Дня черезъ три потеплѣло. Однажды утромъ, очень рано, Ярмола вошелъ въ мою комнату и заявилъ небрежно:
— Нужно ружья почистить, панычъ.
— А что̀?—спросилъ я, потягиваясь подъ одѣяломъ.
— Заяцъ ночью сильно походилъ: слѣдовъ много. Можетъ, пойдемъ на пановку?
Я видѣлъ, что Ярмолѣ не терпится скорѣе пойти въ лѣсъ, но онъ скрываетъ это страстное желаніе охотника подъ напускнымъ равнодушіемъ. Дѣйствительно въ передней уже стояла его одностволка, отъ которой не ушелъ еще ни одинъ бекасъ, несмотря на то, что вблизи дула она была украшена нѣсколькими оловянными заплатами, наложенными въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ ржавчина и пороховые газы проѣли желѣзо.
Едва войдя въ лѣсъ, мы тотчасъ же напали на заячій слѣдъ: двѣ лапки рядомъ и двѣ позади одна за другой. Заяцъ вышелъ на дорогу, прошелъ по ней саженъ двѣсти и сдѣлалъ съ дороги огромный прыжокъ въ сосновый молоднякъ.
— Ну, теперь будемъ обходить его,—сказалъ Ярмола.—Какъ далъ столба, такъ тутъ сейчасъ и ляжетъ. Вы, панычъ, идите…—Онъ задумался, соображая по какимъ-то ему одному извѣстнымъ примѣтамъ, куда меня направить…—Вы идите до старой корчмы. А я его обойду отъ Замлына. Какъ только собака его выгонитъ, я буду гукать вамъ.
И онъ тотчасъ же скрылся, точно нырнулъ въ густую чащу мелкаго кустарника. Я прислушался. Ни одинъ звукъ не выдалъ его браконьерской походки, ни одна вѣточка не треснула подъ его ногами, обутыми въ лыковые постолы.
Я неторопливо дошелъ до старой корчмы—нежилой, развалившейся хаты, и сталъ на опушкѣ хвойнаго лѣса, подъ высокой сосной съ прямымъ голымъ стволомъ. Было такъ тихо, какъ только бываетъ въ лѣсу зимою, въ безвѣтреный день. Нависшіе на вѣтвяхъ пышные комья снѣга давили ихъ книзу, придавая имъ чудесный, праздничный и холодный видъ. По временамъ срывалась съ вершины тоненькая вѣточка, и чрезвычайно ясно слышалось, какъ она, падая, съ легкимъ трескомъ задѣвала за другія вѣтви. Снѣгъ розовѣлъ на солнцѣ и синѣлъ въ тѣни. Мной овладѣло тихое очарованіе этого торжественнаго, холоднаго безмолвія, и мнѣ казалось, что я чувствую, какъ время медленно и безшумно проходитъ мимо меня…
Вдругъ далеко, въ самой чащѣ, раздался лай Рябчика,—характерный лай собаки, идущей за звѣремъ: тоненькій, заливчатый и нервный, почти переходящій въ визгъ. Тотчасъ же услышалъ я и голосъ Ярмолы, кричавшаго съ ожесточеніемъ вслѣдъ собакѣ: «У—бый! У—бый!», первый слогъ—протяжнымъ рѣзкимъ фальцетомъ, а второй—отрывистой басовой нотой (я только много времени спустя дознался, что этотъ охотничій полѣсскій крикъ происходитъ отъ глагола «убивать»).
Мнѣ казалось, судя по направленно лая, что собака гонитъ влѣво отъ меня, и я торопливо побѣжалъ черезъ полянку, чтобы перехватить звѣря. Но не успѣлъ я сдѣлать и двадцати шаговъ, какъ огромный сѣрый заяцъ выскочилъ изъ-за пня и, какъ будто бы не торопясь, заложивъ назадъ длинныя уши, высокими, рѣдкими прыжками перебѣжалъ черезъ дорогу и скрылся въ молоднякѣ. Слѣдомъ за нимъ стремительно вылетѣлъ Рябчикъ. Увидѣвъ меня, онъ слабо махнулъ хвостомъ, торопливо куснулъ нѣсколько разъ зубами снѣгъ и опять погналъ зайца.
Ярмола вдругъ такъ же безшумно вынырнулъ изъ чащи.
— Что̀ же вы, панычъ, не стали ему на дорогѣ?—крикнулъ онъ и укоризненно зачмокалъ языкомъ.
