодательную и верховную власть.

А децемвиры сами не присваивали себѣ никогда права вводить какой-нибудь законъ только своею властью. „Ничего изъ того, что мы вамъ предлагаемъ,—говорили они народу,—не можетъ стать закономъ безъ вашего согласія. Римляне, будьте сами творцами законовъ, которые должны составить ваше счастье".

Тотъ, кто пишетъ законы, слѣдовательно не имѣетъ или не долженъ имѣть никакого законодательнаго права и даже самъ народъ не можетъ, если бы онъ пожелалъ, лишить себя этого права, не подлежащего передачѣ, такъ какъ вслѣдствіе основного договора только всеобщая воля обязываетъ частныхъ лицъ; и убѣдиться, соотвѣтствуетъ ли частная воля всеобщей, можно только, подвергнувъ ее предварительно свободному голосованью народа; я уже говорилъ объ этомъ, но не безполезно это повторить.

Итакъ, въ дѣлѣ законодательства мы сразу находимъ двѣ вѣщи, которыя кажутся несовмѣстимыми: дѣло, превосходящее человѣческія силы, и для выполненія его власть, равную нулю.

Другое затрудненіе, заслуживающее вниманія: мудрецы, которые пожелали бы говорить съ простонародьемъ не его, а своимъ языкомъ, не могли имъ быть поняты. А существуютъ тысячи различныхъ идей, которыя невозможно передать на языкѣ народа. Слишкомъ общія воззрѣнія и слишкомъ отдаленныя цѣли въ равной степени находятся внѣ его пониманія. Каждый индивидуумъ, одобряя лишь такой планъ правленія, который соотвѣтствуетъ его личнымъ интересамъ, съ трудомъ замѣчаетъ пользу, которую онъ долженъ извлечь изъ постоянныхъ лишеній, налагаемыхъ хорошими законами. Чтобы народъ при своемъ возникновеніи могъ одобрить здравыя политическія положенія и слѣдовать основнымъ правиламъ государственнаго разума, необходимо было бы, чтобы слѣдствіе могло стать причиной, чтобы общественный разумъ, который долженъ быть созданіемъ учрежденій, присутствовали при самомъ введении учрежденій и чтобы люди были до законовъ тѣмъ, чѣмъ они должны стать вслѣдствіе ихъ. Такъ какъ, слѣдовательно, законодатель не можетъ пустить въ ходъ ни власть, ни убѣжденіе, то необходимо, чтобы онъ прибѣгнулъ къ авторитету другого порядка, который можетъ увлечь безъ насилія и уговорить, не убѣждая.

Вотъ что заставляло во всѣ времена родоначальниковъ народа прибѣгать къ посредничеству неба и надѣлять боговъ своей собственной мудростью для того, чтобы народы, подчиняясь законамъ государства такъ же, какъ законами естественными, и признавая одну и ту же силу въ созданіи человѣка и въ созданіи гражданской общины, повиновались, будучи свободными, и послушно несли ярмо общественнаго счастья.

Рѣшенія именно этого верховнаго разума, который превышаетъ уровень простонародья, законодатель влагаетъ въ уста безсмертныхъ, чтобы силой божественнаго авторитета увлечь тѣхъ, кого не могло поколебать человѣческое благоразуміе[13]. Но не каждый человѣкъ можетъ заставить говорить боговъ или заставить себѣ вѣрить, когда онъ себя объявляетъ ихъ толкователемъ. Великая душа законодателя — единственное чудо, которое должно [29]быть доказательствомъ его миссіи. Каждый человѣкъ можетъ гравировать на каменныхъ доскахъ или купить оракулъ, или сдѣлать видъ, что онъ находится въ тайныхъ сношеніяхъ съ какимъ-то божествомъ, или выдрессировать птицу, чтобы она говорила ему на ухо, или найти другіе грубые способы, чтобы импонировать народу. Тотъ, кто умѣлъ бы дѣлать только это, могъ бы при случаѣ собрать толпу глупцовъ; но никогда онъ не основалъ бы государства и его нелѣпое дѣло погибло бы вскорѣ вмѣстѣ съ нимъ. Пустое прельщеніе образуетъ кратковременную связь; только мудрость дѣлаетъ ее прочной. Іудейскій законъ, все еще существующій, законъ сына Измайлова, который въ теченіе десяти вѣковъ управляетъ полуміромъ, гласитъ еще и понынѣ о величіи людей, диктовавшихъ его. И между тѣмъ, какъ горделивая философія или слѣпой партійный умъ видятъ въ нихъ только счастливыхъ обманщиковъ, настоящій политикъ удивляется въ этихъ постановленіяхъ великому и могучему генію, который живетъ въ долговѣчныхъ учрежденіяхъ.

Изъ всего этого не слѣдуетъ заключить вмѣстѣ съ Варбуртономъ, что политика и религія имѣютъ у насъ общую цѣль, но при возникновении народовъ одна изъ нихъ служитъ орудіемъ другой.

ГЛАВА VIII.

О народѣ.

Подобно тому, какъ архитекторъ, прежде чѣмъ возвести большое зданіе, изслѣдуетъ и зондируетъ почву, чтобы убѣдиться, выдержитъ ли она его тяжесть, мудрый законодатель не можетъ издавать законовъ, которые хороши сами по себѣ, не обсудивъ предварительно, въ состояніи ли тотъ народъ, которому онъ ихъ предназначаетъ, исполнять ихъ. Вотъ почему Платонъ отказался дать законы аркадянамъ и киренейцамъ, зная, что два этихъ народа богаты и не перенесутъ равенства; вотъ почему мы находимъ на Критѣ хорошіе законы и дурныхъ людей, благодаря тому, что Миносъ далъ законодательство народу, отягченному пороками.

Нa землѣ блистали тысячи народовъ, которые никогда не могли бы перенести хорошихъ законовъ. И даже народы, которые были бы къ этому способны, имѣли бы для этого въ теченіе всей своей жизни слишкомъ короткій срокъ. Большинство народовъ, такъ же какъ и людей, бываютъ послушными только въ молодости; они становятся въ старости неисправимыми. Разъ установились обычаи и вкоренились предразсудки, желаніе ихъ измѣнить является безполезнымъ и опаснымъ предпріятіемъ. Народъ даже не можетъ перенести, чтобы его больныхъ мѣстъ касались съ цѣлью излѣченія, подобно тѣмъ тупымъ и трусливымъ больнымъ, которые дрожатъ при видѣ врача.

Подобно тому, какъ нѣкоторыя болѣзни потрясаютъ мозгъ человѣка и отнимаютъ у него память о прошломъ, такъ и въ жизни государства иногда случаются бурныя эпохи, когда революціи производятъ на народы такое же дѣйствіе, какъ извѣстные кризисы на отдѣльныхъ лицъ, когда ужасъ прошлаго занимаетъ мѣсто забвенія и когда государство, охваченное гражданскими войнами, возрождается, такъ сказать, изъ своего пепла и вновь пріобрѣтаетъ, вырвавшись изъ объятій смерти, силу молодости. Такъ было со Спартой во времена Ликурга, съ Римомъ послѣ Тарквиніевъ, а у насъ такъ было съ Голландіей и Швеціей послѣ изгнанія тирановъ.

Но эти событія рѣдки; это исключенія, причина которыхъ всегда кроется въ особенномъ строѣ исключаемаго государства. Они не могли бы даже два раза имѣть мѣсто среди одного и того же народа, такъ какъ онъ можетъ взять свободу, пока онъ находится въ варварскомъ состояніи, но не можетъ сдѣлать этого, когда гражданская пружина изношена. Въ этомъ случаѣ смута можетъ уничтожить народъ, но революція не въ силахъ его возстановить. И разъ только разбиты его оковы, онъ распадается и болѣе не существуетъ; съ этихъ поръ ему необходимъ повелитель, а не освободитель. Свободные народы, помните слѣдующее правило: „можно пріобрѣсти свободу, но никогда нельзя ее возвратить".

Молодость—не дѣтство. Для народовъ, такъ же какъ и для людей, существуетъ время молодости или, если хотите, зрѣлости, которой надо ждать, прежде чѣмъ подчинить ихъ законамъ. Но не всегда легко распознать зрѣлость народа; если не дождаться ея, то трудъ будетъ безполе[30]зенъ. Одинъ народъ годенъ для дисциплины при своемъ возникновеніи, другой является таковымъ только черезъ десять вѣковъ. У русскихъ никогда не будетъ настоящаго гражданскаго порядка, потому что они получили его слишкомъ рано. Петръ обладалъ подражательнымъ геніемъ; онъ не обладалъ настоящимъ геніемъ, такимъ, который творитъ и создаетъ все изъ ничего. Нѣкоторыя изъ сдѣланныхъ имъ нововведеній хороши, большинство было неумѣстно. Онъ сознавалъ, что его народъ — варварскій народъ, но онъ не сознавалъ, что онъ не созрѣлъ для гражданскаго порядка. Онъ хотѣлъ его цивилизовать, когда его надо было только пріучать. Онъ желалъ сначала создать нѣмцевъ и англичанъ, когда прежде всего необходимо было создать русскихъ. Онъ помѣшалъ своимъ подданнымъ стать когда-либо тѣмъ, чѣмъ они могли бы быть, увѣряя ихъ, что они—то, чѣмъ они на самомъ дѣлѣ не являются. Именно такое образоваиіе даетъ французскій воспитатель своему воспитаннику, чтобы онъ блисталъ во время своего дѣтства, а потомъ не былъ бы никогда ничѣмъ. Россія пожелаетъ покорить Европу, и сама будетъ покорена. Татары, ея подданные или сосѣди, станутъ ея и нашими повелителями; этотъ переворотъ кажется мнѣ неизбѣжнымъ. Всѣ монархи Европы дѣйствуютъ заодно, чтобы его ускорить.

ГЛАВА IX.

О народѣ.
(Продолжение.)

Какъ природа положила предѣлы росту правильно сложеннаго человѣка, переступивъ которые, она создаетъ уже или гигантовъ, или карликовъ, такъ и съ точки зрѣнія лучшаго устройства государства также существуютъ границы для протяженія, которое оно можетъ имѣть. Оно не должно быть ни слишкомъ велико, чтобы имъ хорошо можно было управлять, ни слишкомъ мало, чтобы оно могло само себя поддерживать. Для каждаго политическаго тѣла существуетъ максимумъ силы, котораго оно не должно переходить и отъ котораго оно часто удаляется посредствомъ своего увеличенія. Чѣмъ шире растягивается связь общества, тѣмъ болѣе она слабѣетъ, и въ общемъ маленькое государство бываетъ относительно сильнѣе большого.

Тысячи доводовъ служатъ доказательствомъ этого правила. Во-первыхъ, административное управленіе страной при большихъ разстояніяхъ становится болѣе затруднительнымъ, такъ же какъ гиря становится болѣе тяжелой на концѣ большаго рычага. Управленіе становится также болѣе тягостнымъ для народа по мѣрѣ возрастанія числа его ступеней, такъ какъ прежде всего каждый городъ имѣетъ свое управленіе, оплачиваемое народомъ, каждый округъ— свое, также оплачиваемое народомъ, далѣе каждая провинція, затѣмъ губернаторства, сатрапіи, вице-королевства по мѣрѣ восхожденія оплачиваются все дороже и всегда на счетъ несчастнаго народа; наконецъ идетъ высшая администрація, которая подавляетъ все. Такое непосильное бремя безпрестанно истощаетъ подданныхъ; они далеко не пользуются лучшимъ управленіемъ благодаря этимъ различнымъ подраздѣленіямъ администрации; ими управляютъ гораздо хуже, чѣмъ если бы надъ ними была только одна власть. Между тѣмъ почти не остается ресурсовъ для чрезвычайныхъ случаевъ, и когда къ нимъ необходимо прибѣгнуть, государство всегда наканунѣ своей гибели.

Это не все: не только правительство обладаетъ меньшей силой и быстротой для того, чтобы заставить соблюдать законы, воспрепятствовать притѣсненіямъ, наказывать злоупотребленія, предупреждать мятежи, которые могутъ возникнуть въ отдаленныхъ мѣстахъ, но и народъ чувствуетъ меньше любви къ своимъ государямъ, которыхъ онъ никогда не видитъ, къ отечеству, которое въ его глазахъ подобно міру, и къ своимъ согражданамъ, большинство которыхъ для него чужіе. Одни и тѣ же законы не могутъ годиться для столькихъ различныхъ провинцій, у которыхъ разные нравы, противоположные климаты и которыя не могутъ перенести одну и ту же форму правленія. Различные законы порождаютъ только смуту и замѣшательство среди народовъ, которые имѣютъ одного главу, состоятъ въ постоянномъ общеніи, переѣзжаютъ другъ къ другу, заключаютъ между собой браки и, подчиняясь различнымъ обычаямъ, никогда не знаютъ, дѣйствительно ли прочно принадлежитъ имъ ихъ достояніе. Таланты остаются скры[31]тыми, добродѣтели—неизвѣстными, пороки—ненаказанными въ этой массѣ неизвѣстныхъ другъ другу людей, которыхъ резиденція верховной администрации соединяетъ въ одномъ мѣстѣ. Заваленные дѣлами государи ничего сами не видятъ; наемники управляютъ государствомъ. Наконецъ, мѣры, который необходимо принять, чтобы поддержать верховную власть, отъ которой желаютъ освободиться или которую хотятъ обмануть столько отдаленныхъ чиновниковъ, поглощаютъ всѣ заботы общества. Ихъ больше не остается для счастья народа, едва ли остается что-нибудь для его защиты въ случаѣ необходимости, и такимъ образомъ слишкомъ крупное для своего устройства тѣло опускается и погибаетъ, раздавленное своею собственною тяжестью.

Съ другой стороны, государство должно обладать извѣстнымъ базисомъ, чтобы быть прочными, чтобы устоять при потрясеніяхъ, которыя оно неизбѣжно должно испытать, и при усиліяхъ, которыя оно принуждено дѣлать для своего поддержанія, такъ какъ всѣ народы обладаютъ въ нѣкоторомъ родѣ центробѣжной силой, вслѣдствіе которой они постоянно дѣйствуютъ другъ противъ друга и стремятся къ своему увеличению на счетъ своихъ сосѣдей, какъ вихри Декарта. Итакъ, слабые рискуютъ быть скоро поглощенными, и никто не можетъ сохранить своего существованія, не приведя себя со всѣми въ извѣстнаго рода равновѣсіе, благодаря которому сжатіе повсюду становится приблизительно равномѣрнымъ.

Отсюда видно, что существуютъ доводы въ пользу расширенія и въ пользу сокращенія, и далеко не послѣдній талантъ политики заключается въ томъ, чтобы найти между первыми и вторыми отношеніе, наиболѣе выгодное для сохраненія государства. Въ общемъ можно сказать, что доводы въ пользу расширенія, будучи только внѣшними и относительными, должны быть подчинены другими, которые являются внутренними и абсолютными. Прежде всего надо стремиться къ здоровой и сильной конституціи и слѣдуетъ больше разсчитывать на силу, порождаемую хорошимъ управленіемъ, чѣмъ на эти источники, которые доставляются большой территоріей.

Впрочемъ, существовали государства съ такимъ устройствомъ, что необходимость завоеваній входила даже въ ихъ конституцію и что для своего поддержанія они принуждены были безпрестанно увеличиваться. Можетъ быть, они очень радовались этой счастливой необходимости, которая однако указывала ими вмѣстѣ съ предѣломъ ихъ величины неизбѣжный моментъ ихъ гибели.

ГЛАВА X.

О народѣ.
(Продолженіе.)

Политическій организмъ можно измѣрять двумя способами: именно пространствомъ занимаемой имъ территоріи и количествомъ народонаселенія; между этими двумя мѣрилами существуетъ извѣстное подходящее отношеніе, дающее государству его настоящее величіе. Люди составляютъ государство, земля кормитъ людей; отношеніе, слѣдовательно, заключается въ томъ, чтобы земли хватало для существованія ея населенія и чтобы населенія было столько, сколько можетъ прокормить земля. Именно въ этомъ соотношеніи кроется максимумъ силы даннаго количества народа, такъ какъ если земли слишкомъ много, то охрана ея тягостна, обработка недостаточна, продукты слишкомъ изобильны. Все это ближайшая причина оборонительныхъ войнъ. Если земли недостаточно, то необходимость пополнить ее ставитъ государство въ зависимость отъ его сосѣдей,—ближайшая причина наступательныхъ войнъ. Всякій народъ, которому по его положенію приходится выбирать только между торговлей и войной, по своему существу слабъ; онъ зависитъ отъ своихъ сосѣдей, онъ зависитъ отъ событій. Его существованіе всегда лишь кратковременно и невѣрно. Онъ покоряетъ и мѣняетъ свое положеніе или его покоряютъ, и онъ—ничто. Онъ можетъ сохранить свою свободу только въ силу своей незначительности или величія.

Нельзя путемъ вычисленія установить точное отношеніе между размерами земли и количествомъ людей, достаточнымъ другъ для друга, столько же изъ-за различія въ качествѣ почвы, въ степени ея плодородія, въ свойствахъ ея продуктовъ, во вліяніи климата, сколько изъ-за различія въ характерѣ людей, изъ которыхъ одни собираютъ мало [32]съ плодородной, a другіе—много съ безплодной почвы. Необходимо также принять во вниманіе большую или меньшую плодовитость женщинъ, всѣ болѣе или менѣе благопріятныя для роста населенія особенности страны, то количество населенія, котораго можетъ надѣяться достигнуть своими установленіями законодатель, такъ чтобы его сужденіе основывалось не на томъ, что онъ видитъ, а на томъ, что онъ предвидитъ; чтобы онъ не столько останавливался на существующемъ положеніи населенія, сколько на томъ положеніи, до котораго оно должно дойти естественнымъ путемъ. Наконецъ, бываютъ тысячи случаевъ, когда спеціальныя особенности мѣстности требуютъ или позволяютъ занять большую площадь, чѣмъ это кажется необходимымъ. Такъ, напримѣръ, народъ раскинется широко въ гористой странѣ, гдѣ естественные дары природы, какъ лѣса, пастбища, требуютъ меньше работы, гдѣ, какъ учитъ опытъ, женщины болѣе плодовиты, чѣмъ въ равнинахъ, и гдѣ большое покатое пространство земли доставляетъ только небольшую горизонтальную площадь, на которую нужно разсчитывать для растительности. Наоборотъ, на побережьѣ моря можно сжаться даже на скалахъ и почти безплодныхъ пескахъ, такъ какъ рыбная ловля можетъ тамъ въ значительной степени замѣнить продукты земли; люди должны тамъ держаться тѣснѣе другъ къ другу, чтобы отражать нападенія пиратовъ, и, кромѣ того, здѣсь легче освободить страну при помощи колоній отъ отягчающего ее излишка наееленія.

Къ этимъ условіямъ при созданіи учрежденій для народа необходимо прибавить еще одно, которое не можетъ замѣнить ни одного изъ нихъ, но безъ котораго всѣ остальныя безполезны: именно необходимы миръ и довольство. То время, когда государство занято своимъ устройствомъ, можно сравнить съ моментомъ, когда выстраивается батальонъ,—моментъ, когда организмъ менѣе всего способенъ къ сопротивлению и когда его легче всего разрушить. Даже во время полнаго безпорядка оказано было бы большее сопротивленіе, чѣмъ въ моментъ формированія, когда каждый занятъ своимъ мѣстомъ, а не опасностью. Если въ эту критическую минуту вдругъ случится война, голодъ или мятежъ, то государство безповоротно погибло.

Конечно, много правительствъ основалось во время этихъ грозъ, но именно въ такихъ случаяхъ эти правительства сами разрушаютъ государство. Узурпаторы всегда создаютъ или выбираютъ такое смутное время для проведенія въ жизнь, подъ защитой общаго страха, губительныхъ законовъ, которыхъ никогда не принялъ бы народъ, въ минуту хладнокровія. Выборъ момента для законодательства является однимъ изъ самыхъ вѣрныхъ признаковъ, по которымъ можно отличить твореніе законодателя отъ творенія тирана.

Итакъ, какой народъ способенъ воспринять законодательство? Такой, который, будучи уже нѣкоторымъ образомъ связанъ происхожденіемъ, интересами или соглашеніемъ, еще не носилъ настоящего ярма законовъ; такой, который не имѣетъ сильно укоренившихся обычаевъ и суевѣрій; такой, который не опасается быть раздавленнымъ внезапнымъ нападеніемъ, который, не входя въ споры своихъ сосѣдей, можетъ оказать сопротивленіе каждому изъ нихъ или, пользуясь однимъ изъ нихъ, отразить нападеніе другого; такой, каждый членъ котораго можетъ быть извѣстенъ всѣмъ и который не принужденъ положить на человѣка большую тяжесть, чѣмъ человѣкъ способенъ нести; такой, который можетъ обойтись безъ другихъ народовъ и безъ котораго можетъ обойтись всякій другой народъ[14]; такой, который не богатъ и не бѣденъ и самъ можетъ удовлетворить себя; наконецъ такой, который соединяетъ твердость стараго съ послушаніемъ молодого народа.

Дѣло законодательства затрудняетъ не столько то, что надо учредить, сколько то, что необходимо разрушить; а что дѣлаетъ успѣхъ такими рѣдкимъ, это невозможность найти простоту природы въ соединеніи съ потребностями общества. Дѣйствительно, рѣдко встрѣтишь всѣ эти условія вмѣстѣ; поэтому такъ мало видимъ мы государствъ съ хорошимъ законодательством. [33]

Въ Европѣ еще есть одна страна, способная къ законодательству: это островъ Корсика. Мужество и твердость, съ какими этотъ храбрый народъ сумѣлъ вернуть и защитить свою свободу, заслуживаютъ, чтобы какой-нибудь мудрецъ научилъ его сохранить ее. У меня существуетъ какъ бы предчувствіе, что этотъ маленькій островъ когда-нибудь удивитъ Европу.

ГЛАВА XI.

О различныхъ системахъ законодательства.

Изслѣдуя, въ чемъ въ сущности состоитъ величайшее благо всѣхъ, которое должно быть цѣлью всякой законодательной системы, мы увидимъ, что оно сводится къ двумъ главными вещами: къ свободѣ и равенству; къ свободѣ— такъ какъ всякая зависимость частныхъ лицъ является въ то же время силой, отнятой отъ государственнаго организма; къ равенству—такъ какъ свобода не можетъ безъ него существовать.

Я уже сказали, что такое гражданская свобода. Что касается равенства, то подъ этими словомъ не надо подразумѣвать, что степени власти и богатства должны быть совершенно одинаковы. Но пусть власть не доходитъ до какого бы то ни было насилія и дѣйствуетъ только въ силу своего положенія и законовъ. А что касается богатства, пусть ни одинъ гражданинъ не будетъ богатъ настолько, чтобы купить другого, и никто настолько бѣденъ, чтобы продать себя[15]. Это предполагаетъ со стороны людей сильныхъ ограниченіе богатства и вліянія, а со стороны слабыхъ—ограниченіе корыстолюбія и жадности.

Это равенство, скажутъ, является спекулятивной химерой, которая не можетъ осуществиться въ дѣйствительности. Но если зло неизбѣжно, слѣдуетъ ли изъ этого, что его не надо по крайней мѣрѣ подчинить извѣстному порядку? Именно потому, что сила вещей всегда стремится разрушить равенство, сила законовъ должна всегда стремиться къ поддержанію его.

Но эти главныя цѣли всякаго хорошаго законодательства должны видоизмѣняться въ каждой странѣ въ зависимости отъ отношеній, порождаемыхъ столько же местнымъ положеніемъ, сколько характеромъ обитателей, и именно на этихъ отношеніяхъ надо основывать для каждаго народа особую законодательную систему, которая являлась бы наилучшей, можетъ быть и не по существу, а для государства, для котораго она предназначена. Напримѣръ, почва неблагодарна и безплодна или страна слишкомъ тѣсна для обитателей,—займитесь промышленностью и искусствами, произведенія которыхъ вы обмѣняете на недостающіе вами съѣстные припасы. Наоборотъ, вы занимаете богатыя долины и плодородные холмы, но при хорошей почвѣ у васъ недостатокъ населенія,—отдайте всѣ свои заботы земледѣлію, которое увеличиваетъ населеніе, и изгоните искусства, которыя въ конецъ опустошили бы страну, собирая въ нѣкоторыхъ пунктахъ ея немногихъ жителей, имѣющихся налицо[16]. Вы занимаете обширные и удобные берега,—покройте море кораблями, займитесь торговлей и мореплаваніемъ, и вы будете пользоваться короткимъ и блестящимъ существованіемъ. Море омываетъ на вашихъ берегахъ только скалы, почти неприступныя,—оставайтесь варварами, питайтесь рыбой; вы такимъ образомъ будете спокойны, пожалуй лучше и, навѣрное, счастливѣе. Одними словомъ, помимо общихъ для всѣхъ правилъ, каждый народъ заключаетъ въ самомъ себѣ нѣчто, что располагаетъ ихъ особымъ способомъ и дѣлаетъ его законодательство годнымъ только для него одного. Такимъ образомъ когда-то для евреевъ, а не такъ давно для арабовъ, самыми главными предметами заботъ была религія, для аѳинянъ—литература, для Карѳагена и Тира—торговля, для Родоса—мореплаваніе, для Спарты— [34]война, для Рима—добродѣтель. Авторъ „Духа Законовъ" показалъ на множествѣ примѣровъ, путемъ какого искусства законодатель направляетъ учрежденія къ каждой изъ этихъ задачи.

Что дѣйствительно дѣлаетъ конституцію государства прочной и долговѣчной, это такое соблюденіе соотвѣтствія, при которомъ естественныя отношенія и законы всегда совпадаютъ во всѣхъ пунктахъ, и послѣдніе, такъ сказать, только обезпечиваютъ, сопровождаютъ, исправляютъ первыя. Но если законодатель, ошибаясь въ своемъ дѣлѣ, принимаетъ принципъ, несходный съ принципомъ, вытекающими изъ природы вещей, если одинъ изъ нихъ клонится къ порабощенію, а другой—къ свободѣ; одинъ—къ богатству, а другой—къ увеличенію населенія; одинъ—къ миру, а другой—къ завоеваніямъ, то мы увидимъ, какъ незамѣтно законы потеряютъ свою силу, конституція придетъ въ упадокъ, и государство не успокоится до тѣхъ поръ, пока оно не будетъ разрушено или измѣнено и пока непобѣдимая природа снова не вступитъ въ свои права.

ГЛАВА XII.

Подраздѣленіе законовъ.

Для того, чтобы управлять цѣлыми или придать общественному дѣлу возможно лучшую форму, необходимо принять во вниманіе различныя отношенія. Во-первыхъ, дѣйствіе цѣлаго организма, направленное на него самого, т.-е. отношеніе цѣлаго къ цѣлому или верховнаго властелина къ государству; это отношеніе состоитъ изъ отношенія промежуточныхъ звеньевъ, какъ мы увидимъ ниже.

Законы, регулирующіе это отношеніе, носятъ названіе политическихъ законовъ; ихъ называютъ также основными законами, не безъ нѣкотораго основанія, если они разумны; въ самомъ дѣлѣ, если въ каждомъ государствѣ существуетъ только хорошая форма правленія, то народъ, который ее ввелъ, долженъ ея держатся, но если установленный порядокъ плохъ, зачѣмъ считать основными законы, мѣшающіе ему быть хорошими? Кромѣ того, при каждомъ положеніи вещей народъ всегда властенъ измѣнить свои законы, даже наилучшіе, такъ какъ, если ему желательно причинить себѣ зло, кто имѣетъ право воспрепятствовать ему?

Второе отношеніе—это отношеніе членовъ между собой или къ цѣлому организму; и это отношеніе должно быть въ первомъ случаѣ возможно меньше, а во второмъ-возможно больше, такъ чтобы каждый гражданинъ находился въ совершенной независимости отъ всѣхъ другихъ и въ чрезвычайной зависимости отъ гражданской общины. Это совершается всегда при помощи однихъ и тѣхъ же средствъ, такъ какъ только сила государства порождаетъ свободу его членовъ. Изъ этого второго отношенія возникаютъ гражданскіе законы.

Можно разсматривать еще третій родъ отношеній между человѣкомъ и закономъ, именно отношеніе неповиновения къ наказанію; оно служитъ поводомъ къ установленію уголовныхъ законовъ, которые въ сущности являются не столько особымъ родомъ закона, сколько санкціей всѣхъ остальныхъ.

Къ этимъ тремъ видами закона примыкаетъ четвертый, самый важный изъ всѣхъ, который не вырѣзывается ни на мраморѣ, ни на мѣди, но въ сердцахъ гражданъ; который образуетъ настоящую конституцію государства, пріобрѣтаетъ съ каждыми днемъ новыя силы; который, когда старѣютъ и умираютъ другіе законы, оживляетъ и замѣняетъ ихъ; который сохраняетъ народъ въ духѣ его учреждений и незамѣтно замѣняетъ силой привычки силу власти. Я говорю объ обычаяхъ и правахъ, а главное — объ общественномъ мнѣніи; это - область, незнакомая нашимъ политикамъ, но отъ нея зависитъ успѣхъ всѣхъ другихъ; область, надъ которой втайнѣ работаетъ великій законодатель, тогда какъ кажется, что онъ ограничивается лишь частными постановленіями; а между тѣмъ эти постановленія являются только дугой свода; непоколебимый замочный камень его образуютъ въ концѣ-концовъ обычаи, болѣе медленные въ своемъ нарожденіи.

