T. Щепкина-Куперникъ. Письма изъ далека.
Изданіе Д. П. Ефимова. Москва, Б. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ.
Свернувъ въ сторону отъ Canale Grande, приходится углубиться въ одинъ изъ безчисленныхъ изгибовъ лабиринта его рукавовъ, черными чешуйчатыми змѣйками извивающихся посреди молчаливыхъ дворцовъ, сквозныхъ колоколенъ, воздушныхъ башенокъ, прихотливою стѣною вырисовывающихся на свѣтломъ ночномъ небѣ.
То наклонится гондольеръ, чтобы проскользнуть подъ темной аркой моста, повисшаго легкою дугой надъ узенькимъ каналомъ; то вдругъ мелькнетъ привѣшенный надъ порталомъ стараго палаццо фонарь на желѣзномъ прутѣ, и на минуту ярко освѣтитъ лѣпной медальонъ на двери, кружевную розетку надъ входомъ, узорную балюстраду балкончика, полустертыя, подернутыя зеленоватымъ бархатомъ плѣсени, ступени, ведущія прямо въ воду…
Вокругъ — мягкій, своеобразный шумъ Венеціи, не знающей грохота колесъ по мостовой, тяжелаго хлопанья бичей, шума трамваевъ, скрипа обозовъ; — нѣтъ, легкій плескъ воды подъ ударами веселъ, чей-то звонкій смѣхъ, чья-то канцонетта «подъ тихій звонъ гитары», мелодичный говоръ Италіи — самъ музыка, самъ гармонія…
И благодаря этому — ласкающая, вкрадчивая тишина, таинственной нѣгой наполняющая весь ночной воздухъ и убаюкивающая сердце сладкою мечтой.
Темная вода каналовъ, не переставая блеститъ, колышется, переливается обманчивымъ золотомъ, — тысячи искорокъ танцуютъ въ водѣ. Звѣзды, фонари набережной, цвѣтные огоньки гондолъ, ежеминутно смѣняющіеся, — все это посылаетъ свои отраженія темному зеркалу воды, вертикальными столбиками свѣта старается проникнуть въ самую глубь, прорѣзываетъ вѣчно движущуюся сѣть мелкой ряби, и само колеблется, и дрожитъ, и играетъ особеннымъ блескомъ, особеннымъ колыханіемъ, милліонами серебряныхъ и золотыхъ улыбокъ. Съ веселъ сыплются при каждомъ взмахѣ золотыя капельки; алмазныя блестки зажигаются въ каждой бороздѣ, которую прорѣзываетъ быстро летящая гондола; въ темнотѣ черныхъ гондолъ не видно, только безшумно лавируютъ ихъ огоньки, красные, розовые — цвѣтныя звѣздочки, перегоняющія другъ друга, сверкающія то тамъ, то здѣсь… Какая-то битва огненныхъ бабочекъ.
Въ воздухѣ что-то туманное, сказочное, призрачное; обманутый глазъ не можетъ дать себѣ отчета, что онъ видитъ. Мрачные камни и мраморъ дворцовъ сами, кажется, отъ вѣчнаго соприкосновенія съ водой, съ влажной сыростью, облеклись въ какую-то дымку, стали мягче, оживленнѣе. Вода, колышащаяся, и подножія дворцовъ заставляетъ колыхаться: колеблются ихъ отраженія, не отдѣленныя ни полоской камня, — и кажется, будто это камень въ водѣ колеблется, и дышитъ, и вздрагиваетъ. Особенный колоритъ воздуха, эффекты свѣта и тѣни надъ водой — все это придаетъ Венеціи видъ миража, — города Фаты-морганы, возникшаго надъ лагунами, и вотъ-вотъ готоваго исчезнуть въ воздухѣ, растаять, испариться…
Стоитъ весна, и безчисленные садики и сады Венеціи всѣ въ цвѣту: ночью этого не видно.
«On ne voit pas les fleurs.
Mais on sent leur parfum!»
