| «Egli è vivo e parlerebbe se non osservasse la rigola del silentio» [1]. |
| (Надпись подъ итальянской картиной св. Бруно). |
Лихорадка моя была сильна и упорна. Я перепробовалъ всѣ средства, какія только можно было достать въ дикой области Аппепинъ, и все безъ успѣха. Мой слуга и единственный помощникъ въ уединенномъ замкѣ былъ слишкомъ нервенъ и неловокъ, чтобы пустить мнѣ кровь, которой, правда, я и безъ того немало потерялъ въ схваткѣ съ бандитами. Не могъ я также отпустить его за помощью. Наконецъ, я вспомнилъ о небольшомъ запасѣ опіума, который хранился у меня вмѣстѣ съ табакомъ: въ Константинополѣ я привыкъ курить табакъ съ этимъ зельемъ. Педро подалъ мнѣ ящикъ. Я отыскалъ въ немъ опіумъ. Но тутъ возникло затрудненіе: я не зналъ, сколько его отдѣлить на пріемъ. При куреніи количество было безразлично. Обыкновенно я наполнялъ трубку на половину табакомъ, на половину опіумомъ, перемѣшивалъ и, случалось, выкуривалъ всю эту смѣсь, не испытывая никакого особеннаго дѣйствія. Случалось и такъ, что, выкуривъ двѣ трети, я замѣчалъ признаки умственнаго разстройства, которые заставляли меня бросать трубку. Во всякомъ случаѣ, дѣйствіе опіума проявлялось такъ постепенно, что не представляло серьезной опасности. Теперь представлялся совсѣмъ другой случай. Я никогда еще не принималъ опіума внутрь. Мнѣ случалось прибѣгать къ лаудануму и морфину, и относительно этихъ средствъ я бы не сталъ колебаться. Но съ употребленіемъ опіума я вовсе не былъ знакомъ. Педро зналъ объ этомъ не больше меня, такъ что приходилось дѣйствовать наудачу. Впрочемъ, я не долго колебался, рѣшившись принимать постепенно. На первый разъ, — думалъ я, — приму очень маленькую дозу. Если она не подѣйствуетъ, буду повторять до тѣхъ поръ, пока не уменьшится лихорадка или не явится благодѣтельный сонъ, который былъ крайне необходимъ для меня, но уже цѣлую недѣлю бѣжалъ отъ моихъ взволнованныхъ чувствъ. Безъ сомнѣнія, это самое волненіе — смутный бредъ, уже овладѣвшій мною — помѣшало мнѣ уразумѣть нелѣпость моего намѣренія устанавливать большія или малыя дозы, не имѣя никакого масштаба для сравненія. Мнѣ и, въ голову не приходило, что доза чистаго опіума, которую я считаю ничтожной, на самомъ дѣлѣ можетъ быть огромной. Напротивъ, я хорошо помню, что съ полной увѣренностью опредѣлилъ количество, необходимое для перваго пріема, сравнивая его съ цѣлымъ кускомъ опіума, находившимся въ моемъ распоряженіи. Порція, которую я проглотилъ, и проглотилъ безъ всякихъ опасеній, безъ сомнѣнія, представляла очень малую часть всего куска, находившагося въ моихъ рукахъ.
Замокъ, въ который мой слуга рѣшился вломиться силой, — лишь бы не оставитъ меня, раненаго, подъ открытымъ небомъ, былъ одной изъ тѣхъ угрюмыхъ и величавыхъ громадъ, которыя Богъ знаетъ сколько вѣковъ хмурятся среди Аппенинъ, не только въ фантазіи мистриссъ Ратклиффъ, но и въ дѣйствительности. Повидимому, онъ былъ покинутъ хозяевами очень недавно и только на время. Мы выбрали комнату поменьше и попроще въ отдаленной башенкѣ. Обстановка ея была богатая, но износившаяся и старинная. Стѣны были увѣшаны коврами, разнообразными воинскими доспѣхами и современными картинами въ богатыхъ золотыхъ рамахъ. Эти картины, висѣвшія не только на открытыхъ стѣнахъ, но и по всѣмъ закоулкамъ, созданнымъ причудливой архитектурой зданія, возбуждали во мнѣ глубокій интересъ, быть можетъ, обусловленный начинающимся бредомъ, такъ что я велѣлъ Педро задвинуть тяжелыя ставни (ночь уже наступила), зажечь свѣчи въ высокомъ канделябрѣ, стоявшемъ подлѣ кровати, и отдернуть черный бархатный пологъ съ бахромой, закрывавшій постель. Я разсчитывалъ, что если мнѣ не удастся уснуть, такъ буду, по крайней мѣрѣ, разсматривать картины и читать ихъ описанія въ маленькомъ томикѣ, который оказался на подушкѣ.
Долго, долго читалъ я — и пристально, благоговѣйно разсматривалъ картины. Часы летѣли быстрой и чудной вереницей, — наступила полночь. Положеніе канделябра казалось мнѣ неудобнымъ и, не желая будить уснувшаго слугу, я съ трудомъ вытянулъ руку и переставилъ его такъ, чтобы лучи сильнѣе освѣщали книгу.
Но эта перестановка произвела совершенно неожиданный эффектъ. Лучи многочисленныхъ свѣчей (ихъ дѣйствительно было много) упали въ нишу, которая, до тѣхъ поръ, была окутана глубокой тѣнью отъ одного изъ столбовъ кровати. Я увидѣлъ ярко освѣщенную картину, которой не замѣчалъ раньше. То былъ портретъ молодой дѣвушки, въ первомъ расцвѣтѣ пробудившейся женственности. Я бѣгло взглянулъ на картину и закрылъ глаза. Почему, я и самъ не понялъ въ первую минуту. Но пока мои рѣсницы еще оставались сомкнутыми, я сталъ обдумывать, почему я закрылъ ихъ. Это было инстинктивное движеніе съ цѣлью выиграть время для размышленія, удостовѣриться, что зрѣніе не обмануло меня, унять и обуздать фантазію болѣе надежнымъ и трезвымъ наблюденіемъ. Спустя нѣсколько мгновеній, я снова устремилъ на картину пристальный взглядъ.