— Да вѣдь далеко было… больше двухсотъ шаговъ.
Видя мое смущеніе, Ярмола смягчился.
— Ну, ничего… Онъ отъ насъ не уйдетъ. Идите на Ириновскій шляхъ,—онъ сейчасъ туда выйдетъ.
Я пошелъ по направленію Ириновскаго шляха и уже черезъ минуты двѣ услыхалъ, что собака опять гонитъ гдѣ-то недалеко отъ меня. Охваченный охотничьимъ волненіемъ, я побѣжалъ, держа ружье наперевѣсъ, сквозь густой кустарникъ, ломая вѣтви и не обращая вниманія на ихъ жестокіе удары. Я бѣжалъ такъ довольно долго и уже сталъ задыхаться, какъ вдругъ лай собаки прекратился. Я пошелъ тише. Мнѣ казалось, что если я буду итти все прямо, то непремѣнно встрѣчусь съ Ярмолой на Ириновскомъ шляху. Но вскорѣ я убѣдился, что во время моего бѣга, огибая кусты и пни и совсѣмъ не думая о дорогѣ, я заблудился. Тогда я началъ кричать Ярмолѣ. Онъ не откликался.
Между тѣмъ машинально я шелъ все дальше. Лѣсъ рѣдѣлъ понемногу, почва опускалась и становилась кочковатой. Слѣдъ, оттиснутый на снѣгу моей ногой, быстро темнѣлъ и наливался водой. Нѣсколько разъ я уже проваливался по колѣна. Мнѣ приходилось перепрыгивать съ кочки на кочку; въ покрывавшемъ ихъ густомъ буромъ мху ноги тонули точно въ мягкомъ коврѣ.
Кустарникъ скоро совсѣмъ окончился. Передо мной было большое круглое болото, занесенное снѣгомъ, изъ-подъ бѣлой пелены котораго торчали рѣдкія кочки. На противоположномъ концѣ болота, между деревьями, выглядывали бѣлыя стѣны какой-то хаты. «Вѣроятно, здѣсь живетъ ириновскій лѣсникъ,—подумалъ я.—Надо зайти и разспросить у него дорогу».
Но дойти до хаты было не такъ-то легко. Каждую минуту я увязалъ въ трясинѣ. Сапоги мои набрали воды и при каждомъ шагѣ громко хлюпали; становилось невмочь тянуть ихъ за собою.
Наконецъ я перебрался черезъ это болото, взобрался на маленькій пригорокъ и теперь могъ хорошо разсмотрѣть хату. Это даже была не хата, а именно сказочная избушка на курьихъ ножкахъ. Она не касалась поломъ земли, а была построена на сваяхъ, вѣроятно, въ виду половодья, затопляющаго весною весь Ириновскій лѣсъ. Но одна сторона ея отъ времени осѣла, и это придавало избушкѣ хромой и печальный видъ. Въ окнахъ недоставало нѣсколькихъ стеколъ; ихъ замѣняли какія-то грязныя ветошки, выпиравшіяся горбомъ наружу.
Я нажалъ на клямку и отворилъ дверь. Въ хатѣ было очень темно, а у меня, послѣ того, какъ я долго глядѣлъ на снѣгъ, ходили передъ глазами фіолетовые круги; поэтому я долго не могъ разобрать, есть ли кто-нибудь въ хатѣ.
— Эй, добрые люди, кто изъ васъ дома?—спросилъ я громко.
Около печки что-то завозилось. Я подошелъ поближе и увидалъ старуху, сидѣвшую на полу. Передъ ней лежала огромная куча куриныхъ перьевъ. Старуха брала отдѣльно каждое перо, сдирала съ него бородку и клала пухъ въ корзину, а стержни бросала прямо на землю.
«Да вѣдь это—Мануйлиха, ириновская вѣдьма»,—мелькнуло у меня въ головѣ, едва я только повнимательнѣе вглядѣлся въ старуху. Всѣ черты бабы-яги, какъ ее изображаетъ народный эпосъ, были налицо: худыя щеки, втянутыя внутрь, переходили внизу въ острый, длинный, дряблый подбородокъ, почти соприкасавшійся съ висящимъ внизъ носомъ; провалившійся беззубый ротъ безпрестанно двигался, точно пережевывая что-то; выцвѣтшіе, когда-то голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые, съ очень короткими красными вѣками, глядѣли точно глаза невиданной зловѣщей птицы.
