ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.[править]
Наконецъ-то о восьмидесятыхъ годахъ мы начнемъ говорить въ прошедшемъ времени. Конечно, въ сей моментъ это прошедшее имѣетъ пока календарное значеніе, но также несомнѣнно, что и девяностые годы заключаютъ въ себѣ не одинъ календарный смыслъ. Вѣроятно, еще нѣсколько лѣтъ мы будемъ жить двумя теченіями, напоминающими смѣну картинъ въ волшебномъ фонарѣ: одна тускнѣетъ, другая, вытѣсняющая ее, становится все ярче, пока, наконецъ, не выступитъ въ своей полной отчетливой ясности и чистотѣ.
Есть несомнѣнные признаки, что въ волшебномъ фонарѣ нашихъ общественныхъ теченій уже началась смѣна картинъ. Смѣну эту можетъ наблюдать каждый внимательный читатель, если онъ слѣдитъ за Недѣлей и Новымъ Временемъ. Эти два изданія, существенно отличающіяся по внутреннему содержанію, имѣютъ одинъ общій признакъ — необыкновенную чуткость и впечатлительность къ малѣйшимъ перемѣнамъ въ общественной атмосферѣ. Повидимому, въ природѣ все стойко и опредѣленно попрежнему: и вѣтеръ, кажется, дуетъ тотъ же, и солнце стоитъ за тучами, и слякоть чувствуется повсюду, а ужъ ртуть въ чувствительныхъ барометрахъ зашевелилась и пошла на повышеніе.
Эти оба одинаково впечатлительные барометра показываютъ, однако, состояніе двухъ разныхъ атмосферъ. Оттого-то для вѣрнаго пониманія погоды вообще нужно наблюдать оба барометра. Новое Время показываетъ состояніе атмосферы въ высшихъ слояхъ, изъ которыхъ исходитъ громъ, молнія, свѣтъ и теплота, или же мертвящій холодъ. Недѣля отмѣчаетъ состояніе погоды въ среднихъ слояхъ атмосферы, въ томъ, что называется обществомъ или спеціально среднимъ обществомъ, состоящимъ изъ обыкновенныхъ среднихъ людей, занятыхъ преимущественно насущными практическими дѣлами.
Для болѣе нагляднаго сравненія я сдѣлаю этимъ двумъ чувствительнымъ барометрамъ коротенькую фактическую параллель. Когда стала извѣстной война между Франціей и Германіей, а наши русскія симпатіи всѣ склонились на сторону французовъ, Новое Время печатало статьи съ выраженіемъ симпатій къ Франціи. Но вотъ провозглашается извѣстный тостъ въ честь торжества нѣмцевъ, и Новое Время на другой же день начинаетъ печатать статьи, благожелательныя для Германіи, враждебныя Франціи.
Другой фактъ. Въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ, когда на нашемъ общественномъ горизонтѣ было, повидимому, довольно ясно, въ Новомъ Времени, точно громъ изъ тучи, явилась внезапно статья противъ интеллигенціи. Это былъ рѣзкій и совершенно неожиданный вызовъ, смѣло брошенный обществу. Печать всполошилась и начались обсужденія, кого и что слѣдуетъ считать интеллигенціей, какая интеллигенція настоящая и какая ненастоящая. Съ тѣхъ поръ этотъ вопросъ такъ и не сходилъ со сцены и составлялъ центральную точку всего умственнаго движенія восьмидесятыхъ годовъ. Не свой вызовъ бросило Новое Время обществу, оно явилось лишь подголоскомъ того, что исходило изъ другихъ сферъ.
Новое Время — газета почти исключительно петербургская. Она служить наилучшимъ показателемъ петербургскихъ теченій, явленій и назрѣвающихъ или назрѣвшихъ мѣропріятій. Въ этомъ отношеніи Новое Время есть нашъ настоящій внутренній оффиціозъ. Московскія Вѣдомости и Гражданинъ, которымъ въ провинціи придается подобное значеніе, въ дѣйствительности его не имѣютъ. Они настолько грубы и топорны, настолько склонны къ ничѣмъ невызываемымъ крайностямъ и чужды всякой уравновѣшенности, что могутъ служить лишь показателями вожделѣній отдѣльныхъ лицъ или, пожалуй, группы лицъ, но ужь никакъ не показателями руководящаго настроенія. Не имѣя существеннаго значенія, газеты эти, однако, усиливаются показать, что имъ открыты тайны высшихъ канцелярій и кабинетовъ государственныхъ лицъ, изъ которыхъ онѣ будто бы черпаютъ свое вдохновеніе.
Новое Время въ такую игру не играетъ. Правда, и оно ведетъ свою игру; оттого и кажется, что у него будто бы два хвоста. Но это, въ сущности, не игра, а просто отраженіе тѣхъ теченій, которыя и въ дѣйствительности существуютъ въ петербургскихъ сферахъ. Петербургъ, несмотря на свой вицмундиръ, любитъ пощеголять либерализмомъ и внѣшнимъ лоскомъ, но у этого либерализма и лоска есть и обратная сторона: традиціонная дѣйствительность, извѣстная установившаяся практика, система, съ которой этотъ самый либерализмъ иногда не соглашается и противъ котораго онъ даже готовъ и протестовать. И вотъ, въ качествѣ вѣрнаго зеркала, то отражая либеральное и не имѣющее существенныхъ результатовъ славословіе, то отстаивая дѣйствительность, Новое Время очень часто ставитъ своихъ читателей въ недоумѣніе и составило себѣ репутацію газеты «чего изволите». По это «чего изволите», смущающее всякаго другаго читателя, истиннаго «нововременца» нисколько не смущаетъ. Онъ безошибочно отличаетъ практическую дѣйствительность, которою онъ живетъ, отъ красивыхъ либеральныхъ словъ, законность и неустранимую неизбѣжность которыхъ онъ тоже признаетъ въ видѣ чего-то желательнаго, но чего, къ сожалѣнію, пока нельзя осуществить. И онъ правъ, правъ настолько, насколько его практичность ему подсказываетъ, что вотъ «это» въ сей моментъ возможно, а вотъ насчетъ «этого» нужно подождать.
Выполняя свою служебно-отражательную задачу и чуждое претензій Московскихъ Вѣдомостей и Гражданина, Новое Время стоитъ всегда на высотѣ «послѣдняго слова времени» и даже какъ будто его опережаетъ. Такъ, — третій фактъ, — въ концѣ 1889 года Новое Время, рѣзко обрушивавшееся прежде на интеллигенцію, говорившее объ ея перепроизводствѣ, иронизировавшее надъ стремленіемъ женщинъ къ образованію и къ самостоятельному положенію, стоявшее на сторонѣ нашей такъ называемой классической системы (по крайней мѣрѣ, ничего не писавшее противъ нея), двойственно относившееся къ многимъ реформамъ шестидесятыхъ годовъ и порицавшее «общество», начало высказывать иныя мысли. Гражданинъ, не съумѣвшій понять, что выражаетъ эта внезапная перемѣна, обвинилъ Новое Время въ заискиваніи передъ публикой и въ желаніи занять руководящее положеніе. Ничего этого въ дѣйствительности не было, но такъ же, какъ и ранѣе, Новое Время лишь отражаетъ то, что въ немъ отразилось.