Среди этихъ различныхъ подраздѣленій политические законы, составляющее форму правленія, одни только имѣютъ отношеніе къ моему предмету. [35]

КНИГА ТРЕТЬЯ.

Прежде чѣмъ говорить о различныхъ формахъ правленія, постараемся установить точное значеніе этого слова, которое еще не было достаточно хорошо объяснено.

ГЛАВА I.

О правительствѣ вообще.

Предупреждаю читателя, что эта глава должна читаться со вниманіемъ и что я не обладаю искусствомъ быть яснымъ для того, кто не желаетъ быть внимательнымъ. Каждое свободное дѣйствіе имѣетъ двѣ причины, которыя содействуютъ его возникновенію; одна — моральная, именно воля, которая опредѣляетъ актъ, другая — физическая, именно сила, которая его выполняетъ. Когда я иду къ какому-нибудь предмету, нужно, во-первыхъ, чтобы я желалъ туда итти, во-вторыхъ, чтобы мои ноги несли меня къ нему. Если паралитикъ хочетъ бѣжать, a человѣкъ, способный двигаться, этого не хочетъ, то оба останутся на мѣстѣ. Политическое тѣло обладаетъ тѣми же побудительными причинами; мы въ немъ также различаемъ силу и волю—послѣднюю подъ названіемъ законодательной власти, первую подъ названіемъ исполнительной власти. Ничто въ немъ не совершается и не должно совершаться безъ ихъ совместнаго действія.

Мы видели, что законодательная власть принадлежитъ народу и можетъ принадлежать только ему. Напротивъ, легко видно изъ вышеустановленныхъ принциповъ, что исполнительная власть не можетъ быть всеобщей, какъ власть законодательная или верховная, такъ какъ исполнительная власть состоитъ только изъ отдельныхъ актовъ, которые не подлежатъ компетенціи закона и, слѣдовательно, компетенціи верховнаго властелина, все акты котораго могутъ быть только законами.

Слѣдовательно, общественная сила нуждается въ своемъ собственномъ агенте, который бы ее собралъ и приводили въ действіе, сообразно распоряженіямъ общественной воли, который служили бы связующими звеномъ между государствомъ и верховнымъ властелиномъ, который играли бы въ нѣкоторомъ роде въ общественномъ организме ту же роль, которую играетъ въ человеке соединеніе души и тела. Вотъ какова причина существованія въ государстве правительства, неправильно смешиваемаго съ верховнымъ властелиномъ, по отношению къ которому оно является только исполнителемъ.

Что такое правительство? Промежуточное тѣло, установленное между подданными и верховнымъ властелиномъ для ихъ взаимныхъ сношеній, органъ, на который возложено выполненіе законовъ и сохраненіе свободы какъ гражданской, такъ и политической.

Члены этого тѣла называются магистратами или королями, т.-е. правителями, а тѣло въ целомъ носитъ названіе государя[17]. Итакъ, те, которые уверяютъ, что актъ, посредствомъ котораго народъ подчиняется своимъ главамъ, — не договоръ, совершенно правы. Это безусловно только порученіе, должность, въ которой они, будучи простыми чиновниками верховной власти, отъ ея имени пользуются властью, хранителями которой она ихъ назначила, которую она можетъ ограничить, изменить и взять обратно, когда ей угодно, такъ какъ отчужденіе такого права несовместимо съ природой общественнаго тела и противоречитъ цели ассоціаціи.

Итакъ, я называю правительствомъ или верховной администраціей отправленіе на законяыхъ началахъ исполнительной власти, а государемъ или магистратами — человека или органъ, на который возложена эта администрація.

Именно въ правительстве кроются промежуточныя силы, отношенія которыхъ составляютъ отношеніе цѣлаго къ цѣлому или верховнаго властелина къ государству. Послѣднее отношеніе можете быть выражено въ виде отношенія двухъ крайнихъ членовъ непрерывной пропорціи, среднимъ пропорціональнымъ которой является правительство. Правительство получаетъ отъ верховнаго властелина приказанія, которыя оно отдаетъ народу, и для того, чтобы государство находилось въ должномъ равновесіи, необходимо, чтобы одно произведение, или власть правительства, взятая сама въ себе, было равно другому произведению, или власти гра[36]жданъ, которые, съ одной стороны, являются верховными властелинами, а съ другой—подданными.

Къ тому же нельзя измѣнить одного изъ трехъ членовъ, не нарушивъ тотчасъ же и пропорцію. Если верховный властелинъ хочетъ управлять, магистратъ — издавать законы или если народъ отказывается повиноваться, то вмѣсто порядка наступить неурядица, сила и воля болѣе не дѣйствуютъ заодно, и разрушенное государство становится жертвой анархіи или деспотизма. Наконецъ, какъ во всякомъ отношеніи существуетъ только одно среднее пропорціональное, такъ и для государства возможна только одна хорошая форма правительства, но такъ какъ тысячи событій могутъ измѣнять отношения народа, то не только различныя формы правленія могутъ быть хороши для различныхъ народовъ, но даже и для одного народа въ разныя времена.

Чтобы дать понятіе о различныхъ отношеніяхъ, которыя могутъ существовать между этими двумя крайними членами, я возьму для примѣра количество народонаселенія, какъ отношеніе, которое легче выразить.

Предположимъ, что государство состоитъ изъ десяти тысячъ гражданъ. Верховный властелинъ можетъ разсматриваться только въ собирательномъ смыслѣ и въ цѣломъ, но каждое частное лицо, въ качествѣ подданнаго, можетъ разсматриваться какъ индивидуумъ; итакъ, верховный властелинъ относится къ подданному, какъ десять тысячъ къ одному, т.-е. на каждаго члена государства приходится только десятитысячная доля верховной власти, хотя онъ подчиненъ ей всецѣло. Если народъ состоитъ изъ ста тысячъ человѣкъ, то положеніе подданныхъ не измѣняется и каждый въ одинаковой степени несетъ всю тягость законовъ, между тѣмъ какъ его голосъ, сведенный къ стотысячной долѣ, имѣетъ въ десять разъ меньше вліянія при изданіи ихъ. Такъ какъ подданный всегда остается отдѣльнымъ лицомъ, то въ этомъ случаѣ отношеніе верховнаго властелина къ гражданамъ растетъ сообразно съ количествомъ ихъ. Изъ этого слѣдуетъ, что чѣмъ болѣе увеличивается государство, тѣмъ болѣе уменьшается свобода.

Когда я говорю, что отношеніе увеличивается, я подразумѣваю, что оно удаляется отъ равенства. Итакъ, чѣмъ больше отношеніе въ математическомъ смыслѣ, тѣмъ менѣе оно существуетъ въ общемъ смыслѣ; въ первомъ случаѣ отношеніе, будучи разсматриваемо по количеству, измѣряется показателемъ, а во второмъ, когда оно разсматривается по тождеству, принимается въ расчетъ сходство.

Чѣмъ въ меньшемъ отношеніи находится отдѣльная воля къ общей волѣ, т.-е. нравы къ законамъ, тѣмъ болѣе должна увеличиваться обуздывающая сила. Слѣдовательно, правительство, чтобы быть хорошимъ, должно быть тѣмъ сильнѣе, чѣмъ многочисленнѣе народъ.

Такъ какъ, съ другой стороны, увеличеніе государства представляем для хранителей общественной власти болѣе соблазновъ и средствъ злоупотреблять своимъ могуществомъ, то чѣмъ большей силой должно обладать правительство, чтобы сдерживать народъ, тѣмъ большей силой долженъ съ своей стороны обладать верховный властелинъ, чтобы сдерживать правительство. Я не говорю здѣсь о силѣ абсолютной, но объ относительной силѣ различныхъ частей государства.

Изъ этого двойного отношенія слѣдуетъ, что непрерывная пропорція между верховнымъ властелиномъ, государемъ и народомъ—не произвольная выдумка, но необходимое слѣдствіе природы политическаго организма.

Изъ этого слѣдуетъ далѣе, что такъ какъ одинъ изъ крайнихъ членовъ, именно народъ, какъ подданный, является постоянной величиной и представленъ единицей, то каждый разъ, когда увеличивается или уменьшается двойное отношеніе, подобнымъ же образомъ увеличивается или уменьшается простое отношеніе и что, слѣдовательно, измѣняется средній членъ. Изъ этого видно, что нѣтъ единственной и безусловно хорошей формы правленія, но что можетъ быть столько же различныхъ по природѣ правительствъ, сколько существуетъ различныхъ по величинѣ государствъ.

Если, высмѣивая эту систему, скажутъ, что для того, чтобы найти это среднее пропорціональное, по моему мнѣнію, слѣдуетъ только извлечь квадратный корень изъ количества народонаселенія и получить органъ правительства, я отвѣтилъ бы, что я беру здѣсь это количество только для примѣра, что отношенія, о которыхъ я говорю, не измѣряются только количествомъ людей, но вообще количествамъ дѣйствій, которыя считаются по множеству причинъ, наконецъ что если для краткости выраженія я [37]на время позаимствовалъ математическіе термины, то я все же знаю, что математическая точность неумѣстна для нравственныхъ величинъ.

Въ малыхъ размѣрахъ правительство представляетъ собой то, чѣмъ въ большихъ является политическій организмъ, въ которомъ оно заключается. Это — отвлеченное лицо, одаренное извѣстными способностями, активно, какъ верховный властелинъ, пассивно, какъ государство, и его можно раздѣлить на другія подобныя отношенія. Такимъ образомъ, слѣдовательно, возникаетъ новая пропорція, изъ этой—опять другая, сообразно съ порядкомъ триуналовъ, пока не получится недѣлимый средній членъ, т.-е. одинъ глава или одно верховное должностное лицо, которое среди этой прогрессіи можно себѣ представить въ видѣ единицы между дробями и цѣлыми числами.

Не запутываясь въ этомъ увеличеніи терминовъ, удовольствуемся тѣмъ, что станемъ разсматривать правительство какъ новый организмъ въ государствѣ, отличный отъ народа и верховнаго властелина и промежуточный между тѣмъ и другимъ.

Между этими двумя организмами та существенная разница, что государство свое существованіе получаетъ отъ себя самого, а правительство — только отъ верховнаго властелина. Итакъ, господствующей волей государя есть и должна быть только всеобщая воля или законъ; его сила есть только общественная сила, сконцентрированная въ немъ. Какъ только онъ желаетъ извлечь изъ себя самого какой-нибудь независимый и абсолютный актъ, связь цѣлаго начинаетъ слабѣть. Если бы, наконецъ, случилось, что у государя оказалась особая воля, болѣе активная, чѣмъ воля верховнаго властелина, и если бы онъ для подчиненія этой частной волѣ воспользовался общественной силой, которая находится въ его рукахъ, и такимъ образомъ получилось бы, такъ сказать, два верховныхъ властелина, одинъ de jure, а другой de facto, то общественный союзъ погибъ бы и политической организмъ былъ бы разрушенъ.

Между тѣмъ для того, чтобы правительственный организмъ обладалъ существованіемъ, настоящею жизнью, которая отличала бы его отъ государственнаго организма, для того, чтобы всѣ его члены могли дѣйствовать согласно и отвѣчать цѣли, для которой онъ установленъ, ему нужно свое особое я, нужна воспріимчивость, общая всѣмъ его членамъ сила, собственная воля, которая стремилась бы въ его сохранение. Это особое оуществованіе предполагаетъ собранія, совѣты, власть совѣщаній и рѣшеній, права, званія, привилегіи, принадлежащія исключительно государю и дѣлающія положеніе магистрата тѣмъ почетнѣе, чѣмъ оно тягостнѣе. Затрудненія представляетъ способъ управленія этимъ подчиненнымъ цѣлымъ въ его цѣломъ такимъ образомъ, чтобы оно не измѣняло общей конституціи, утверждая свою, чтобы оно всегда отличало свою частную силу, предназначенную для его сохраненія, отъ всеобщей силы, предназначенной для сохраненія государства, и чтобы, однимъ словомъ, оно всегда было готово пожертвовать правительствомъ для народа, а не народомъ для правительства.

Несмотря на то, что искусственный правительственный организмъ является созданіемъ другого искусственнаго организма и несмотря на то, что онъ въ нѣкоторомъ родѣ пользуется только заимствованной и подчиненной жизнью, это не препятствуетъ ему дѣйствовать съ большей или меньшей силой и быстротой, обладать, такъ сказать, болѣе или менѣе крѣпкимъ здоровьемъ. Наконецъ, не отдаляясь прямо отъ цѣли своего назначенія, онъ можетъ отъ нея болѣе или менѣе уклоняться въ зависимости отъ способа своего устройства.

Изъ всѣхъ этихъ различій происходятъ разнообразныя отношенія, которыя правительство должно имѣть съ государственнымъ организмомъ, сообразно со случайными и частными отношеніями, которыя измѣняютъ это самое государство. Часто наилучшее само по себѣ правительство становится наихудшимъ, если его отношенія не измѣняются сообразно съ недостатками политическаго организма, которому оно принадлежитъ.

ГЛАВА II.

О принципѣ, устанавливающемъ различныя правленія.

Чтобы выяснить общую причину этихъ различій, необходимо различать здѣсь принципъ и правительство, какъ я выше различалъ государство и верховную власть. [38]

Организмъ магистратуры можетъ состоять изъ большаго или меньшаго числа членовъ. Мы сказали, что отношеніе верховной власти къ подданнымъ тѣмъ болѣе велико, чѣмъ многочисленнѣе народъ, и по очевидной аналогіи мы то же самое можемъ сказать объ отношеніи правительства къ должностнымъ лицамъ.

Вся сила правительства, будучи всегда силой государства, не измѣняется, изъ чего слѣдуетъ, что чѣмъ больше этой силы употребляетъ оно на своихъ собственныхъ членовъ, тѣмъ меньше ея остается для воздѣйствія на весь народъ.

Итакъ, чѣмъ многочисленнѣе должностныя лица, тѣмъ слабѣе правительство. Такъ какъ это правило является основнымъ, то мы постараемся его получше разъяснить.

Въ лицѣ магистратуры мы можемъ различать три существенно различныхъ воли: во-первыхъ, собственную волю индивидуума, которая стремится только къ своей частной выгодѣ; во-вторыхъ, общую волю должностныхъ лицъ, которая имѣетъ въ виду исключительно только выгоду государя; ее можно назвать волей организма; она является общей по отношенію къ правительству и частной по отношенію къ государству, котораго правительство составляетъ часть; въ - третьихъ, волю народа или волю верховную, которая является всеобщей какъ по отношенію съ государству, разсматриваемому какъ цѣлое, такъ и по отношенио къ правительству, разсматриваемому какъ часть цѣлаго.

Въ совершенномъ законодательствѣ, частная или индивидуальная воля должна быть ничѣмъ, воля организма, присущая правительству, должна быть въ сильномъ подчиненіи, a слѣдовательно всеобщая или верховная воля должна быть преобладающей и единственнымъ, закономъ для всѣхъ другихъ.

Согласно естественному порядку, наоборотъ, эти различныя воли становятся активнѣе по мѣрѣ ихъ концентрированія. Такимъ образомъ всеобщая воля всегда самая слабая, воля правительственнаго организма занимаетъ второе мѣсто, а частная воля—самое первое, такъ что въ правительствѣ каждый членъ его прежде всего является самимъ собою, потомъ должностными лицомъ и наконецъ гражданиномъ—градація, прямо противоположная той, которой требуетъ общественный порядокъ.

Если предположить, что все правительство находится въ рукахъ одного человѣка, то воля частная и воля организма совершенно соединены, и, слѣдовательно, эта воля достигнетъ наивысшей возможной для нея степени интенсивности. А такъ какъ именно отъ степени воли зависитъ примѣненіе силы и такъ какъ абсолютная сила правительства не измѣняется, то изъ этого слѣдуетъ, что самымъ активнымъ будетъ правительство одного.

Соединимъ, напротивъ, правительство съ законодательной властью: сдѣлаемъ изъ верховнаго властелина государя, а также изъ всѣхъ гражданъ—должностныхъ лицъ; въ этомъ случаѣ воля правительственнаго организма, смѣшавшись со всеобщей волей, будетъ обладать не большей активной силой, чѣмъ послѣдняя, и оставить во всей ея силѣ частную волю. Итакъ, правительство, обладая всегда той же абсолютной силой, будетъ обладать минимумомъ относительной или активной силы.

Эти отношенія неоспоримы, и еще другія соображенія служатъ ихъ подтвержденіемъ. Мы видимъ, напр., что каждое должностное лицо въ своемъ организмѣ болѣе активно, чѣмъ каждый гражданинъ въ своемъ, и что, слѣдовательно, частная воля въ правителъственныхъ дѣйствіяхъ имѣетъ большее вліяніе, чѣмъ въ дѣйствіяхъ верховной власти. Это происходитъ отъ того, что каждое должностное лицо почти всегда исполняетъ какую-нибудь функцію правительства, между тѣмъ какъ каждый гражданинъ, взятый въ отдѣльности, не исполняетъ никакихъ функцій верховной власти. Кромѣ того, чѣмъ болѣе расширяется государство, тѣмъ болѣе разрастается его дѣйствительная сила, хотя и не пропорціонально его протяженію; но разъ государство не измѣняется, число должностныхъ лицъ можетъ увеличиваться, а правительство отъ этого не пріобрѣтетъ большей силы, такъ какъ эта сила—сила государства, размѣры которой остаются все время одинаковыми. Итакъ, относительная или активная сила правительства уменьшается въ то время, какъ его абсолютная или дѣйствительная сила не можетъ увеличиваться.

Вѣрно также, что производство дѣлъ замедляется по мѣрѣ увеличенія числа лицъ, на которыхъ оно возложено, что, отдавая слишкомъ большую дань осторожности, отдаютъ недостаточно удачѣ, что позволяютъ ускользнуть случаю и [39]что, благодаря разсужденіямъ, часто теряютъ плоды разсужденій.

Я только что доказалъ, что правительство слабѣетъ по мѣрѣ увеличенія числа должностныхъ лицъ, а раньше я доказалъ, что чѣмъ многочисленнѣе народъ, тѣмъ болѣе должна увеличиваться обуздывающая сила. Изъ этого слѣдуетъ, что отношеніе должностныхъ лицъ къ правительству должно быть противоположно отношенію подданныхъ къ верховному властелину, т.-е. чѣмъ болѣе разрастается государство, тѣмъ болѣе должно сжиматься правительство, такъ что число правителей уменьшается сообразно съ увеличеніемъ народа.

Впрочемъ, я говорю здѣсь только объ относительной силѣ правительства, а не о его справедливости; въ этомъ отношеніи, напротивъ, чѣмъ многочисленнѣе должностныя лица, тѣмъ болѣе воля правительственнаго организма приближается къ общей волѣ, между тѣмъ какъ въ рукахъ одного должностного лица эта самая воля организма является, какъ я сказалъ, только частной волей. Итакъ, съ одной стороны теряютъ то, что можно выиграть съ другой, и искусство занонодателя заключается въ умѣніи точно установить ту точку, гдѣ сила и воля правительства, находясь все время во взаимномъ соотвѣтствіи, комбинируются самымъ выгоднымъ для государства образомъ.

ГЛАВА III.

Раздѣленіе формъ правленія.

Мы видѣли изъ предыдущей главы, почему виды или формы правленія различаются по количеству составляющихъ ихъ членовъ; намъ остается узнать изъ этой главы, какъ происходитъ это подраздѣленіе.

Прежде всего верховная власть можетъ передать дѣло управленія всему народу или большей части народа, такъ чтобы было больше гражданъ - должностныхъ лицъ, чѣмъ частныхъ простыхъ гражданъ. Такая форма правленія носитъ названіе демократіи.

Или верховная власть можетъ сосредоточить управленіе въ рукахъ небольшого количества людей, такъ чтобы было больше простыхъ гражданъ, чѣмъ должностныхъ лицъ; эта форма правленія называется аристократией.

Наконецъ онъ можетъ сконцентрировать все управленіе въ рукахъ одного должностного лица, отъ котораго другіе получаютъ свою власть. Эта третья форма самая обыкновенная и называется монархией, или монархической формой правленія.

Надо замѣтить, что всѣ эти формы, или по крайней мѣрѣ двѣ первыхъ, болѣе и менѣе гибки и даже обладаютъ довольно большой растяжимостью, такъ какъ при демократическомъ образѣ правленія въ немъ можетъ участвовать весь народъ или число его участниковъ можетъ уменьшиться наполовину. При аристократическомъ же образѣ правленія число участниковъ можетъ уменьшиться съ половины народа до неопредѣленно малаго количества. Даже монархическая власть поддается до извѣстной степени раздѣленію. Въ Спартѣ постоянно по ея конституции были два царя, а въ Римской имперіи мы встрѣчаемъ до восьми императоровъ одновременно, хотя нельзя сказать, чтобы государство было раздѣленію. Итакъ, существуетъ точка, гдѣ каждая форма правленія сливается со слѣдующей, и мы видимъ, что подъ тремя единственными названіями правительство въ дѣйствительности способно принять столько же различныхъ формъ, сколько государство имѣетъ гражданъ.

Мало того, такъ какъ это самое правительство можетъ въ извѣстныхъ отношеніяхъ подраздѣляться на другія части, изъ которыхъ одна управляется однимъ, а другая— другимъ способомъ, то изъ комбинаціи этихъ трехъ формъ можетъ возникнуть множество смѣшанныхъ формъ, изъ которыхъ каждая можетъ быть умножена посредствомъ всѣхъ простыхъ формъ.

Во всѣ времена много спорили о наилучшей формѣ правленія, не принимая во вниманіе того, что каждая изъ нихъ является лучшей въ однихъ случаяхъ и худшей въ другихъ.

Если въ различныхъ государствахъ число высшихъ должностныхъ лицъ должно находиться въ обратномъ отношеніи къ числу гражданъ, то изъ этого слѣдуетъ, что вообще демократическая форма правленія является подходящей для небольшихъ государствъ, аристократическая— для среднихъ и монархическая—для большихъ. Это правило вытекаетъ непосредственно изъ указаннаго принципа. Но какимъ образомъ сосчитать массу обстоятельствъ, могущихъ дать исключенія? [40]

ГЛАВА IV.

О демократіи.

Тотъ, кто создаетъ законъ, знаетъ лучше кого бы то ни было, какимъ образомъ онъ долженъ быть выполненъ и истолкованъ. Кажется, слѣдовательно, нельзя было бы имѣть лучшую конституцію, чѣмъ та, гдѣ исполнительная власть соединена съ законодательной; но именно это соединение дѣлаетъ такую форму правленія неудовлетворительной въ извѣстныхъ отношеніяхъ, такъ какъ въ ней не различаются вещи, которыя слѣдуетъ различать, и такъ какъ государь и верховный властелинъ, являясь однимъ и тѣмъ же лицомъ, образуютъ, такъ сказать, правительство безъ правительства.

Нехорошо, чтобы тотъ, кто создаете законы, приводилъ ихъ въ исполненіе или чтобы вниманіе народнаго организма отъ общихъ цѣлей отвлекалось частными цѣлями. Ничто такъ не опасно, какъ вліяніе частныхъ интересовъ на общественная дѣла, и злоупотребленіе правительства законами — меньшее зло, чѣмъ развращенность законодателя, неизбѣжное слѣдствіе частныхъ стремленій. Такъ какъ въ этомъ случаѣ государство измѣнено въ своей сущности, то всякая реформа становится невозможной. Народъ, который никогда не злоупотреблялъ бы правительственной властью, никогда не злоупотреблялъ бы также независимостью; народъ, который всегда бы хорошо управлялъ, не нуждался бы въ томъ, чтобы имъ управляли.

Если понимать это слово въ точномъ его смыслѣ, то демократія никогда не существовала и никогда не будетъ существовать. Не соответствуетъ естественному порядку вещей, чтобы большое количество народа управляло, а малое было бы управляемо. Нельзя себѣ представить, чтобы народъ оставался безпрестанно собраннымъ для занятій общественными дѣлами, и легко понять, что для этого не могутъ быть учреждены комиссіи, если не будетъ измѣнена форма правленія.

Въ самомъ дѣлѣ, можно, я думаю, нринять за правило, что если функціи правительства раздѣлены между нѣсколькими трибуналами, то менѣе многочисленные пріобрѣтаютъ рано или поздно наибольшую власть, къ кото- рой ихъ естественнымъ образомъ приводитъ хотя бы уже легкость въ веденіи дѣлъ.

Кромѣ того, сколько вещей, которыя трудно соединить, предполагаетъ эта форма правленія! Во-первыхъ, очень маленькое государство, гдѣ легко было бы собрать народъ и гдѣ каждый гражданинъ могъ бы легко знать всѣхъ остальныхъ; во-вторыхъ, великую простоту нравовъ, которая предупреждаетъ массу дѣлъ и затруднительныхъ споровъ; затѣмъ, широкое равенство ранговъ и имущества, безъ чего не могло бы долго существовать равенство въ правахъ и во власти; наконецъ, слабое развитіе или совершенное отсутствіе роскоши, такъ какъ роскошь является слѣдствіемъ богатства или она дѣлаетъ его необходимымъ; она развращаетъ въ одно и то же, время богатаго и бѣднаго, одного — благодаря обладанію богатствомъ, а другого — благодаря алчности; она предаетъ отечество изнѣженности и суетности; она отнимаетъ у государства всѣхъ его гражданъ, чтобы однихъ сдѣлать слугами другихъ, a всѣхъ—слугами предубѣжденій.

Вотъ почему одинъ знаменитый писатель[18] поставилъ принципомъ республики добродѣтель, такъ какъ всѣ эти условія не могли бы существовать безъ добродѣтели; но такъ какъ этотъ великій геній не сдѣлалъ необходимыхъ раздѣленій, то ему часто недостаетъ вѣрности, иногда ясности, и онъ не понялъ, что такъ какъ верховная власть вездѣ одна и та же, то въ каждомъ правильно устроенномъ государствѣ долженъ имѣть мѣсто одинъ и тотъ же принципъ, правда болѣе или менѣе одинъ и тотъ же, въ зависимости отъ формы правленія.

Прибавимъ еще къ этому, что не существуетъ формы правленія, болѣе подверженной гражданскимъ войнами и внутреннимъ волненіямъ, чѣмъ демократическій или народный образъ правленія, такъ какъ ни одна не стремится такъ сильно и безпрерывно къ измѣненію формы, ни одна не требуетъ для своего поддержанія столько могущества и бдительности. Именно при этомъ государственномъ строѣ каждый гражданинъ долженъ вооружиться силой и постоянствомъ и отъ глубины сердца каждый день повторять то, что сказалъ одинъ добродѣтельный воевода[19] на [41]польскомъ сеймѣ: Malo periculosam libertatem quam quietum servitium.

Если бы существовалъ народъ боговъ, онъ имѣлъ бы демократически образъ правленія. Такой совершенный образъ правленія не подходитъ для людей.

ГЛАВА V.

Объ аристократіи.

Здѣсь передъ нами двѣ совершенно различныя нравственныя фигуры—правительство и верховная власть, и, слѣдовательно, двѣ общихъ воли, одна изъ которыхъ является таковой по отношенію ко всѣмъ гражданамъ, другая—только по отношенію къ членамъ администрации. Итакъ, хотя правительство можетъ регулировать внутреннее управленіе по своему усмотрѣнію, оно можетъ говорить съ народомъ только отъ имени верховной власти, т.-е. отъ имени самого народа, чего никогда не надо забывать.

Первыя общества имѣли аристократический образъ правленія. Главы семействъ решали между собой общественныя дѣла. Молодые люди безъ труда подчинялись авторитету опыта. Отсюда названія: жрецы, старѣйшины, сенатъ, геронты. Дикари Северной Америки еще до нашихъ дней управляются такимъ образомъ и управляются очень хорошо.

Но по мѣрѣ того, какъ первенство, созданное людскими установленіями, перевешивало естественное неравенство, богатство и могущество[20] стали предпочитать годамъ, и аристократія сделалась выборной. Наконецъ, власть, переходя вместе съ богатствомъ отъ отца къ детямъ и создавая патриціанскія фамиліи, сделала правительственную власть наследственной, и мы встречаемъ двадцатилѣтнихъ сенаторовъ.

Итакъ, существуютъ три вида аристократии : естественная, выборная и наследственная. Первая подходитъ только для первобытнаго народа; третья — наихудшая изъ всѣхъ формъ правленія; вторая — наилучшая; это аристократія въ настоящемъ смыслѣ этого слова.

Помимо того преимущества, что обе власти въ ней разделены, она обладаетъ еще темъ преимуществомъ, что члены ея избираются. При демократическомъ образѣ правленія все граждане рождаются должностными лицами, а эта аристократическая форма правленія ограничивается небольшимъ ихъ количествомъ, и они становятся должностными лицами только въ силу избранія[21],—способъ, при которомъ честность, просвещеніе, опытъ и все другіе поводы къ предпочтенію и общественному уваженію, являются новой гарантіей, что правительство будетъ мудрымъ.