Теперь я не могъ сомнѣваться, что вижу ясно и не обманываюсь, потому что первая вспышка свѣчей, озарившая картину, повидимому, разсѣяла сонное оцѣпенѣніе, овладѣвшее моими чувствами, и разомъ вернула меня къ дѣйствительной жизни.
Какъ я уже сказалъ, то былъ портретъ молодой дѣвушки, голова и плечи, въ виньеточномъ стилѣ, говоря технически, напоминавшемъ стиль головокъ Селли. Руки, грудь и даже кончики золотистыхъ волосъ незамѣтно сливались съ неопредѣленной, но глубокой тѣнью, составлявшею фонъ картины. Овальная вызолоченная рамка была украшена и филигранной работой въ Мавританскомъ стилѣ. Живопись представляла верхъ совершенства. Но не образцовое исполненіе, не божественная красота лица потрясли меня такъ внезапно и такъ сильно. Менѣе всего могъ я допустить, чтобы моя фантазія, пробудившаяся отъ полудремоты, приняла эту голову за живое лицо. Я сразу увидѣлъ, что особенности рисунка, стиля, рамы должны были уничтожить подобную идею въ моментъ возникновенія, не допуская даже мимолетной иллюзіи. Упорно раздумывая объ этомъ, я провелъ, быть можетъ, около часа, полусидя, полулежа, и не сводя глазъ съ портрета. Наконецъ, насытившись тайной художественнаго эффекта, я откинулся па постель. Я убѣдился, что очарованіе картины заключалось въ безусловной жизненности выраженія, которое въ первую минуту поразило меня, а потомъ смутило, подавило и ужаснуло. Съ глубокимъ и почтительнымъ страхомъ я поставилъ канделябръ на прежнее мѣсто. Устранивъ, такимъ образомъ, причину моего волненія, я торопливо перелистовалъ томикъ съ описаніями картинъ. Отыскавъ номеръ, подъ которымъ значился овальный портретъ, я прочелъ слѣдующія странныя и загадочныя строки:
«Она была дѣвушка рѣдкой красоты и столь же весела, какъ прекрасна. Въ несчастный часъ она увидѣла, полюбила и сдѣлалась женой художника. Онъ, страстный, прилежный, суровый и уже нашедшій невѣсту въ своемъ искусствѣ и она, — дѣвушка рѣдкой красоты, столь же веселая, сколько прекрасная; вся — радость и смѣхъ; рѣзвая, какъ молодая лань, полная любви и ласки ко всему, ненавидѣвшая только свою соперницу — Искусство; пугавшаяся только палитры, кистей и другихъ досадныхъ инструментовъ, отнимавшихъ у нея возлюбленнаго. Ужаснымъ ударомъ было для новобрачной услышать, что художникъ, желаетъ снять портретъ даже съ своей молодой жены. Но она была кротка и послушна, и покорно сидѣла цѣлыя недѣли въ высокой темной башнѣ, гдѣ свѣтъ только сверху струился на блѣдное полотно. Онъ же, художникъ, вложилъ всю свою душу въ это произведеніе, которое подвигалось впередъ съ часу на часъ и со дня на день. И былъ онъ страстный, дикій и своенравный человѣкъ, поглощенный своими мечтами; и не хотѣлъ онъ видѣть, что свѣтъ, такъ зловѣще озарявшій уединенную башню, губилъ здоровье и душу его молодой жены, что она таяла на глазахъ всѣхъ и только онъ одинъ не замѣчалъ этого. Но она улыбалась и не хотѣла жаловаться, такъ какъ видѣла, что художникъ (который пользовался высокой славой), находилъ лихорадочное и жгучее наслажденіе въ своей работѣ, и дни, и ночи трудился надъ портретомъ той, которая такъ любила его и все-таки томилась и чахла со дня на день. И правда, тѣ, кто видѣлъ портретъ, говорили вполголоса о чудесномъ сходствѣ и находили въ немъ доказательство не только таланта художника, но и его глубокой любви къ той, которую рисовалъ онъ съ такимъ изумительнымъ совершенствомъ. Но когда работа уже близилась къ концу, въ башню перестали пускать постороннихъ, потому что художникъ предавался работѣ съ безумнымъ увлеченіемъ и почти не отводилъ глазъ отъ полотна, не глядѣлъ даже на лицо жены. И не хотѣлъ онъ видѣть, что краски, которыя онъ набрасывалъ на полотно, сбѣгали съ лица той, которая сидѣла подлѣ него. И когда прошло много недѣль, и оставалось только довершить картину, тронувъ кистью ротъ и глаза, духъ молодой женщины снова вспыхнулъ, какъ пламя угасающей лампы. И вотъ, послѣдній мазокъ сдѣланъ, послѣдній штрихъ положенъ, и на мгновеніе художникъ остановился очарованный своимъ твореніемъ, но въ ту же минуту, еще не отрывая глазъ отъ портрета, затрепеталъ, поблѣднѣлъ, и ужаснулся, и воскликнулъ громкимъ голосомъ:
— Да это сама жизнь; — быстро обернулся, чтобы взглянуть на свою возлюбленную — она была мертва!»
Примѣчанія[править]
- ↑ „Онъ живъ и заговорилъ бы, если не соблюдалъ обѣта молчанія“.