У Новаго Времени есть и другія характерныя особенности, но я говорю только объ его политической физіономіи. Внѣшнимъ образомъ оно напоминаетъ ею Голосъ, котораго тоже упрекали за двойной хвостъ, но дѣло въ томъ, что для Голоса точкой опоры служило общество, тогда какъ Новое Время для общества только издается.
Если Новое Время, дѣйствуя въ качествѣ барометрическаго указателя, обнаруживаетъ передъ обществомъ возможности для тѣхъ или другихъ его чаяній, ожиданій и надеждъ, то Недѣля, въ качествѣ органа, опирающагося исключительно на общество, показываетъ съ такою же чувствительностью, какъ это общество принимаетъ раскрывающіяся передъ нимъ возможности для чаяній, ожиданій и надеждъ.
А у общества слишкомъ много поводовъ для ожиданій и надеждъ, потому что всѣ опыты устроенія и общественной организаціи производятся надъ нимъ. Оно та реторта, въ которой должны перебродить всѣ элементы новыхъ возникающихъ порядковъ и отношеній, оно должно сгладить и привести въ равновѣсіе всякія начинанія, проба которыхъ дѣлается надъ нимъ; оно должно испытать на себѣ и всякія ошибки руководящей мысли, пассивно выжидая, когда рядомъ, подчасъ тяжелыхъ до невыносимости послѣдствій, ошибки эти, наконецъ, будутъ установлены съ непреложностью математическаго доказательства. Изъ множества примѣровъ приведу только одинъ — опытъ съ классическою системой образованія. Потребовалось 25 лѣтъ настойчиво изъ года въ годъ повторявшагося опыта, потребовалось массовое накопленіе фактовъ, умственнаго и нравственнаго обезсиленія, потребовалось цѣлое поколѣніе юношей и подростающей молодежи, не имѣющей не только необходимыхъ знаній для жизни, но незнакомой даже достаточно съ роднымъ языкомъ и родною литературой, чтобы идеализація классическаго воспитанія, обѣщавшаго создать людей высшей интеллигенціи и обновить ими общество, нашла въ самой себѣ ахиллесову пяту въ несоотвѣтствіи мѣръ съ цѣлями, къ которымъ эта идеализація стремилась. Понятно, почему общество обнаруживаетъ такую чувствительность ко всему, что касается улучшенія возможностей и условій для его свободнаго развитія, что облегчаетъ ему жизнь, что даетъ ему новыя средства и новыя силы для борьбы за существованіе.
И Недѣля съ замѣчательною чуткостью слѣдила всегда за этою стороной русской общественной жизни. Газету можно было даже обвинить за излишній оптимизмъ и за преувеличенныя надежды, которыя она возлагала на случайныя теченія и вѣянія, не заключавшія въ себѣ ничего настолько установившагося, чтобы на нихъ можно было прочно опереться. Но таковъ ужъ законъ надежды и страстной мысли. Впрочемъ, оптимизмъ Недѣли былъ лишь отраженіемъ оптимизма общества, которое съ такою же надеждой и страстною мыслью принимало все, въ чемъ находило хотя малѣйшій откликъ или отвѣтъ на свои неразрѣшенные вопросы.
Въ послѣднія десять лѣтъ, о которыхъ я здѣсь только и говорю, Недѣля отразила всѣ малѣйшія колебанія въ ожидательномъ настроеніи общества; а когда ей казалось, что общество падаетъ духомъ и теряетъ энергію, она съ такою же настойчивостью говорила о «свѣтлыхъ явленіяхъ» и о необходимости поддерживать падающую общественную энергію «бодрящими впечатлѣніями». Съ эпохи «вѣяній» и до настоящаго времени прошелъ цѣлый послѣдовательный рядъ колебаній въ общественномъ настроеніи. Эти колебанія точно волны послѣ сильнаго вѣтра стихали все болѣе и болѣе, пока не явилось то кажущееся уравновѣшенное спокойствіе, на которомъ общество теперь, повидимому, остановилось.
Чувствительность Недѣли къ малѣйшимъ проявленіямъ жизни въ обществѣ была такъ велика, что она отражала не только всѣ болѣе или менѣе крупныя колебанія, но даже и такія частныя теченія или струи, какъ «новое» движеніе мысли беллетристовъ и публицистовъ 80-хъ годовъ, пытавшихся выдѣлиться въ особую руководящую фракцію. Недѣлѣ совершенно справедливо было поставлено въ заслугу (кажется, Саратовскимъ Дневникомъ), что только она одна даетъ у себя мѣсто молодымъ, начинающимъ талантамъ. И Недѣля дѣйствительно можетъ выставить цѣлый списокъ новыхъ именъ, начиная съ П. Ч. и кончая авторами статей послѣдняго времени, которымъ всегда радушно открывались страницы газеты. Это гостепріимство нужно объяснять тою же жилкой общественности, тѣмъ же стремленіемъ отыскать въ обществѣ хоть малѣйшіе признаки живучести и движенія впередъ. Недѣлю можно упрекнуть только въ томъ, что, при оцѣнкѣ силы и характера подобныхъ движеній, она не всегда ставила ихъ на надлежащее мѣсто, а потому и нарушала общественно-идейную перспективу; но ужь ни въ какомъ случаѣ ее нельзя упрекнуть въ томъ, чтобы она пропустила какое-нибудь движеніе. Самый-оптимизмъ Недѣли, придающей небольшимъ писателямъ и публицистамъ кружково-преувеличенное значеніе, происходитъ отъ той напряженности, съ какой Недѣля старается открыть хоть малѣйшій свѣтлый лучъ въ темномъ царствѣ нашей полудремотной общественности.
Наконецъ, послѣдній фактъ: въ 52 No прошлаго года Недѣля напечатала такое заявленіе отъ редакціи: «Въ будущемъ году мы предполагаемъ сдѣлать нѣкоторыя улучшенія въ составѣ Недѣли. Важнѣйшія изъ нихъ будутъ состоять въ томъ, что рядомъ со статьями практическаго характера мы дадимъ большее развитіе статьямъ теоретическимъ, освѣщающимъ текущіе вопросы съ болѣе общей точки зрѣнія. Надѣемся также расширить отдѣлъ критики и библіографіи».
Это заявленіе служитъ несомнѣннымъ показателемъ того, что «практическое» направленіе, въ это десятилѣтіе преобладавшее въ печати и пришпиливавшее общественную мысль слишкомъ плотно къ землѣ, готовится уже утратить свое значеніе. Что общество уже достаточно удовлетворилось преобладающимъ «практическимъ направленіемъ», не разрѣшившимъ его сомнѣній, не удовлетворившимъ его стремленій и не давшимъ ему отвѣтовъ на его общіе, еще не разрѣшенные вопросы, можно заключить изъ того интереса, съ какимъ читающая публика относилась къ сочиненіямъ соціологическимъ, къ психологіи и философіи и къ журнальной полемикѣ, вызванной трудомъ профессора Еарѣева Основные вопросы философіи исторіи. На эту же потребность указываетъ основавшееся въ Москвѣ психологическое общество и издаваемый имъ, подъ редакціей Н. Я. Грота, органъ Вопросы философіи и психологіи. Несомнѣнно, что нашъ умственный діапазонъ поднимается и Недѣля, возвѣщающая, что будетъ теперь давать большее развитіе статьямъ теоретическимъ, освѣщая текущіе вопросы съ болѣе общей точки зрѣнія, только отмѣчаетъ обнаруживаемую обществомъ новую умственную потребность, долженствующую затѣмъ въ послѣдующихъ девяностыхъ годахъ все болѣе и болѣе развиваться.