Къ тому же более удобно устраивать собранія; дела обсуждаются лучше, производятся въ большемъ порядкѣ и съ большей скоростью; престижъ государства сильнее поддерживается за границей уважаемыми сенаторами, чемъ неизвестной и презираемой толпой.

Одними словомъ, наилучшимъ и самымъ естественнымъ порядкомъ является тотъ, когда самые мудрые управляютъ массой, если только существуетъ уверенность, что они ею управляютъ для ея выгоды, а не для своей; не надо напрасно увеличивать число должностей или делать при помощи двадцати тысячъ людей то, что сто избранныхъ могутъ сдѣлать гораздо лучше. Но надо заметить, что здесь интересъ правительственнаго организма начинаетъ въ меньшей степени направлять общественную силу согласно общей воле и что другая неизбежная склонность отнимаетъ у законовъ часть исполнительной власти.

Что касается особыхъ условій, то здесь не требуется ни такого небольшого государства, ни такого простого и справедливаго народа, какъ въ хорошей демократіи, для того чтобы исполненіе законовъ непосредственно вытекало изъ общественной воли. Нетъ надобности также въ такомъ большомъ народе, въ которомъ отдельные начальники, [42]разбросанные для управленія имъ, могутъ, каждый въ своемъ вѣдомствѣ, изображать изъ себя верховнаго властелина и становиться вначалѣ независимыми для того, чтобы въ концѣ стать повелителями.

Но если аристократія требуетъ нѣкоторыхъ добродѣтелей въ меньшей степени, чѣмъ демократическая форма, зато она требуетъ другихъ достоинствъ, свойственныхъ ей, какъ, напр., умѣренности среди богатыхъ и довольства среди бѣдныхъ; строгое равенство, кажется, при этой формѣ правленія было бы неумѣстно. Оно не соблюдалось даже въ Спартѣ.

Впрочемъ, если эта форма правленія допускаетъ извѣстное неравенство имущественнаго положенія, то это, безъ сомнѣнія, для того, чтобы въ общемъ управленіе общественными дѣлами было ввѣрено людямъ, имѣющимъ наибольшую возможность посвятить имъ все свое время, но не для того, чтобы богатымъ всегда отдавалось предпочтеніе, какъ утверждаетъ Аристотель. Наоборотъ, важно, чтобы выборъ противоположнаго характера доказывалъ иногда народу, что въ достоинствахъ людей кроются болѣе важные поводы къ предпочтенію ихъ, чѣмъ въ богатствѣ.

ГЛАВА VI.

О монархии.

До сихъ поръ мы разсматривали государя какъ нравственную и коллективную личность, соединенную въ одно цѣлое силой законовъ и являющуюся въ государствѣ хранительницей исполнительной власти. Нами предстоитъ теперь разсмотрѣть эту власть, сосредоточенную въ рукахъ одного физическаго лица, въ рукахъ реальнаго человѣка, который одинъ имѣетъ право располагать ею по законами. Это лицо называется монархомъ или королемъ.

Въ противоположность другимъ формамъ правленія, гдѣ коллективное существо изображаетъ собой одного индивидуума, здѣсь индивидуумъ изображаетъ собой коллективное существо, такъ что нравственная единица, образующая государя, въ то же время является физической единицей, въ которой всѣ свойства, съ такими трудомъ соединяемыя закономъ въ первомъ случаѣ, находятся въ естественномъ соединеніи.

Такимъ образомъ воля народа и воля государя, общественная сила государства и частная сила правительства,— все отвѣчаетъ одному побужденію, всѣ пружины государственной машины сосредоточены въ одной рукѣ, все идетъ къ одной цѣли. Не существуетъ противоположныхъ побуждений, которыя взаимно уничтожаютъ другъ друга, и нельзя представить себѣ какой-либо формы конституціи, гдѣ малѣйшее усиліе производило бы болѣе значительное дѣйствіе. Архимедъ, спокойно сидящій на берегу и безъ труда тянущій по волнамъ большое судно, является для меня изображеніемъ искуснаго монарха, управляющаго изъ своего кабинета обширнымъ государствомъ и приводящаго все въ движеніе при своей видимой неподвижности.

Но если не существуетъ болѣе мощной формы правленія, то не существуетъ и такого образа правленія, гдѣ бы частная воля обладала большей силой и болѣе легко господствовала надъ другими. Все стремится къ одной цѣли, правда, но эта цѣль—не общее счастье, и даже сила администраціи безпрестанно направляется во вредъ государству.

Монархи желаютъ быть неограниченными, а издали имъ кричатъ, что для этого лучшее средство—добиться любви своего народа. Это правило прекрасно и даже въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ очень вѣрно. Къ несчастью, надъ ними всегда будутъ смѣяться при дворахъ. Безъ сомнѣнія, власть, основанная на любви народа,—величайшая власть, но она ненадежна и условна; никогда ею не удовольствуются монархи. Наилучшіе короли желаютъ сохранить за собой право быть дурными, если имъ такъ угодно, не переставая, быть властелинами; напрасно политически проповѣдникъ сталъ бы ихъ убѣждать, что такъ какъ въ силѣ народа ихъ сила, то ихъ величайшая польза заключается въ томъ, чтобы народъ былъ многочисленнымъ, цвѣтущимъ и грознымъ; они очень хорошо знаютъ, что это неправда. Въ ихъ личныхъ интѳресахъ прежде всего, чтобы народъ былъ слабъ, бѣденъ и не могъ бы никогда противостоять имъ. Я признаю, что, при предположении постояннаго полнаго подчиненія подданныхъ, интересъ монарха требовалъ бы, чтобы народъ пользовался могуществомъ, которое, являясь одновременно и его могуще[43]ствомъ, сдѣлало бы его страшнымъ для его сосѣдей; но такъ какъ этотъ интересъ является второстепеннымъ и подчиненнымъ, а оба предположенія несовмѣстимы, то естественно, что государи отдаютъ всегда предпочтеніе принципу, который приноситъ имъ самую непосредственную пользу. Именно это настойчиво говорилъ евреямъ Самуилъ; именно это съ ясностью показалъ Макіавелли. Притворяясь, что даетъ уроки монархамъ, онъ далъ великіе уроки народамъ. „Государь" Макіавелли—республиканская книга [22].

На основаніи общихъ отношеній мы нашли, что монархія пригодна только для большихъ государствъ, и при изученіи ея самой мы снова придемъ къ этому же выводу. Чѣмъ многочисленнѣе государственная администрація, тѣмъ сильнѣе уменьшается отношеніе между государемъ и подданными и тѣмъ болѣе оно приближается къ равенству, такъ что въ демократіи это отношеніе является единицей или даже полнымъ равенствомъ. Это отношеніе увеличивается по мѣрѣ сокращения правительства и достигаетъ своего максимума, когда правительственная власть находится въ рукахъ одного лица. Въ этомъ случаѣ между государемъ и народомъ существуетъ слишкомъ большое разстояніе, и государству недостаетъ связи. Для ея образованія необходимы промежуточныя сословія, чтобы ихъ заполнить, необходимы короли, вельможи, дворянство. А все это непригодно для небольшого государства, которое губятъ всѣ эти подраздѣленія.

Но если вообще трудно, чтобы большое государство управлялось хорошо, то тѣмъ болѣе трудно, чтобы имъ хорошо управлялъ одинъ человѣкъ; а каждому извѣстно, что бываетъ, когда король ввѣряется намѣстникамъ.

Главный и неизбѣжный недостатокъ монархіи, благодаря которому этотъ образъ правленія всегда будетъ стоять ниже республиканскаго, тотъ, что въ послѣднемъ общественное избраніе выводитъ на первое мѣсто почти всегда только просвѣщенныхъ и умныхъ людей, съ честью исполняющихъ свое дѣло; между тѣмъ люди, возвышающіеся въ монархіяхъ, чаще всего проныры, мелкіе плуты, мелкіе интриганы, которымъ ихъ мелкіе таланты, доставляющіе при дворахъ крупныя должности, служатъ только для обнаруженія ихъ глупости передъ обществомъ по достиженіи ими этихъ должностей. Въ этомъ выборѣ народъ ошибается гораздо меньше, чѣмъ монархъ, и человѣкъ съ настоящими достоинствами почти такъ же рѣдокъ въ министерствѣ, какъ дуракъ во главѣ республиканскаго правительства. Поэтому, когда по какой-нибудь случайности одинъ изъ этихъ людей, рожденныхъ для управленія, беретъ въ свои руки веденіе дѣлъ въ монархіи почти разоренной этой шайкой прелестныхъ управителей, онъ поражаетъ своимъ умѣніемъ найти новые ресурсы, и это является эпохой для страны.

Для того чтобы монархическое государство хорошо управлялось, необходимо было бы, чтобы его величина или имъ занимаемое пространство измѣрялось способностями того, кто управляетъ. Легче завоевывать, чѣмъ управлять. Обладая достаточно большимъ рычагомъ, можно однимъ пальцемъ сдвинуть земной шаръ, но нужны плечи Геркулеса, чтобы поддержать его. Какъ бы ни мала была величина большого государства, его глава почти всегда слишкомъ малъ. Когда, наоборотъ, случается,—а случается это очень рѣдко,—что государство слишкомъ мало для своего монарха, оно также управляется плохо, такъ какъ онъ, затянутый всегда своими великими цѣпями, забываетъ объ интересахъ народа, и, злоупотребляя талантами, которыхъ у него слишкомъ много, онъ дѣлаетъ народъ не менѣе несчастнымъ, чѣмъ ограниченный благодаря недостатку талантовъ монархъ. Слѣдовало бы, чтобы государство, такъ сказать, расширялось или суживалось при каждомъ новомъ царствованіи въ зависимости отъ талантливости своего главы, а такъ какъ способности сената подвержены меньшимъ колебаніямъ, то государство можетъ обладать постоянными границами, а администрація—быть не менѣе хорошей. [44]

Самый осязательный недостатокъ правленія, сосредоточеннаго въ рукахъ одного лица,—это отсутствіе постоянной послѣдовательности, которая образуетъ въ двухъ другихъ неразрывную связь. Если умеръ король, необходимъ другой; при выборахъ возникаютъ опасные промежутки; они бурны, и если только граждане не обладаютъ безкорыстіемъ и честностью, которыхъ отнюдь не допускаетъ эта форма правленія, то сюда присоединяются еще происки и подкупъ. Трудно предположить, чтобы тотъ, кому продаетъ себя государство, не продалъ бы его въ свою очередь и не вознаградилъ бы себя на счетъ слабыхъ деньгами, которыя у него вымогли сильные. Рано или поздно все станетъ продажнымъ при такой администраціи, и миръ, которымъ наслаждаются при такихъ короляхъ, хуже неурядицы междуцарствій.

Что сдѣлано для предупрежденія этого зла? Для извѣстныхъ семействъ учреждена наслѣдственная королевская власть и установленъ порядокъ престолонаслѣдія, который устраняетъ послѣ смерти короля всякіе споры, т.-е., замѣняя недостатки выборной власти недостатками наслѣдственной, предпочли мнимое спокойствіе мудрому управленію. Вмѣсто того чтобы спорить при выборѣ хорошихъ правителей, люди согласились лучше подвергнуться риску, что во главѣ правленія очутятся дѣти, изверги, идіоты. При этомъ не было принято во вниманіе, что, подвергаясь риску подобной перемѣны, народъ имѣетъ противъ себя почти всѣ шансы. Полны глубокаго смысла слова юнаго Діонисія, которому отецъ, упрекая его въ постыдномъ поступкѣ, сказалъ: „Подавалъ ли я тебѣ подобный примѣръ?"—„Ахъ,—отвѣтилъ сынъ,—твой отецъ не былъ царемъ".

Все способствуетъ тому, чтобы лишить справедливости и разсудительности человѣка, воспитаннаго для царствованія надъ другими. Говорить, что прилагается много трудовъ, чтобы научить царствовать молодыхъ принцевъ: незамѣтно, чтобы это воспитаніе приносило имъ пользу. Лучше было бы научить ихъ сперва искусству повиноваться. Величайшіе монархи, которыхъ когда-либо представляла исторія, совсѣмъ не были воспитаны для царствованія. Это — наука, которой владѣешь менѣе всего послѣ чрезмѣрнаго ея изученія и которую лучше усвоить повинуясь, чѣмъ повелѣвая. „Nam utilissimus idem ас brevissimus bonarum malar umque r er um delectus, cogitare quid aut nolueris sub alio principe, aut volueris"[23].

Послѣдствіемъ этого недостатка связи является непостоянство монархическаго правительства, которое, слѣдуя то одному, то другому плану въ зависимости отъ характера царствующаго монарха или правящихъ вмѣсто него людей, долгое время не можетъ имѣть опредѣленной цѣли и послѣдовательности въ поступкахъ. Въ силу этой измѣнчивости, которой не существуетъ при другихъ формахъ правленія, гдѣ государь всегда одинъ и тотъ же, государство постоянно перелетаетъ отъ правила къ правилу, отъ проекта къ проекту.

Поэтому мы видимъ, что въ общемъ если при дворѣ больше хитрости, то въ сенатѣ больше мудрости и что республики идутъ къ своимъ цѣлямъ путемъ болѣе постоянныхъ и поелѣдовательныхъ воззрѣній; здѣсь нѣтъ того явленія, что всякій переворотъ въ министерствѣ производитъъ такой же переворотъ въ государствѣ въ силу общаго для всѣхъ министровъ и почти для всѣхъ королей правила, по которому во всѣхъ дѣлахъ она держатся политики, противоположной направленію ихъ предшественниковъ.

Изъ этого отсутствія связи вытекаете также объясяеніе софизма, весьма обычнаго у царственныхъ политиковъ, именно обыкновеніе не только сравнивать гражданское управленіе съ семейнымъ и монарха съ отцомъ семьи— заблужденіе уже опровергнутое,—но еще надѣлять этого правителя всѣми добродѣтелями, въ которыхъ онъ нуждается, и всегда предполагать, что государь—именно то, чѣмъ онъ долженъ былъ бы быть. При такомъ предположеніи монархической формѣ управленія, несомнѣнно, должно быть отдано предпочтеніе передъ всѣми другими, такъ какъ она безспорно является самой мощной, и для того, чтобы быть также наилучшей, ей недостаетъ только, чтобы воля правительственнаго организма болѣе соотвѣтетвовала всеобщей волѣ.

Но если, какъ утверждаетъ Платонъ[24], природный мо[45]нархъ есть такая рѣдкая личность, то сколько разъ соединятся вмѣстѣ природа и случай, чтобы возложить на него корону! И если царское воспитаніе непремѣнно портитъ получающихъ его, то чего можно ожидать отъ послѣдовательнаго ряда людей, воспитанныхъ для царствованія? Слѣдователыю, смѣшивать монархическій образъ правленія съ правленіемъ хорошаго монарха—значитъ сознательно обманывать себя. Чтобы узнать, что представляетъ собой эта форма правленія, ее надо разсматривать, имѣя въ виду ограниченныхъ и дурныхъ государей, такъ какъ такими они вступаютъ на престолъ или такими ихъ сдѣлаетъ престолъ.

Эти затрудненія не ускользнули отъ вниманія нашихъ писателей, но они ихъ не смутили. Противъ этого, говорятъ они, одно средство—повиноваться безъ ропота. Богъ въ своемъ гнѣвѣ посылаетъ дурныхъ королей и ихъ надо терпѣть, какъ кару небесную. Эти слова, безъ сомнѣнія, назидательны, но, я думаю, они болѣе умѣстны на церковной кафедрѣ, чѣмъ въ книгѣ, трактующей о политикѣ. Что сказать о врачѣ, который обѣщаетъ чудеса и все искусство котораго заключается въ томъ, что онъ убѣждаетъ больного быть терпѣливымъ? Прекрасно извѣстно, что нужно терпѣть дурное правительство, если его имѣешь; вопросъ въ томъ, чтобы найти хорошее.

ГЛАВА VII.

О смѣшанныхъ формахъ правленія.

Собственно говоря, не существуетъ простой формы правленія. Для монарха необходимы подчиненныя должностныя лица, для народнаго правительства необходимъ глава. Итакъ, въ раздѣленіи исполнительной власти существуетъ всегда переходъ отъ большаго количества къ меньшему съ той разницей, что то большее количество зависитъ отъ малаго, то малое—отъ большаго.

Иногда бываетъ равное раздѣленіе; это случается или тогда, когда составныя части находятся во взаимной зависимости, какъ въ Англіи, или когда власть каждой части независима, но не совершенна, какъ въ Польшѣ. Эта послѣдняя форма нехороша, такъ какъ лишаетъ правительства единства, а государства—связи.

Какая же форма правленія лучше: простая или смѣшанная? Вопросъ, который сильно занималъ политиковъ и на который необходимо дать тотъ же отвѣтъ, который данъ мною выше относительно всякой формы правления.

Простой образъ правленія наилучшій по своему существу уже потому, что онъ простой. Но если исполнительная власть находится не въ достаточной зависимости отъ законодательной, т.-е. когда отношеніе государя къ верховному властелину больше, чѣмъ отношеніе народа къ государю, необходимо помочь этому недостатку пропорціи, раздѣливъ правительственную власть: при этомъ раздѣленіи ея части имѣютъ на подданныхъ не меньше вліянія, а ихъ раздѣленіе дѣлаетъ ихъ всѣхъ вмѣстѣ менѣе сильными по отношенію къ верховному властелину.

То же неудобство предупреждается также посредствомъ учрежденія промежуточныхъ должностей, которыя, оставляя правительство въ цѣлости, служатъ только для равновѣсія между двумя властями и для поддержки ихъ взаимныхъ правъ. Тогда форма правленія не смѣшанная, а ограниченная.

Подобными же средствами можно помочь затрудненно противоположнаго характера и, если правительственная власть слишкомъ слаба, учредить трибуналы, чтобы сконцентрировать ее. Это практикуется во всѣхъ демократіяхъ. Въ первомъ случаѣ раздѣляютъ правительственную власть, чтобы ее ослабить, во второмъ—чтобы усилить, такъ какъ максимумъ силы и слабости находится равнымъ образомъ въ простыхъ формахъ правленія, между тѣмъ какъ смѣшанныя формы даютъ среднюю силу.

ГЛАВА VIII.

О томъ, что не всякая форма правленія пригодна для всякой страны.

Будучи продуктомъ не всякаго климата, свобода доступна не всѣмъ народамъ. Чѣмъ болѣе поносятъ этотъ принципъ, установленный Монтескьё, тѣмъ болѣе сознается его справедливость; чѣмъ болѣе его оспариваютъ, тѣмъ болѣе даютъ возможность подтвердить его основательность новыми доказательствами. [46]

У всѣхъ правительствъ міра общественная личность потребляетъ и ничего не производитъ. Откуда она получаетъ потребляемый матеріалъ? Посредствомъ труда своихъ членовъ. Именно излишекъ, производимый частными лицами, доставляетъ необходимое для общества. Изъ этого слѣдуетъ, что гражданское государство можетъ существовать лишь, поскольку трудъ людей производитъ сверхъ необходимаго для ихъ потребностей.

Этотъ излишекъ не одинаковъ во всѣхъ странахъ міра. Въ нѣкоторыхъ—значительный, въ нѣкоторыхъ—средній, въ другихъ—ничтожный, а въ иныхъ—отрицательный. Это отношеніе зависитъ отъ плодородія страны, отъ характера того труда, котораго требуете почва, отъ природы ея продуктовъ, отъ силы ея обитателей, отъ большаго или меньшаго потребленія продуктовъ, необходимыхъ для нихъ, и отъ нѣкоторыхъ другихъ подобныхъ же условій, изъ которыхъ складывается это отношеніе.

Съ другой стороны, не всѣ формы правленія одного и того же характера: однѣ поглощаютъ больше средствъ, a другія—меньше, и это различіе основано на иномъ принципѣ, именно на томъ правилѣ, что чѣмъ болѣе общественные налоги отдаляются отъ своего источника, тѣмъ они тягостнѣе. Время налоговъ надо измѣрять не ихъ количествомъ, но тѣмъ путемъ, который они должны совершить, чтобы вернуться въ тѣ руки, изъ коихъ они вышли. Если это обращеніе совершается быстро и если оно хорошо организовано, то, безразлично, платитъ ли народъ много или мало, онъ всегда богатъ, и финансы страны находятся всегда въ хорошемъ состояніи. Наоборотъ, какъ бы мало ни давалъ народъ, но если это малое не возвращается къ нему обратно, то онъ скоро истощается, постоянно давая; государство никогда не бываетъ богато, а народъ всегда нищій.

Изъ этого слѣдуетъ, что чѣмъ болѣе увеличивается разстояніе отъ народа къ правительству, тѣмъ тягостнѣе становятся налоги; такъ, въ демократіи народъ обремененъ меньше всего, въ аристократіи—больше, въ монархіи онъ несетъ наибольшую тяжесть. Монархія, слѣдовательно, пригодна лишь для богатыхъ народовъ; аристократія—для среднихъ какъ по величинѣ, такъ и по богатству государствъ; демократія—для небольшихъ и бѣдныхъ государствъ.

Дѣйствительно, чѣмъ больше думаешь, тѣмъ большія различія въ этомъ отношеніи усматриваешь между свободными государствами и государствами съ монархическимъ образомъ правленія. Въ первыхъ все употребляется для общей пользы; во вторыхъ общественная и частная силы находятся въ обратномъ отношеніи и одна увеличивается посредствомъ уменьшенія другой. Наконецъ, вмѣсто управленія подданными съ цѣлью сдѣлать ихъ счастливыми деспотизмъ дѣлаетъ ихъ несчастными съ цѣлью управлять ими.

Вотъ каковы для каждой страны естественныя причины, которыя позволяютъ опредѣлить форму правленія, навязываемую ей условіями климата, и даже сказать, какого рода обитателей она должна имѣть.

Неблагодарныя и безплодныя земли, продукты которыхъ не оправдываютъ затраченнаго труда, должны остаться необработанными и необитаемыми или ихъ должны населять только дикари. Мѣста, гдѣ людской трудъ даетъ только самое необходимое, должны населять варварскіе народы; всякій гражданскій порядокъ тамъ былъ бы невозможенъ. Земли, гдѣ получается средней величины избытокъ надъ затраченнымъ трудомъ, подходитъ для свободныхъ народовъ. А страны, богатая и плодородная почва которыхъ при небольшой затратѣ труда производитъ много, должны имѣть монархическую форму правленія, для того чтобы роскошь, окружающая монарха, поглощала весь излишній продуктъ подданныхъ, такъ какъ лучше, чтобы этотъ избытокъ былъ поглощенъ правительствомъ, чѣмъ растраченъ отдѣльными лицами. Я знаю, существуютъ исключенія; но эти самыя исключенія подтверждаютъ правило, такъ какъ они рано или поздно кончаются революціей, которая приводитъ все снова въ естественный порядокъ.

Необходимо всегда различать общіе законы отъ частныхъ причинъ, которыя могутъ измѣнить ихъ слѣдствіе. Если бы весь югъ былъ покрытъ республиками, а весь сѣверъ—деспотіями, тѣмъ не менѣе оставалось бы вѣрнымъ, что по дѣйствію климата деспотизмъ подходитъ къ теплымъ странамъ, варварство—къ холоднымъ, a хорошій государственный строй—къ умѣреннымъ. Я предвижу также, что, соглашаясь съ принципомъ, можно будетъ спорить о [47]его примѣненіи: могутъ сказать, что существуютъ очень плодородныя холодныя страны и очень неблагодарныя южныя. Но это затрудненіе является таковымъ только для тѣхъ, кто не изучаетъ вопроса со всѣхъ его сторонъ. Надо, какъ я уже сказалъ, считаться съ условіями труда, силъ, потребленія и т. д.

Предположимъ, что изъ двухъ странъ равной величины одна приноситъ пять, а другая—десять. Если жители первой потребляютъ четыре, а жители второй—девять, то избытокъ продуктовъ въ первой будетъ равняться одной пятой, а во второй—одной десятой. Такъ какъ отношеніе этихъ двухъ избытковъ обратно отношенію продуктовъ, то земля, производящая только пять, даетъ вдвое большій излишекъ, чѣмъ земля, приносящая десять.

Но нѣтъ и рѣчи о двойномъ количествѣ продуктовъ, и я не думаю, что кто-нибудь рѣшится поставить въ общемъ плодородіе холодныхъ странъ даже на равную ступень съ плодородіемъ теплыхъ. Однако предположимъ, что оно равно; если угодно, установимъ равновѣсіе между Англіей и Сициліей и между Польшей и Египтомъ. Южнѣе у насъ останутся Африка и Индія, сѣвернѣе — ничего. При этомъ равномъ количествѣ продуктовъ какая разница въ обработкѣ! Въ Сициліи нужно только поскрести землю; въ Англіи же сколько трудовъ для ея обработки! Понятно, что, гдѣ требуется больше рукъ для добыванія равнаго количества продуктовъ, излишекъ будетъ необходимымъ образомъ меньше.

Помимо этого надо принять во вниманіе, что то же количество людей потребляете гораздо меньше въ теплыхъ странахъ. Тамъ климатъ требуетъ умѣренности ради здоровья. Европейцы, желающіе тамъ жить какъ у себя дома, всѣ погибаютъ отъ дизентеріи и несваренія желудка. „Мы,— говоритъ Шарденъ,—по сравненію съ азіатами — хищные звѣри, волки. Нѣкоторые приписываютъ умѣренность персовъ тому, что ихъ страна мало обработана, я же думаю, наоборотъ, что она менѣе изобилуетъ съѣстными припасами потому, что ихъ меньше требуется для ея жителей. Если бы ихъ умѣренность,—продолжаетъ онъ,—была слѣдствіемъ скудости почвы, то ѣли бы мало только бѣдные, а между тѣмъ такъ ѣдятъ вообще всѣ; кромѣ того, въ каждой провинціи ѣли бы больше или меньше въ зависимости отъ плодородія ея почвы, между тѣмъ какъ во всемъ государствѣ мы находимъ ту же умѣренность. Персы очень хвалятъ себя за свой образъ жизни, говоря, что стоитъ посмотрѣть только на ихъ цвѣтъ лица, чтобы убѣдиться, насколько онъ лучше, чѣмъ у христіанъ. Дѣйствительно, цвѣтъ лица у персовъ ровный. У нихъ прекрасная, тонкая и гладкая кожа, между тѣмъ какъ у армянъ, ихъ подданныхъ, живущихъ по-европейски, кожа грубая и угреватая, а ихъ тѣло толсто и грузно".

Чѣмъ ближе къ экватору, тѣмъ болѣе умѣренный образъ жизни ведутъ народы. Мяса здѣсь почти не употребляютъ; рисъ, маисъ, кукуруза, просо, маніоковый хлѣбъ составляютъ ихъ обычную пищу. Въ Индіи живутъ милліоны людей, пропитаніе которыхъ не стоите и копейки въ день. Даже въ самой Европѣ мы видимъ замѣтную разницу въ аппетитѣ сѣверныхъ и южныхъ народовъ. Испанецъ питался бы цѣлую недѣлю однимъ обѣдомъ нѣмца. Въ странахъ, гдѣ люди болѣе прожорливы, роскошь проявляется и въ предметахъ потребленія. Въ Англіи о ней свидѣтельствуютъ столы, уставленные мясными блюдами; въ Италіи васъ угощаютъ сахаромъ и цвѣтами.

Роскошь въ одеждѣ представляетъ подобныя же различія. Въ странахъ, гдѣ смѣны временъ года бурны и быстры, носятъ лучшую и болѣе простую одежду; въ тѣхъ же, гдѣ одежда служитъ только для украшенія, она не столько полезна, сколько блестяща; самая одежда тамъ представляете собой роскошь. Въ Неаполѣ каждый день увидите прогуливающихся по Посилиппо людей въ золоченыхъ курткахъ и безъ чулокъ. О постройкахъ можно сказать то же: когда нечего бояться суровой непогоды, то отдаютъ все за пышность. Въ Парижѣ, въ Лондонѣ жители хотятъ имѣть теплыя и удобный помѣщенія; въ Мадридѣ есть великолѣпные салоны, но нѣтъ запирающихся оконъ, и люди спятъ тамъ въ норкахъ.

Пищевые продукты гораздо сытнѣе и питательнѣе въ теплыхъ странахъ: это третье различіе, которое не можетъ не вліять на второе. Отчего въ Италіи ѣдятъ столько овощей? Потому что они тамъ хороши, питательны, превосходнаго вкуса. Во Франціи, гдѣ они водянисты, они не питательны и за столомъ почти совсѣмъ не идутъ въ счета. А между тѣмъ они занимаютъ не меньше мѣста, и [48]обработка ихъ стоитъ по крайней мѣрѣ столько же труда. Доказано опытомъ, что хлѣбныя зерна Берберіи, уступающія къ тому же французскимъ, даютъ гораздо больше муки, a французскія даютъ въ свою очередь больше, чѣмъ зерна сѣверныхъ странъ. Изъ этого можно заключить, что вообще по направленію отъ экватора къ сѣверному полюсу наблюдается подобный переходъ. A развѣ не ясна невыгода, если при одинаковомъ количествѣ продуктовъ получается меньшее количество съѣстныхъ припасовъ?