— Здравствуй, бабка!—сказалъ я какъ можно привѣтливѣе.—Тебя ужъ не Мануйлихой ли зовутъ?
Въ отвѣтъ что-то заклокотало и захрипѣло въ груди у старухи; потомъ изъ ея беззубаго, шамкающаго рта вырвались странные звуки, то похожіе на задыхающееся карканье старой вороны, то вдругъ переходившіе въ сиплую, обрывающуюся фистулу:
— Прежде, можетъ, и Мануйлихой звали добрые люди… А теперь зовутъ зовуткой, а величаютъ уткой. Тебѣ что̀ надо-то?—спросила она недружелюбно и не прекращая своего однообразнаго занятія.
— Да вотъ, бабушка, заблудился я. Можетъ, у тебя молоко найдется?
— Нѣтъ молока,—сердито отрѣзала старуха.—Много васъ по лѣсу ходитъ… Всѣхъ не напоишь, не накормишь…
— Ну, бабушка, неласковая же ты до гостей.
— И вѣрно, батюшка: совсѣмъ неласковая. Разносоловъ для васъ не держимъ. Усталъ—посиди, никто тебя изъ хаты не гонитъ. Знаешь, какъ въ пословицѣ говорится: «Приходите къ намъ на завалинкѣ посидѣть, у нашего праздника звона послушать, а обѣдать къ вамъ мы и сами догадаемся». Такъ-то вотъ…
Эти обороты рѣчи сразу убѣдили меня, что старуха дѣйствительно пришлая въ этомъ краѣ; здѣсь не любятъ и не понимаютъ хлесткой, уснащенной рѣдкими словцами рѣчи, которой такъ охотно щеголяетъ краснобай-сѣверянинъ. Между тѣмъ старуха, продолжая механически свою работу, все еще бормотала что-то себѣ подъ носъ, но все тише и невнятнѣе. Я разбиралъ только отдѣльныя слова, не имѣвшія между собой никакой связи: «Вотъ тебѣ и бабушка Мануйлиха… А кто такой—невѣдомо… Лѣта-то мои не маленькія… Ногами егозитъ, стрекочитъ, сокочитъ—чистая сорока…»
Я нѣкоторое время молча прислушивался, и внезапная мысль, что передо мною—сумасшедшая женщина, вызвала у меня ощущеніе брезгливаго страха.
Однако я успѣлъ осмотрѣться вокругъ себя. Бо̀льшую часть избы занимала огромная облупившаяся печка. Образовъ въ переднемъ углу не было. По стѣнамъ, вмѣсто обычныхъ охотниковъ съ зелеными усами и фіолетовыми собаками и портретовъ никому невѣдомыхъ генераловъ, висѣли пучки засушенныхъ травъ, связки сморщенныхъ корешковъ и кухонная посуда. Ни совы ни чернаго кота я не замѣтилъ, но зато съ печки два рябыхъ солидныхъ скворца глядѣли на меня съ удивленнымъ и недовѣрчивымъ видомъ.
— Бабушка, а воды-то у васъ по крайней мѣрѣ можно напиться?—спросилъ я, возвышая голосъ.
— А вонъ, въ кадкѣ,—кивнула головой старуха.
Вода отзывала болотной ржавчиной. Поблагодаривъ старуху (на что она не обратила ни малѣйшаго вниманія), я спросилъ ее, какъ мнѣ выйти на шляхъ.
Она вдругъ подняла голову, поглядѣла на меня пристально своими холодными птичьими глазами и забормотала торопливо:
— Иди, иди… Иди, молодецъ, своей дорогой. Нечего тутъ тебѣ дѣлать. Хорошъ гость въ гостинку… Ступай, батюшка, ступай…
Мнѣ дѣйствительно ничего больше не оставалось, какъ уйти. Но вдругъ мнѣ пришло въ голову попытать послѣднее средство, чтобы хоть немного смягчить суровую старуху. Я вынулъ изъ кармана новый серебряный четвертакъ и протянулъ его Мануйлихѣ. Я не ошибся: при видѣ денегъ старуха зашевелилась, глаза ея раскрылись еще больше, и она потянулась за монетой своими скрюченными, узловатыми, дрожащими пальцами.
— Э, нѣтъ, бабка Мануйлиха, даромъ не дамъ,—поддразнилъ я ее, пряча монету.—Ну-ка, погадай мнѣ.