Конечно, не одно Новое Время и не одна Недѣля отражаютъ эти два движенія: одно — идущее сверху внизъ, другое — идущее снизу вверхъ. Вся остальная наша печать дѣлится на группы, тоже отвѣчающія этимъ теченіямъ, и если я указалъ на Новое Время и на Недѣлю, то сдѣлалъ это для того, чтобы говорить проще и оттѣнить ярче двѣ основныя черты нашего стремящагося къ равновѣсію новаго общественнаго уклада.
Ровно двадцать пять лѣтъ назадъ, наканунѣ введенія земскихъ учрежденій, газета тогдашняго министерства внутреннихъ дѣлъ, Сѣверная Почта, обратилась къ обществу съ такимъ воззваніемъ: «Всѣ законодательные акты 1864 г. вызваны всеобщими желаніями страны нашей, вполнѣ совпадавшими съ истинными государственными потребностями. Въ этомъ ихъ общее сходство и залогъ ихъ будущаго благотворнаго вліянія. Дѣйствіе нашихъ новыхъ законовъ поставлено въ зависимость отъ тѣхъ силъ, которыя общество будетъ въ состояніи и захочетъ употребить при ихъ практическомъ примѣненіи. Осуществленіемъ крестьянской реформы русское общество уже доказало, что въ немъ заключается достаточно средствъ для содѣйствія правительству въ достиженію великихъ законодательныхъ цѣлей. Можно быть увѣреннымъ, — и мы вполнѣ питаемъ эту увѣренность, — что новыя великія преобразованія въ свою очередь вызовутъ просвѣщенныхъ и благонамѣренныхъ дѣятелей. Во всякомъ случаѣ, въ настоящее время главная задача законодателя выполнена: желанія общества услышаны, сужденія его приняты въ соображеніе, законы тщательно выработаны я изданы. Настала очередь обществу исполнить свое дѣло». Вотъ взглядъ на общество, въ вѣрности котораго двадцать пять лѣтъ назадъ никто и не думалъ сомнѣваться.
А вотъ что о томъ же самомъ обществѣ говорила печать въ 1889 г. Я приведу болѣе выдѣляющіеся отзывы, потому что если выписывать все, что говорилось въ печати 1889 года объ обществѣ, то вышелъ бы многотомный сборникъ. Газетные отзывы объ обществѣ имѣли всѣ почти безъ исключенія порицательный характеръ. Тѣни клались такія густыя, а выраженія подчасъ подбирались настолько рѣзкія и даже ругательныя, что, ей-Богу же, и десятой доли всего этого было бы достаточно, чтобы впасть въ безъисходное отчаяніе и потерять всякую вѣру въ возможность какого бы то ни было возрожденія общества, состоящаго изъ подобныхъ озвѣрѣвшихъ и дикихъ людей, лишившихся, а, можетъ быть, никогда не имѣвшихъ подобія и образа человѣческаго. Чтобы читатель видѣлъ, что я не говорю ничего отъ себя, я буду приводить подлинные отзывы и указывать на газеты, изъ которыхъ они взяты.
«Мы разучились чувствовать реальность высокаго, прекраснаго, нѣжнаго и милаго, благороднаго и честнаго — этихъ болѣе рѣдкихъ продуктовъ жизни. Мы боимся, что все это выдумка, обманъ, плодъ сантиментальнаго воображенія, и потому охотно вѣримъ правдѣ всего несомнѣннаго, грубаго, массоваго, что бываетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, наиболѣе животнымъ и низменнымъ. Мы сомнѣваемся въ любви къ ближнему и вѣримъ въ самое крайнее себялюбіе, сомнѣваемся въ духовныхъ радостяхъ любви къ женщинѣ и вѣримъ въ чувственность, сомнѣваемся въ добродѣтели женъ и вѣримъ хвастливой похвальбѣ современныхъ Донъ-Жуановъ, сомнѣваемся въ безкорыстіи стремленій къ общественному благу и вѣримъ алчности и честолюбію, сомнѣваемся въ самопожертвованіи и вѣримъ въ подлость ради обезпеченія собственной жизни» (Недѣля).
«Нашъ культурный лоскъ — это идолопоклонство варварской цивилизаціи самаго разрушительнаго направленія. Чего онъ коснется, отъ наряда до совѣсти, все спѣшитъ реализировать въ наличную монету. Исчезаютъ традиціонная преемственность, всѣ обычаи старины, всѣ формы взаимнаго довѣрія, даже всѣ личныя добродѣтели обращаются въ безсильное ничтожество передъ могуществомъ культурной политуры. Порядочнымъ человѣкомъ становится человѣкъ денежный, имѣющій связи и дѣло въ обществѣ богатыхъ, наживающій состояніе на биржѣ, разговаривающій по телефону и по телеграфу, отдыхающій въ балетѣ и разъѣзжающій на резиновыхъ шипахъ… Всѣ стремятся, черезъ силу, именно къ такому показному образу жизни. Гордость превращается въ бахвальство выскочекъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, тускнутъ и исчезаютъ всѣ понятія о правдѣ, о честныхъ средствахъ. Вмѣсто нихъ, приходитъ коммерческое безразличіе рублеваго достоинства. Остаются еще въ обращеніи хорошія фразы, театральные монологи, какъ устарѣлая и стертая монета, которую не успѣли перечеканить въ новую форму. Постепенно исчезаетъ нравственный критерій въ оцѣнкѣ поступковъ и остается руководящимъ принципомъ одна легальная трусость, одна боязнь лишиться комфорта, сытой праздности и фарисейскаго уваженія не къ лицу, а къ складу кредитной бумаги. Во всѣхъ формахъ общепринятой вѣжливости и фальшиваго уваженія у насъ воцарился грабительскій культъ. Въ обществѣ жить приходится какъ на травлѣ, на всѣхъ озираясь и подозрѣвая, съ какими кровопійскими цѣлями подходитъ къ тебѣ этотъ пріятный и вышлифованный джентльменъ, съ умною и блестящею рѣчью, доказывающею несомнѣнно его „высшее образованіе“. Кромѣ этой боязни, непосредственно остается еще боязнь всякаго рода экспромтовъ и вдохновленныхъ неожиданностей. Завѣдомаго негодяя и подлеца вы не видите, и никто вамъ не покажетъ его. Всѣ хороши, всѣ „порядочные“ люди, всѣ учились въ школахъ, всѣ занимаютъ въ обществѣ болѣе или менѣе видныя и частно властныя положенія, и всѣ исповѣдуютъ декоративную показность, представительство и мельканіе… И, что всего хуже, господство этого грабительскаго культа требуетъ самыхъ дюжинныхъ, самыхъ посредственныхъ способностей, доступныхъ рѣшительно всѣмъ. Подъ способностями у насъ и до сихъ поръ подразумѣвается пройдошество и пролазничество, приближающіяся болѣе къ инстинкту самосохраненія, чѣмъ къ уму человѣка нравственно-разборчиваго и брезгливаго» (Новое Время).