Ко всѣмъ этимъ различнымъ соображеніямъ я могу прибавить еще одно, которое вытекаетъ изъ нихъ и ихъ усиливаетъ, именно что теплыя страны менѣе нуждаются въ жителяхъ, чѣмъ холодныя, а могли бы ихъ прокормить больше. Это даетъ вдвое большій излишекъ, всегда идущій на пользу деспотическому образу правленія. Чѣмъ большую площадь занимаетъ одно и то же количество людей, тѣмъ болѣе затруднительными становятся возмущенія, такъ какъ невозможно быстро и тайно собираться и такъ какъ для правительства всегда легко обнаружить планы и отрѣзать сообщеніе. Но чѣмъ тѣснѣе сближается многочисленное населеніе, тѣмъ менѣе правительство въ состояніи захватить верховную власть; главари съ такою же безопасностью обсуждаютъ вопросы въ своихъ квартирахъ, какъ государь въ своемъ совѣтѣ, а народъ такъ же скоро собирается на площадяхъ, какъ войска въ своихъ казармахъ. Слѣдовательно, въ интересахъ тираническаго образа правленія, чтобы его поле дѣятельности охватывало большая разстоянія. При помощи точекъ опоръ, которыя онъ создаетъ для себя, его сила, подобно силѣ рычага, увеличивается на разстояніи[25]. Сила же народа, наоборотъ, дѣйствительна только, когда она сконцентрирована; она испаряется и исчезаетъ, когда расширяется, подобно дѣйствію разсыпаннаго по землѣ пороха, который воспламе- няется только по крупинкѣ. Такимъ образомъ менѣе всего населенныя страны болѣе всего пригодны для тираническаго образа правленія: дикіе звѣри господствуютъ только въ пустыняхъ.

ГЛАВА IX.

О признакахъ хорошаго образа правленія.

Когда безотносительно спрашиваютъ, какой образъ правленія наилучшій, то ставятъ вопросъ неразрѣшимый и неопредѣленный, или, если угодно, на него можно дать столько же вѣрныхъ отвѣтовъ, сколько возможно комбинации въ абсолютномъ и относительномъ положеніи народовъ.

Но если бы спросили, по какимъ признакамъ можно узнать, хорошо или плохо управляется данный народъ, это было бы другое дѣло и вопросъ могъ бы быть разрѣшенъ фактически.

Между тѣмъ его не разрѣшаютъ, такъ какъ каждый желаетъ разрѣшить его по-своему. Подданные прославляютъ спокойствіе общества, граждане — свободу частныхъ лицъ; одинъ предпочитаетъ неприкосновенность собственности, а другой — личности; одинъ находитъ, что самое строгое правительство — наилучшее, другому наилучшимъ представляется—самое мягкое; этотъ желаетъ, чтобы преступленія наказывались, а тотъ—чтобы они предупреждались; одинъ находитъ прекраснымъ возбуждать страхъ въ сосѣдяхъ, а другой — предпочитаетъ остаться для нихъ неизвѣстнымъ; одинъ доволенъ, когда въ обращеніи деньги, а другой требуетъ, чтобы народъ имѣлъ хлѣбъ. Если бы даже было достигнуто соглашеніе относительно этихъ и другихъ подобныхъ пунктовъ, то былъ ли бы сдѣланъ шагъ впередъ? Такъ какъ нравственныя качества не поддаются точному измѣренію, то, если и согласятся относительно признака, какъ быть съ оцѣнкой?

Что касается меня, то я всегда удивляюсь, что люди не замѣчаютъ такого простого признака или настолько недобросовѣстны, что не соглашаются относительно него. Какова цѣль политическаго общества? Сохраненіе и процвѣтаніе его членовъ. А какой признакъ вѣрнѣе всего свидѣтельствуетъ объ ихъ сохраненіи и процвѣтаніи? Ихъ [49]количество и размноженіе. Ни въ чемъ иномъ не ищите этого столь спорнаго признака. При равныхъ другихъ условіяхъ можно сказать, что несомнѣнно лучшимъ является то правительство, при которомъ безъ постороннихъ средствъ, безъ натурализаціи, безъ колоній, народонаселеніе растетъ и все болѣе увеличивается, а наихудшимъ—то, при которомъ народъ приходить въ упадокъ и уменьшается. Теперь дѣло за вами, счетчики; вычисляйте, измѣряйте, сравнивайте[26].

ГЛАВА X.

О злоупотребленіяхъ правительства и о его склонности къ вырожденію.

Какъ частная воля постоянно противодѣйствуетъ всеобщей воле, такъ и правительственная власть постоянно делаетъ усилія противъ верховной власти. Чемъ более увеличиваются эти усилія, теми более искажается конституція; и такъ какъ не существуетъ другой воли организма, которая, противясь волѣ государя, уравновѣшивала бы ее, то рано или поздно должно случиться, что государь подавитъ, наконецъ, верховнаго властелина и нарушитъ общественный договоръ. Вотъ природный и неизбежный недостатокъ, который со дня возникновенія политическаго организма неутомимо стремится къ его разрушенію, подобно тому, какъ старость и смерть въ концѣ-концовъ разрушаютъ человѣческій организмъ.

Есть два главныхъ пути, которыми правительственная власть идетъ къ вырожденію: именно когда она сжимается или когда разрушается государство.

Правительственная власть сжимается, когда она переходитъ отъ большого количества людей къ малому, т.-е. когда демократія переходитъ въ аристократію, а аристократия — въ монархію. Это именно путь ея естественнаго наклоненія[27]. Если бы она переходила отъ малаго числа [50]людей къ большому, то можно было бы сказать, что она ослабѣваетъ; но такой обратный переходъ невозможенъ.

Дѣйствительно, правительство мѣняетъ форму тогда, когда его изношенная пружина слишкомъ ослабляетъ его, чтобы оно могло сохранить эту форму. А если бы оно ослабило себя еще своимъ расширеніемъ, то его сила свелась бы къ нулю, и оно еще менѣе было бы способно къ существованію. Итакъ, слѣдуетъ вновь заводить и сжимать пружину по мѣрѣ того, какъ она поддается, иначе государство, поддерживаемое ею, рухнетъ до основанія.

Разрушеніе государства можетъ совершиться двумя путями.

Во-первыхъ, когда государь не управляетъ больше государствомъ по законамъ и захватываетъ верховную власть. Тогда совершается замѣчательное превращеніе, которое состоитъ въ томъ, что сжимается не правительство, а государство; я хочу сказать, что большое государство распадается, и въ немъ образуется другое, исключительно изъ членовъ правительства, являющееся по отношенію къ остальному народу только его господиномъ и тираномъ. Такимъ образомъ въ тотъ моментъ, когда правительство захватываетъ верховную власть, нарушается общественный договоръ, и простые граждане, по праву возвращаясь къ своей естественной свободѣ, принуждены, но не обязаны повиноваться.

Тотъ же фактъ имѣетъ мѣсто, когда члены правительства въ отдѣльности захватываютъ власть, которая должна осуществляться правительственнымъ организмомъ въ его цѣломъ; это не меньшее нарушеніе законовъ, производящее еще большій безпорядокъ. Въ данномъ случаѣ существуетъ, такъ сказать, столько же государей, сколько должностныхъ лицъ, и государство, раздѣленное не менѣе правительственной власти, погибаетъ или мѣняетъ свою форму.

Когда распадается государство, то злоупотребленія правительства, каковы бы они ни были, получаютъ названіе анархіи. По формамъ правленія демократія вырождается въ охлократію, аристократія — въ олигархію; я бы еще прибавилъ, что монархія вырождается въ тиранію, но это слово имѣетъ двойной смыслъ и требуетъ объясненія.

Въ общепринятомъ смыслѣ тиранъ—это государь, правящій путемъ насилія, не считающійся съ справедливостью и законами. Въ точномъ смыслѣ этого слова тиранъ—частное лицо, присваивающее себѣ королевскую власть, на которую онъ не имѣетъ права. Именно такъ понимали это слово греки; тиранами они называли безъ различія добрыхъ и злыхъ царей, власть которыхъ была незаконной[28]. Итакъ, тиранъ и узурпаторъ — два совершенно однозначащихъ слова.

Чтобы дать различнымъ понятіямъ различныя имена, я [51]называю тираномъ узурпатора царской власти, а деспотомъ — узурпатора верховной власти. Тиранъ—тотъ, кто вторгается вопреки законамъ, чтобы править по своимъ законамъ; деспотъ—тотъ, кто ставитъ себя выше самыхъ законовъ. Итакъ, тиранъ не является непремѣнно деспотомъ, но деспотъ—всегда тиранъ.

ГЛАВА XI.

О смерти политическаго организма.

Такова естественная и неизбѣжная склонность всѣхъ наилучшихъ формъ правленія. Если погибли Спарта и Римъ, то какое государство можетъ надѣяться на вѣчное существованіе? Если мы желаемъ создать прочное учрежденіе, то не будемъ мечтать о томъ, чтобы сдѣлать его вѣчнымъ. Для достиженія успѣха не надо стремиться къ невозможному и льстить себя надеждой, что произведенію рукъ человѣческихъ возможно придать прочность, которой человѣческія произведенія не заключаютъ въ себѣ.

Политическій организмъ такъ же, какъ и организмъ человѣка, начинаетъ умирать со дня своего рожденія и въ себѣ самомъ носитъ причины своего разрушенія. Но оба они могутъ обладать болѣе или менѣе крѣпкимъ сложеніемъ, способнымъ къ болѣе или менѣе продолжительной жизни. Сложеніе человѣка является дѣломъ природы, конституція государства — дѣломъ искусства. Не въ силахъ людей продлить свою жизнь, но въ ихъ силахъ продлить, насколько возможно, жизнь государства, устанавливая въ немъ наилучшую конституцію, какая только для него возможна. Лучше устроенное государство погибнетъ, но позже другого, если непредвидѣнное несчастье не приведетъ къ его преждевременной гибели раньше времени.

Основа политической жизни заключается въ верховной власти. Законодательная власть—сердце государства, исполнительная власть — его мозгъ, который приводитъ въ движеніе всѣ части. Мозгъ можетъ быть парализованъ, а индивидуумъ—жить еще. Человѣкъ теряетъ разсудокъ и живетъ; но какъ только перестало функціонировать сердце, животное умерло.

Не законы даютъ жизнь государству, а именно законодательная власть. Вчерашній законъ не обязываетъ сегодня; но изъ молчанія заключаютъ о молчаливомъ согласіи и признаютъ, что верховный властелинъ постоянно подтверждаетъ законы, если онъ, имѣя возможность отмѣнить ихъ, не дѣлаетъ этого. Все, что онъ разъ объявилъ своей волей, остается таковой всегда, пока онъ ея не отмѣнилъ.

Отчего съ такимъ уваженіемъ относятся къ старымъ законамъ? Именно изъ-за этого. Надо думать, что только превосходство прежней воли могло ихъ сохранить такъ долго; если бы верховный властелинъ не находилъ ихъ постоянно полезными, то онъ ихъ отмѣнилъ бы тысячу разъ. Вотъ почему, далеко не слабѣя, законы безпрестанно пріобрѣтаютъ все больше силы въ каждомъ хорошо устроенномъ государствѣ, предубѣжденіе, рожденное ихъ древностью, съ каждымъ днемъ дѣлаетъ ихъ все болѣе почтенными; между тѣмъ вездѣ, гдѣ законы, старѣя, ослабѣваютъ, это служитъ доказательствомъ, что болѣе не существуетъ законодательной власти и государства уже нѣтъ въ живыхъ.

ГЛАВА XII.

Какъ поддерживается верховная власть?

Не обладая другой силой, кромѣ законодательной власти, верховный властелинъ дѣйствуетъ только посредствомъ законовъ; а такъ какъ законы являются только подлинными актами всеобщей воли, то верховный властелинъ могъ бы дѣйствовать лишь тогда, когда собранъ народъ. Собранный народъ—какая, скажутъ, химера! Это—химера сегодня, но это не было химерой двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ. Развѣ люди измѣнили свою природу?

Въ нравственныхъ понятіяхъ границы возможнаго менѣе узки, чѣмъ мы думаемъ; ихъ суживаютъ наши слабости, наши пороки, наши предразсудки. Низкія души не вѣрятъ въ великихъ людей; гнусные рабы насмѣшливо улыбаются при словѣ „свобода".

Руководствуясь тѣмъ, что происходило, будемъ разсматривать то, что можетъ произойти. Я не буду говорить о древнихъ республикахъ Греціи, но Римская республика была, мнѣ кажется, большимъ государствомъ, а городъ [52]Римъ—большимъ городомъ. По послѣдней переписи въ Римѣ оказалось четыреста тысячъ гражданъ, носящихъ оружіе, а по послѣдней переписи въ имперіи—болѣе четырехъ милліоновъ гражданъ, не считая подвластныхъ народовъ, иностранцевъ, женщинъ, дѣтей, рабовъ.

Сколько представляешь себѣ затрудненій для частыхъ собраній огромнаго народа этой столицы и ея окрестностей! Между тѣмъ не проходило нѣсколькихъ недѣль, чтобы римскій народъ не собирался и даже по нѣскольку разъ. Онъ не только пользовался правами верховной, но отчасти и правами правительственной власти. Онъ обсуждалъ извѣстныя дѣла, былъ судьею въ нѣкоторыхъ тяжбахъ, и весь этотъ народъ являлся на общественной площади почти такъ же часто магистратомъ, какъ и гражданиномъ.

Обращаясь къ первымъ эпохамъ въ жизни народовъ, мы увидали бы, что у большинства древнихъ правительствъ, даже монархическихъ, такихъ, какъ у македонцевъ и франковъ, существовали подобные совѣты. Какъ бы то ни было, одинъ этотъ неопровержимый фактъ разрѣшаетъ всѣ затрудненія: мнѣ кажется, изъ существованія факта несомнѣнно вытекаетъ заключеніе о его возможности.

ГЛАВА XIII.

Продолженіе.

Недостаточно, чтобы собранный народъ одинъ разъ установилъ конституцію государства, утвердивъ сводъ законовъ; недостаточно, чтобы онъ учредилъ форму правленія или разъ навсегда позаботился объ избраніи должностныхъ лицъ. Помимо чрезвычайныхъ собраній, которыхъ могутъ потребовать непредвидѣнные случаи, необходимо существованіе фиксированныхъ періодическихъ собраній, которыхъ ничто не могло бы отмѣнить или отложить, такъ чтобы въ назначенный день народъ созывался на основаніи закона, не нуждаясь болѣе ни въ какомъ другомъ формальномъ созывѣ.

Но, помимо этихъ собраній, законныхъ на основаніи одного уже времени ихъ созыва, всякое народное собраніе, которое не будетъ созвано поставленными для этой цѣли должностными лицами, согласно установленнымъ формамъ, должно считаться незаконнымъ и все, что на немъ происходитъ,—не дѣйствительнымъ, такъ какъ даже самый порядокъ собранія долженъ исходить отъ закона.

Относительно того, какъ часто должны повторяться законныя собранія, это зависитъ отъ столькихъ соображеній, что нельзя было бы на этотъ счетъ установить точныя правила. Можно только вообще сказать, что чѣмъ большей силой обладаетъ правительство, тѣмъ чаще долженъ показываться верховный властелинъ.

Это, возразятъ мнѣ, можетъ быть хорошо для одного города, но что дѣлать, если въ государствѣ ихъ заключается нѣсколько? Раздѣлить ли верховную власть? Или же сосредоточить ее въ одномъ только городѣ, а остальные ему подчинить?

Я отвѣчаю, что не надо дѣлать ни того, ни другого. Во-первыхъ, верховная власть — однородна и едина, и ее нельзя раздѣлить, не уничтоживъ ея. Во-вторыхъ, городъ такъ же, какъ и народъ, не можетъ на законномъ основаніи быть подчиненъ другому, такъ какъ сущность политическаго организма заключается въ согласованіи повиновенія и свободы, и эти слова подданный и верховный властелинъ являются тождественными соотносительными словами, идея которыхъ соединяется въ одномъ словѣ „гражданинъ".

Я отвѣчаю далѣе, что соединеніе нѣсколькихъ городовъ въ гражданскую общину является всегда зломъ и что, желая создать такое соединеніе, нельзя обольщаться надеждой, что избѣжишь его естественныхъ неудобствъ. Нельзя приводить въ доказательство недостатки большихъ государствъ, возражая тому, кто желаетъ только небольшихъ. Но какъ дать небольшимъ государствамъ достаточно силы для борьбы съ большими? Нужно сдѣлать такъ, какъ нѣкогда греческіе города сопротивлялись великому царю и какъ въ болѣе недавнее время Голландія и Швейцарія боролись съ Австрійскимъ домомъ.

Однако, если невозможно уменьшить государство до надлежащихъ предѣловъ, остается еще одинъ способъ: не допускать существованія столицы въ немъ, резиденціей правительства дѣлать поперемѣнно каждый городъ и сзывать туда также по очереди народный соборъ.

Распределяйте по странѣ равномѣрно населеніе, рас[53]пространяйте повсюду въ ней одни и тѣ же права, вносите повсюду довольство и жизнь; и такимъ путемъ государство сдѣлается въ одно и то же время самымъ сильнымъ и будетъ управляться наилучшимъ образомъ. Вспомните, что стѣны городовъ образуются изъ обломковъ деревенскихъ домовъ. При видѣ каждаго дворца, воздвигающагося въ столицѣ, мнѣ представляется, что вся страна превращается въ развалины.

ГЛАВА XIV.

Продолженіе.

Съ того момента, когда на законномъ основаніи собранъ народъ въ видѣ верховнаго органа, прекращается всякая власть правительства, останавливается исполнительная власть и личность послѣдняго гражданина становится такой же священной и неприкосновенной, какъ и личность перваго должностного лица, такъ какъ тамъ, гдѣ есть представляемый, нѣтъ больше представителя. Большая часть волненій, возникавшихъ въ римскихъ комиціяхъ, происходила отъ того, что не знали или не принимали во вниманіе этого правила. Тогда консулы являлись только предсѣдателями народа, трибуны — простыми ораторами[29], сенатъ—ничѣмъ.

Эти промежутки увольненія правительства, когда государь признаетъ или долженъ признать надъ собою настоящаго начальника, всегда были страшны для него; и эти народныя собранія, служащія защитой для политическаго организма и уздой для правительства, внушали всегда ужасъ монархамъ. Поэтому они никогда не щадятъ ни заботъ, ни возраженій, ни обѣщаній, ни препятствій, чтобы удержать отъ нихъ гражданъ. Когда послѣдніе скупы, вялы, трусливы, болѣе любятъ покой, чѣмъ свободу, они недолго противятся удвоенными усиліямъ правительства; въ виду того, что противодѣйствующая сила безпрестанно увеличивается, верховная власть такимъ образомъ въ концѣ-концовъ исчезаетъ и большинство гражданскихъ общинъ распадается и погибаетъ раньше времени.

Но между верховной властью и произвольнымъ правительствомъ иногда проникаетъ промежуточная власть, о которой необходимо поговорить.

ГЛАВА XV.

О депутатахъ или представителяхъ.

Какъ только служеніе обществу перестаетъ быть главными дѣломъ гражданъ и они предпочитаютъ лучше служить своими кошельками, чѣмъ своею персоной, то государство уже на краю гибели. Если надо итти на войну, они платятъ войсками и остаются дома; если надо итти въ совѣтъ, они назначаютъ депутатовъ и остаются дома. Благодаря лѣни и деньгами у нихъ, наконецъ, появляются солдаты, чтобы поработить отечество, и депутаты, чтобы его продать.

Суета торговли и искусствъ, жадное стремленіе къ наживѣ, изнѣженность и любовь къ удобствамъ превращаютъ личное служеніе въ деньги. Уступается часть барыша, чтобы увеличить его легко и покойно. Дайте денегъ, и вы скоро пріобрѣтете цѣпи. Слово финансы—рабское слово, оно неизвѣстно въ гражданской общинѣ. Въ странѣ, дѣйствительно свободной, граждане все дѣлаютъ своими руками и ничего— при помощи денегъ. Они не только не платятъ, чтобы освободиться отъ своихъ обязанностей, они заплатили бы, чтобы самимъ ихъ исполнять. Я очень далекъ отъ общепринятыхъ взглядовъ: я думаю, что обязательный трудъ находится въ меньшемъ противорѣчіи съ свободой, чѣмъ налоги.

Чѣмъ лучше устройство государства, тѣмъ большій перевѣсъ въ представленіи гражданъ имѣютъ общественныя дѣла надъ частными. Въ такомъ государствѣ даже гораздо меньше частныхъ дѣлъ, такъ какъ сумма общаго счастья доставляетъ болѣе значительную долю счастья каждому лицу, и оно въ меньшей степени принуждено искать его въ своихъ частныхъ заботахъ. Въ хорошо устроенной гражданской общинѣ каждый летитъ на собранія; при дурной формѣ правленія никто не хочетъ сдѣлать шага, чтобы [54]отправиться на нихъ, потому что никто не интересуется тѣмъ, что на нихъ происходитъ, всякій предвидитъ, что верховная воля не будетеъ тамъ доминировать, и, наконецъ, потому что заботы личнаго характера поглощаютъ все. Хорошіе законы ведутъ къ созданію лучшихъ, дурные— къ созданію худшихъ. Если кто-нибудь говоритъ о государственныхъ дѣлахъ: „Какое мнѣ дѣло?", знайте, что государство погибло.

Охлажденіе любви къ отечеству, вліяніе частныхъ интересовъ, большіе размѣры государствъ, завоеванія, злоупотребленія правительства заставили изобрѣсти путь народнаго представительства или депутатовъ въ національныхъ собраніяхъ. Это то, что въ нѣкоторыхъ странахъ осмѣливаются называть третьимъ сословіемъ. Итакъ, частный интересъ двухъ сословій поставленъ на первое и на второе мѣсто; общественный интересъ стоитъ лишь на третьемъ.

Верховная власть не можетъ быть представлена по той же причинѣ, по которой она не можетъ быть отчуждаема. Она главнымъ образомъ заключается во всеобщей волѣ, а воля не имѣетъ представителя; она или одна, или другая, середины нѣтъ. Народные депутаты, слѣдовательно, не являются и не могутъ являться представителями народа; они—только его комиссары, они ничего не могутъ рѣшать окончательно. Всякій законъ, не утвержденный цѣлымъ народомъ, —ничто; это—не законъ. Англійскій народъ считаетъ себя свободнымъ и очень ошибается; онъ свободенъ только во время выборовъ членовъ парламента: какъ только они избраны, онъ—рабъ, онъ—ничто. За то примѣненіе, которое онъ дѣлаетъ изъ своей свободы въ короткіе моменты ея существованія, онъ заслуживаетъ того, чтобы ее потерять.

Идея представительства нова; она перешла къ намъ отъ феодальнаго строя, отъ этой несправедливой и безсмысленной формы правленія, унижающей человѣческій родъ и позорящей имя человѣка. Народъ никогда не имѣлъ представителей въ древнихъ республикахъ и даже монархіяхъ; это слово тамъ не было извѣстно. Чрезвычайно характерно, что въ Римѣ, гдѣ такъ священна была личность трибуновъ, никому и въ голову не приходила возможность узурпаціи ими функцій народа, и среди такого множества народа они никогда не пытались своей властью перешагнуть хоть черезъ одинъ плебисцитъ. Между тѣмъ о давкѣ, производимой иногда народомъ, судите по тому, что случилось во времена Гракховъ, когда часть гражданъ подавала свой голосъ съ крышъ.

Гдѣ право и свобода—все, тамъ неудобства —ничто. У этого мудраго народа все было поставлено на свое настоящее мѣсто: онъ своимъ ликторамъ предоставлялъ дѣлать то, чего не осмѣлились бы сдѣлать его трибуны. Онъ не опасался, что его ликторы захотятъ быть его представителями.

Чтобы стало однако ясно, какимъ образомъ трибуны иногда бывали его представителями, достаточно понять, какъ правительство является представителемъ верховнаго властелина. Такъ какъ законъ есть только объявленіе всеобщей воли, то ясно, что въ отношеніи законодательной власти народъ не можетъ имѣть представителя, но онъ можетъ и долженъ его имѣть въ исполнительной власти, которая является только силой, прилагаемой къ закону. Изъ этого ясно, что при тщательномъ разсмотрѣніи дѣла мы увидали бы, что законы существуютъ у очень немногихъ народовъ. Какъ бы то ни было, несомнѣнно, что трибуны, совершенно не участвуя въ исполнительной власти, никогда не могли быть по правамъ своей должности представителями римскаго народа; они могли быть ими, только захватывая права сената.

У грековъ народъ дѣлалъ самъ безъ посторонней помощи все, что онъ долженъ былъ дѣлать; онъ безпрестанно собирался на площади. Онъ жилъ въ теплой странѣ, онъ не былъ жаденъ, за него рабы дѣлали будничную работу, его великимъ дѣломъ была его свобода. Если нѣтъ тѣхъ же преимуществъ, какъ сохранить тѣ же права? Вашъ болѣе суровый климатъ порождаетъ больше нуждъ[30], а шесть мѣсяцевъ въ году невозможно собираться на публичной площади, вашихъ глухихъ рѣчей не услышишь на открытомъ воздухѣ, вы больше дорожите своею выгодой, чѣмъ своею свободой, и вы гораздо менѣе страшитесь рабства, чѣмъ нищеты. [55]

Какъ! Свобода поддерживается только при помощи рабства? Можетъ быть. Двѣ крайности сходятся. Все, что не является дѣломъ природы, имѣетъ свои неудобства, а гражданское общество въ большей мѣрѣ, чѣмъ все остальное. Существуютъ такія несчастныя положенія, когда можно сохранить свою свободу только на счетъ свободы другихъ и когда гражданинъ можетъ быть вполнѣ свободнымъ лишь при условіи, что рабъ является рабомъ въ высшей мѣрѣ. Таково было положеніе дѣлъ въ Спартѣ. Что касается васъ, современные народы, то у васъ нѣтъ рабовъ, но вы—рабы; вы за ихъ свободу платите своей. Вы можете, сколько угодно, восхвалять это преимущество, я въ немъ нахожу больше малодушія, чѣмъ человѣчности.

Я не хочу всѣмъ этимъ сказать, что нужно имѣть рабовъ или что право на рабство законно, такъ какъ я доказали противное; я привожу только причины, почему современные народы, считающіе себя свободными, имѣютъ представителей и отчего ихъ не было у древнихъ народовъ. Какъ бы то ни было, съ того момента, когда народъ избираетъ себѣ представителей, онъ болѣе не свободенъ, онъ болѣе не существуетъ.

Итакъ, послѣ всесторонняго обсужденія я не вижу, чтобы для верховнаго властелина было впредь возможно сохранить среди насъ пользованіе своими правами, если гражданская община не очень мала. Но если она очень мала, она будете покорена? Я ниже разъясню[31], какимъ образомъ можно соединить внѣшнее могущество большого народа съ удобнымъ гражданскимъ строемъ и хорошимъ порядкомъ небольшого государства.

ГЛАВА ХVІ.

О томъ, что учрежденіе правительства не есть договоръ.

Разъ хорошо установлена законодательная власть, предстоитъ установить также исполнительную власть. Такъ какъ послѣдняя, дѣйствуя только посредствомъ отдѣльныхъ актовъ, не обладаетъ сущностью первой, то она естественно отдѣлена отъ нея. Если бы верховный властелинъ, разсматриваемый, какъ таковой, могъ обладать исполнительной властью, то право и дѣло смѣшались бы до такой степени, что нельзя было бы узнать, что законъ и что нѣтъ. А политический организмъ, искаженный такимъ образомъ, вскорѣ сталъ бы добычей того насилія, въ огражденіе отъ котораго онъ былъ установленъ.

Такъ какъ въ силу общественнаго договора всѣ граждане равны, то все, что всѣ должны дѣлать, всѣ могутъ предписывать, между тѣмъ какъ никто не имѣетъ права требовать, чтобы другой дѣлалъ то, чего онъ самъ не дѣлаетъ. Именно это право, необходимое для того, чтобы дать жизнь и движеніе политическому организму, верховный властелинъ даетъ государю, учреждая правительство.

Нѣкоторые утверждали, что актъ этого учрежденія является договоромъ между народомъ и избранными ими главой,—договоромъ, устанавливающимъ между обѣими сторонами условія, въ силу которыхъ одна изъ нихъ обязана повелѣвать, а другая—подчиняться. Всякій согласится, я увѣренъ, что это — странный способъ заключать сдѣлки. Посмотримъ, выдерживаетъ ли такое мнѣніе даже какую-нибудь критику.

Во-первыхъ, верховная власть такъ же мало можетъ измѣняться, какъ и отчуждаться; ограничить ее — значить ее уничтожить. Нелѣпо и противорѣчитъ здравому смыслу, чтобы верховный властелинъ поставилъ надъ собою высшее лицо. Взять на себя обязательство повиноваться какому-нибудь господину—значите вернуться къ полной свободѣ.