Горьковатый ароматъ розовыхъ и бѣлыхъ олеандровъ, острый запахъ лавра, тонкое дыханіе мирты, сладость присовъ; а вотъ ванилевая струйка геліотропа; а здѣсь — ночныя красавицы, да, конечно, это онѣ льнутъ къ камнямъ полуразрушенной ограды, изъ-за которой выглядываетъ гранатное дерево въ цвѣту, и въ неясномъ свѣтѣ фонаря видны его красные цвѣты, страстные, какъ полуоткрытыя уста…
Великія тѣни прошлаго недвижно возносятся надъ набережной, а тутъ же скользятъ, тоже какъ тѣни, только тѣни настоящаго, тѣни счастья, тѣни любви — влюбленныя парочки, женскія фигуры, окутанныя чернымъ кружевомъ, слышенъ шопотъ, тихій смѣхъ, поцѣлуи… Мракъ и блескъ воды, тишина полной звуковъ ночи, мертвая роскошь и живая, жизнерадостная, наслаждающаяся существованіемъ нищета; молодая жизнь, гнѣздящаяся въ мрачныхъ развалинахъ, цвѣты, вода, камни, струнный рокотъ, переливы свѣта и тѣней, плескъ, колыханіе, колебаніе — вотъ Венеція ночью.
Въ одномъ изъ узенькихъ каналовъ стоитъ полуразрушенный дворецъ. Тоненькія, ажурныя колонки около стрѣльчатыхъ оконъ еще сохранили изящную рѣзьбу; мраморный балконъ, выступающій надъ каналомъ, и смотрящійся прямо въ воду, еще весь вырѣзанъ самыми тончайшими круженными узорами, и сквозь его стекла виденъ розоватый свѣтъ лампы.
Здѣсь живетъ Оттавіо Конти — авторъ очень извѣстныхъ въ Германіи романовъ изъ венеціанской жизни.
Старый палаццо какъ нельзя болѣе подходитъ для жилища писателя-поэта.
Безмѣрно высокіе, строгіе покои; потолки расписаны потрескавшимися фресками, кое-гдѣ еще сохранившимися: здѣсь Леда съ лебедемъ, а дальше похищеніе Европы, — а вотъ павлины, но Юнона уже стерлась, и отъ Меркурія остался одинъ кадуцей.
По стѣнамъ — слинявшіе гобелены; надъ окнами — потемнѣвшая позолота; у важно отворяющихся огромныхъ дверей, вмѣсто ручекъ, львиныя головы изъ бронзы.
Громадныя зеркала отражаютъ, словно во снѣ, амфиладу темныхъ, почти пустыхъ комнатъ. Надъ каминами величественные навѣсы съ лѣпными гербами, и очень скудная меблировка теряется въ этихъ громадныхъ комнатахъ: пара массивныхъ креселъ съ крылатыми гриффонами на ручкахъ, мозаичный столъ на тяжелыхъ бронзовыхъ лапахъ, какія-то вытертыя шелковыя матеріи, брошенныя тамъ и тутъ. И на всемъ: на зеркалахъ, на позолотѣ, на матеріяхъ легла какая-то тусклость, словно сѣдая пыль насѣла, словно тѣнь пролетѣвшихъ вѣковъ легла на старый палаццо.
Настоящее убѣжище для того, чтобы мечтать, творить и фантазировать! Въ такомъ дворцѣ, конечно, жилъ Байронъ со своей безумной Маргаритой.
Но гдѣ же Оттавіо Конти? Вотъ, здѣсь, утопая въ рѣзномъ креслѣ. Это — крошечная женщина лѣтъ пятидесяти, кругленькая, съ некрасивымъ лицомъ, которое, должно быть отъ усидчивой работы, отъ рѣдкаго пребыванія на воздухѣ, пріобрѣло какую-то опухлость и восковую желтизну, свойственную монашенкамъ. И вся она, въ своемъ темномъ, узкомъ платьѣ, въ черной пелериночкѣ, въ которую она кутаетъ плечи — похожа на маленькую, старую монашку.
Время отъ времени она поднимаетъ маленькіе, близорукіе глаза на другую женщину, находящуюся въ комнатѣ. Та сидитъ въ амбразурѣ балкона, гдѣ на возвышеніи поставлено удобное кресло и стоитъ рабочій столикъ. Это единственный привѣтливый уголокъ въ мрачномъ залѣ; на столикѣ стоитъ розовая лампочка, въ узенькой хрустальной вазѣ нѣсколько свѣжихъ розъ; подъ ногами у сидящей брошена шелковая подушка. Сама она — въ изящномъ бѣломъ капотѣ. Очевидно, Оттавіо Конти переноситъ на нее всю ту инстинктивную жажду кокетства, въ которой отказываетъ себѣ. Это видно потому, какой глубокой, нѣжной лаской освѣщаются ея глаза при взглядѣ на эту женщину.