«Пышный и необыкновенно быстрый разцвѣтъ городской культуры, съ легкими и безумными обогащеніями посредствомъ банковыхъ и дорожныхъ концессій, акціонерныхъ надувательствъ, отвлекалъ отъ земли все болѣе легкомысленное населеніе и земельныя ссуды пошли на подряды, на попойки, на игру въ биржевыя бумаги. Городская культура открывала соблазнительно-легкіе способы жить и наживаться. Фиктивныхъ цѣнностей появилось на биржѣ сразу на неисчислимые милліоны и всѣ погнались за ними, не спрашивая, какими экономическими чудесами создалось вдругъ изъ ничего такое колоссальное богатство и, притомъ, въ такую пору, когда весь государственный строй, какъ говорится, ходуномъ ходилъ. Спекуляція дутыми цѣнностями приняла такіе обширные размѣры, что образовалось цѣлое населеніе биржевыхъ игроковъ, а безобразная сила городской культуры, въ борьбѣ за легкое обогащеніе, создала цѣлую спеціальную пауку расхищенія всего готоваго…» (Новое Время).
«Все у насъ есть, всего много, но бѣда въ томъ, что мы не умѣемъ трудиться и боимся физическаго труда, какъ чего-то унизительнаго, обижающаго и рабскаго. Люди, дерзающіе у насъ жить трудами рукъ свопъ, считаются или за чудаковъ, или за святыхъ, проповѣдующихъ истины какого-то новаго евангелія. Хожденіе же по торному пути казеннаго содержанія или готовой ренты считается подвигомъ, достойнымъ изумленія соотечественниковъ. У насъ считаютъ возможнымъ говорить о непроизводительности и невыгодности жизненнаго труда, если послѣдній доставляетъ гонорара менѣе того, какой могъ бы получать трудящійся руками, если бы онъ взялъ, соотвѣтственную своему рангу и связямъ, казенную службу. Получать 20 числа опредѣленное жалованье по чину и по мѣсту можетъ каждый: тутъ дарованіе и характеръ чиновника не играетъ почти никакой рѣшающей роли. Пословица о „синицѣ въ рукахъ“ и „журавлѣ въ небѣ“ у насъ очень популярна и отъ молодыхъ ногтей мы родителями нашими пріучены дорожить казенною синицей и презирать своего возможнаго журавля. Отсюда боязнь риска, отсюда неумѣнье работать, отсюда же косность всего русскаго общества и полный недостатокъ предпріимчивой иниціативы, — недостатокъ, открывающій широкое поле иностранцамъ для эксплуатаціи насъ и составляющій вѣрный залогъ нашего долгаго экономическаго и промышленнаго рабства культурной Европѣ…» (Новое Время).
"У насъ каждый интеллигентъ претендуетъ на тысячи и что ни должность, то тысячи и тысячи, за трудъ и пользу, гораздо ближе измѣряемые мѣдными грошами, чѣмъ тысячами. Съ такими несообразностями нужно бороться всѣми силами, а отнюдь не утверждать ихъ въ сознаніи интеллигенціи, которая такъ или иначе должна жить своимъ трудомъ и знаніемъ, въ примѣненіи къ средѣ деревенской. Въ городѣ давнымъ-давно нечего дѣлать цѣлому сонмищу образованныхъ людей, и люди, рекомендующіе имъ «голодную смерть въ деревнѣ», должны, по меньшей мѣрѣ, указать имъ новыя «мѣста» съ тысячными окладами. Гдѣ ихъ взять? Становится понятенъ этотъ застой содержанской бездарности и преобладаніе инородцевъ во всякомъ практическомъ дѣлѣ. Куда ужь соваться на «вольный» трудъ, изобрѣтать улучшенія, болѣе легкіе способы для разработки богатствъ, о которыхъ всѣ говорятъ и пишутъ, но никто къ нимъ не прикасается, въ ожиданіи раздачи новыхъ содержаній! Кому же браться за дѣло? Своею неумѣлостью, бездарностью и раздутымъ самомнѣніемъ школьнаго чванства интеллигенція сама открываетъ всѣ доступы къ богатству людямъ дикимъ и невѣжественнымъ. Пенять не на кого. Въ шумной суматохѣ столицъ, гдѣ пустяковскаго люда видимо-невидимо, еще замѣтны какіе-то признаки жизни въ нынѣшнемъ интеллигентѣ. Внѣшнія впечатлѣнія, хотя и пустяковскія, еще безпокоятъ его нервы. Но въ провинціи жалко смотрѣть на новѣйшихъ дѣятелей на всѣхъ поприщахъ, факирски сосредоточенныхъ на желудочныхъ самонаблюденіяхъ. Бродятъ они, какъ осеннія мухи, мычатъ и глазами мигаютъ, двигаются медленно и сами не знаютъ, куда и зачѣмъ, пишутъ какія-то «дѣла» и, повидимому, писать еще не умѣютъ, но читать уже давно забыли. Идетъ на васъ какой-то опорожненный сосудъ, и вамъ стоитъ большихъ усилій признать въ немъ не только подобіе образа Божія, но еще и человѣка «съ высшимъ образованіемъ» (Новое Время).
«Въ Европѣ вы не найдете ни одного мало-мальски образованнаго человѣка, который не имѣлъ бы самыхъ точныхъ свѣдѣній обо всемъ, что касается его отечества, его прошлаго и настоящаго, его топографія, орошенія, его естественной и фабричной промышленности и проч. Исторію и положеніе своей родной провинціи онъ знаетъ до мельчайшихъ подробностей. Онъ знаетъ, чѣмъ знаменитъ лѣвый берегъ такой-то рѣчонки, что происходило 300 лѣтъ тому назадъ на этомъ полѣ, кто стоялъ когда-то вотъ на этой скалѣ, чѣмъ вызвана такая-то народная легенда или пѣсня, почему тотъ городъ носить такое и такое названіе… А вы спросите-ка нашего просвѣщеннаго россіянина, что ему извѣстно о своей родинѣ. Онъ помнитъ, что было когда-то какое-то Мамаево побоище, но кто кого билъ и за что — этого онъ не помнитъ. Онъ помнитъ, что есть такая-то рѣчная система, но чѣмъ она отличается-* этого онъ или вовсе не знаетъ, или забылъ. Онъ знаетъ, что такой-то монастырь считается россійскою древностью, а почему? Онъ знаетъ, что такая-то мѣстность имѣетъ историческое значеніе, но самаго факта не знаетъ. О своемъ же собственномъ краѣ онъ положительно ничего не знаетъ, такъ какъ въ учебникахъ объ этомъ ничего не говорилось, а пополнять этотъ пробѣлъ своими собственными силами и средствами онъ никогда не имѣлъ желанія…» (Елисаветградскій Вѣстникъ).