Кромѣ того, очевидно, что это соглашеніе народа съ извѣстными лицами было бы только частными актомъ, изъ чего вытекаетъ, что это соглашеніе не могло бы быть ни закономъ, ни актомъ верховной власти и что, слѣдовательно, оно было бы незаконно.

Мы видимъ далѣе, что договаривающіяся стороны были бы подчинены только естественному закону и не было бы никакой гарантіи въ томъ, что онѣ будутъ исполнять свои взаимныя обязательства, а это во всѣхъ отношеніяхъ про[56]тиворѣчитъ гражданскому строю. Такъ какъ лицо, держащее въ своихъ рукахъ силу, обладаетъ всегда исполнительной властью, то съ такимъ же правомъ можно было бы назвать договоромъ поступокъ человѣка, сказавшаго другому: „Я отдаю тебѣ все мое имущество съ тѣмъ условіемъ, что ты вернешь мнѣ изъ него столько, сколько тебѣ будетъ угодно".

Одинъ договоръ только существуетъ въ государствѣ— это договоръ ассоціаціи: одинъ онъ исключаетъ всякій другой. Нельзя было бы придумать другого общественнаго соглашенія, которое не было бы нарушеніемъ перваго.

ГЛАВА XVII.

Объ учрежденіи правительства.

Итакъ, въ какомъ смыслѣ надо понимать актъ, посредствомъ котораго учреждено правительство? Я замѣчу прежде всего, что этотъ актъ сложный, онъ состоитъ изъ двухъ другихъ, именно изъ установленія закона и изъ выполненія закона.

Посредствомъ перваго акта верховный властелинъ рѣшаетъ, что будетъ существовать правительственный организмъ, установленный въ той или иной формѣ; ясно, что этотъ актъ — законъ.

Посредствомъ второго народъ избираетъ начальствующихъ лицъ, на которыхъ будетъ возложена установленная правительственная власть. Это избраніе, будучи только отдѣльнымъ актомъ, не есть второй законъ, но лишь продолженіе перваго, правительственная функція.

Затрудненіе заключается въ томъ, чтобы понять, какимъ образомъ можетъ появиться до существованія правительства правительственный актъ и какимъ образомъ народъ, будучи только верховнымъ властелиномъ или подданнымъ, можетъ въ извѣстныхъ обстоятельствахъ стать государемъ или должностнымъ лицомъ.

Въ этомъ именно обнаруживается одна изъ тѣхъ удивительныхъ особенностей политическаго организма, при помощи которыхъ онъ примиряетъ противорѣчивыя, повидимому, дѣйствія. Эта особенность выступаетъ при внезанномъ переходѣ верховной власти въ демократію такимъ образомъ, что безъ всякаго замѣтнаго измѣненія, только посредствомъ новаго отношенія всѣхъ ко всѣмъ, граждане, сдѣлавшись должностными лицами, переходятъ отъ общихъ актовъ къ частнымъ и отъ закона къ выполненію.

Это измѣненіе отношеній не есть тонкое спекулятивное измышленіе, не встрѣчающееся на практикѣ: оно ежедневно имѣетъ мѣсто въ англійскомъ парламентѣ, гдѣ въ извѣстныхъ случаяхъ нижняя палата превращается въ большой комитетъ для лучшаго обсужденія дѣлъ и такимъ образомъ изъ верховной палаты, которой она была въ предыдущую минуту, становится простой комиссіей. Послѣ этого она сама себѣ, какъ палатѣ общинъ, дѣлаетъ доклады о томъ, что она только что постановила, какъ большой комитетъ, и снова подъ другимъ именемъ рѣшаетъ то, что было ею уже рѣшено поди однимъ именемъ.

Таково преимущество, свойственное демократическому образу правленія, что онъ можетъ быть фактически установленъ простыми актомъ общей воли. Затѣмъ это предварительное правительство остается у власти, если такова одобренная форма, или отъ имени верховнаго властелина устанавливаетъ форму правленія, предписанную закономъ; и такимъ образомъ все устраивается правильно. Невозможно учредить форму правленія какимъ-нибудь другимъ законнымъ путемъ, не отказываясь въ то же время отъ выше установленныхъ принциповъ.

ГЛАВА XVIII.

Средства для предупрежденія узурпаціи со стороны правительства.

Изъ этихъ разъясненій слѣдуетъ въ подтвержденіе главы XVI, что актъ, посредствомъ котораго учреждается правительство, есть не договоръ, но законъ; что хранители исполнительной власти—не начальники народа, но его чиновники; что онъ можетъ назначать и смѣнять ихъ, когда ему угодно; что для нихъ рѣчь идетъ не о договорѣ, а о повиновеніи, и что, взявши на себя обязанности, возлагаемыя на нихъ государствомъ, они лишь исполняютъ свой гражданский долгъ, не имѣя никоимъ образомъ права обсуждать условія. [57]

Слѣдовательно, если случается, что народъ учреждаетъ наслѣдственное правительство, монархическое ли, закрѣпленное за одной извѣстной династіей, или аристократическое, закрѣпленное за извѣстнымъ сословіемъ, то это не есть обязательство, принятое народомъ на себя; это— временная форма, которую онъ придаетъ администрации, пока ему не будетъ угодно распорядиться ею иначе.

Правда, что эти перемѣны всегда опасны и что измѣнять установленную форму правленія слѣдуетъ только тогда, когда она становится несовмѣстимой съ общественнымъ благомъ. Но эта осторожность является правиломъ политики, а не права, и государство не болѣе обязано сохранять за своимъ главой гражданскую власть, чѣмъ за своими генералами военную.

Не подлежитъ также сомнѣнію, что въ подобномъ случаѣ не можетъ оказаться преувеличенной никакая заботливость при соблюденіи всѣхъ формальностей, необходимыхъ для того, чтобы отличить правильный и законный актъ отъ мятежнаго возстанія и волю всего народа отъ криковъ одной партіи. Именно здѣсь слѣдуетъ предоставлять на волю враждебнаго случая только то, чего нельзя отнять у него при примѣненіи права во всей его строгости, и именно изъ этого обязательнаго условія государь извлекаетъ ту существенную пользу, что сохраняетъ свою власть помимо народа, при чемъ не могутъ сказать, что онъ ее узурпировалъ; въ самомъ дѣлѣ,-пользуясь по внешности только своими правами, онъ очень легко можетъ расширить ихъ и подъ предлогомъ охранения общественнаго спокойствія воспрепятствовать собраніямъ, предназначеннымъ для возстановленія порядка. Такимъ образомъ онъ пользуется молчаніемъ, котораго не нозволяетъ нарушить, или отступленіями отъ законнаго порядка, которыя заставляетъ совершать, для того чтобы истолковать въ свою пользу мнѣніе людей, побуждаемыхъ къ молчанію страхомъ, и наказать осмѣливающихся говорить. Такъ именно децемвиры, избранные сперва на одинъ годъ, потомъ оставленные на другой, пытались удержать за собой навсегда власть, не позволяя болѣе собираться комициямъ; и этимъ легкимъ способомъ всѣ правительства міра, разъ облеченныя общественной силой, рано или поздно захватываютъ верховную власть.

Періодическія собранія, упомянутыя выше, могутъ предупредить или отсрочить это несчастіе, въ особенности когда они не нуждаются въ формальномъ созывѣ, такъ какъ въ этомъ случаѣ государь не могъ бы воспрепятствовать имъ, не объявляя себя открыто нарушителемъ законовъ и врагомъ государства.

Эти собранія, имѣющія цѣлью только сохраненіе общественнаго договора, должны всегда открываться двумя вопросами, которые никогда не могутъ быть упразднены и которые порознь рѣшаются большинствомъ голосовъ.

Первый: „Угодно ли верховному властелину сохранить существующую форму правленія?"

Второй: „Угодно ли народу оставить завѣдываніе ею въ рукахъ тѣхъ, на кого оно возложено въ данное время?"

Я при этомъ предполагаю то, что, какъ мнѣ кажется, я уже доказалъ, именно: въ государствѣ не существуетъ никакого основного закона, который не могъ бы быть отмѣненъ, не исключая и общественнаго договора, такъ какъ если бы всѣ граждане собрались для того, чтобы нарушить съ общаго согласія этотъ договоръ, то, несомнѣнно, онъ былъ бы нарушенъ на вполнѣ законномъ основаніи. Гроцій думаетъ даже, что каждый можетъ отказаться отъ государства, членомъ котораго является, и вернуть себѣ свою естественную свободу и свое имущество, покидая страну[32]. Было бы нелѣпо, если бы всѣ граждане вмѣстѣ не могли сдѣлать того, что можетъ сдѣлать каждый въ отдѣльности.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

ГЛАВА I.

О неразрушимости всеобщей воли.

Разъ нѣсколько соединившихся людей смотрятъ на себя какъ на одинъ организмъ, у нихъ является одна воля, [58]направляющаяся къ общему сохранению и къ общему благу. Въ этомъ случаѣ всѣ силы государства могучи и просты, его правила ясны и свѣтлы, въ немъ нѣтъ запутанныхъ и противорѣчивыхъ интересовъ, общее благо ясно выступаетъ повсюду, и, чтобы его замѣтить, необходимъ лишь здравый смыслъ. Миръ, единеніе, равенство—враги хитросплетеній политики. Простыхъ и прямыхъ людей трудно обмануть въ силу ихъ простоты: обольщенія, утонченные доводы не вводятъ ихъ въ заблужденіе; они даже недостаточно тонки, чтобы быть обманутыми. Когда мы видимъ, какъ у счастливѣйшаго народа въ мірѣ толпы крестьянъ рѣшаютъ подъ дубомъ государственный дѣла и всегда мудро ведутъ себя, можно ли удержаться отъ презрѣнія къ тонкимъ ухищреніямъ другихъ народовъ, которые становятся знаменитыми и несчастными такъ искусно и таинственно.

Управляемое такимъ образомъ государство нуждается въ очень немногихъ законахъ, а когда возникаетъ необходимость въ изданіи новыхъ законовъ, она ощущается повсемѣстно. Первый, предлагающий ихъ, высказываетъ лишь то, что чувствовали уже всѣ, и нѣтъ рѣчи ни о проискахъ, ни о краснорѣчіи для превращенія въ законъ того, что каждый уже самъ рѣшилъ дѣлать, разъ только онъ будетъ увѣренъ, что всѣ будуть это дѣлать, подобно ему.

Резонеровъ вводить въ заблуждение то обстоятельство, что, видя только государства, плохо устроенныя съ самаго своего возникновения, они поражаются невозможностью поддерживать въ нихъ подобный гражданский порядокъ. Они смѣются, представляя себѣ, въ какихъ нелѣпостяхъ могъ бы убѣдить ловкій плутъ или вкрадчивый говорунъ народъ въ Парижѣ или Лондонѣ. Они не знаютъ, что Кромвель былъ бы лишенъ слова народомъ въ Бернѣ, а герцогъ Бофоръ былъ бы призванъ къ порядку женевцами.

Но когда узелъ, связующій общество, начинаетъ ослабѣвать, а государство — терять силу, когда частные интересы начинаютъ давать себя чувствовать, a мелкія общества—вліять на большое, общій интересъ мѣняется и находитъ противниковъ : единогласія больше нѣтъ. Всеобщая воля уже не есть воля всѣхъ. Поднимаются противорѣчія, споры, и лучшее мнѣніе уже не принимается безъ преній.

Наконецъ, когда государство на краю своей гибели существуетъ только въ видѣ призрачной и пустой формы, когда общественная связь порвана во всѣхъ сердцахъ, когда самый низкій интересъ нагло красуется подъ священнымъ именемъ общественнаго блага, тогда смолкаетъ всеобщая воля. Всѣ, руководимые тайными побужденіями, при подачѣ голосовъ уже не являются больше гражданами, словно государства совсѣмъ не было, и ложно подъ именемъ законовъ издаются несправедливые указы, имѣющіе цѣлью лишь частный интересъ.

Слѣдуетъ ли изъ этого, что всеобщая воля уничтожена или искажена? Нѣтъ, она всегда постоянна, неизмѣнна и чиста, но она подчинена другимъ, которыя преобладаютъ надъ нею. Каждый, отдѣляя свой интересъ отъ общаго, ясно сознаетъ, что онъ его вполнѣ отъ послѣдняго отдѣлить не можетъ, но его доля общественнаго зла кажется ему ничѣмъ по сравнению съ тѣмъ исключительнымъ благомъ, которое онъ намѣревается пріобрѣсти для себя. Если исключить это личное благо, то онъ въ своихъ собственныхъ интересахъ желаетъ общаго блага такъ же сильно, какъ и всякій другой. Даже продавая свой голосъ за деньги, онъ не заглушаетъ въ себѣ общей воли; онъ отъ нея увертывается. Погрѣшность, которую онъ совершаетъ, заключается въ томъ, что онъ измѣняетъ смыслъ вопроса и отвѣчаетъ не на то, о чемъ его спрашиваютъ, такъ что вмѣсто того, чтобы сказать при голосованіи: „выгодно для государства", онъ говоритъ: „выгодно для извѣстнаго человѣка или для извѣстной партіи, чтобы прошло такое-то мнѣніе". Итакъ, законъ общественнаго порядка на собраніяхъ не столько состоитъ въ томъ, чтобы поддерживать на нихъ всеобщую волю, сколько въ томъ, чтобы ее всегда спрашивали и она всегда отвѣчала.

Я могъ бы высказать здѣсь много мыслей по поводу простого права подавать свой голосъ при всякомъ актѣ верховной власти,—права, котораго ничто не можетъ отнять у гражданъ, и по поводу права высказывать свое мнѣніе, предлагать, дѣлить, обсуждать, которое правительство всегда особенно старается предоставить только своимъ членамъ; но этотъ важный предметъ потребовалъ бы отдѣльнаго трактата, и я не могу изложить всего въ этой книгѣ. [59]

ГЛАВА II.

О голосованіи.

Изъ предыдущей главы видно, что способъ обсужденія общественныхъ дѣлъ можетъ служить довольно вѣрнымъ признакомъ дѣйствительнаго состоянія нравовъ и жизненныхъ силъ политическаго организма. Чѣмъ больше согласія господствуетъ на собраніяхъ, т.-е. чѣмъ полнѣе единодушие въ мнѣніяхъ, тѣмъболѣе преобладаетъ всеобщая воля, тогда какъ долгія пренія, споры, волненія являются предвѣстниками возрастанія личныхъ интересовъ и упадка государства.

Это кажется менѣе очевиднымъ, когда въ его конституцію входятъ два или нѣсколько сословій, какъ въ Римѣ патриціи и плебеи, споры которыхъ часто смущали комиціи даже въ самыя цвѣтущія времена республики. Но это исключеніе болѣе кажущееся, чѣмъ дѣйствительное, такъ какъ въ этомъ случаѣ въ силу недостатка, присущаго политическому организму, имѣются, такъ сказать, въ одномъ государствѣ два: что невѣрно по отношенію къ обоимъ вмѣстѣ, вѣрно по отношенію къ каждому въ отдѣльности. И, дѣйствительно, даже въ самыя бурныя времена народные плебисциты, если въ нихъ не вмѣшивался сенатъ, всегда проходили спокойно и при значительномъ большинствѣ голосовъ благодаря тому, что у гражданъ былъ всего одинъ интересъ, у народа — лишь одна воля.

При другой крайности снова является единогласіе. Это случается тогда, когда у гражданъ, впавшихъ въ рабство, не остается болѣе ни воли, ни свободы. Тогда страхъ и лесть превращаютъ голосованіе въ единодушные крики; народъ не обсуждаетъ болѣе, онъ обожаетъ или проклинаетъ. Такой подлый способъ подачи мнѣнія существовалъ въ сенатѣ при императорахъ. Иногда это совершалось съ курьезными предосторожностями. Тацитъ замѣчаетъ, что при Отонѣ сенаторы, осыпая Вителія проклятіями, при этомъ нарочно производили страшный шумъ, для того чтобы онъ не могъ узнать, что говорилъ каждый изъ нихъ, если бы впослѣдствіи случайно власть перешла въ его руки.

Изъ этихъ различныхъ соображеній вытекаютъ правила, на которыхъ долженъ быть установленъ способъ подсчета голосовъ и сличенія мнѣній, въ зависимости отъ того, легко ли болѣе или менѣе узнать всеобщую волю и пришло ли государство въ большій или меньшій упадокъ.

Существуетъ лишь одинъ законъ, который по своей природѣ требуетъ единогласнаго рѣшенія. Это—общественный договоръ, такъ какъ основаніе гражданскаго общества является самымъ добровольнымъ актомъ въ мірѣ. Такъ какъ каждый человѣкъ рожденъ свободнымъ и господиномъ самого себя, то никто не можетъ подчинить его безъ согласія подъ какимъ бы то ни было предлогомъ. Считать, что сынъ рабыни рождается рабомъ, значитъ считать, что онъ не рождается человѣкомъ.

Если, слѣдовательно, при заключеніи общественнаго договора нѣкоторыя лица являются его противниками, то ихъ несогласіе не уничтожаетъ договора, оно препятствуетъ лишь тому, чтобы они были включены въ него; они—иностранцы среди гражданъ. Когда учреждено государство, тогда мѣстопребываніе является доказательствомъ согласія: жить въ странѣ—значитъ подчиняться верховной власти.[33]

За исключеніемъ этого первоначальнаго договора мнѣніе большинства налагаетъ обязательство на всѣхъ остальныхъ. Это—слѣдствіе самаго договора. Но меня спросятъ: какимъ образомъ человѣкъ можетъ быть свободнымъ и въ то же время принужденнымъ сообразоваться съ волей, которая не есть его воля? Какимъ образомъ несогласные свободны и вмѣстѣ съ тѣмъ подчинены законамъ, съ которыми они несогласны.

Я отвѣчаю, что вопросъ невѣрно поставленъ. Гражданинъ согласенъ со всѣми законами, даже съ тѣми, которые проведены противъ его воли, и даже съ тѣми, которые налагаютъ на него наказаніе, если онъ осмѣлится нарушить одинъ изъ нихъ. Постоянная воля всѣхъ членовъ государства есть всеобщая воля; благодаря именно ей они—граждане и свободны[34]. Когда въ народномъ собраніи [60]предлагаютъ законъ, то гражданъ спрашиваютъ главнымъ образомъ не о томъ, согласны ли они съ предложеніемъ или отвергаютъ его, а о томъ, соотвѣтствуетъ ли оно всеобщей волѣ, которая является ихъ волей. Подавая свой голосъ, каждый высказываетъ свое мнѣніе по этому вопросу, и результатомъ подсчета голосовъ является объявленіе всеобщей воли. Итакъ, если побѣждаетъ мнѣніе, противоположное моему, это доказываетъ только, что я ошибся и что то, что я считалъ всеобщей волей, не было таковой. Если бы взяло верхъ мое личное мнѣніе, то я сдѣлалъ бы не то, что я желалъ сдѣлать, и именно тогда я не былъ бы свободенъ.

Несомнѣнно, что я предполагаю при этомъ, что большинство голосовъ еще заключаетъ въ себѣ всѣ характерныя свойства всеобщей воли; когда большинство уже не является выразителемъ этой воли, то, какой бы мы ни держались стороны, свободы болѣе не существуетъ.

Выше говоря о томъ, какимъ образомъ въ общественныхъ рѣшеніяхъ всеобщую волю замѣняетъ частная, я въ достаточной степени указалъ средства, пригодныя для предупрежденія этого зла; я буду еще говорить объ этомъ ниже. Что касается относительнаго числа голосовъ, необходимаго для объявленія этой воли, то я также установилъ принципы, на основаніи которыхъ можно опредѣлить это число. Одинъ лишній голосъ нарушаетъ равенство, одинъ несогласный—нарушаетъ единогласіе. Но между единогласіемъ и равенствомъ существуетъ много неравныхъ дѣленій; въ каждомъ изъ нихъ это число можетъ быть установлено въ зависимости отъ положенія и нуждъ политическаго организма.

Два главныхъ правила могутъ служить для опредѣленія этихъ отношеній: во-первыхъ, чѣмъ важнѣе и серьезнѣе рѣшеніе, тѣмъ болѣе должно приближаться къ единогласию мнѣніе, берущее верхъ; во-вторыхъ, чѣмъ болѣе скораго рѣшенія требуетъ возбуждаемый вопросъ, тѣмъ меньше при раздѣленіи голосовъ должно быть необходимое для его рѣшенія большинство. Первое изъ этихъ правилъ, очевидно, болѣе примѣнимо къ законамъ, а второе — къ дѣламъ. Какъ бы то ни было, путемъ ихъ комбинированія устанавливается лучшее всего отношеніе, которое можно дать большинству для рѣшенія.

ГЛАВА III.

Выборы.

Что касается избранія государя и должностныхъ лицъ, что является, какъ я уже сказалъ, сложнымъ актомъ, то для осуществленія его существуютъ два способа: именно выборы и жребій. И первый, и второй употреблялись въ разныхъ республикахъ, и еще въ настоящее время мы видимъ очень сложное соединеніе ихъ при избраніи венеціанскаго дожа.

„Избраніе посредствомъ жребія,—говоритъ Монтескье,— соотвѣтствуетъ природѣ демократіи". Я согласенъ съ этимъ, но какъ это объяснить? „Жребій,—продолжаетъ онъ,—есть способъ избранія, который никого не обижаетъ; онъ каждому гражданину оставляетъ разумную надежду, что ему придется служить отечеству". Это—не доводы.

Если мы обратимъ вниманіе на то, что избраніе правителей является функціей правительства, а не верховной власти, то мы увидимъ, почему способъ жеребьевки болѣе соотвѣтствуетъ природѣ демократіи, гдѣ администрація тѣмъ лучше, чѣмъ акты ея менѣе сложны.

Во всякой настоящей демократіи исправленіе должности является не привилегіей, а тяжелымъ бременемъ, которое нельзя по справедливости наложить на одно лицо преимущественно передъ другимъ. Только одинъ законъ можетъ наложить это бремя на того, на кого упадетъ жребій. Такъ какъ въ этомъ случаѣ условія равны для всѣхъ, а выборъ не зависитъ ни отъ какой человѣческой воли, то здѣсь нѣтъ особаго примѣненія, которое нарушало бы универсальный характеръ закона.

Въ аристократіи государь выбираетъ государя, правительство сохраняетъ само себя, и здѣсь именно голосованіе на своемъ мѣстѣ.

Выборы венеціанскаго дожа служатъ примѣромъ, который, вмѣсто того чтобы опровергнуть это раздѣленіе, толь[61]ко подтверждаетъ его; эта смѣшанная форма избранія— самая подходящая для смѣшанной формы правленія. Ошибка—считать венеціанскій образъ правленія за настоящую аристократію. Если народъ тамъ не принимаетъ участія въ управленіи страной, то зато сама знать есть тамъ народъ. Масса бѣдныхъ барнаботовъ никогда не стояла близко къ какой-нибудь должности, и ея дворянство даетъ ей только пустой титулъ „сіятельства" и право присутствовать въ Большомъ совѣтѣ. Этотъ Большой совѣтъ такой же многочисленный, какъ нашъ Генеральный совѣтъ въ Женевѣ, и его славные члены имѣютъ не больше привилегій, чѣмъ у насъ обыкновенные граждане. Несомнѣнно, что, исключивъ крайнее несходство этихъ двухъ республикъ, мы найдемъ, что женевская буржуазія является точнымъ изображеніемъ венеціанскаго патриціата; наши уроженцы и обитатели изображаютъ собой горожанъ и народъ въ Венеціи, наши крестьяне—подданныхъ материка. Наконецъ, съ какой стороны ни разсматривали бы мы эту республику, за исключеніемъ ея величины, ея образъ правленія не болѣе аристократиченъ, чѣмъ нашъ. Вся разница въ томъ, что, не имѣя пожизненнаго главы, мы не имѣемъ такой же надобности въ жребіи.

Выборы по жребію представляли бы мало неудобствъ въ настоящей демократии. Тамъ, гдѣ у всѣхъ одинаковые нравы и дарованія, какъ и одинаковыя правила и состоянія, выборъ стали бы почти безразличенъ. Но я уже сказалъ, что не было настоящей демократіи.

Когда соединены вмѣстѣ выборъ и жребій, то посредствомъ перваго надо замѣщать должности, требующія соотвѣтствующихъ талантовъ, наприм., военныя должности. Другой способъ хорошъ для такихъ мѣстъ, гдѣ достаточно здраваго смысла, справедливости, неподкупности, какъ, напр., для судейскихъ должностей, такъ какъ въ хорошо устроенномъ государствѣ эти качества общи всѣмъ гражданамъ.

Ни жребій, ни голосованіе не имѣютъ мѣста въ монархіи. Такъ какъ монархъ по праву является единственнымъ государемъ и должностнымъ лицомъ, то выборъ его чиновниковъ принадлежитъ только ему. Когда аббатъ де Сенъ-Пьеръ предлагалъ увеличить число совѣтовъ французскаго короля и избирать ихъ членовъ посредствомъ баллотировки, то онъ не понималъ, что предлагаетъ измѣнить форму правленія.

Мнѣ оставалось бы еще обсудить способъ подачи и собиранія голосовъ въ народномъ собраніи, но, быть можетъ, историкъ римскаго гражданскаго порядка въ этомъ отношеніи выяснитъ лучше всѣ правила, которыя я могъ бы установить. Серьезному читателю не мѣшаетъ познакомиться болѣе подробно съ тѣмъ, какъ обсуждались общественныя и частныя дѣла въ совѣтѣ, состоящемъ изъ двухсотъ тысячъ человѣкъ.

ГЛАВА IV.

Римскія комиціи.

У насъ нѣтъ ни одного вполнѣ достовѣрнаго памятника изъ первыхъ временъ Рима. По всей вѣроятности, даже все, что разсказываютъ о нихъ,—вымыселъ[35], и вообще намъ больше всего недостаетъ самой поучительной части въ лѣтописяхъ народовъ, именно исторіи ихъ формирования. Опытъ ежедневно показываетъ намъ, какія причины порождаютъ перевороты въ государствахъ, но такъ какъ больше не формируются народы, то у насъ нѣтъ ничего, кромѣ догадокъ, для объясненія того, какъ они сформировались.

Обычаи, которые мы уже застаемъ установившимися, свидѣтельствуютъ по крайней мѣрѣ о томъ, что они имѣли начало; изъ преданій, гласящихъ объ ихъ возникновении, наиболѣе вѣрными должны считаться тѣ, которыя опираются на самые крупные авторитеты и подтверждаются самыми сильными доводами. Вотъ правила, которыми я старался руководствоваться при изслѣдованіи того, какимъ образомъ свободнѣйшій и могущественнѣшній народъ въ мірѣ примѣнялъ свою верховную власть.

Послѣ основанія Рима возникающая республика, т.-е. армія основателя, состоящая изъ албанцевъ, сабинянъ и иностранцевъ, была раздѣлена на три класса, которые, бла[62]годаря этому раздѣленію, стали называться трибами. Каждая изъ этихъ трибъ была подраздѣлена на десять курій, а каждая курія—на декуріи, во главѣ которыхъ были поставлены начальники, называвшіеся куріонами и декуріонами.

Кромѣ того, каждая изъ трибъ поставляла отрядъ въ сто всадниковъ или рыцарей, называвшійся центуріей, изъ чего мы видимъ, что эти раздѣленія, не особенно нужныя для небольшого города, сначала преслѣдовали только военныя цѣли. Но кажется, что, какъ будто предугадывая инстинктомъ свое будущее величіе, маленькій городокъ Римъ заранѣе установили у себя гражданскій порядокъ, подходящий для міровой столицы.

Изъ этого перваго раздѣленія вскорѣ возникло слѣдующее неудобство: триба албанцевъ[36] и сабинянъ[37] оставалась всегда въ томъ же положеніи, между тѣмъ какъ триба иностранцевъ[38], безпрерывно разрастаясь, благодаря постоянному ихъ притоку, вскорѣ превзошла другія. Средство, примѣненное Сервіемъ для избѣжанія этого опаснаго зла, состояло въ измѣненіи раздѣленій. Уничтоживъ раздѣленіе по національностямъ, онъ замѣнилъ его другимъ по мѣсту города, занятому каждой трибой. Онъ сдѣлалъ изъ трехъ трибъ четыре, изъ которыхъ каждая занимала одинъ изъ холмовъ Рима и носила его названіе. Уничтоживъ такимъ образомъ существующее неравенство, онъ предупредилъ возможность появленія его въ будущемъ. Для того чтобы это раздѣленіе не было только раздѣленіемъ частей города, но и людей, онъ запретилъ жителями переходить изъ одной части въ другую, что помѣшало смѣшенію различныхъ націоналъностей.

Онъ удвоилъ также три прежнихъ центуріи всадниковъ и прибавила, къ нимъ двѣнадцать другихъ, но все подъ тѣмъ же названіемъ. Окончательно отдѣляя при помощи этого простого и справедливаго средства сословіе всадниковъ отъ народнаго сословія, онъ не возбудилъ ропота въ народѣ.