Коричневое, сморщенное лицо колдуньи собралось въ недовольную гримасу. Она, повидимому, колебалась и нерѣшительно глядѣла на мой кулакъ, гдѣ были зажаты деньги. Но жадность взяла верхъ.
— Ну, ну, пойдемъ, что ли, пойдемъ,—прошамкала она, съ трудомъ подымаясь съ полу.—Никому я не ворожу теперь, касатикъ… Забыла… Стара стала, глаза не видятъ. Только для тебя развѣ.
Держась за стѣну, сотрясаясь на каждомъ шагу сгорбленнымъ тѣломъ, она подошла къ столу, достала колоду бурыхъ, распухшихъ отъ времени картъ, стасовала ихъ и придвинула ко мнѣ.
— Сыми-ка… Лѣвой ручкой сыми… Отъ сердца…
Поплевавъ на пальцы, она начала раскладывать кабалу. Карты падали на столъ съ такимъ звукомъ, какъ будто бы онѣ были сваляны изъ тѣста, и укладывались въ правильную восьмиконечную звѣзду. Когда послѣдняя карта легла рубашкой вверхъ на короля, Мануйлиха протянула ко мнѣ руку.
— Позолоти, баринъ хорошій… Счастливъ будешь, богатъ будешь....—запѣла она попрошайническимъ, чисто-цыганскимъ тономъ.
Я сунулъ ей приготовленную монету. Старуха проворно, по-обезьяньи, спрятала ее за щеку.
— Большой интересъ тебѣ выходитъ черезъ дальнюю дорогу,—начала она привычной скороговоркой.—Встрѣча съ бубновой дамой и какой-то пріятный разговоръ въ важномъ домѣ. Въ скорости получишь неожиданное извѣстіе отъ трефоваго короля. Падаютъ тебѣ какія-то хлопоты, а потомъ опять падаютъ какія-то небольшія деньги. Будешь въ большой компаніи, пьянъ будешь… Не такъ, чтобы очень сильно, а все-таки выходитъ тебѣ выпивка. Жизнь твоя будетъ долгая. Если въ 67 лѣтъ не умрешь, то…
Вдругъ она остановилась, подняла голову, точно къ чему-то прислушиваясь. Я тоже насторожился. Чей-то женскій голосъ, свѣжій, звонкій и сильный, пѣлъ, приближаясь къ хатѣ. Я тоже узналъ слова граціозной малорусской пѣсенки:
Ой чи цвитъ, чи ни цвитъ
Калиноньку ломитъ.
Ой чи сонъ, чи не сонъ
Головоньку клонитъ.
— Ну иди, иди теперь, соколикъ,—тревожно засуетилась старуха, отстраняя меня рукой отъ стола.—Нечего тебѣ по чужимъ хатамъ околачиваться. Иди, куда шелъ…
Она даже ухватила меня за рукавъ моей куртки и тянула къ двери. Лицо ея выражало какое-то звѣриное безпокойство.
Голосъ, пѣвшій пѣсню, вдругъ оборвался совсѣмъ близко около хаты, громко звякнула желѣзная клямка, и въ просвѣтѣ быстро распахнувшейся двери показалась рослая смѣющаяся дѣвушка. Обѣими руками она бережно поддерживала полосатый передникъ, изъ котораго выглядывали три крошечныхъ птичьихъ головки съ красными шейками и черными блестящими глазенками.
— Смотри, бабушка, зяблики опять за мною увязались,—воскликнула она, громко смѣясь:—посмотри, какіе смѣшные… Голодные совсѣмъ. А у меня, какъ нарочно, хлѣба съ собой не было.
Но, увидѣвъ меня, она вдругъ замолчала и вспыхнула густымъ румянцемъ. Ея тонкія черныя брови недовольно сдвинулись, а глаза съ вопросомъ обратились на старуху.
— Вотъ баринъ зашелъ… Пытаетъ дорогу,—пояснила старуха.—Ну, батюшка,—съ рѣшительнымъ видомъ обернулась она ко мнѣ:—будетъ тебѣ прохлаждаться. Напился водицы, поговорилъ, да пора и честь знать. Мы тебѣ не компанія…
— Послушай, красавица,—сказалъ я дѣвушкѣ.—Покажи мнѣ, пожалуйста, дорогу на Ириновскій шляхъ, а то изъ вашего болота во вѣки вѣковъ не выберешься.