«Нашей публикѣ, въ цѣлой массѣ ея, надо еще много учиться для того, чтобы подняться до одного уровня съ европейской. Надо помнить, что пращуровъ современнаго поколѣнія Петръ I палкой гналъ учиться, тогда какъ въ Европѣ процвѣтали уже академіи и университеты. Роковой законъ наслѣдственности долженъ сказаться, и вольные и невольные грѣхи предковъ взыскиваются на насъ. И они взысканы — о томъ свидѣтельствуетъ наша невоспитанность въ гражданскомъ и общественномъ отношеніи; о томъ свидѣтельствуетъ ничтожный процентъ дѣйствительной интеллигенціи въ нашихъ такъ называемыхъ интеллигентныхъ сословіяхъ… Свѣжая молодежь, побывшая въ провинціи, негодуетъ на „скотскую“ жизнь общества. Это слово повторяется часто въ частныхъ письмахъ. Клубы, выпивка и винтъ — вотъ и всѣ интересы общественной жизни. Массѣ публики нашей надо еще учиться. Наше общество надо еще шевелить и будить въ умственномъ смыслѣ. Объ этомъ свидѣтельствуютъ заявленія подписчиковъ, получаемыя редакціями теперь и получавшіяся еще въ большемъ количествѣ въ то время, когда не была еще такъ ощутительна спячка нашей мысли. Иные вопросы поражаютъ невѣдѣніемъ самыхъ элементарныхъ вещей, знать которыя обязательно для каждаго образованнаго человѣка, но во всѣхъ слышится искренній призывъ: мы хотимъ знать, въ чемъ правда, — научите. Въ нихъ сказывалась непривычка мыслить самостоятельно. Самые чуткіе требуютъ готоваго кодекса, по которому слѣдуетъ устраивать жизнь свою. Число такихъ ищущихъ разъясненій, жаждущихъ, чтобы имъ опредѣлили, что думать и дѣлать, нельзя опредѣлить цифрами, но оно должно быть велико» (Новости).
«Человѣкъ съ правилами — вотъ та рѣдкостная птица, которой никакъ не могутъ высидѣть ни закрытые, ни открытые, ни классическіе, ни реальные питомники нашей педагогіи. Возьмите нѣмца: у него всегда есть свои излюбленныя „золотыя правила“, которыя, обыкновенно, начертанныя огромными золочеными буквами, развѣшиваются по стѣнамъ нѣмецкаго училища. „Человѣкъ, не предавайся гнѣву“, — гласитъ золоченое начертаніе золотаго правила, — и нѣмецъ не предается. „Будь умѣренъ въ своихъ желаніяхъ“, — читаетъ онъ на стѣнкѣ — и становится умѣренъ. Если нѣмецъ съ правилами напоминаетъ шарманку, которая весь свой вѣкъ наигрываетъ однѣ и тѣ же аріи, то русскаго можно, пожалуй, сравнить съ тѣмъ удивительнымъ музыкантомъ, у котораго мѣдная остроконечная шапка увѣшана бубенчиками, на спинѣ прикрѣпленъ барабанъ, въ который онъ ударяетъ привязанными къ локтямъ палками, между колѣнями гремятъ литавры, на пяткахъ звенятъ цимбалы, а руки стараются управиться съ скрипкою. Такой „всесторонній“ музыкантъ по необходимости играетъ безъ всякихъ правилъ, предоставивъ полную свободу дѣйствій и рукамъ, и ногамъ, и колѣнямъ, и локтямъ. Война русскаго человѣка со всѣмъ, что носитъ на себѣ клеймо „правила“, до того непримирима, что даже „Божьи старушки“ — и тѣ при случаѣ ковыляютъ въ обходъ установленныхъ правилъ… Россійскій же интеллигентъ просто презираетъ всякія правила, какъ несовмѣстимыя съ „широтою взгляда“. Подъ этою „широтой“ мирно уживаются самыя, казалось бы, непримиримыя вещи, и героизмъ до поры до времени довѣрчиво спитъ рядомъ со свинствомъ. Теперь предположите, что съ такимъ предрасположеніемъ „и туда, и сюда“ юноша бросается въ адвокатуру. Можно держать пари, что свинство проснется раньше героизма и преспокойно его придушитъ…» (Недѣля).
"Наше время есть именно время водворенія свинства. Лозунгъ времени, кажется, именно таковъ: «идеи упразднить, а свинство водворить». Но противъ такого лозунга хоть спорь, хоть не спорь, все равно ничего не выйдетъ. Ибо свинство есть сила, которую никакою діалектикой не прошибешь. Но есть у насъ и такіе, которые не только хотятъ провозгласить этотъ лозунгъ и, такъ сказать, привести его въ дѣйствіе, но еще и оправдать его, но еще найти для него «раціональныя объясненія». И такіе, на вопросъ, что такое идея, что такое идеалъ, отвѣчаютъ совершенно такъ, какъ когда-то отвѣчалъ на подобные вопросы кучеръ Генриха Гейне. Этотъ почтенный нѣмецкій обыватель разрѣшалъ вопросъ просто. «Идея, — говорилъ онъ, — есть всякій вздоръ, который придетъ человѣку въ голову».
Многіе почтенные россійскіе обыватели съ нѣкоторыхъ поръ стали придерживаться подобнаго же-взгляда… И такъ, «идеи» — это всякій вздоръ, который придетъ кому-нибудь въ голову, а также и «идеалы»…И обыватель радуется, потому что до того ужь зауравили его «идеями» и «идеалами», что онъ радъ передохнуть. Давно его это тяготило, но прежде онъ не смѣлъ явно выразить свои чувства, кряхтѣлъ и мялся, я лишь въ домашнемъ кругу, охая и стеная, иногда поговаривалъ: «охъ, ужь эти мнѣ „идеи“ — вотъ онѣ гдѣ у меня сидятъ!» — но когда начали писать въ газетахъ, то и и обыватель осмѣлился… «Подите вы съ своими „идеями“, — бойко началъ поговаривать онъ, — не до идей намъ, у насъ есть „реальное дѣло“ — и отправлялся дѣлать это реальное дѣло, т.-е. играть въ винтъ или слушать куплеты опереточной дивы…» (Южный Край).
«Наше общество недавняго времени укоряли въ оторванности отъ народа, отъ его духа, отъ историческихъ традицій его; говорили, что легкомысленный общественный либерализмъ и есть послѣдствіе этой оторванности. Но и теперь общество съ „измѣнившеюся физіономіей“, общество, поворотившее отъ либерализма къ „здравымъ понятіямъ“ — столь же оторвано отъ народа, отъ его историческихъ традицій^ столь же мало общаго имѣетъ съ духомъ этого народа. Перемѣнился мундиръ, а люди; носящіе его, остались тѣ же. Вмѣсто либеральнаго мундира, надѣтъ консервативный мундиръ, потому что носить его стало выгоднѣе, — вотъ и все, вотъ въ чемъ и простое объясненіе факта, что вчерашніе либералы оказываются сегодня консерваторами, что вчерашніе матеріалисты сегодня, уже имѣя очи горѣ, говорятъ „о путяхъ Провидѣнія“, что вчерашніе „либръ-пансеры“ сегодня покорно выслушиваютъ „молебствіе съ колѣнопреклоненіемъ“. Издали всему этому можно удивляться, но когда присмотришься къ дѣлу ближе, то ясны дѣлаются пружины всѣхъ этихъ изумительныхъ метаморфозъ. „Выгоднѣе“ — вотъ въ чемъ все дѣло, вотъ объясненіе того общественнаго лицемѣрія, которое совершается у всѣхъ на глазахъ, о которомъ всѣ знаютъ и всѣ же умалчиваютъ…» (Южный Край).