Къ этимъ четыремъ городскимъ трибамъ Сервій прибавилъ еще пятнадцать другихъ, называемыхъ сельскими, такъ какъ онѣ были сформированы изъ деревенскихъ жителей, раздѣленныхъ на столько же округовъ. Впослѣдствіи было создано такое же количество новыхъ, и въ концѣ-концовъ римскій народъ оказался раздѣленнымъ на тридцать пять трибъ, и въ такомъ количествѣ онѣ существовали до конца республики.

Результатомъ этого раздѣленія городскихъ и сельскихъ трибъ явилось слѣдствіе, которое стоитъ отмѣтить, такъ какъ нѣтъ ему подобныхъ и такъ какъ Римъ обязанъ ему сохраненіемъ своихъ обычаевъ и увеличеніемъ своей империи. Можно было бы предположить, что городскія трибы захватили вскорѣ власть и почести и не замедлили подчинить себѣ сельскія трибы: въ дѣйствительности произошло совершенно обратное. Извѣстно влеченіе первыхъ римлянъ къ деревенской жизни. Это влеченіе появилось у нихъ благодаря мудрому законодателю, соединившему свободу съ военнымъ и сельскимъ трудомъ и, такъ сказать, сославшему въ городъ искусства, ремесла, интригу, богатство и рабство.

Итакъ, вслѣдствіе того, что все замѣчательное, чѣмъ обладалъ Римъ, жило въ деревнѣ и обрабатывало землю, образовалась привычка только тамъ искать поддержки для республики. Это государство, будучи государствомъ достойнѣйшихъ патриціевъ, почиталось всѣмъ міромъ. Простая и трудовая жизнь сельскихъ жителей предпочиталась праздной и трусливой жизни римской буржуазіи, и тотъ, кто, обрабатывая землю, становился уважаемымъ гражданиномъ, былъ бы въ городѣ лишь жалкими пролетаріемъ. Наши великодушные предки, говоритъ Варронъ, не безъ причины устроили въ деревнѣ разсадникъ этихъ могучихъ и мужественныхъ людей, защищавшихъ ихъ въ военное время и кормившихъ ихъ въ мирное время.

Плиній утверждаетъ положительно, что сельскія трибы пользовались уваженіемъ благодаря тѣмъ людямъ, изъ которыхъ онѣ состояли, между тѣмъ какъ въ городскія съ позоромъ переводились негодныя, трусливыя лица, которыхъ желали унизить. Сабинянинъ Аппій Клавдій, пріѣхавшій, чтобы поселиться въ Римѣ, былъ осыпанъ почестями и приписанъ въ деревенскую трибу, которая впослѣдствіи приняла имя его семьи. Всѣ вольноотпущенные, [63]наконецъ, входили всегда въ городскія трибы, но не въ сельскія. И за все время существованія республики мы не встрѣчаемъ ни одного примѣра, чтобы кто-нибудь изъ этихъ вольноотпущенныхъ занялъ какую-нибудь должность, далее ставши гражданиномъ.

Это правило было превосходно; но оно было доведено до такой крайности, что слѣдствіемъ его въ концѣ - концовъ явилось измѣненіе и ужъ, конечно, злоупотребленіе въ гражданскомъ строѣ.

Во-первыхъ, цензоры, надолго присвоивъ себѣ право произвольно переводить гражданъ изъ одной трибы въ другую, позволяли большинству приписываться къ какой угодно трибѣ. Это позволеніе, конечно, было никуда не годно и отнимало у цензуры одну изъ главныхъ ея пружинъ. Такъ какъ, кромѣ того, всѣ сильные и могущественные приписывались къ сельскимъ трибамъ, а вольноотпущенные, ставши гражданами, оставались съ чернью въ городскихъ, то трибы вообще больше не имѣли ни мѣста, ни территории и смѣшались всѣ до такой степени, что членовъ каждой изъ нихъ можно было различить лишь по спискамъ. Такимъ образомъ идея слова триба перешла съ земли на личность или, вѣрнѣе, стала почти химерой.

Далѣе случалось, что городскія трибы, находившіяся въ болѣе удобномъ положеніи, часто оказывались на комиціяхъ болѣе сильными и продавали государство тѣмъ, кто удостоивалъ покупать голоса составлявшаго эти трибы сброда.

Что касается курій, то, такъ какъ основатель раздѣлилъ каждую трибу на десять курій, весь римскій народъ, заключенный въ то время въ городскихъ стѣнахъ, состоялъ изъ тридцати курій, изъ которыхъ каждая имѣла свои храмы, своихъ боговъ, своихъ чиновниковъ, своихъ жрецовъ и свои праздники, носившіе названіе compitalia, подобно paganalia, существовавшимъ впослѣдствіи у сельскихъ трибъ.

Такъ какъ при новомъ раздѣленіи Сервія эти тридцать курій не могли быть раздѣлены на равныя части между четырьмя трибами, то онъ предпочелъ ихъ не трогать, и независимыя отъ трибъ куріи стали вторымъ раздѣленіемъ римскаго населенія. Но о куріяхъ не было рѣчи ни въ сельскихъ трибахъ, ни въ составлявшемъ ихъ народѣ, по- тому что съ превращеніемъ трибъ въ чисто гражданскія учрежденія и съ введеніемъ порядка для сбора войскъ военныя раздѣленія Ромула оказались излишними. Хотя такимъ образомъ каждый гражданинъ былъ приписанъ къ трибѣ, но это далеко не означало, что каждый принадлежитъ къ какой-либо куріи.

Сервій сдѣлалъ еще третье раздѣленіе, не имѣвшее никакого отношенія къ двумъ предыдущимъ и ставшее по своимъ послѣдствіямъ самымъ важнымъ изъ всѣхъ. Онъ раздѣлилъ весь римскій народъ на шесть классовъ, различая ихъ не по мѣсту, не по людямъ, но по состоянію, такъ что къ первымъ классамъ принадлежали богатые, къ послѣднимъ—бѣдные, а къ среднимъ — люди со среднимъ достаткомъ. Эти шесть классовъ были подраздѣлены еще на сто девяносто три части, называвшіяся центуріями, и эти части были распредѣлены такимъ образомъ, что въ одномъ первомъ классѣ заключалось ихъ больше половины, a послѣдній состоялъ лишь изъ одной. Такимъ образомъ оказалось, что наименѣе многочисленный по количеству людей классъ имѣлъ наибольшее число центурій и что послѣдній классъ весь считался только однимъ подраздѣленіемъ, хотя въ немъ одномъ заключалось болѣе половины жителей Рима.

Для того чтобы народу не такъ ясны стали послѣдствія этого послѣдняго нововведения, Сервій придалъ ему какъ бы военный характеръ: онъ включилъ во второй классъ двѣ центуріи оружейниковъ, а въ четвертый—двѣ центуріи военныхъ механиковъ; въ каждомъ классѣ, за исключеніемъ послѣдняго, онъ различалъ молодыхъ и старыхъ, т.-е. тѣхъ, кто былъ обязанъ носить оружіе, и тѣхъ, кого возрастъ по закону освобождалъ отъ этого. Это различіе, болѣе чѣмъ различіе по состоянью, вызвало необходимость часто возобновлять цензъ или перепись. Наконецъ, онъ приказалъ, чтобы народное собраніе происходило на Марсовомъ полѣ и чтобы всѣ находящіеся въ возрастѣ, не освобождающемъ отъ службы, являлись туда со своимъ оружіемъ.

Въ послѣднемъ классѣ не произошло подобнаго раздѣленія на молодыхъ и старыхъ по той причинѣ, что черни, составлявшей этотъ классъ, не даровали чести носить оружіе въ защиту отечества. Нужно было имѣть очагъ, чтобы [64]получить право его защищать, и изъ безчисленныхъ шаекъ оборванцевъ, которыми блистаютъ въ настоящее время королевскія арміи, можетъ быть не одну съ презрѣніемъ оттолкнули бы римскія когорты, въ то время когда солдаты являлись защитниками свободы.

Въ послѣднемъ классѣ однако также отличали пролетаріевъ отъ тѣхъ, кого называли capite censi. Первые, не совсѣмъ сведенные къ нулю, поставляли по крайней мѣрѣ гражданъ для государства, иногда даже въ крайней нуждѣ — солдатъ. На тѣхъ же, которые не имѣли ровно ничего и которыхъ при переписи считали лишь поголовно, смотрѣли совершенно какъ на ничто, и Марій первый удостоилъ принимать ихъ въ солдаты.

Не рѣшая здѣсь вопроса, было ли само по себѣ это третье раздѣленіе хорошо или дурно, можно, мнѣ кажется, сказать утвердительно, что только простые нравы первыхъ римлянъ, ихъ безкорыстіе, ихъ любовь къ земледѣлію, ихъ презрѣніе къ торговлѣ и къ жаждѣ наживы могли сдѣлать удобоисполнимымъ это дѣленіе. Гдѣ въ наше время тотъ народъ, у котораго при ненасытной жадности, при безпокойномъ духѣ, интригахъ, постоянныхъ перемѣщеніяхъ, безпрестанныхъ перемѣнахъ счастья могло бы въ теченіе двадцати лѣтъ существовать подобное учрежденіе, не потрясая всего государства? Слѣдуетъ даже отмѣтить, что нравы и цензура, болѣе сильные, чѣмъ это учрежденіе, исправляли въ Римѣ его недостатки и что иной богачъ ссылался за то, что выставлялъ слишкомъ напоказъ свое богатство, въ классъ бѣдныхъ.

Изъ всего этого можно легко понять, почему почти всегда упоминается лишь о пяти классахъ, хотя въ дѣйствительности ихъ было шесть. Шестой, не поставляя ни солдатъ въ армію, ни вотирующихъ на Марсово поле[39] и оставаясь въ республикѣ почти безъ всякаго примѣненія, рѣдко считался за какую-нибудь величину.

Вотъ каковы были различныя подраздѣленія римскаго народа. Посмотримъ теперь, какое дѣйствіе производили они на собраніяхъ. Эти собранія, созванныя на законномъ основаніи, назывались комициями. Обыкновенно онѣ происходили на площади Рима или на Марсовомъ полѣ и раздѣлялись на комиціи по куріямъ, комиціи по центуріямъ и комиціи по трибамъ, смотря по тому, по которой изъ этихъ трехъ формъ онѣ были назначены. Комиции по куріямъ были учреждены Ромуломъ, комиціи по центуріямъ— Сервіемъ, а по трибамъ — народными трибунами. Помимо комицій ни одинъ законъ не получилъ своей санкции, не было избрано ни одно должностное лицо, а такъ какъ не существовало гражданина, не вписаннаго въ курию, центурию или трибу, то изъ этого слѣдуетъ, что ни одинъ гражданинъ не былъ лишенъ права голоса и что дѣйствительно римскій народъ по праву и фактически былъ верховнымъ властелиномъ.

Для того чтобы комиціи считались законно собранными и чтобы все, происходящее на нихъ, имѣло силу закона, необходимы были три условія: во-первыхъ, чтобы учрежденіе или магистратъ, созывающихъ, обладали надлежащей властью; во-вторыхъ, чтобы собраніе происходило въ одинъ изъ дней, дозволенныхъ закономъ, и въ-третьихъ, чтобы благопріятны были предзнаменованія.

Причину перваго правила нѣтъ надобности объяснять. Второе является дѣломъ гражданскаго порядка; такъ, напр., не было дозволено собирать комиціи въ праздники и базарные дни, когда сельскіе жители, приѣзжая въ Римъ по своимъ дѣламъ, не имѣли времени провести день на публичной площади. Посредствомъ третьяго сенатъ держалъ въ рукахъ гордый и безпокойный народъ и умѣрялъ пылъ мятежныхъ трибуновъ, но послѣдніе находили не мало способовъ, чтобы освободиться отъ этого стѣснения.

Законы и избраніе начальниковъ были не единственными вопросами, подлежавшими вѣдѣнію комицій. Такъ какъ римскій народъ присвоилъ себѣ важнѣйшія функціи правительственной власти, то можно сказать, что судьба Европы рѣшалась на этихъ собраніяхъ. Такое разнообразіе вопросовъ создавало различныя формы, которыя принимали эти собранія въ зависимости отъ предмета, по которому предстояло высказаться.

Чтобы судить объ этихъ различныхъ формахъ, достаточно сравнить ихъ. Когда Ромулъ учреждалъ куріи, то [65]онъ имѣлъ въ виду сдерживать сенатъ народомъ, а народъ—сенатомъ, одинаково господствуя надъ всѣми. Этой формой онъ далъ народу весь авторитетъ численности чтобы уравновѣсить авторитетъ могущества и богатства который онъ предоставилъ патриціямъ. Но, согласно дѵхѵ монархіи, онъ все же далъ перевѣсъ патриціямъ благодаря вліянію ихъ кліентовъ на большинство голосовъ. Это удивительное учрежденіе патроновъ и кліентовъ было образцомъ политическаго искусства и человѣколюбія безъ котораго не могъ бы существовать патриціатъ, совершенно противорѣчащій духу республики. Одному лишь Риму принадлежитъ слава, что онъ далъ міру этотъ прекрасный примѣръ, который никогда не приводилъ къ злоупотребленіямъ и которому, несмотря на это, никто не послѣдовалъ.

Такъ какъ эта же форма курій существовала при царяхъ до Сервія и такъ какъ царствованіе послѣдняго Тарквинія не считалось законнымъ, это побудило отличать законы царей названіемъ leges curiatae.

Такъ какъ во время республики куріи, попрежнему ограниченныя четырьмя городскими трибами, заключали въ себѣ лишь римскую чернь, то онѣ не могли имѣть никакого отношения ни къ сенату, стоявшему во главѣ патриціевъ, ни къ трибунамъ, которые, хотя и плебеи, все же стояли во главѣ состоятельныхъ гражданъ. Онѣ такимъ образомъ потеряли всякое значеніе, и такъ велико было ихъ унижение, что ихъ тридцать ликторовъ, собравшись, дѣлали то, что должны были дѣлать комиціи по куріямъ.

Раздѣленіе на центуріи было такъ выгодно для аристократии, что сперва кажется непонятнымъ, какимъ образомъ сенатъ не бралъ всегда верхъ на комиціяхъ, носившихъ это название и избиравшихъ консуловъ, цензоровъ и другихъ курульныхъ должностныхъ лицъ. Дѣйствительно, такъ какъ изъ ста девяноста трехъ центурій, составлявшихъ шесть классовъ всего римскаго народа, первый классъ заключалъ въ себѣ девяносто восемь и такъ какъ голоса считались только по центуріямъ, то одинъ этотъ первый классъ преобладалъ по количеству голосовъ надъ всѣми другими. Когда всѣ эти центуріи были согласны, тогда даже прекращали голосованіе. Рѣшеніе незначительнѣйшаго меньшинства считалось рѣшеніемъ большинства, и можно сказать, что въ комиціяхъ центурій дѣла рѣшались не столько количествомъ голосовъ, сколько количествомъ денегъ.

Но эта чрезвычайная власть смягчалась двумя способами: во-первыхъ, обыкновенно трибуны и всегда значительное количество плебеевъ принадлежали къ классу богатыхъ, такъ что ихъ вліяніе уравновѣшивало вліяніе патриціевъ этого перваго класса.

Второй способъ заключался въ слѣдующемъ: вмѣсто того чтобы заставить вотировать центуріи по порядку, при чемъ всегда приходилось бы начинать съ первой, выбирали одну изъ нихъ по жребію, и она[40] одна производила выборы. Послѣ этого всѣ центуріи, собранныя на другой день по ихъ рангу, повторяли эти же выборы и обыкновенно утверждали избраніе. Такимъ образомъ вліяніе, оказываемое примѣромъ, было отнято у ранга и отдано жребію, согласно принципу демократіи.

Результатомъ этого обычая было еще то преимущество, что граждане изъ деревни могли между двумя выборными днями навести справки о достоинствахъ предполагаемаго кандидата, чтобы подавать свой голосъ со знаніемъ дѣла. Но подъ предлогомъ скорости этотъ обычай уничтожили, и производство тѣхъ и другихъ выборовъ совершалось въ одинъ день.

Комиціи по трибамъ были, собственно говоря, совѣтомъ римскаго народа. Онѣ созывались только трибунами; на нихъ избирались трибуны, и на нихъ они проводили свой плебисцитъ. Сенатъ на этихъ собраніяхъ не только не имѣлъ значенія, но даже не имѣлъ права присутствовать. Въ этомъ отношеніи сенаторы, принужденные повиноваться законамъ, по поводу которыхъ они не могли подавать голоса, были менѣе свободны, чѣмъ послѣдніе граждане. Эта несправедливость была совершенно неумѣстна и ея одной было достаточно, чтобы лишить силы декреты учрежденія, куда не допускались всѣ его члены. Если бы всѣ патриціи присутствовали на этихъ комиціяхъ по праву, принадлежавшему имъ, какъ гражданамъ, то, ставши обыкновен[66]ными частными лицами, они не имѣли бы вліянія при такой формѣ голосованія, гдѣ голоса собираются поголовно и гдѣ ничтожнѣйшій пролетарій равенъ по значенію первому сенатору.

Мы видимъ, слѣдовательно, что результатомъ этихъ различныхъ раздѣленій былъ порядокъ при отобраніи голосовъ у такого многочисленнаго народа; но, помимо того, эти раздѣленія не сводились къ формамъ, которыя сами по себѣ безразличны; каждая изъ нихъ давала результаты, соотвѣтствующіе цѣлямъ, заставившими предпочесть ее.

Безъ дальнѣйшихъ подробностей изъ предыдущихъ разъясненій слѣдуетъ, что комиціи по трибамъ болѣе всего благопріятствовали народному правленію, a комиціи по центуріямъ—аристократии. Что касается комицій по куріямъ, въ которыхъ одна римская чернь составляла большинство, то, будучи годными лишь на то, чтобы благопріятствовать тираніи и злыми умыслами, онѣ должны были навлечь на себя позоръ, такъ какъ даже мятежники воздерживались отъ средства, которое слишкомъ обнаруживало ихъ планы. Несомнѣнно, что все величіе римскаго народа заключалось лишь въ комиціяхъ по центуріямъ, единственно полнымъ собраніямъ, такъ какъ въ комиціяхъ по куріямъ недоставало сельскихъ трибъ, а въ комиціяхъ по трибамъ—сената и патриціевъ.

Что касается способа собиранія голосовъ, то онъ у первыхъ римлянъ былъ такъ же простъ, какъ ихъ нравы, но менѣе простъ все же, чѣмъ въ Спартѣ. Каждый громко подавалъ свой голосъ, и особый регистраторъ по мѣрѣ подачи записывалъ голоса. Большинство голосовъ въ каждой трибѣ служило опредѣленіемъ голоса трибы; большинство голосовъ среди трибъ опредѣляло голосъ народа. То же происходило и съ куріями и центуріями. Этотъ обычай былъ хорошъ, пока среди гражданъ царила честность и пока каждый стѣснялся подавать публично свой голосъ за несправедливое мнѣніе или недостойнаго человѣка, но когда народъ испортился и голоса стали подкупаться, то было рѣшено подавать ихъ тайно, чтобы посредствомъ недовѣрія удержать людей отъ подкупа и чтобы доставить мошенникамъ возможность не стать измѣнниками.

Я знаю, что Цицеронъ порицаетъ это измѣненіе и ему отчасти приписываетъ гибель республики. Но, хотя я и чувствую то значеніе, которое долженъ здѣсь имѣть авторитетъ Цицерона, я не могу однако съ нимъ согласиться. Я думаю, наоборотъ, что вслѣдствіе недостаточнаго количества подобныхъ измѣненій была ускорена гибель государства. Подобно тому какъ режимъ здоровыхъ людей не годится для больныхъ, такъ нельзя стремиться къ управленію испорченнымъ народомъ по тѣмъ же законамъ, которые примѣнимы къ хорошему народу. Ничто не служитъ лучшимъ доказательствомъ этого правила, какъ продолжительность венеціанской республики, тѣнь которой существуетъ еще исключительно потому, что ея законы пригодны лишь для дурныхъ людей.

Итакъ, гражданами раздавались дощечки, при помощи которыхъ каждый могъ подавать свой голосъ, при чемъ его мнѣніе оставалось неизвѣстнымъ. Установлены были также новыя формальности при собираніи дощечекъ, при подсчетѣ голосовъ, при сравниваніи ихъ количества и т. д. Все это не помѣшало часто сомнѣваться въ надежности чиновниковъ, исполнявшихъ эти обязанности[41]. Наконецъ, чтобы избѣжать погони за голосами и торговли ими, были изданы постановленія, изъ которыхъ большинство оказались безполезными.

Въ послѣднія времена часто являлась необходимость прибѣгать къ чрезвычайнымъ мѣрамъ, чтобы какъ-нибудь помочь погрѣшностямъ законовъ. То объявляли о чудесахъ, но этотъ способъ, импонирующій народу, не могъ импонировать тѣмъ, кто управляли имъ; то быстро созывали собранія, прежде чѣмъ кандидаты успѣвали найти для себя голоса; то цѣлое засѣданіе проводили въ разговорахъ, если замѣтно было, что народъ готовъ принять дурное рѣшеніе. Въ концѣ-концовъ честолюбіе побѣдило все. И невѣроятно, что среди такого множества злоупотребленій этотъ огромный народъ подъ защитой своихъ древнихъ узаконений не переставалъ выбирать своихъ магистратовъ, проводить законы, судить тяжбы, рѣшать общественныя и частныя дѣла почти съ такою же легкостью, съ какою это могъ бы совершать сенатъ. [67]

ГЛАВА V.

О трибунатѣ.

Когда нельзя установить точнаго отношенія между составными частями государства или когда неустранимыя причины постоянно нарушаютъ ихъ отношенія, тогда учреждается особая должность; она не составляетъ одного цѣлаго со всѣми другими, она каждую часть снова приводитъ въ настоящее отношеніе къ другимъ и является связующимъ звеномъ или промежуточнымъ органомъ между государемъ и народомъ или между государемъ и верховнымъ властелиномъ, или въ случаѣ необходимости сразу между тѣми и другими.

Этотъ органъ, который я назову трибунатомъ,—хранитель законовъ и законодательной власти. Онъ иногда служитъ для того, чтобы защищать верховнаго властелина отъ правительства, что дѣлали въ Римѣ народные трибуны; иногда для того, чтобы быть поддержкой правительства противъ народа, что въ настоящее время является въ Венеціи дѣломъ Совѣта десяти, а иногда для того, чтобы установить равновѣсіе между той и другой стороной, что было обязанностью спартанскихъ эфоровъ.

Трибунатъ не есть составная часть гражданской общины и не долженъ принимать участія въ законодательной или исполнительной власти, но именно поэтому его собственная власть болѣе велика, такъ какъ, не имѣя возможности сдѣлать что-либо, онъ можетъ всему воспрепятствовать. Какъ защитникъ законовъ, онъ священнѣе и почитается болѣе, чѣмъ государь, приводящій ихъ въ исполненіе, и чѣмъ верховный властелинъ, издающій ихъ. Это совершенно ясно было видно въ Римѣ, когда эти гордые патриціи, всегда относившіеся съ презрѣніемъ къ народу въ цѣломъ, вынуждены бывали почитать простого чиновника народа, не имѣвшаго ни ауспицій, ни судебной власти.

Трибунатъ, разумно ограниченный, — самая надежная опора хорошей конституціи. Но если у него хоть небольшой излишекъ силы, то онъ разрушаетъ все; что касается слабости, то она не въ его природѣ, и разъ онъ представляетъ собой что-нибудь, онъ никогда не бываетъ менѣе того, что слѣдуетъ.

Онъ вырождается въ тиранію, если захватываетъ исполнительную власть, которую долженъ только регулировать, и если хочетъ предписывать законы, которые онъ долженъ только защищать. Огромная власть эфоровъ, безопасная, пока Спарта сохраняла свои нравы, ускорила порчу этихъ нравовъ, когда она уже началась. Кровь Агиса, зарѣзаннаго тиранами, была отомщена его преемникомъ. Преступленія и казни эфоровъ равно ускоряли гибель республики, и послѣ Клеомена Спарта была уже ничто. Такимъ же образомъ погибъ Рямъ, и чрезвычайная власть трибуновъ, постепенно узурпированная, въ концѣ-концовъ при помощи законовъ, созданныхъ ради свободы, послужила защитой императорамъ, уничтожившимъ эту свободу. Что касается венеціанскаго Совѣта десяти, то этотъ кровавый трибуналъ, одинаково страшный для патриціевъ и плебеевъ, не только не защищаетъ открыто законовъ, но служитъ лишь для того, чтобы послѣ попранія ихъ наносить въ потемкахъ удары, которыхъ никто не смѣетъ замѣчать.

Трибунатъ, подобно правительству, ослабѣваетъ, когда увеличивается число его членовъ. Когда трибуны римскаго народа, сперва въ числѣ двухъ, потомъ пяти, пожелали удвоить это количество, то сенатъ позволилъ имъ это, увѣренный, что сумѣетъ при помощи однихъ сдерживать другихъ. Такъ дѣйствительно и случилось.

Лучшее средство для предупрежденія узурпаціи со стороны этого грознаго органа, средство, котораго до сихъ поръ не замѣчало ни одно правительство, состояло бы въ томъ, чтобы не дѣлать постояннымъ это учрежденіе, а установить промежутки, во время которыхъ оно упразднялось бы. Эти промежутки, которые не должны быть настолько велики, чтобы дать время утвердиться злоупотребленіямъ, могутъ быть установлены закономъ такимъ образомъ, что въ случаѣ необходимости было бы легко сократить ихъ посредствомъ чрезвычайныхъ комиссій.

Это средство, кажется, не представляетъ никакихъ неудобствъ, такъ какъ трибунатъ, не являясь, какъ я уже сказалъ, частью конституціи, можетъ быть отмѣненъ безъ вреда для нея. Оно мнѣ кажется дѣйствительнымъ потому, что заново возстановленный магистратъ исходитъ не изъ той власти, которою пользовался его предшественникъ, а изъ власти, данной ему закономъ. [68]

ГЛАВА VI.

О диктатурѣ.

Отсутствіе у законовъ гибкости, мѣшающее имъ применяться къ событіямъ, можетъ въ извѣстныхъ случаяхъ сдѣлать ихъ роковыми и во время кризиса стать причиной гибели государства. Порядокъ и медленность формъ требуютъ такого промежутка времени, котораго обстоятельства иногда не допускаютъ. Могутъ представиться тысячи случаевъ, не предусмотрѣнныхъ законодателемъ, а чувствовать, что всего нельзя предусмотрѣть, есть весьма необходимая предусмотрительность.

Слѣдовательно, государственный учрежденія не должны быть такъ непоколебимы, чтобы была отнята возможность пріостановить ихъ дѣйствіе. Даже Спарта иногда допускала бездѣйствіе своихъ законовъ.

Но только величайшія опасности могутъ равняться съ опасностью нарушенія общественнаго порядка, и священную власть законовъ можно остановить лишь въ томъ случаѣ, когда дѣло идетъ о спасеніи отечества. Въ этихъ рѣдкихъ и очевидныхъ случаяхъ охраненіе общественной безопасности передается посредствомъ особаго акта самому достойному. Это назначеніе можетъ носитъ два различныхъ характера въ зависимости отъ рода опасности.

Если для устраненія опасности достаточно увеличить дѣятельную силу правительства, то ее сосредоточиваютъ въ рукахъ одного-двухъ членовъ послѣдняго. Такимъ образомъ измѣняется не власть законовъ, а лишь форма завѣдыванія ими. Если же опасность такова, что сила законовъ служитъ препятствіемъ для огражденія отъ этой опасности, тогда избираютъ высшаго начальника, заставляющего смолкнуть всѣ законы и на время пріостанавливающаго верховную власть. Въ подобномъ случаѣ всеобщая воля не внушаетъ сомнѣній, и очевидно, что первое желаніе народа — предотвратить гибель государства. Такимъ образомъ временное прекращеніе законодательной власти не уничтожаетъ ея; органъ, заставляющій ее молчать, не можетъ заставить ее говорить; онъ господствуетъ надъ нею, не будучи въ состояніи быть ея представителемъ. Онъ можете творить все, за исключеніемъ законовъ.

Первый способъ былъ въ употребленіи у римскаго сената, когда онъ посредствомъ священной формулы возлагалъ на консуловъ полномочіе принимать мѣры къ спасенію республики. Второй примѣнялся тогда, когда одинъ изъ двухъ консуловъ назначалъ диктатора [42],—обычай, примѣръ котораго подалъ Риму Альба.

При возникновеніи республики очень часто прибѣгали къ диктатурѣ, такъ какъ государство не обладало еще достаточно прочнымъ положеніемъ, чтобы имѣть возможность держаться исключительно силой своей конституціи. Такъ какъ въ то время нравы дѣлали излишними предосторожности, которыя были бы необходимы въ другое время, то никто не опасался, чтобы диктаторъ употребилъ во зло свою власть или чтобы онъ попытался сохранить ее дольше назначеннаго срока. Казалось, наоборотъ, что такая огромная власть была въ тягость тому, кто былъ ею облеченъ, такъ какъ каждый до такой степени торопился отдѣлаться отъ нея, какъ будто замѣнять законы являлось тяжелой и слишкомъ опасной обязанностью.

