…тем воротиться к байроновскому трагизму он не мог, потому что никто не может по своему желанью сбавить себе лет; просто и серьезно определить отношение к своим страданиям было не по силам его надломленной природе. И поневоле в его песнях звучит «хохот, полный адской муки», которому мы поневоле сочувствуем, потому что это черта чисто человеческая, но которой мы с высоты мысли никак оправдать не можем. Вот два лирические стихотворения Гейне, в которых совершенно выразился этот комизм.
Сиял один мне в жизни
Один чудесный лик,
Но он угас, и мраком
Я был затоплен вмиг.
Когда детей внезапно
В лесу застигнет ночь,
Они заводят песню,
Чтоб ужас превозмочь.
И я, чтобы не думать,
Пою среди людей.
Скучна им эта песня
Да мне не страшно с ней!
Тут уж очень ясно Гейне говорит, что его смех заглушает собою рыданья, которые разорвали бы грудь, когда бы им была дана воля; замечательно, что и это признание делается с полуулыбкою, которая почти необходима, чтобы сдержать слезы. А вот другое его стихотворение, в котором тон мрачнее и потому искреннее. Оно заключает в себе оправдание трагизма и признание в неискренности смеха.
Пора, пора за ум мне взяться!
Пора отбросить этот вздор,
С которым в мир привык являться
Я, как напыщенный актер.
Смешно все в мантии иль в тоге,
С партера не сводя очей,
Читать в надутом монологе
Анализ сердца и страстей!..
Так… но без ветоши ничтожной
Неловко сердцу моему!
Ему смешон был пафос ложный,
Противен смех теперь ему.
Ведь все ж, на память роль читая,
В ней вопли сердца я твердил
И, в глупой сцене умирая,
Взаправду смерть в груди носил.
Здесь видно безысходное положение человека переходной эпохи. Это Моисей, смотрящий слабеющими глазами на холмы Ханаана с вершины горы Небо, которая (он это знает) должна быть его могилой. Трагизм искренен, но смешон; комизм показывает больше силы ума и души, но он неискренен, и действует на страданье, как укус может подействовать на живую рану. Кровь перестает течь, рана затягивается, но боль нестерпимая, и неправильное закрытие раны может привести за собою самые вредные последствия. Был трагизм, его сменил комизм; отношения к страданию изменились, а страдание все-таки удерживало право гражданства. Но выступает на сцену наше поколенье и отменяет все: и трагизм, и комизм, и борьбу, и страдание. Если я сажусь на стул и накалываюсь на забытую булавку, то не стану ни охать, ни смеяться над своим неприятным ощущением, потому что и на оханье и на смех бесполезно тратится время, которое можно употребить на то, чтобы сбросить булавку на пол (или, что еще лучше, заколоть ее в подушечку, потому что и булавка может пригодиться) и мгновенно прекратить чувство боли. Так поступаем мы и с страданием; его или устраняют или обращают в пользу, потому что всякое страдание имеет свою хорошую сторону, по великому слову Майкова:
Все минувшие страданья
Вспоминаю я с восторгом,
Как ступени, по которым
Восходил я к светлой цели.
Я очень хорошо понимаю, что это длинное рассуждение о страдании и различных отношениях к нему было вовсе не необходимо для анализа характера Лизы, но тут зашла речь об одном характеристическом свойстве нашего поколения, и я позволил себе дать простор до некоторой степени лирическому излиянию, тем более, что оно все-таки уясняет дело и прямо включает Лизу в ряды новейшего, деятель…