«Дуракъ пришелъ!» Какъ это ни прискорбно, но это такъ. «Дуракъ» — онъ былъ и раньше, но то былъ «дуракъ» особенный, дуракъ мягкій, дуракъ покладистый, дуракъ, подчинявшійся разнымъ вѣяніямъ, дуракъ, оглядывавшійся по сторонамъ, дуракъ, всегда безпокоившійся, на ту ли ногу онъ ступилъ и такъ ли это выйдетъ, дуракъ, наконецъ, жаждавшій просвѣщенія, и хотя не получавшій этого просвѣщенія по своей глупости, но все же жаждавшій, — однимъ словомъ, либеральный дуракъ. Теперь пришелъ дуракъ особенный; онъ называетъ себя «консервативнымъ», но и это неправда, ибо консерватизмъ, по самой этимологіи слова, нѣчто предполагаетъ, желаетъ что-то охранять, нѣчто существующее, ибо «консерватизмъ» предполагаетъ нѣкоторыя идеальныя требованія, отправляется отъ нѣкоторыхъ идей. Но теперешній дуракъ ничего этого не признаетъ; онъ даже не попугай, какимъ былъ дуракъ либеральный, умѣвшій произносить разныя затверженныя фразы; онъ даже членораздѣльнную рѣчь отрицаетъ, а просто мычитъ. Если же и прибѣгаетъ къ членораздѣльной рѣчи, то единственно, чтобы высказать какую-нибудь пакость или нагло скощунствовать. Вотъ какой дуракъ пришелъ!… И вы начинаете сомнѣваться въ будущемъ, — жалѣть о прошломъ. «Либеральный дуракъ! гдѣ ты? — восклицаете, — откликнись!» Но либеральный дуракъ не откликается, онъ запуганъ. Онъ сидитъ въ банкѣ и боится пикнуть. Вы вспоминаете про него, про либеральнаго дурака, съ умиленіемъ. Правда, онъ докучалъ вамъ своею глупостью, правда, онъ докучалъ вамъ своею азартною болтовней, правда, вы брезгали имъ за его пошлость, за удивительное умѣнье соединять казенный окладъ съ либерализмомъ, за удивительное умѣнье соединять въ себѣ, въ одно и то же время, всѣ черты Молчалива и всѣ черты Хлестакова, — но онъ, по крайней мѣрѣ, не вопилъ: «пороть!» — и если кощунствовалъ, то втихомолку, а не открыто, кощунствовалъ ради «оппозиціи» и. потихоньку отъ начальства… И вы, упоенные воспоминаніемъ — «что пройдетъ, то будетъ мило», — вопите: «гдѣ ты, гдѣ ты, либеральный дуракъ?…» (Южный Край).
Если читатель сопоставитъ все, что я сказалъ о политикѣ Новаго Времени и Недѣли, и мнѣнія объ обществѣ Сѣверной Почты и печати прошлаго года, онъ непремѣнно почувствуетъ смущеніе, точно человѣкъ, очутившійся въ дремучемъ лѣсу. И въ самомъ дѣлѣ, политическая роль Новаго Времени и Недѣли по существу своему очень серьезная, ибо они служатъ показателями тѣхъ двухъ общественно-государственныхъ теченій, изъ которыхъ слагается наша общественно-государственная жизнь, они популяризируютъ не только извѣстный рядъ понятій и общественныхъ идей, но, проводя въ общество иногда противуположныя и какъ бы сталкивающіяся теченія идей и стремленій, даютъ обществу матеріалъ, который общественная мысль должна переработать, согласовать, примирить, возвести въ общественное сознаніе и подвести имъ окончательный умственный итогъ въ формѣ той созрѣвшей и установившейся мысли или понятій, которыя затѣмъ и служатъ основаніемъ для установленія тѣхъ или другихъ основаній для практическихъ мѣропріятій. Очевидномъ области понятій, о которыхъ рѣчь, все важно и серьезно, — важно и серьезно настолько, насколько только можетъ быть важно и серьезно все то, что касается насущныхъ жизненныхъ интересовъ общества, правительства и государства.
Сѣверная Почта съ подобною же серьезностью, вызываемою серьезностью и важностью великихъ задачъ, которыя разрѣшались реформами шестидесятыхъ годовъ, говоритъ, что общество того времени вполнѣ доказало свою способность идти рука объ руку съ правительствомъ и содѣйствовать ему въ достиженіи его великихъ законодательныхъ цѣлей, и что всѣ законодательные акты 1864 года вызваны всеобщими желаніями страны, вполнѣ совпадавшими съ истинными государственными потребностями, что всѣ желанія общества услышаны, сужденія его приняты въ соображеніе, законы тщательно выработаны и изданы. Оффиціальный органъ министерства, стоявшаго въ самой серединѣ водоворота многосложныхъ государственныхъ, общественныхъ и правительственныхъ задачъ, требовавшихъ ихъ гармоническаго сліянія и разрѣшенія, ужь, конечно, ясно и сознательно говорилъ объ обществѣ, на содѣйствіи котораго только и былъ основанъ весь успѣхъ преобразованій. Общество, содѣйствовавшее освобожденію крестьянъ и выставившее тѣхъ замѣчательныхъ дѣятелей, которые разработали, а затѣмъ привели и въ исполненіе великую реформу, ужь, конечно, заключало въ себѣ достаточныя силы или, какъ выражалась Сѣверная Почта, «просвѣщенныхъ и благонамѣренныхъ дѣятелей», чтобы осуществить на практикѣ реформы менѣе трудныя и сложныя. И общество дѣйствительно откликнулось на призывъ правительства, на обращеніе къ лучшимъ и великодушнымъ чувствамъ и инстинктамъ общества, къ тѣмъ вѣчнымъ благороднымъ сторонамъ благородной человѣческой природы, которая никогда себѣ не измѣняла, когда къ ней обращались. Практическое осуществленіе судебной и земской реформы доказало, настолько въ обществѣ кроется просвѣщенныхъ и благонамѣренныхъ силъ, способныхъ служить великимъ государственнымъ задачамъ и цѣлямъ справедливости.
Но вотъ проходитъ ровно четверть вѣка и то же общество, которое по закону развитія должно бы подняться, казалось, на высоту неизмѣримую, получаетъ отъ печати 1889 года такую аттестацію, что съ недоумѣніемъ себя спрашиваешь, о какомъ тутъ обществѣ рѣчь? Кто же это разучился чувствовать и понимать все честное и благородное, кто, начиная отъ совѣсти и до наряда, реализировалъ все въ наличную монету, кто водворилъ грабительскій культъ и создалъ цѣлую науку расхищенія всего готоваго, кто упразднилъ идеи и идеалы, растерялъ благородныя стремленія и побужденія и водворилъ «всеобщее свинство», кто подъ видомъ «здравыхъ понятій» продалъ свою душу и совѣсть личной выгодѣ, кто этотъ «дуракъ», который теперь пришелъ и сталъ кощунствовать надъ тѣмъ, что еще недавно казалось обществу святыней?
Нѣтъ, это не недоразумѣніе. Это не рѣчь о томъ обществѣ, которое свершило освобожденіе крестьянъ, выполнило послѣдующія преобразовательныя предначертанія законодателя и заключало въ себѣ еще достаточно силъ, чтобы идти дальше. Очевидно, что печать 1889 года вела рѣчь совсѣмъ о другомъ обществѣ, къ которому Сѣверная Почта вовсе не обращалась.