Если я порицаю неумѣренное примѣненіе этой высшей власти въ первыя времена, то я руководствуюсь не опасностью злоупотребленій, а опасностью униженія этой власти. Если ею слишкомъ часто пользовались при выборахъ, при освященіяхъ, при чисто формальныхъ событіяхъ, то возникало опасеніе, что она въ случаѣ нужды станетъ менѣе грозной и что привыкнутъ смотрѣть на власть, употребляемую для пустыхъ церемоний, какъ на пустую формальность.

Въ послѣдній періодъ республики римляне, ставши болѣе осмотрительными, пользовались диктатурой слишкомъ рѣдко по такой же неосновательной причинѣ, по которой они раньше злоупотребляли ею. Легко было сообразить, что ихъ страхъ былъ ни на чемъ не основанъ, что слабость столицы составляла ея гарантію противъ магистратовъ, заключавшихся въ ней, что въ извѣстныхъ случаяхъ диктаторъ могъ защитить общественную свободу, никогда не имѣя возможности совершить на нее покушеніе, и что цѣпи Рима никогда не были бы выкованы въ самомъ Римѣ, [69]но въ его войскахъ. Слабое сопротивленіе, оказанное Маріемъ Суллѣ и Помпеемъ Цезарю, ясно доказало, чего можно было ждать отъ внутренней власти по отношению къ внѣшней.

Это заблужденіе повело къ большимъ ошибкамъ; одна изъ нихъ, напримѣръ, состояла въ томъ, что въ дѣлѣ Катилины не былъ назначенъ диктаторъ; такъ какъ дѣло шло лишь объ одномъ городѣ или, самое большее, о нѣсколькихъ провинціяхъ Италіи, то онъ могъ бы при безграничной власти, предоставленной диктатору закономъ, легко уничтожить заговоръ, прекращенный лишь благодаря счастливому стеченію обстоятельствъ, на которое никогда не должно разсчитывать людское благоразуміе.

Вмѣсто этого сенатъ ограничился тѣмъ, что всю свою власть передалъ консулами, вслѣдствіе чего Цицеронъ, чтобы дѣйствовать энергично, принужденъ былъ превысить ее въ важномъ пунктѣ. Если сперва его поведеніе было встрѣчено взрывами восторга, то впослѣдствіи у него съ полными правомъ требовали отчета въ противозаконно пролитой крови гражданъ. Этого упрека нельзя было бы сдѣлать диктатору. Но краснорѣчіе консула увлекло всѣхъ, и такъ какъ онъ самъ, хотя и римлянинъ, любилъ славу больше своего отечества, то онъ не столько былъ занятъ пріисканіемъ самаго законнаго и вѣрнаго средства для спасенія государства, сколько тѣмъ, чтобы вся честь этого спасенія принадлежала ему[43]. Такимъ образомъ римскій народъ справедливо чествовалъ его, какъ освободителя Рима, и справедливо-наказали, какъ нарушителя закона. Какъ бы блестяще ни было его отозваніе, несомнѣнно, это было милостью.

Впрочемъ, какимъ бы способомъ ни ввѣрялось это важное порученіе, необходимо установить для его существованія очень короткій срокъ, который никогда не долженъ быть продолженъ: во время кризисовъ, являющихся причиной его установленія, государство вскорѣ гибнетъ или его такъ же скоро спасаютъ, а съ минованіемъ настоятельной необходимости диктатура становится тиранической или безполезной. Въ Римѣ, гдѣ диктаторы пользовались своею властью лишь въ теченіе шести мѣсяцевъ, большинство слагало ее съ себя раньше назначеннаго срока. Если бы срокъ былъ длиннѣе, они, быть можетъ, попытались бы еще болѣе увеличить его, подобно тому какъ децемвиры создали годичный срокъ. Диктаторъ имѣлъ лишь время заняться тѣмъ дѣломъ, которое послужило поводомъ къ его избранію; у него не было времени мечтать о другихъ проектахъ.

ГЛАВА VII.

О цензурѣ.

Подобно тому какъ объявленіе всеобщей воли совершается посредствомъ законовъ, такъ и объявленіе общественнаго мнѣнія совершается посредствомъ цензуры. Общественное мнѣніе —своего рода законъ, исполнителемъ котораго является цензоръ и который онъ только примѣняетъ по примѣру государя къ отдельными случаями.

Слѣдовательно, цензорскій трибуналъ отнюдь не господствуетъ надъ мнѣніемъ народа: онъ является лишь выразителемъ этого мнѣнія, и какъ только онъ отъ него отдаляется, его постановления становятся безполезными и недѣйствительными.

Безполезно отдѣлять нравы народа отъ предметовъ его поклоненія, такъ какъ все это основано на одномъ и томъ же принципѣ и по необходимости смѣшивается. У всѣхъ народовъ міра при выборѣ не природа, а общественное мнѣніе опредѣляетъ выборъ ихъ удовольствій. Исправьте мнѣнія людей, и нравы станутъ сами собой чище. Всегда любятъ то, что прекрасно или что находятъ таковымъ. Ошибаются именно въ сужденіи; слѣдовательно, дѣло въ томъ, чтобы установить это сужденіе. Кто судитъ о нравахъ, тотъ судить о чести, а кто судитъ о чести, руководствуется закономъ общественнаго мнѣнія.

Мнѣнія народа проистекаютъ изъ его конституціи; хотя законъ не устанавливаетъ нравовъ, но именно законодательство способствуетъ ихъ появленію. Когда ослабѣваетъ законодательство, тогда вырождаются нравы, но въ этомъ случаѣ постановленіе цензоровъ не сдѣлаетъ того, чего не сдѣлала сила законовъ. [70]

Изъ вышеизложеннаго слѣдуетъ, что цензура можетъ быть полезна для сохранения нравовъ, но не для ихъ возстановленія. Назначайте цензоровъ, когда законы имѣютъ силу. Разъ они ее утратили, все погибло. Ничто законное не имѣетъ силы тогда, когда ея уже не имѣютъ законы.

Цензура поддерживаетъ нравы, препятствуя порчѣ мнѣній, сохраняя ихъ справедливость путемъ мудраго примѣненія, а иногда даже фиксируя ихъ, когда они еще не установились прочно. Обычай пользоваться при дуэляхъ секундантами, доведенный до крайности во Французскомъ королевствѣ, былъ уничтоженъ слѣдующими словами королевскаго эдикта: „Что касается тѣхъ, кто имѣетъ малодушие приглашать секундантовъ..." Такъ какъ это сужденіе лишь предупредило общественное мнѣніе, то оно сразу его опредѣлило. Но когда путемъ подобныхъ эдиктовъ была сдѣлана попытка установить, что драться на дуэли есть также трусость,—мысль совершенно вѣрная, но противорѣчащая общественному мнѣнію,—то общество смѣялось надъ этимъ рѣшеніѳмъ, по поводу котораго у него уже сложилось свое убѣжденіе.

Въ другомъ мѣстѣ[44] я сказалъ, что такъ какъ общественное мнѣніе не подчиняется принужденію, то въ трибуналѣ, представляющемъ его, не должно быть и слѣдовъ такого принужденія. Нельзя достаточно удивляться тому искусству, съ какимъ эта пружина, совершенно исчезнувшая у современныхъ народовъ, пускалась въ ходъ у римлянъ и еще болѣе у лакедемонянъ.

Когда разъ на Совѣтѣ въ Спартѣ человѣкъ дурной нравственности подалъ хорошій совѣтъ, то эфоры, не обративъ на него вниманія, заставили добродѣтельнаго гражданина предложить то же самое. Какая честь для одного, какой позоръ для другого, хотя эфоры не высказали ни одному изъ нихъ своего одобренія или порицанія! Какие-то пьяницы съ острова Самоса[45] осквернили трибуналъ эфоровъ: на другой день публичнымъ эдиктомъ разрѣшалось жителями острова Самоса быть негодяями. Дѣйствительная кapa была бы менѣе сурова, чѣмъ подобная безнаказанность. Когда Спарта высказывала свое мнѣніе относительно того, что честно или безчестно, то Греція не протестовала противъ этого рѣшенія.

ГЛАВА VIII.

О гражданской религіи.

Первоначально у людей не было другихъ царей, кромѣ боговъ, и другого образа правленія, кромѣ теократическаго. Они разсуждали такъ же, какъ Калигула, и разсуждали въ то время вѣрно. Нуженъ былъ длинный рядъ измѣненій въ чувствахъ и идеяхъ, чтобы люди могли рѣшиться признать своимъ господиномъ подобнаго себѣ и стали обольщаться надеждой, что это приведетъ къ добру.

Уже изъ одного того, что во главѣ каждаго политическаго общества былъ поставленъ богъ, слѣдуетъ, что боговъ стало столько же, сколько и народовъ. Два чуждыхъ другъ другу и почти всегда враждебныхъ народа не могли долго признавать одного и того же господина: вѣдь двѣ сражающіяся арміи не могли бы повиноваться одному начальнику. Такимъ образомъ результатомъ раздѣленія народовъ явился политеизмъ, а его слѣдствіемъ—религіозная и національная нетерпимость, что, несомнѣнно, одно и то же, какъ будетъ выяснено ниже.

Если греки имѣли фантастическую мысль найти у варварскихъ народовъ своихъ боговъ, то это объясняется ихъ желаніемъ считаться природными властителями этихъ народовъ. Но въ наше время крайне смѣшна ученость, трактующая о тождествѣ боговъ различныхъ народовъ. Какъ будто Молохъ, Сатурнъ и Кроносъ могли быть однимъ божествомъ! Какъ будто финикііскій Ваалъ, греческій Зевесъ и латинскій Юпитеръ могутъ быть однимъ и тѣмъ же! Какъ будто у фантастическихъ существъ, если они носятъ различныя имена, можетъ остаться что-нибудь общее!

Если меня спросятъ, почему у язычниковъ, когда у каждаго государства были свой религіозный культъ и свои боги, не было религіозныхъ войнъ, я отвѣчу, что это объясняется именно тѣмъ, что каждое государство, имѣя свой [71]собственный образъ правленія, такъ же какъ и свой собственный культъ, не отличало своихъ боговъ отъ своихъ законовъ. Политическая война являлась одновременно и религіозной. Вѣдомства боговъ опредѣлялись, такъ сказать, границами страны. Богъ одного народа не имѣлъ никакихъ правъ на другіе народы. Боги язычниковъ не были завистливы; они подѣлили между собою владычество надъ міромъ. Даже Моисей и еврейскій народъ подчасъ признавали эту идею, говоря о Богѣ Израиля. Правда, они ставили ни во что боговъ хананеянъ, изгнаннаго и обреченнаго на гибель народа, мѣсто котораго они должны были занять, но послушайтѣ, какъ они разсуждали о божествахъ сосѣднихъ народовъ, на которые имъ запрещено было нападать! „Развѣ владѣніе тѣмъ, что принадлежитъ Хамосу, вашему богу, не принадлежитъ вамъ по закону? — говорилъ Іефеай аммонитянамъ.—Мы по тому же праву владѣемъ землями, пріобрѣтенными нашимъ Богомъ-побѣдителемъ"[46]. Мнѣ кажется, что этимъ явно признается сходство между правами Хамоса и правами Бога Израиля.

Но когда евреи, подчиненные царямъ вавилонскимъ, а впослѣдствіи сирійскимъ, упорствовали въ своемъ нежеланіи признавать иного бога, кромѣ своего, то ихъ отказъ, принятый за возмущеніе противъ побѣдителя, вызвалъ противъ нихъ гоненія, описываемыя въ ихъ исторіи и не имѣющія примѣра подобныхъ до христіанства[47].

Такъ какъ каждая религія была связана исключительно только съ законами того государства, которое ее предписывало, то, кромѣ покоренія народа, не существовало другого способа для его обращенія и, помимо покорителей, не было иныхъ миссіонеровъ. Такъ какъ обязанность измѣнить религіозный культъ являлась закономъ для побѣжденныхъ, то, прежде чѣмъ говорить объ этомъ измѣненіи, необходимо было побѣдить. Люди не только не сражались за боговъ, но, напротивъ, боги, какъ у Гомера, сражались за людей; каждый просилъ о побѣдѣ своего и расплачивался за нее новыми жертвенниками. Прежде чѣмъ завладѣть какимъ-нибудь мѣстомъ, римляне требовали, чтобы боги живущаго здѣсь народа покинули его, и когда они оставили тарентинцамъ ихъ разъяренныхъ боговъ, то это случилось только потому, что они смотрѣли на этихъ боговъ какъ на побѣжденныхъ римскими богами и принужденныхъ воздавать имъ почести. Они оставляли побѣжденнымъ ихъ боговъ, какъ оставляли имъ ихъ законы. Часто единственной данью, которую они требовали, являлась корона для Юпитера капитолійскаго.

Такъ какъ римляне расширили вмѣстѣ съ своимъ государствомъ и свой религіозный культъ и увеличили количество боговъ и такъ какъ они сами часто принимали боговъ побѣжденныхъ народовъ, даруя имъ и ихъ богамъ права гражданства, то незамѣтно у народовъ этого обширнаго государства оказалось много боговъ и культовъ, почти одинаковыхъ повсюду. Вотъ почему язычество _ въ концѣ-концовъ стало въ тогдашнемъ мірѣ одной религіей.

При такихъ-то обстоятельствахъ явился Іисусъ, чтобы установить духовное царство, которое, отдѣляя религіозную систему отъ политической, было причиной того, что государство перестало быть однимъ цѣлымъ и что появились внутреннія раздѣленія, ставшія предметомъ вѣчныхъ волненій для христіанскихъ народовъ. Такъ какъ эта новая идея царства не отъ міра сего никогда не могла умѣститься въ головахъ язычниковъ, то они всегда видѣли въ христіанахъ настоящихъ мятежниковъ, искавшихъ подъ видомъ лицемѣрной покорности лишь удобнаго момента, чтобы стать независимыми и господами и ловко захватить власть, которую они, не обладая силой, притворно уважали. Такова была причина преслѣдованій.

Чего опасались язычники, то и случилось. Тогда положеніе совершенно измѣнилось; смиренные христіане заговорили другимъ языкомъ, и вскорѣ это мнимое царство не отъ міра сего стало подъ начальствомъ видимаго главы самой жестокой деспотіей здѣшняго міра.

Такъ какъ однако всегда существовали государь и гражданскіе законы, то результатомъ этой двойственности [72]были постоянныя столкновенія двухъ властей, благодаря которымъ хорошій гражданский строй въ христіанскихъ государствахъ сталъ совершенно невозможенъ, и никогда никто не могъ знать, обязанъ ли народъ повиноваться государю или священнику.

Нѣкоторые народы однако въ самой Европѣ или по сосѣдству съ нею желали удержать или возстановить старую систему, но безуспѣшно: духъ христіанства завладѣлъ всѣмъ. Религіозный культъ всегда оставался или снова становился независимымъ отъ верховнаго властелина и не имѣлъ необходимой связи съ государственнымъ организмомъ. У Магомета были очень здравые взгляды, и онъ крѣпко связалъ свою политическую систему. Пока форма его правленія существовала при калифахъ, его преемникахъ, она дѣйствительно представляла собой одно цѣлое и въ этомъ отношеніи была хороша. Но когда арабы достигли своего расцвѣта, когда у нихъ появились науки и просвѣщеніе, они стали изнѣженными, малодушными и ихъ покорили варвары, тогда снова возникло раздѣленіе двухъ властей. Хотя оно и не такъ замѣтно у магометанъ, какъ у христіанъ, но оно однако существуетъ у нихъ, въ особенности въ сектѣ, основанной Али, и есть государства, какъ, наприм., Персія, гдѣ оно чувствуется постоянно.

Въ наше время короли Англіи поставили себя во главѣ церкви. Такимъ же образомъ поступили и цари, но при помощи этого званія они не столько стали начальниками церкви, сколько ея министрами, они пріобрѣли не столько право измѣнять ее, сколько власть ее поддерживать: они въ ней не законодатели, а лишь государи. Вездѣ, гдѣ духовенство составляетъ одно цѣлое оно является хозяиномъ и законодателемъ въ своемъ отечествѣ. Итакъ,

) Слѣдуетъ замѣтить, что духовенство связываютъ въ цѣлъныи органпзмъ не столько формальный собранія, въ родѣ собраній во Франціи, сколько церковное общеніе. Общеніе и отлученіе отъ церкви представляют собой общественный договоръ духовенства,—договоръ, при помощи котораго оно всегда будетъ хозяиномъ народовъ и королей. Всѣ священники, сообщающееся между собою, суть сограждане, если бы она находились даже на разныхъ концахъ міра. Это изобрѣтеніѳ является верхомъ политическаго искусства. Ничего подобнаго не существуетъ у языческихъ жрецовъ; вотъ почему языческое духовенство и никогда не составляло цѣльнаго организма.

— 100 —

въ Англіи и Россіи, какъ и повсюду, существуютъ двѣ власти, два верховныхъ властелина.

Изъ всѣхъ христіанскихъ писателей одинъ лишь Гоббсъ ясно видѣлъ зло и средство къ его устраненію; онъ рѣшился предложить соединеніе двухъ главъ орла и полное возстановленіе политическаго единства, безъ котораго никогда не будутъ хорошо устроены ни государство, ни правительство. Но ему слѣдовало понять, что господствующий духъ христіанства несовмѣстимъ съ его системой и что за интересомъ священника всегда останется больше силы, чѣмъ за интересомъ государства. Его государственное учение сдѣлало ненавистнымъ не то, что въ немъ есть ужаснаго и ложнаго, а то, что въ немъ есть вѣрнаго и справедливаго [48].

Я думаю, что, разсматривая историческіе факты съ этой точки зрѣнія, можно легко опровергнуть противоположныя мнѣнія Бейля и Варбуртона, изъ которыхъ одинъ утверждаетъ, что всякая религія безполезна для государственнаго организма, а другой, наоборотъ, что христіанство— самый надежный его оплотъ. Мы доказали бы первому, что не возникало ни одного государства, основой котораго не служила бы религія, а второму,—что для сильной конституціи государства христіанская религія скорѣе вредна, чѣмъ полезна. Чтобы стать совершенно понятнымъ, мнѣ необходимо придать лишь нѣсколько больше точности слишкомъ неяснымъ представленіямъ о религіи, относящимся къ моему предмету. [73]

Религія, бывающая съ точки зрѣнія ея отношенія къ обществу общей или частной, можетъ также раздѣляться на два рода, именно: на религію человѣка и религію гражданина. Первая, не имѣя ни храмовъ, ни алтарей, ни обрядовъ, ограничиваясь чисто внутреннимъ культомъ Верховнаго Существа и вѣчными правилами морали, является чистой и простой религіей Евангелія, настоящимъ теизмомъ и тѣмъ, что можно назвать естественнымъ божественнымъ правомъ. Другая, имѣющая силу въ одной опредѣленной странѣ, даетъ ей своихъ боговъ, своихъ собственныхъ покровителей и хранителей, у нея свои догмы, свои обряды, свой внѣшній культъ, предписанный законами. Внѣ народа, исповѣдующаго ее, для этой религіи всѣ—невѣрные, чужіе, варвары; и для нея права и обязанности человѣка не идутъ дальше ея алтарей. Таковы были религіи всѣхъ первыхъ народовъ; ихъ можно назвать гражданскими или положительнымъ божественнымъ правомъ.

Есть еще третій болѣе странный родъ религіи, который, давая людямъ два законодательства, двухъ начальниковъ, двѣ родины, требуетъ отъ нихъ противорѣчивыхъ обязанностей и мѣшаетъ имъ быть одновременно набожными и гражданами. Такова религія Ламы, религія японцевъ, таково римское христианство. Эту религію можно назвать религіей жрецовъ. Изъ нея вытекаетъ право смешанное, не общественное, не имѣющее названія.

Если разсматривать эти три рода религіи съ политической точки зрѣнія, то у нихъ всѣхъ есть свои недостатки. Религія третьяго рода такъ явно плоха, что заниматься доказательствомъ этого значитъ терять даромъ время. Все, что нарушаетъ единство общества, никуда не годится; всякое установленіе, приводящее человѣка въ противорѣчіе съ нимъ самимъ, никуда не годится.

Религія второго рода хороша въ томъ отношеніи, что въ ней соединенъ божественный культъ съ любовью къ законамъ и что она, дѣлая отечество предметомъ обожанія гражданъ, учитъ ихъ, что служить государству значитъ служить охраняющему его богу. Это—родъ теократіи, въ которой не должно быть другого первосвященника, кромѣ государя, и другихъ священниковъ, кромѣ должностныхъ лицъ. Въ этомъ случаѣ умереть за свою страну значитъ претерпѣть мученическую смерть, нарушить законы значитъ быть нечестивымъ и предать виновнаго общественному презрѣнію значитъ подвергнуть его гнѣву боговъ: Sacer estod.

Но дурная сторона религіи этого рода—въ томъ, что въ основаніи ея лежатъ заблужденіе и ложь, она обманываетъ людей, дѣлаетъ ихъ легковѣрными и суевѣрными и топитъ настоящій культъ Божества въ пустомъ церемоніалѣ. Она дурна еще тѣмъ, что, становясь исключительной и тиранической, поселяетъ въ народѣ кровожадность и нетерпимость, такъ что онъ дышитъ лишь казнями и убийствами и, убивая всякого, не признающаго его боговъ, думаетъ, что совершаетъ святое дѣло. Благодаря этому обычнымъ состояніемъ такого народа по отношенію къ другимъ является война, что сильно вредитъ его собственной безопасности.

Слѣдовательно, остается религія человѣка или христианство,—не христианство нашего времени, a христіанство Евангелія, которое совершенно отличается отъ нынѣ существующего. Эта настоящая, святая, истинная религія признаетъ всѣхъ людей, дѣтей одного Бога, братьями, и даже смерть не разрушаетъ соединяющего ихъ союза.

Но эта религія, не имѣя никакого спеціальнаго отношенія къ политическому организму, предоставляетъ законамъ только ту силу, которую они извлекаютъ изъ себя самихъ, не давая имъ никакой другой; такимъ образомъ одна изъ великихъ связей отдѣльнаго общества не производитъ никакого дѣйствія. Кромѣ того, эта религія не только не привязываетъ сердца гражданъ къ государству, но отрываетъ ихъ отъ него, какъ отъ всѣхъ земныхъ дѣлъ. Я не знаю ничего болѣе пртиворѣчащаго духу общества.

Насъ увѣряютъ, что народъ, образованный изъ настоящихъ христіанъ, составилъ бы совершеннѣйшее общество, какое только можно представить. Я вижу въ этомъ предположении одно большое препятствіе: общество настоящихъ христіанъ не было бы обществомъ людей.

Я утверждаю даже, что это предполагаемое общество при всемъ своемъ совершенствѣ не было бы ни самымъ сильнымъ, ни самымъ долговѣчнымъ; благодаря тому, что оно было бы совершенно, оно было бы ничѣмъ не связано и въ самомъ его совершенствѣ скрывался бы его разрушающій порокъ. [74]

Каждый исполнялъ бы свой долгъ: народъ повиновался бы законамъ, начальники отличались бы справедливостью и сдержанностью, должностныя лица—честностью и неподкупностью, солдаты съ презрѣніемъ относились бы къ смерти, не существовало бы ни тщеславія, ни роскоши. Все это очень хорошо, но вотъ что дальше.

Христіанство—религія исключительно духовная, занятая только дѣлами неба; родина христіанина не отъ міра сего. Онъ исполняетъ свой долгъ, правда, но онъ исполняетъ его съ полнымъ равнодушіемъ къ результатамъ своихъ стараній. Если ему не въ чемъ себя упрекнуть, то для него безразлично, какъ обстоятъ дѣла въ этомъ мірѣ. Если государство находится въ цвѣтущемъ состояніи, онъ едва осмѣливается пользоваться общественными благополучіемъ; онъ опасается возгордиться славой своей страны. Если государство разрушается, онъ благословляетъ Господа, тяготѣющаго надъ его народомъ.

Для того чтобы въ обществѣ господствовали міръ и поддерживалась гармонія, необходимо, чтобы всѣ граждане безъ исключенія были въ одинаковой степени хорошими христианами; но если среди нихъ окажется, по несчастью, хотя бы одинъ честолюбецъ, одинъ лицемѣръ, одинъ Катилина, напримѣръ, или одинъ Кромвель, то онъ, безъ сомнѣнія, легко одолѣетъ своихъ благочестивыхъ согражданъ. Христіанское милосердіе не легко допускаетъ дурное мнѣніе о ближнемъ. Какъ только такой человѣкъ найдетъ при помощи какой-нибудь хитрости средство импонировать согражданамъ и завладѣть частью общественной власти, то онъ пріобрѣлъ знаеніе, Богъ желаетъ, чтобы его уважали: вотъ уже власть; Богъ желаетъ, чтобы ей повиновались; представитель этой власти злоупотребляетъ ею, это бичъ, орудіе, которымъ Господь караетъ своихъ дѣтей. Было бы совѣстно прогнать узурпатора: для этого пришлось бы смутить общественное спокойствіе, употребить насиліе, пролить кровь; все это плохо вяжется съ христіанской кротостью, и, кромѣ того, не все ли равно— быть свободнымъ или рабомъ въ этой юдоли скорби? Главное—попасть въ рай, а покорность является лишнимъ средствомъ для достиженія этой цѣли.

Если случится война съ иностранной державой, то граждане безъ сопротивленія идутъ въ бой, никто изъ нихъ не думаетъ о бѣгствѣ, они исполняютъ свой долгъ, но безъ страстнаго стремленія къ побѣдѣ. Они скорѣе умѣютъ умирать, чѣмъ побѣждать. Не все ли равно, будутъ ли они побѣдителями или побѣжденными? Развѣ Провидѣнію не лучше извѣстно, что имъ нужно? Можно себѣ представить, какую пользу можетъ извлечь гордый, пылкій, страстный врагъ изъ ихъ стоицизма! Поставьте ихъ лицомъ къ лицу съ тѣми отважными народами, которые пылали страстной любовью къ славѣ и отечеству! Представьте себѣ вашу христіанскую республику лицомъ къ лицу со Спартой или Римомъ; благочестивые христиане не успѣютъ опомниться, какъ будутъ разбиты, раздавлены, уничтожены, или спасеніе достанется имъ только благодаря презрѣнію, которое почувствуетъ къ ними непріятель. По моему мнѣнію, прекрасна была клятва солдатъ Фабія; они не клялись умереть или побѣдить: они клялись вернуться побѣдителями и они сдержали свою клятву. Никогда ничего подобнаго не сдѣлали бы христиане; имъ казалось бы, что они такимъ образомъ искушаютъ Господа.

Но я дѣлаю ошибку, говоря о „христіанской республикѣ": каждое изъ этихъ двухъ словъ исключаетъ другое. Въ проповѣди христіанства есть только рабство и зависимость. Духъ его заключаетъ въ себѣ слишкомъ много благопріятнаго для тираніи, чтобы она не пользовалась имъ всегда. Настоящіе христіане созданы для рабства; они знаютъ это и не очень этимъ смущаются: слишкомъ малоцѣнна въ ихъ глазахъ здѣшняя короткая жизнь.

Намъ говорятъ, что христіанскія войска превосходны. Я отрицаю это. Покажите мнѣ ихъ. Что касается меня, то я не знаю христіанскихъ войскъ. Мнѣ приведутъ въ примѣръ крестовые походы. Не споря о достоинствахъ крестоносцевъ, я замѣчу, что они совершенно не были христианами, а лишь солдатами духовенства, гражданами церкви: они сражались за ея духовное царство, которое она какимъ-то образомъ превратила въ земное. Если какъ слѣдуетъ разобрать, это—возвратъ къ язычеству: такъ какъ Евангеліе не устанавливаетъ национальной религіи, то всякая религіозная война среди христіанъ невозможна.

Во времена языческихъ императоровъ христіанскіе сол[75]даты обладали мужествомъ; такъ увѣряютъ всѣ христіанскіе писатели, и я имъ вѣрю: это было почетнымъ соревнованіемъ съ языческими войсками. Когда императоры стали христианами, этого соревнованія болѣе не существовало, и когда крестъ смѣнилъ орла, исчезло все значеніе римлянъ.

Но, минуя всѣ соображенія политическаго характера, вернемся къ праву и опредѣлимъ принципы по этому важному вопросу. Право, которое общественный договоръ даетъ верховному властелину надъ подданными, не заходитъ, какъ я уже сказалъ, за предѣлы общественнаго блага[49]. Подданные обязаны, слѣдовательно, отдавать верховному властелину отчетъ въ своихъ взглядахъ лишь настолько, насколько эти взгляды касаются общества. Итакъ, государство чрезвычайно заинтересовано въ томъ, чтобы каждый гражданинъ исповѣдывалъ религию, заставляющую его любить свой долгъ, но догмы этой религіи интересуютъ государство и его членовъ, лишь поскольку эти догмы имѣютъ отношеніе къ морали и къ обязанностямъ, которыя исповѣдующій ихъ долженъ исполнять по отношению къ другимъ. Въ остальномъ каждый можетъ держаться какого угодно мнѣнія, и верховный властелинъ не долженъ знать о немъ. Такъ какъ другой міръ не подлежитъ его компетенціи, то, какова бы ни была участь подданныхъ въ будущей жизни, это не его дѣло, лишь бы они были на землѣ хорошими гражданами.

