„Я бѣгу теперь отъ искусства“, говорилъ, за нѣсколько лѣтъ предъ своей смертью, Оскаръ Уайльдъ, встрѣтившись случайно съ однимъ изъ своихъ пріятелей въ Алжирѣ. „Я хочу молиться Солнцу, одному лишь Солнцу. Вы замѣтили, что Солнце гнушается мыслью? Оно изгоняетъ ее, мысль должна прятаться въ тѣни. Прежде Солнце жило въ Египтѣ. Солнце побѣдило Египетъ. Оно долго жило въ Греціи. Солнце побѣдило Грецію, затѣмъ Италію, затѣмъ Францію; нынѣ всякая мысль изгнана, вытѣснена до самой Норвегіи и Россіи, гдѣ никогда не бываетъ Солнца. Солнце завидуетъ искусству“.
Этотъ красивый парадоксъ, справедливый, какъ большая часть парадоксовъ, весьма характеренъ для „Короля Жизни“, умершаго преждевременно, для Джентльмена Поэзіи, ринувшагося въ омутъ безславія, для художника, влюбленнаго въ наслажденье и угасшаго въ скорби[1]. Какъ жизнь Оскара Уайльда, вся сплошь, была блестящимъ смѣлымъ парадоксомъ, отравленнымъ чрезмѣрностью презрѣнія избалованнаго генія къ нищенски-убогой мѣщанской толпѣ, такъ яркимъ парадоксомъ является и его литературная слава, жизненная и посмертная. Какіе скачки! Литературный диктаторъ и многолѣтній тріумфаторъ Лондона и Парижа подвергается, послѣ своего процесса, полному небреженію и презрѣнью, литературно дѣлается мертвецомъ, превращается въ ничто—и черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ дѣйствительной своей смерти, вдругъ возникаетъ какъ свѣтлый фениксъ, и культъ его создается именно во имя его беззавѣтной любви къ искусству, и именно въ странахъ, рѣдко посѣщаемыхъ Солнцемъ: въ Германіи, въ Россіи, въ Польшѣ.
За послѣдніе годы онъ цѣликомъ переведенъ, и неоднократно, въ столь непохожей на него странѣ Прусскихъ штыковъ и комнатной демократіи; онъ нашелъ себѣ даровитую переводчицу среди изысканныхъ Поляковъ, такъ любящихъ все тонко-художественное[2]; онъ нашелъ себѣ цѣнителей и въ Россіи. Книгоиздательство „Грифъ“ напечатало его драму „Саломея“, книгоиздательство „Скорпіонъ“ выпустило его „Балладу Рэдингской тюрьмы“, являющуюся единственнымъ по силѣ воплемъ человѣческой души предъ ужасомъ смертной казни, то же книгоиздательство „Грифъ“ издало хорошій переводъ примѣчательной его книги „De Profundis“[3], въ разныхъ переводахъ появились сказки Уайльда, переводятся и, вѣрно, будутъ изданы цѣликомъ его драмы. Изъ этихъ послѣднихъ особенно красива „Саломея“, восточно-пряная и роскошная, ставившаяся съ успѣхомъ въ Парижѣ и въ Берлинѣ.
Наряду съ переводами произведеній Оскара Уайльда на иностранные языки, стали переиздаваться и въ самой Англіи его сочиненія, находившіяся долгое время подъ запретомъ общественнаго безмолвія. Появились также нѣкоторыя его вещи, доселѣ неизвѣстныя. Къ числу ихъ относится интересный этюдъ „The soul of Man“. Этотъ очеркъ особенно интересенъ въ настоящее время: въ немъ утонченный эстетъ говоритъ съ сочувствіемъ о грядущемъ царствѣ Соціализма, торжество котораго онъ считаетъ несомнѣннымъ и желательнымъ. Съ простымъ и яснымъ краснорѣчіемъ Оскаръ Уайльдъ доказываетъ, что современный капиталистическій строй общественной жизни ведетъ къ глубокимъ униженіямъ человѣческаго лика и къ жестокимъ несправедливостямъ. Соціализмъ же, по его мнѣнію, освободитъ людей отъ несчетнаго количества внѣшнихъ путъ и приведетъ къ роскошному расцвѣту Индивидуализма. „Новый Индивидуализмъ“, говоритъ Уайльдъ, „для котораго Соціализмъ, желаетъ ли онъ этого или нѣтъ, теперь работаетъ, будетъ совершенной гармоніей. Онъ будетъ тѣмъ, чего Греки искали, но чего они не могли осуществить вполнѣ,—развѣ лишь въ Мысли—ибо они имѣли рабовъ и питали ихъ; онъ будетъ тѣмъ, чего Возрожденіе искало, но чего оно не могло осуществить вполнѣ,—развѣ лишь въ Искусствѣ,—ибо оно имѣло рабовъ, и морило ихъ голодомъ. Это будетъ осуществлено вполнѣ и черезъ это каждый человѣкъ будетъ достигать своего совершенства. Новый Индивидуализмъ есть новый Эллинизмъ“.