Это общество прожигателей жизни, гонявшееся за личнымъ наслажденіемъ и за легкою наживой, было и тогда; оно выставило даже цѣлый послѣдовательный рядъ червонныхъ валетовъ, черныхъ бандъ и т. д. Была тогда же и безразличная часть общества, совершенно равнодушная къ реформамъ, къ общественнымъ идеямъ и идеаламъ, къ литературѣ, къ печати. Была и та часть общества съ низменными, грубыми, кулаческими инстинктами, для которой вся цѣль жизни заключалась въ наживѣ и въ объегориваніи. Была, наконецъ, и та часть общества, неспособная ни къ какому личному производительному труду, которая искала только жалованья и мѣстъ. В`се, о чемъ говорила печать 1889 года, чѣмъ она такъ возмущалась и чѣмъ она старалась колоть глаза обществу, всецѣлой его массѣ, не съ неба свалилось внезапно и народилось не въ прошедшемъ году. Это порицаемое общество, т.-е. та часть его, тѣ его фракціи, слои и прослойки, которыя не обнаруживали умственной и нравственной устойчивости и были совершенно равнодушны ко всему, что не касалось ихъ лично, порицалось и печатью временъ реформъ. Но тогда у этой печати были еще и другія пѣли и задачи, былъ и другой слушатель и читатель, стремившійся къ тѣмъ же цѣлямъ и къ разрѣшенію тѣхъ же задачъ, былъ слушатель-работникъ, проникнутый реформаціонными и общественными идеями, со ставлявшій дѣятельные общественные верхи или такъ называемое общество шестидесятыхъ годовъ. Оно-то и составляло декорацію перваго плана, оно-то и давало цвѣтъ и тонъ жизни, оно же давало и матеріалъ для печати.
У газетной печати 1889 года этого матеріала совсѣмъ и не было передъ глазами, точно онъ совсѣмъ исчезъ, точно первый планъ общественной сцены былъ занятъ исключительно тѣми статистами, о которыхъ печать только и говорила. И на первомъ планѣ стояли дѣйствительно только статисты, только тѣни и подобія настоящихъ людей, — тѣ жалкія подобія, съ которыми газеты и боролись какъ съ вѣтряными мельницами.
И какими же средствами онѣ боролись? Онѣ тыкали человѣческому подобію пальцемъ въ лицо и приговаривали: ты такой-сякой, ты сволочь, ты свинство, ты дуракъ! Эти потоки морально-назидательныхъ изліяній, въ безполезно-безплодномъ изобиліи которыхъ наши газеты оставили далеко за собой крыловскаго повара-грамотѣя, доходили до поразительной по своей пустотѣ и безсодержательности шумихи словъ, обращики которой читатель могъ найти почти во всѣхъ газетахъ, какъ въ столичныхъ, такъ и провинціальныхъ. «Да, кто хочетъ работать, тотъ никогда не будетъ жаловаться на то, что работать нельзя, что вотъ если бы онъ былъ тамъ-то или тѣмъ-то, тогда — дѣло иное… Все это фразы, диктуемыя нежеланіемъ работать, все это фразы лицемѣрнаго тунеядства, корыстолюбія, апатіи. Человѣкъ, любящій родину, не можетъ сидѣть сложа руки, когда такъ много дѣла. На какое мѣсто онъ ни попалъ бы, онъ будетъ полезенъ… Въ томъ-то и бѣда, что мало живыхъ людей и много, черезъ-чуръ много двуногихъ аппаратовъ… Какъ же не лицемѣріе говорить, что нельзя дѣлать дѣла, что жить скучно… и т. д. Все это ложь. Только надо любить дѣло, любить трудъ, быть такимъ живымъ человѣкомъ, который желаетъ, чтобы все было лучше, совершеннѣе, и который дѣлаетъ не по обязанности, а по влеченію, и жизнь ваша будетъ полна смысла и безконечной работы, дающей удовлетвореніе, — разумѣется, не матеріальное…» Этотъ обращикъ моральнаго краснорѣчія я взялъ изъ петербургской газеты День. Тѣмъ же краснорѣчіемъ, но съ полемическимъ оттѣнкомъ и съ крѣпкими словами вродѣ «свинство» и «дуракъ», изъ провинціальныхъ газетъ отличался Южный Край. Наклонность къ моральной болтливости обнаруживали почти всѣ безъ исключенія газеты, тяготѣвшія къ крайней правой. Съ ихъ стороны это было вполнѣ логично, хотя для общественнаго сознанія совершенно безполезно.
Сознательно или безсознательно морально-порицательное отношеніе къ обществу преобладало въ нашей печати послѣдняго времени, и въ особенности печати 1889 года, рѣшать, пожалуй, даже и не зачѣмъ. Довольно того, что оно преобладало и заслоняло всякое другое болѣе серьезное, правильное и дѣйствительно общественно-критическое отношеніе. Порицаніе и обвиненіе стало точно газетною модой. Каждый репортеръ и корреспондентъ превратился въ обличителя безнравственности общественныхъ тунеядцевъ и шалопаевъ, а за ними въ видѣ грозной артиллеріи выступали фельетонисты, обозрѣватели и газетные передовики, громившіе уже въ серьезъ и съ видомъ государственныхъ мыслителей всѣхъ праздно-болтающихъ (конечно, кромѣ себя), всѣхъ шатающихся по трактирамъ и опереткамъ.
Можетъ быть, это и не было модой, но несомнѣнно, что это было стаднымъ явленіемъ и дѣйствіемъ подражательнымъ, которое росло и развивалось съ тѣхъ поръ, какъ Новое Время первое свистнуло въ свою дудку противъ интеллигенціи. Но Новое Время знало хорошо, что оно дѣлаетъ и идеи какой политики оно проводитъ; послѣдующіе же свистуны обзавелись собственными дудками по тому же образцу и засвистѣли въ нихъ только потому, что свистятъ другіе.
Эта печать и ея свистѣвшіе публицисты были серьезно убѣждены, что нашли истиннаго врага нашей общественности, что всему мѣшаетъ «шалопай», посѣтитель оперетокъ и прожигатель жизни, все честолюбіе котораго направлено лишь на то, чтобы обзавестись резиновыми шинами. И ничтожный шалопай, этотъ истинный общественный микробъ — и самъ лишь продуктъ извѣстныхъ условій, не имѣющій ровно никакого значенія въ экономіи нашей общественности, привлекъ на себя все вниманіе и уподобился тому глупому волу, котораго медвѣди, тигры и волки взвалили на костеръ, «чтобъ и тѣла намъ спасть, и нравы отъ заразы». Шалопай явился, такимъ образомъ, горчичникомъ, не только отвлекшимъ наше общественное вниманіе въ другую сторону, но и создавшимъ цѣлое моральное движеніе мысли, которое еще больше овладѣло нашимъ вниманіемъ.
Ничтожный шалопай съ его честолюбивымъ стремленіемъ къ резиновымъ Шинамъ породилъ даже новое религіозное ученіе и гоненіе на всю современную цивилизацію. Жизнь требовала хорошей половой щетки, чтобы вымести соръ, мѣшающій намъ ходить, а тутъ явились будды съ такими морально-радикальными требованіями, которыхъ намъ не удовлетворить и черезъ двѣ тысячи лѣтъ. Чуждые всякихъ общественно-политическихъ инстинктовъ и стремленій, проповѣдники новой религіи и новой цивилизаціи совсѣмъ не понимали, что они разыгрываютъ роль горчичника, отвлекающаго вниманіе отъ текущихъ дѣлъ.