Должно-быть, на нее подѣйствовалъ мягкій, просительный тонъ, который я придалъ этимъ словамъ. Она бережно посадила на печку, рядомъ со скворцами, своихъ зябликовъ, бросила на лавку скинутую уже короткую свитку и молча вышла изъ хаты.
Я послѣдовалъ за ней.
— Это у тебя все ручныя птицы?—спросилъ я, догоняя дѣвушку.
— Ручныя,—отвѣтила она отрывисто и даже не взглянувъ на меня.—Ну вотъ, глядите,—сказала она, останавливаясь у плетня.—Видите тропочку, вонъ, вонъ, между соснами-то? Видите?
— Вижу…
— Идите по ней все прямо. Какъ дойдете до дубовой колоды, повернете налѣво. Такъ прямо, все лѣсомъ, лѣсомъ и идите. Тутъ сейчасъ вамъ и будетъ Ириновскій шляхъ.
Въ то время, когда она вытянутой правой рукой показывала мнѣ направленіе дороги, я невольно залюбовался ею. Въ ней не было ничего похожаго на мѣстныхъ «дивчатъ», лица которыхъ подъ уродливыми повязками, прикрывающими сверху лобъ, а снизу ротъ и подбородокъ, носятъ такое однообразное, испуганное выраженіе. Моя незнакомка, высокая брюнетка лѣтъ около 20—25, держалась легко и стройно. Просторная бѣлая рубаха свободно и красиво обвивала ея молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ея лица, разъ его увидѣвъ, нельзя было позабыть, но трудно было даже привыкнуть къ нему, его описать. Прелесть его заключалась въ этихъ большихъ, блестящихъ, темныхъ глазахъ, которымъ тонкія, надломленныя посрединѣ брови придавали неуловимый оттѣнокъ лукавства, властности и наивности; въ смугло-розовомъ тонѣ кожи, въ своевольномъ изгибѣ губъ, изъ которыхъ нижняя, нѣсколько болѣе полная, выдавалась впередъ съ рѣшительнымъ и капризнымъ видомъ.
— Неужели вы не боитесь жить однѣ въ такой глуши?—спросилъ я, остановившись у забора.
Она равнодушно пожала плечами.
— Чего же намъ бояться? Волки сюда не заходятъ.
— Да развѣ волки одни… Снѣгомъ васъ занести можетъ, пожаръ можетъ случиться… И мало ли что̀ еще. Вы здѣсь однѣ, вамъ и помочь никто не успѣетъ.
— И слава Богу!—махнула она пренебрежительно рукой.—Какъ бы насъ съ бабкой вовсе въ покоѣ оставили, такъ лучше бы было, а то…
— А то что̀?
— Много будете знать, скоро состаритесь,—отрѣзала она.—Да вы сами-то кто будете?—спросила она тревожно.
Я догадался, что, вѣроятно, и старуха и эта красавица боятся какихъ-нибудь утѣсненій со стороны «предержащихъ», и поспѣшилъ ее успокоить.
— О! Ты, пожалуйста, не тревожься. Я ни урядникъ, ни писарь, ни акцизный, словомъ—я никакое начальство.
— Нѣтъ, вы правду говорите?
— Даю тебѣ честное слово. Ей-Богу, я самый посторонній человѣкъ. Просто, пріѣхалъ сюда погостить на нѣсколько мѣсяцевъ, а тамъ и уѣду. Если хочешь, я даже никому не скажу, что былъ здѣсь и видѣлъ васъ. Ты мнѣ вѣришь?
Лицо дѣвушки немного прояснялось.
— Ну, значитъ, коль не врете, такъ правду говорите. А вы какъ: раньше объ насъ слышали или сами зашли?
— Да я и самъ не знаю, какъ тебѣ сказать… Слышать-то я слышалъ, положимъ, и даже хотѣлъ когда-нибудь забрести къ вамъ, а сегодня зашелъ случайно—заблудился… Ну, а теперь скажи, чего вы людей боитесь? Что̀ они вамъ злого дѣлаютъ?
Она поглядѣла на меня съ испытующимъ недовѣріемъ. Но совѣсть у меня была чиста, и я, не сморгнувъ, выдержалъ этотъ пристальный взглядъ. Тогда она заговорила съ возрастающимъ волненіемъ:
— Плохо намъ отъ нихъ приходится… Простые люди еще ничего, а вотъ начальство… Пріѣдетъ урядникъ—тащитъ, пріѣдетъ становой—тащитъ. Да еще прежде, чѣмъ взять-то, надъ бабкой надругается: ты, говорятъ, вѣдьма, чертовка, каторжница… Эхъ! Да что̀ и говорить!