Это — ея мать, семидесятилѣтняя баронесса Остенъ.
Старушка, дѣйствительно, очаровательна со своими совершенно бѣлыми, пушистыми и шелковистыми волосами, въ кокетливыхъ старинныхъ букляхъ, обрамляющихъ ея, словно выточенное изъ стараго фароора, личико. У нея крошечныя ручки и ножки, нѣжный, тихій голосокъ; она напоминаетъ цвѣтокъ, засушенный между листами книги и еще сохранившій чуть замѣтныя краски, чуть слышное, легкое благоуханіе. Глаза Оттавіо Конти съ безмѣрною любовью смотрятъ на эту сказочную старушку, а некрасивая голова усиленно работаетъ.
Побольше кинжаловъ, тайныхъ похищеній въ гондолахъ, замаскированныхъ незнакомцевъ, вотъ что ей нужно. Сегодня утромъ она уже побывала въ палаццо Біанки Капелло и сняла съ него подробное описаніе. Оттавіо Конти пишетъ, пишетъ по цѣлымъ днямъ, не отрываясь. Для этого собственно она и поселилась въ Венеціи, гдѣ такъ дешева жизнь, гдѣ «палаццо» стоитъ гроши; а все-таки Венеція придаетъ ей извѣстный ореолъ, и въ нѣмецкихъ журналахъ за подпись «den…-- Wenedig» платятъ ей дороже, чѣмъ если бы она ютилась въ 5-мъ этажѣ на Babenbergergasse.
Она топитъ злодѣевъ, разстраиваетъ браки, клянется небомъ и адомъ, кидаетъ прекрасную Фіаметту съ моста Ріальто въ воду, заставляетъ отважнаго Энрико спасти ее, рискуя жизнью; она безстрашно углубляется во дворцы дожей, присутствуетъ при тайномъ совѣтѣ Десяти, изобрѣтаетъ казни, отъ которыхъ пришелъ бы въ восторгъ самъ великій инквизиторъ, — и все это для того, чтобы эта фарфоровая старушка имѣла изящный капотъ, мягкую подушечку подъ ноги, стаканъ хорошей марсалы и вотъ эти свѣжія розы, которыя благоухаютъ передъ ней, такія нѣжныя, такія юныя среди этихъ мрачныхъ стѣнъ, рядомъ съ двумя старческими лицами…
Вотъ жалобно продребезжалъ звонокъ и отдался въ самомъ концѣ зданія. Шаги… Старая служанка принесла почту… и опять все тихо, ни звука, ни крика. Только иногда медленно переговариваются два старыхъ голоса.
Я смотрю на нихъ, и мнѣ кажется, что такъ я здѣсь сижу уже десятки лѣтъ, что все вокругъ меня старо, старо, что сама я стара… Что жизнь остановилась, какъ старые часы… и какое-то оцѣпенѣніе, таинственная дремота какая-то охватываетъ меня.
Вдругъ въ этой тишинѣ, ясно, отчетливо, почти рѣзко раздается какой-то странный голосокъ:
— Lora! Lora! Küss Loretto![1]…
Потомъ явственно слышится звукъ поцѣлуя! Я вздрагиваю и испуганно говорю:
— Что это?
Воображеніе ждетъ волшебства. Все возможно въ отжившемъ палаццо, у двухъ столѣтнихъ фей?.. Опять звукъ поцѣлуя, и вопросъ: Loretto! Loretto! Liebst du Lora?[2].
Баронесса переводитъ на меня улыбающіеся глаза, подходитъ къ темному углу и откидываетъ кусокъ шелковой матеріи съ большой клѣтки.
Въ клѣткѣ сидятъ на золоченой жердочкѣ два зеленыхъ попугайчика, тѣсно прижавшись другъ къ другу и томно заводя глазки.
Старушка мать объясняетъ мнѣ:
— Они больше ничего не умѣютъ говорить.
Потомъ наивно прибавляетъ:
— Это ихъ дочь выучила!..
Я смотрю на бѣднаго маленькаго Оттавіо Конти, на его некрасивое и задумчивое лицо, на этихъ двухъ птичекъ, говорящихъ только о любви въ угрюмомъ молчаніи отжившаго палаццо…
Потомъ большая жалость прокрадывается мнѣ въ душу…