Слѣдовательно, существуетъ вѣроисповѣданіе чисто гражданское, догматы котораго долженъ устанавливать верховный властелинъ, не совсѣмъ такъ, какъ религиозные догматы, но какъ чувства общественности, безъ которыхъ невозможно быть хорошимъ гражданиномъ или вѣрнымъ подданнымъ[50]. Не имѣя власти заставить кого-нибудь вѣрить имъ онъ можетъ изгнать изъ государства всякаго, кто имъ не вѣритъ. Онъ можетъ изгнать его не въ качествѣ нечестивца, а въ качествѣ антиобщественнаго человѣка, который неспособенъ на искреннюю любовь къ законамъ и справедливости и на пожертвованіе въ случаѣ необходимости своею жизнью ради своего долга. Если кто-либо, признавъ публично эти самые догматы, ведетъ себя такъ, какъ будто не вѣритъ имъ, то да будетъ онъ преданъ смерти. Онъ совершилъ величайшее изъ преступленій: солгали предъ законами.

Догматы гражданской религіи должны быть просты, не многочисленны, точно изложены, безъ объясненій и комментаріевъ. Существованіе всемогущаго, разумнаго благодѣтельнаго, провидящаго и заботливаго Божества, будущая жизнь, блаженство праведныхъ, наказаніе злыхъ, святость общественнаго договора и законовъ—вотъ положительные догматы. Что касается отрицательныхъ, то я ихъ ограничиваю однимъ, именно нетерпимостью. Она господствуетъ въ тѣхъ культахъ, которые нами исключены.

Тѣ, кто различаетъ гражданскую нетерпимость и религіозную нетерпимость, по моему мнѣнію, ошибаются. Обѣ эти формы нетерпимости неразлучны. Невозможно жить въ мирѣ съ людьми, которыхъ считаешь обреченными на вѣчныя муки: любить ихъ значило бы ненавидѣть карающаго ихъ Бога: непремѣнно необходимо или вернуть ихъ на истинный путь или предать мукамъ. Вездѣ, гдѣ допущена религіозная нетерпимость, невозможно, чтобы она не производила какого-нибудь дѣйствія, носящаго гражданский характеръ[51], а если она его производитъ, то верховный [76]властелинъ уже даже временно но верховный властелинъ. Съ этихъ поръ настоящими начальниками являются священники, а короли только ихъ чиновники.

Теперь, когда болѣе не существуетъ и не можетъ существовать исключительно національной религіи, слѣдуетъ относиться терпимо ко всѣмъ религіямъ, которыя сами терпимы по отношенію къ другимъ, поскольку догматы ихъ не противорѣчатъ долгу гражданина. Но того, кто осмѣлится сказать: внѣ церкви нѣтъ спасенія, слѣдуетъ изгнать изъ государства, если только государство не церковь, а государь не первосвященникъ. Такой догматъ хорошъ лишь при теократическомъ образѣ правленія, при всякомъ другомъ онъ вреденъ. Причина, по которой, какъ говорятъ, Генрихъ IV принялъ римскую религію, должна была бы служить поводомъ къ тому, чтобы отъ этой религіи отказывался всякій честный человѣкъ и въ особенности всякій умѣющій разсуждать государь.

ГЛАВА IX.

3АКЛЮЧЕНІЕ.

Установивъ истинные принципы государственнаго права и попытавшись построить государство на его основѣ, слѣдовало бы еще укрѣпить государство его внѣшними отношеніями, которыя обнимаютъ международное право, торговлю, военное право, завоеванья, публичное право, союзы, переговоры, договоры, и т. д. Но все это составляетъ новый предметъ, слишкомъ обширный для моего близорукаго взора; да и все время мнѣ следовало бы устремлять его не такъ далеко.



  1. „Ученыя изслѣдованія о государственномъ правѣ являются часто только исторіей древнихъ заблуждеяій, и, изучая ихъ слишкомъ тщательно, напрасно только ломаютъ голову" (Traité des intérêts de la France avec ses voisins par. M. le marquis d'Argenson). И вотъ это именно дѣлаетъ Гроцій.
  2. См. небольшой трактатъ Плутарха: О томъ, что животныя обладаютъ разумомъ.
  3. Римялне, знавшіе и уважавшіе военное право, какъ ни одинъ народъ въ мірѣ, простирали свою добросовѣстность на этотъ счетъ до такой степени, что гражданину не позволялось служить добровольцемъ, если онъ не былъ завербованъ спеціально противъ врага и притомъ противъ такого-то точно названнаго врага. Когда лѳгіонъ, въ которомъ Катонъ-сынъ впервые поступилъ на службу, былъ реформированъ, то Катонъ-отецъ написалъ Попилію, что его сынъ долженъ принести новую воинскую присягу, если Попилій желаетъ сохранить его на службѣ подъ своимъ начальствомъ: такъ какъ первая присяга была уничтожена, то, по мнѣнію Катона-отца, его сынъ не могъ больше воевать противъ непріятеля. Этотъ же Катонъ въ письмѣ къ сыну предостерегалъ его отъ участія въ битвѣ до принесенія этой новой присяги. Мнѣ, я знаю, могутъ въ возраженіе указать на осаду Клузіума и другіе частные факты. Но я привожу законы, обычаи. Римляне меньше всѣхъ преступали свои законы, и они одни обладали такими прекрасными законами.
  4. Истинный смыслъ этого слова почти совершенно утратился въ наше время. Большинство считаютъ городъ гражданской общиной, а горожанина—гражданиномъ. Они не знаютъ, что дома составляютъ городъ, а граждане—общину. Эта ошибка дорого обошлась карѳагенянамъ. Я не слыхалъ, чтобы названіе cives давалось подданнымъ какого-нибудь государя, даже въ древности у македонянъ или въ наши дни у англичанъ, хотя они и подходятъ ближе всѣхъ къ свободѣ. Одни французы приняли совершенно просто это имя гражданъ (citoyens), такъ какъ не имѣютъ о немъ истиннаго представленія, какъ это свидѣтельствуютъ ихъ словари. Безъ этого они, узурпировавъ его, были бы виновны въ оскорбленіи величества. Это названіе у нихъ обозначаетъ добродѣтель, а не право. Когда Боденъ говорилъ о нашихъ гражданахъ и горожанахъ, онъ сдѣлалъ большую ошибку, принимая однихъ за другихъ. Д'Аламберъ не ошибался въ этомъ случаѣ и въ своей статьѣ Женева прекрасно различалъ четыре разряда людей (даже пять, если считать иностранцевъ), живущихъ въ нашемъ городѣ, изъ которыхъ только два составляютъ республику. Больше никто изъ французскихъ авторовъ, насколько мнѣ извѣстно, не понялъ истиннаго смысла слова гражданинъ.
  5. При плохихъ правительствахъ это равенство бываетъ только кажущимся, призрачнымъ. Оно служитъ лишь для поддержанія нищеты бѣдняка и хищничества богача. Фактически законы всегда идутъ на пользу тѣмъ, кто вдадѣетъ, и во вредъ тѣмъ, кто ничего не имѣетъ. Изъ этого вытекаетъ, что общественное состояніе выгодно для людей лишь при условіи, что каждый имѣетъ что-нибудь и никто не имѣетъ лишняго.
  6. Для того, чтобы какая-нибудь воля была всеобщей, не всегда необходимо, чтобы она была единогласна, но необходимо, чтобы всѣ голоса были сосчитаны; всякое формальное исключеніе нарушаетъ общность,
  7. „Всякій интересъ,—говоритъ маркизъ Аржансонъ,—имѣетъ различные принципы. Соглашеніе двухъ частныхъ интересовъ образуется вслѣдствіе противорѣчія интересу третьяго лица". Онъ могъ бы прибавить, что соглашеніе всѣхъ интересовъ образуется вслѣдствіе противорѣчія интересу каждаго. Если бы не было различныхъ интересовъ, то едва ли бы чувствовался общій интересъ, который никогда бы не находилъ препятствий: все шло бы само собой, и политика перестала бы быть искусствомъ.
  8. „Vera cosa è,—говоритъ Макіавелли,—che alcuni divisioni mrocono alle Republiche, e alcune giovano: quelle nuocono che sono dalle sette edapartigiani accompagnate: quelle giovano che senzasette, senza partigiani, si'mantengono. Non notendo adunque provedere un fondatore d una Republica che non siano nimicizie in quella, ha da provedor almeno che non vi siano sette" (Hist. Florent., Jib. VII).
  9. Не торопитесь, внимательные читатели, обвинить меня въ противорѣчіи. Я не могъ избѣжать его въ словахъ вслѣдствіе бѣдности языка; но подождите.
  10. Я не подразумѣваю подъ этимъ словомъ только демократію или аристократію, но вообще всякое правительство, руководимое волей, которая есть законъ. Чтобы быть законнымъ, правительство не должно смѣшиваться съ верховнымъ властелиномъ, но необходимо чтобы оно было его исполнителемъ. Даже монархія въ такомъ случаѣ является республикой. Это будетъ объяснено въ следующей книгѣ.
  11. Народъ становится знаменитымъ, только когда его законодательство приходитъ въ упадокъ. Мы не знаемъ, въ продолженіе сколькихъ столѣтій законодательство Ликурга составляло счастье спартанцевъ, прежде чѣмъ о нихъ заговорили въ остальной Греціи.
  12. Тѣ, кто считаетъ Кальвина только теологомъ, плохо знаютъ размѣры его генія. Редакція нашихъ мудрыхъ установлений, въ которой онъ принималъ большое участіе, дѣлаетъ ему столько же чести, какъ и его религіозная реформа. Какія бы измѣненія ни внесло время въ нашъ культъ, пока среди насъ не погасла любовь къ отечеству и свободѣ, никогда не перестанутъ благословлять память этого человѣка.
  13. Е veramente, говоритъ Макіавелли, mai non fù alcuno ordinatore di leggi straordinarie in un popolo, ehe non ricorresse a Dio, perché altrimenti non sarebbero accettate; perché sono molti boni conosciuti da uno prudente, i quali non hanno in se ragioni evidenti da potergli persuadere ad altrai (Discorsi soprà Tito Livio, lib I, cap. XI).
  14. Если бы изъ двухъ сосѣднихъ народовъ одинъ не могъ бы обойтись безъ другого, это было бы очень тяжело для перваго и очень опасно для второго. Въ подобномъ случаѣ каждый мудрый народъ постарался бы поскорѣе освободить другого отъ этой зависимости. Республика Тласкала, врѣзавшаяся въ государство Мексику, предпочитала лучше обходиться безъ соли, чѣмъ покупать ее у мексиканцевъ, далее чѣмъ брать ее даромъ. Мудрые тласкаланцы видѣли въ этой щедрости скрытую западню. Они осталась свободными, и эта маленькая республика, заключенная въ большомъ государствѣ, послужила орудіемъ его гибели.
  15. Если вы желаете дать государству устойчивость, сблизьте по возможности крайности; не допускайте въ немъ ни богачей, ни нищихъ. Два эти состояния, по природѣ нераздѣльныя, одинаково гибельны для общественнаго блага. Одно изъ нихъ порождаетъ виновниковъ тираніи, другое—тирановъ. Именно между ними всегда происходитъ торговля общественной свободой: одинъ ее покупаетъ, другой ее продаетъ.
  16. „Нѣкоторыя отрасли внѣшней торговли,—говоритъ М. д'Аржансонъ,—приносятъ только мнимую пользу государству въ цѣломъ; онѣ могутъ обогатить нѣкоторыхъ частныхъ лицъ, даже нѣкоторые города, но народъ въ цѣломъ благодаря имъ ничего не выигрываетъ и не чувствуетъ себя лучше.
  17. Такъ, напр., въ Венеціи собраніе носитъ названіе свѣтлѣйшаго государя, даже когда въ немъ не присутствуетъ дожъ.
  18. Монтескье въ „Духѣ законовъ". Прим. ред.
  19. Познанскій воевода, отецъ короля польскаго, герцогъ Лотарингіи.
  20. Ясно, что слово optimates у древнихъ не означаетъ лучшіе, но могущественнѣйшіе.
  21. Очень важно урегулировать посредствомъ законовъ форму избранія должностныхъ лицъ, такъ какъ, оставляя ее на волю государя, нельзя избѣгнуть вознікновенія наслѣдственной аристократіи, какъ случилось съ республиками Венеціанской и Бернской. Поэтому первая—давно уже погибшее государство, а вторая держится чрезвычайной мудростью своего сената; это очень почтенное и очень опасное исключеніе.
  22. Макіавелли былъ честнымъ человѣкомъ и хорошимъ гражданиномъ; но, привязанный къ дому Медичи, онъ принужденъ былъ въ угнетении своего отечества маскировать свою любовь къ свободѣ. Уже одинъ выборъ его отвратительнаго героя достаточно выдаетъ его тайное намѣреніе, и противорѣчіе положеній его книги „Государь" съ положеніями его „Разсуждений о Титѣ Ливіи" и его „Исторіи Флоренціи" показываетъ, что этотъ глубокій политикъ до сихъ поръ имѣлъ только поверхностныхъ или развращенныхъ читателей. Римскій дворъ строго запретилъ его книгу; я вполнѣ это понимаю; именно его онъ въ ней описываетъ самымъ яснымъ образомъ.
  23. Тацитъ. Ист. I—XVI.
  24. In Civili.
  25. Это не противорѣчитъ тому, что я говорилъ выше (книга II, глава IX) о неудобствахъ большихъ государствъ, такъ какъ тамъ шла рѣчь о власти правительства надъ его членами, a здѣсь—о его силѣ по отношеиію къ подданнымъ. Его разбросанные члены служатъ для него точкой опоры, чтобы издали воздѣйствовать на народъ, но оно не владѣетъ никакой точкой опоры, чтобы имѣть прямое вліяніе на самихъ своихъ членовъ. Итакъ, въ одномъ случаѣ длина рычага составляетъ его слабость, а въ другомъ — его силу.
  26. Съ точки зрѣнія этого же принципа слѣдуетъ судить о томъ, какія столѣтія заслуживаютъ предпочтения въ смыслѣ процвѣтанія человѣческаго рода. Слишкомъ удивлялись вѣкамъ, являвшимъ расцвѣтъ науки и литературы, не вникая въ скрытую сущность ихъ культуры и не принимая во вниманіе гибельныхъ слѣдствій: „Idque apud imperitos humanitas vocabatur quum pars servitutis esset". Неужели въ книжныхъ выводахъ мы никогда не замѣтимъ грубаго интереса, водящаго перомъ авторовъ? Нѣтъ, что бы они ни говорили, но когда население страны, несмотря на ея внѣшній блескъ, уменьшается, то значитъ невѣрно, что все идетъ хорошо, и недостаточно поэту имѣть сто тысячъ фунтовъ дохода, чтобы его вѣкъ былъ лучше всѣхъ. Надо обращать меньше вниманія на видимое спокойствіе и безмятежность правителей, чѣмъ на благосостояніе цѣлыхъ народовъ и въ особенности многолюднѣйшихъ государствъ. Градъ опустошаетъ нѣсколько кантоновъ, но рѣдко является причиной народныхъ бѣдствій. Возстанія, гражданскія войны сильно тревожатъ правителей, но они не составляютъ настоящаго несчастья народовъ, которые могутъ даже пользоваться отдыхомъ, пока происходитъ споръ о томъ, кому быть тираномъ. Только изъ ихъ постояннаго обычнаго состоянія проистекаютъ ихъ благоденствіе или ихъ дѣйствительныя бѣдствія. Когда все раздавлено игомъ, тогда именно все погибаетъ, именно тогда главари, съ легкостью уничтожая народы, „ubi solitudinem faciunt, pacem appelant". Когда ссоры вельможъ волновали Французское государство, парижский коадъюторъ ходилъ въ парламентъ съ кинжаломъ въ карманѣ, это не мѣшало счастью и размноженію французскаго народа, не мѣшало ему жить въ полномъ довольствѣ и свободѣ. Когда-то Греція процвѣтала среди жесточайшихъ войнъ; кровь лилась потоками, а вся страна была наполнена людьми. Казалось, говоритъ Макіавелли, что среди убійствъ, проскрипцій, междоусобныхъ войнъ наша республика, благодаря имъ, становилась болѣе могущественной; добродѣтель ея гражданъ, ихъ нравы, независимость оказывали большее воздѣйствіе на ея укрѣплѣніе, чѣмъ усобицы на ея ослабленіе. Умѣренное волненіе даетъ сердцамъ упругость, и не столько миръ, сколько свобода служитъ къ истинному преуспѣянію человѣчества.
  27. Медленное образование и развитіе Венецианской республики въ ея лагунахъ представляютъ замѣчательный примѣръ такого постепеннаго перехода; и въ высшей степени удивительно, что въ теченіе двѣнадцати вѣковъ венеціанцы находятся, повидимому, только во второмъ періодѣ, который начался съ Serrar di consiglio въ 1198 г. Что касается древнихъ герцоговъ, которыхъ имъ ставятъ на видъ, то, что бы ни говорилъ объ этомъ Squittinio délla libertà veneta, доказано, что они совсѣмъ не были ихъ властителями. Въ видѣ возраженія не преминутъ привести въ примѣръ римскую республику, которая, скажутъ, шла противоположнымъ путемъ, переходя отъ монархіи къ аристократіи и отъ аристократіи къ демократіи. Я далекъ отъ того, чтобы такъ думать объ этомъ. Первымъ установленіемъ Ромула была смѣшанная форма правленія, которая скоро выродилась въ деспотизмъ. Благодаря особымъ причинамъ государство погибло преждевременно, какъ умираетъ иногда, не достигнувъ зрѣлаго возраста, новорожденный. Послѣ изгнанія Тарквиніевъ наступила настоящая эпоха возникновенія республики. Но она въ началѣ не приняла прочной формы, потому что римляне, не уничтоживъ патриціата, сдѣлали дѣло только наполовину. Такъ какъ такимъ образомъ наслѣдственная аристократія, которая является наихудшей формой законной администрации, осталась попрежнему въ конфликтѣ съ демократіей, то образъ правленія, постоянно колеблющийся и неопредѣленный, былъ установленъ, какъ доказалъ Макіавелли, только съ учрежденіемъ трибуновъ; только тогда появились настоящее правительство и настоящая демократія. Народъ тогда дѣйствительно являлся не только верховнымъ властителемъ, но и магистратомъ, и судьею; сенатъ былъ только подчиненнымъ трибуналомъ, который долженъ былъ смягчать и концентрировать правительственную власть. И даже консулы, хотя и патриціи, хотя и высшія должностныя лица, хотя и неограниченные начальники на войнѣ, были въ Римѣ только народными президентами. Съ этихъ поръ мы видимъ также, какъ правительство слѣдуетъ своей естественной склонности и сильно стремится къ аристократическому образу правленія. Такъ какъ патриціатъ уничтожается какъ бы самъ собою, то аристократія уже не сосредоточивалась въ сословіи патриціевъ, какъ въ Венеціи и Генуѣ; она сосредоточивалась въ сенатѣ, состоявшемъ изъ патриціевъ и плебеевъ, и даже въ трибунатѣ, когда трибуны начали захватывать активную власть; слова не мѣняютъ дѣла, и если у народа есть главари, управляющие вмѣсто него, то, какое бы названіе они ни носили, эта форма правления—всегда аристократія. Изъ злоупотребленій аристократіи возникли гражданскія войны и тріумвиратъ. Сулла, Юлій Цезарь, Августъ фактически сдѣлались монархами, и, наконецъ, при деспотическомъ правительствѣ Тиберія государство было разрушено. Итакъ, исторія Рима не опровергаетъ моего принципа; она его подтверждаетъ. Squiitinio (La Mirandole, 1621, in-4°)—анонимное сочиненіе, приписываемое разнымъ авторамъ.
  28. „Omnes enim et habentur et dicuntur tyranni, qui potestate iituntur perpetua in la civitate quae libertate usa est" (Corn. Nep., in Mïltiad). Правда, Аристотель (Мог. Nicom., lib. "VIII, cap. X) дѣлаетъ между тираномъ и царемъ то различіе, что первый правитъ народомъ для своей собственной пользы, а второй—только для пользы своихъ подданныхъ; но, во-первыхъ, всѣ греческіе писатели вообще слово тиранъ употребляли въ другомъ смыслѣ, какъ особенно выясняется изъ ксенофонтовскаго Гіерона, a кромѣ того, изъ различія, которое устанавливаетъ Аристотель, слѣдовало бы, что съ самаго начала міра не существовало ни одного царя.
  29. Приблизительно въ томъ смыслѣ, который придаютъ этому слову въ англійскомъ парламентѣ. Сходство этихъ должностей было поводомъ къ столкновенію между консулами и трибунами даже тогда, когда прекращалась всякая юрисдикція.
  30. Перенять въ холодныхъ странахъ роскошь и изнѣженность восточныхъ народовъ—значитъ желать наложить на себя ихъ цѣпи и подчиниться имъ еще съ большей необходимостью, чѣмъ они.
  31. Это я предполагалъ сдѣлать въ дальнѣйшемъ изложеніи своего труда, когда, обсуждая внѣшнія отношенія, я дошелъ бы до конфедерации—совершенно новый предметъ, въ которомъ должны быть еще установлены принципы.
  32. Разумѣется, чтобы ее покидали при этомъ не для уклоненія отъ своего долга и избавленія отъ необходимости служить своему отечеству въ тотъ моментъ, когда оно въ насъ нуждается. При такихъ обстоятельствахъ бѣгство было бы преступлениемъ и заслуживало бы наказанія. Это былъ бы уже не уходъ изъ страны, а дезертирство.
  33. При этомъ всегда слѣдуетъ подразумѣватъ свободное государство, такъ какъ въ другихъ случаяхъ семья, собственность, неудобство изгнанія, нужда, принужденіе могутъ помимо воли удержать человѣка въ странѣ. Въ этомъ случаѣ одно лишь пребываніе его въ ней не доказываетъ его согласія съ договоромъ или съ нарушеніемъ договора.
  34. Въ Генуѣ надъ тюрьмами и на цѣпяхъ каторжниковъ мы читаемъ слово: „Libertas". Такое примѣненіе этого слова прекрасно и справедливо. Дѣйствительно, только преступники всякаго рода мѣшаютъ быть свободнымъ гражданину. Въ странѣ, гдѣ всѣ эти люди были бы на каторгѣ, мы пользовались бы самой полной свободой.
  35. Слово Римъ, которое произошло, какъ утверждаютъ, отъ имени Ромулъ,—греческое слово и означаетъ сила; Нума—также греческое слово и означаетъ законъ. Правдоподобно ли, чтобы два первыхъ царя этого города заблаговременно носили имена, имѣющія такое близкое отношеніе къ тому, что они сдѣлали?
  36. Ramnenses
  37. Tatienses
  38. Luceres
  39. Я говорю: на Марсовомъ полѣ, такъ какъ именно тамъ собирались комиціи по центуріямъ. При двухъ другихъ формахъ комицій народъ собирался на форумѣ или въ другомъ мѣстѣ, и тогда capite censi имѣли такое лее вліяніе и значеніе, какъ и первые граждане.
  40. Эта центурія, выбранная такимъ образомъ по жребію, называлась praerogativa по той причинѣ, что она первая подавала свой голосъ. И именно отсюда произошло слово прерогатива.
  41. Custodes, diribitores, rogatores suffragiorum.
  42. Это назначеніе происходило ночью и тайно, какъ будто всѣмъ было стыдно ставить человѣка выше законовъ.
  43. Вотъ за что именно не могъ онъ поручиться, предлагая диктатора, такъ какъ онъ не смѣлъ предложить себя самъ и не могъ быть увѣреннымъ, что его предложитъ другой консулъ.
  44. Я въ этой главѣ только отмѣчаю въ главныхъ чертахъ то, что болѣе подробно изложено мною въ „Письмѣ къ д'Аламберу".
  45. Они были съ другого острова, но деликатность языка не позволяетъ намъ назвать его въ этомъ случаѣ. Рѣчь идетъ объ о. Хіосѣ. Прим. ред.
  46. Nonne еа que possidet Chamos deus tuus, tibi jure debentur? (Jug., ХГ, 24). Таковъ текстъ Вульгаты. Де-Каррьеръ перевелъ: „Не думаешь ли ты, что имѣешь право вдадѣть тѣмъ, что принадлежитъ Хамосу, твоему богу?" Я не знаю силы іудейскаго текста, но вижу, что въ Вульгатѣ Іефеай положительно признаетъ право бога Хамоса и что французскій переводчикъ ослабилъ это признаніе посредствомъ „не думаешь ли ты", чего нѣтъ въ латинскомъ текстѣ.
  47. Не подлежитъ никакому сомнѣнію, что фокейская война, называемая священной, не была религіозной. Ея цѣлью было наказать святотатцевъ, а не покорить невѣрующихъ.
  48. Между прочимъ возьмите письмо Гроція къ его брату отъ 11-го апрѣля 1643 г. и посмотрите, что одобряетъ и что порицаетъ въ книгѣ „De cive" этотъ ученый. Правда, склонный къ снисходительности, онъ какъ будто прощаетъ автору хорошее, принимая во вниманіе дурное, но не всѣ такъ милостивы. Письмо Гроціуса, писанное по-латински отъ 11 апрѣля 1643 г.: „Я видѣлъ трактата гражданина. Я одобряю то, что онъ говоритъ въ пользу королей, но я не могу согласиться съ основаніями, на который опираются его мнѣнія. Онъ полагаетъ, что всѣ люди по природѣ находятся въ состоянии войны, и устанавливаотъ нѣкоторыя другія вещи, не согласныя съ моими принципами. Въ самомъ дѣлѣ, онъ доходитъ до того утвержденія, будто каждое частное лицо обязано исповѣдывать религію, принятую въ его отечествѣ, если и не сердцемъ, то по крайней мѣрѣ слѣдуя ей изъ послушанія. Этотъ авторъ высказываетъ еще другія мнѣнія, съ которыми я не могу согласиться". См изд. Dreifas-Brisac, стр. 219. Прим. ред.
  49. „Въ республикѣ,—говоритъ маркизъ Д'Аржансонъ - каждый совершенно свободенъ во всемъ, что не вредитъ другимъ". Вотъ неизмѣнное ограничение; нельзя установить его точнѣе. Я не могъ отказатъ себѣ въ удовольствии приводить иногда цитаты изъ этой рукописи, хотя она и неизвѣстна публикѣ чтобы почтить память этого славнаго и достойнаго уваженія человѣка, который даже въ качествѣ министра сохранилъ сердце настоящаго гражданина и прямыя и здравыя воззрѣнія на управление своей страной.
  50. Защищая Катилину, Цезарь старался установить тотъ догматъ, что душа смертна. Чтобы опровергнуть его, Катонъ и Цицеронъ не тратили времени на философію, они указали лишь на то что Цезарь говоритъ какъ дурной гражданинъ, и выдвигаетъ гибельную для государства доктрину. Дѣйствительно, именно это, а не теологический вопросъ долженъ былъ разрешить римский сенатъ.
  51. Напримѣръ, бракъ, являясь гражданскимъ договоромъ, имѣетъ послѣдствія гражданскаго характера, безъ которыхъ даже невозможно существованіе общества. Предположимъ же, что духовѳнство сумѣетъ присвоить себѣ одному право совершать этотъ актъ, — право, которымъ оно необходимымъ образомъ должно завладеть при господствѣ всякой нетерпимой религіи. Не ясно ли, что въ этомъ случаѣ духовенство, своевременно примѣняя власть церкви лишить всякаго значенія власть государя, у котораго будутъ только тѣ подданныe, которыхъ оно соблаговолитъ ему пожаловать. Разрѣшая или нѣтъ, по своему усмотрѣнію, браки, въ зависимости отъ того, будутъ ли брачущіеся признавать или не признавать извѣстную доктрину, будутъ ли они принимать или отвергать извѣстный молитвенникъ, будутъ ли они ему болѣе или менѣе преданы, не ясно ли, что духовенство, при осторожномъ и непреклонномъ поведеніи, одно лишь будетъ располагать наслѣдствами, должностями, гражданами и даже самимъ государствомъ, которое, состоя только изъ незаконнорожденныхъ, не могло бы болѣе существовать? Но, скажутъ, на духовенство будутъ жаловаться свѣтской власти, его привлекаютъ къ суду, наложатъ запрещение на имущество и на церковные доходы. Какъ страшно! Духовенство, какъ бы мало ни было у него, не скажу, мужества, а здраваго смысла, предоставить имъ дѣлать что угодно и пойдетъ своей дорогой. Пусть себѣ жалуются, привлекаютъ къ суду, налагаютъ запрещеніе,—въ концѣ-концовъ духовенство окажется господиномъ положенія. Мнѣ кажется, что не трудно пожертвовать частью, когда увѣренъ, что завладѣешь всѣмъ.