— А тебя не трогаютъ?—сорвался у меня неосторожный вопросъ.
Она съ надменной самоувѣренностью повела головой снизу вверхъ, и въ ея сузившихся глазахъ мелькнуло злое торжество…
— Не трогаютъ… Одинъ разъ сунулся ко мнѣ землемѣръ какой-то… Поласкаться ему, видишь, захотѣлось… Такъ, должно-быть, и до сихъ поръ не забылъ, какъ я его приласкала.
Въ этихъ насмѣшливыхъ, но своеобразно-гордыхъ словахъ прозвучало столько грубой независимости, что я невольно подумалъ: «Однако недаромъ ты выросла среди полѣсскаго бора,—съ тобой и впрямь опасно шутить».
— А мы развѣ трогаемъ кого-нибудь!—продолжала она, проникаясь ко мнѣ все бо̀льшимъ довѣріемъ.—Намъ и людей не надо. Разъ въ годъ только схожу я въ мѣстечко купить мыла да соли… Да вотъ еще бабушкѣ чаю,—чай она у меня любитъ. А то хоть бы и вовсе никого не видѣть.
— Ну, я вижу, вы съ бабушкой людей не жалуете… А мнѣ можно когда-нибудь зайти на минуточку?
Она засмѣялась и—какъ странно, какъ неожиданно измѣнилось ея красивое лицо! Прежней суровости въ немъ и слѣда не осталось: оно вдругъ сдѣлалось свѣтлымъ, застѣнчивымъ, дѣтскимъ.
— Да что̀ у насъ вамъ дѣлать? Мы съ бабкой скучныя… Что̀ жъ, заходите, пожалуй, коли вы и впрямь добрый человѣкъ. Только вотъ что̀… вы ужъ если когда къ намъ забредете, такъ безъ ружья лучше…
— Ты боишься?
— Чего мнѣ бояться? Ничего я не боюсь,—и въ ея голосѣ опять послышалась увѣренность въ своей силѣ.—А только не люблю я этого. Зачѣмъ бить пташекъ или вотъ зайцевъ тоже. Никому они худого не дѣлаютъ, а жить имъ хочется такъ же, какъ и намъ съ вами. Я ихъ люблю: они маленькіе, глупые такіе… Ну, однако до свиданія,—заторопилась она:—не знаю, какъ величать-то васъ по имени… Боюсь, бабка браниться станетъ.
И она легко и быстро побѣжала въ хату, наклонивъ внизъ голову и придерживая руками разбившіеся отъ вѣтра волосы.
— Постой, постой!—крикнулъ я.—Какъ тебя зовутъ-то? Ужъ будемъ знакомы какъ слѣдуетъ.
Она остановилась на мгновеніе и обернулась ко мнѣ.
— Аленой меня зовутъ… По-здѣшнему—Олеся.
Я вскинулъ ружье на плечи и пошелъ по указанному мнѣ направленію. Поднявшись на небольшой холмикъ, откуда начиналась узкая, едва замѣтная лѣсная тропинка, я оглянулся. Красная юбка Олеси, слегка колеблемая вѣтромъ, еще виднѣлась на крыльцѣ хаты, выдѣляясь яркимъ пятномъ на ослѣпительно-бѣломъ, ровномъ фонѣ снѣга.
Черезъ часъ послѣ меня пришелъ домой Ярмола. По своей обычной неохотѣ къ праздному разговору, онъ ни слова не спросилъ меня о томъ, какъ и гдѣ я заблудился. Онъ только сказалъ какъ будто бы вскользь:
— Тамъ… я зайца на кухню занесъ… жарить будемъ, или пошлете кому-нибудь?
— А вѣдь ты не знаешь, Ярмола, гдѣ я былъ сегодня?—сказалъ я, заранѣе представляя себѣ удивленіе полѣсовщика.
— Отчего же мнѣ не знать?—грубо проворчалъ Ярмола.—Извѣстно, къ вѣдьмакамъ ходили…
— Какъ же ты узналъ это?
— А почему же мнѣ не узнать? Слышу, что вы голоса не подаете, ну я и вернулся на вашъ слѣдъ… Эхъ, паны-ычъ!—прибавилъ онъ съ укоризненной досадой.—Не слѣдоваетъ вамъ такими дѣлами заниматься… Грѣхъ!..