Эти строки Уайльда о Соціализмѣ будутъ неожиданностью для многихъ почитателей его поэтическаго творчества. На самомъ же дѣлѣ они—лишь логическій выводъ изъ основныхъ свойствъ его свободолюбивой натуры, преданной высокимъ наслажденіямъ мысли и творчества, и натуры воистину благородной, ибо, желая для себя всего, онъ и за другими признавалъ это великое человѣческое право. Любя Красоту, онъ все хотѣлъ бы обнять ея сіяніемъ, и всѣ взоры обратить къ ней, оторвавши отъ некрасиваго, грубаго, внѣшняго, временнаго, подневольнаго, узкаго. На вопросъ читалъ ли онъ „Записки изъ Мертваго Дома“, Оскаръ Уайльдъ отвѣчаетъ („De Profundis“, 20): „Эти русскіе писатели превосходны: что дѣлаетъ ихъ книги великими,—это состраданіе, которое они въ нихъ вкладываютъ. Прежде я очень любилъ „Мадамъ Бовари“. Но Флоберъ не хотѣлъ состраданія въ своемъ произведеніи, и потому оно узко и удушливо. Состраданіе—открытая сторона литературнаго творенія, черезъ которую открывается просвѣтъ въ Вѣчность“.
Чрезвычайно сильны строки Уайльда о мученіяхъ человѣка, заключеннаго въ тюрьму (тамъ же, 30): „Страданіе—безконечно-длинное мгновеніе. Его не раздѣлишь на времена года. Мы можемъ только отмѣчать его оттѣнки и вести счетъ ихъ правильнымъ возрастамъ. Время не двигается для насъ само. Оно вращается. И кажется, оно вращается вокругъ одной точки: страданія… У насъ одно время года: время скорби. Насъ лишили солнца и луны. Пусть на дворѣ сверкаетъ день лазурью и золотомъ,—свѣтъ, что вползаетъ сквозь тусклое стекло, въ окно съ желѣзной рѣшеткой, за которой мы сидимъ,—скуденъ и сѣръ. Вѣчные сумерки—въ нашей камерѣ, какъ вѣчные сумерки—въ нашемъ сердцѣ“.
„Теперь я вижу“, говоритъ онъ далѣе (стр. 52), „что страданіе, какъ самое благородное душевное движеніе, на какое способенъ человѣкъ, есть самая типичная черта и вѣрнѣйшій признакъ всякаго возвышеннаго искусства“. „Только изъ страданій созидаются міры, и безболѣзненно не проходитъ ни рожденіе ребенка ни рожденіе звѣзды. Болѣе того: страданіе—напряженнѣйшая, величайшая реальность міра“. Трогательность и плѣнительность дѣтской души Поэта, который не можетъ не жить противорѣчіемъ! Оскаръ Уайльдъ былъ безразсуднымъ, вакхически-бѣшенымъ духомъ Наслажденія, Оскаръ Уайльдъ такъ краснорѣчиво говоритъ, когда душѣ его нашептала свои слова исхудалая Сибилла Страданія. Вполнѣ понятно, что ничей образъ такъ не притягивалъ фантазію Оскара Уайльда, какъ образъ Христа, противорѣчивый, полный зыбкихъ тайнъ, образъ юнаго бога, который, совершая первое чудо, превратилъ воду въ вино, а самъ испилъ въ своей жизненной чашѣ всю горечь Міра,—говорилъ, улыбаясь, съ дѣтьми, говорилъ объ улыбкѣ цвѣтовъ, а самъ умеръ съ разбойниками, пробитый гвоздями. Совсѣмъ особенны по красотѣ своей слова Уайльда о Христѣ (стр. 62): „Я сказалъ: Онъ принадлежитъ къ поэтамъ. Это вѣрно. Шелли и Софоклъ—братья Ему. И вся жизнь Его—чудеснѣйшая поэма… Ни у Эсхила, ни у Данте, этихъ суровыхъ мастеровъ нѣжности, ни у Шекспира, наиболѣе въ своей чистотѣ человѣчнаго изъ всѣхъ великихъ художниковъ, ни въ Кельтійскихъ миѳахъ и легендахъ, гдѣ сквозь туманъ слезъ свѣтится все очарованіе міра и жизнь человѣческая цѣнится какъ жизнь цвѣтка,—нигдѣ нѣтъ того, чтобы простота страданія равнялась возвышенности трагическаго дѣйствія, растворялась въ немъ и могла бы уподобиться послѣднему акту Страстей Христовыхъ, или хотя бы приблизиться къ нему“.
Нельзя не согласиться также съ мыслью Уайльда, что и до Христа, навѣрно, бывали Христіане, но послѣ Христа ихъ больше уже не было, за однимъ лишь исключеніемъ. Этотъ единственный, конечно, Францискъ Ассизскій. Были приближенія къ Христу и къ Христіанству, было безмѣрное множество чудовищныхъ кошмарныхъ его извращеній, все еще длящихся, но, въ цѣломъ, въ точности правъ другой геній 19-го вѣка, соблазнившійся мыслью о Христѣ,—Ницше, сказавшій, что Христіанство умерло съ Христомъ—на крестѣ, который принялъ тѣло Христа.