Не понимали этого, кажется, и нѣкоторые органы политической печати. Такъ, Новости обозвали «праздными и пустопорожними рѣчами» полемику, которая велась въ 1889 году по поводу того, моральными ли средствами или учрежденіями исправляются общественныя отношенія и порядки. Тѣ, кто спорилъ, хорошо понимали, чего они хотятъ и о чемъ они говорятъ. Сущность спора только въ томъ и заключалась, чтобы объяснить тѣмъ, кто въ этомъ еще сомнѣвался или этого не зналъ, что въ текущій общественный моментъ намъ нужно обзавестись хорошею половою щеткой, а не садиться на дно ямы, полной сору, и, глядя со сложенными на груди руками вверхъ, мечтать о голубомъ небѣ. Споръ этотъ былъ не теоретическій; онъ велся не вообще и рѣчь шла не о томъ, чтобы рѣшить, что было раньше — курица или яйцо, а рѣчь шла о томъ, нужно ли вооружиться половою щеткой, или сѣсть въ яму. Требовалось ослабить вліяніе проповѣдниковъ новой цивилизаціи и религіи, которые не только смущали обыкновеннаго средняго, хотя и доброжелательнаго человѣка, но смущали и недостаточно твердыхъ и самостоятельныхъ публицистовъ, которые тоже начали склоняться въ сторону безплодныхъ мечтаній о голубомъ небѣ и изъ публицистовъ превращались въ проповѣдниковъ.
Полемика и споры печати 1889 года о свѣтлыхъ и мрачныхъ явленіяхъ, о морали и учрежденіяхъ, о «молодыхъ» писателяхъ и публицистахъ восьмидесятыхъ годовъ имѣли лишь этотъ смыслъ. Они не только не были «праздными и пустопорожними рѣчами», а, напротивъ, служили очень важнымъ показателемъ того, что общественная мысль снова находитъ свое равновѣсіе, которое она было утеряла, и что она производитъ себѣ провѣрку.
Надо отдать справедливость газетамъ правой, которыя всегда яснѣе понимали, чего онѣ хотятъ и куда онѣ идутъ, чѣмъ газеты лѣвой, и въ особенности газеты провинціальныя. Конечно, газеты правой пользовались выгодами своего положенія и сохранять свою линію имъ было легче. Но это нисколько не оправдываетъ ни сомнѣній, ни тѣмъ болѣе шатанья мысли газетъ лѣвой.
Съ ними повторилось то же, что привело «новое литературное поколѣніе» и публицистовъ восьмидесятыхъ годовъ къ общественно-политическому индифферентизму. Почувствовавъ свое безсиліе, они рѣшили, что нужно начинать жизнь снова, а не продолжать то, что народилось и должно рости и развиваться. Они даже выдумали теорію общественныхъ десятилѣтій, прежде всего невыгодную для нихъ самихъ, потому что ею они осудили сами себя на смерть съ концомъ своего десятилѣтія. И смерть этого индифферентнаго настроенія, конечно, свершится — не сегодня, не завтра, а свершится, и умственное настроеніе девяностыхъ годовъ не повторитъ настроенія восьмидесятыхъ.
Когда газеты правой и во главѣ ихъ Новое Время кинули перчатку интеллигенціи и обществу, они бтлично знали, что они дѣлаютъ. Еще въ шестидесятыхъ годахъ, въ самый разгаръ реформъ, наша верховая и общественно-дѣятельная интеллигенція обнаружили два несходныхъ стремленія. Эти оба стремленія очень долго удерживали свое положеніе и, конечно, выработали [бы, наконецъ, устойчивое равновѣсіе. Но судьба сулила иначе и въ восьмидесятыхъ годахъ явился рѣзкій перевѣсъ одного общественнаго теченія надъ другимъ. Вотъ этотъ-то поворотъ и наступившую новую пору Новое Время и заявило обществу, бросивъ перчатку интеллигенціи.
Перемѣна [картины свершилась до того рѣзкая и неожиданная, точно вихрь прошелъ по землѣ Русской. Та часть верховой интеллигенцій? которая еще недавно принимала дѣятельное участіе въ дѣлахъ реформъ, совершенно исчезла изъ вида, точно она зарылась въ землю. Тонъ и цвѣтъ, который она давала жизни, тоже исчезъ, потому что исчезло нравственное и умственное руководительство и началъ поднимать голову и рости тотъ интеллигентъ общественныхъ подонковъ, который до сихъ поръ робко заявлялъ о своемъ существованіи и головы высоко поднимать не смѣлъ. Какой это интеллигентъ и что онъ можетъ внести въ нашу общественную жизнь, и насколько на него можетъ опереться общественный порядокъ и гражданское благоустройство, читатель видѣлъ изъ тѣхъ газетныхъ характеристикъ, которыя я привелъ.
Газеты правой и въ особенности обскурантныя, хорошо понимали, что шалопай, прожигатель жизни, биржевой игрокъ и человѣкъ наживы, честолюбіе котораго сводится только къ резиновымъ шинамъ, не могутъ изображать интеллигентной общественной силы, на которую могло бы опереться правительство. Но такъ какъ шалопайная и праздная интеллигенція изъ недоучекъ была этимъ газетамъ на руку, то онѣ свалили въ одну кучу все, что оказывалось выгодно свалить, и получился какой-то составной, искусственный интеллигентъ, дѣйствительно ни на что непригодный, на котораго онѣ имѣли полное право указывать пальцемъ, какъ на общественную язву и неспособность.
Но, вѣдь, шалопаевъ, людей наживы и героевъ резиновыхъ шинъ въ Европѣ не меньше, чѣмъ у насъ, и ни Гладстонъ, ни Бисмаркъ, ни Карно не пригласятъ ихъ въ свой совѣтъ и общество не выбиретъ изъ нихъ своихъ представителей. Консервативная печать "Европы тоже не станетъ выдавать шалопая за общественнаго дѣятеля, она не станетъ заниматься общественными подлогами, не станетъ лгать и клеветать на лучшія умственныя силы общества, безъ содѣйствія которыхъ никакое правительство не можетъ достигнуть плодотворныхъ результатовъ. Если у насъ для общественныхъ дѣлъ мало работниковъ, то едва ли наша консервативная печать представляетъ доказательство своего патріотизма и общественно-государственнаго смысла, уменьшая искусственно ихъ число и затирая тѣхъ, на кого правильно, нормальнымъ ходомъ идущая жизнь только и должна опираться.
Впрочемъ, продолжать и въ девяностыхъ годахъ съ нашею консервативною печатью полемику объ интеллигенціи — значитъ говорить въ прошедшемъ, а, можетъ быть, и въ давно прошедшемъ времени. Десять лѣтъ работы общественнаго сознанія — срокъ большой и острое состояніе мысли такъ долго тянуться не можетъ. Конецъ восьмидесятыхъ годовъ и ихъ начало не имѣютъ ничего общаго не только по своему умственному содержанію и общественнымъ задачамъ, но и по составу общественныхъ дѣятелей. Для остраго момента требуются не такіе люди, какіе требуются въ моменты устанавливающагося равновѣсія, когда жизнь стремится идти своимъ спокойнымъ ходомъ. Энергическіе общественные дѣятели, наклонные къ рѣшительнымъ и крутымъ дѣйствіямъ, идеалисты, какого бы они ни были направленія, фанатически отдающіеся своей идеѣ и настолько сильные и энергическіе, чтобы дать ей перевѣсъ, вносятъ въ жизнь слишкомъ много боеваго начала. Они слишкомъ бередятъ, тревожатъ, тормошатъ и по своей безпокойной энергіи болѣе способны на борьбу, чѣмъ на устроеніе, на искорененіе, чѣмъ на созиданіе. И такихъ дѣятелей восьмидесятые года имѣли не одного.
Въ моментъ, когда общество нуждается въ безтревожномъ и довѣрчивомъ къ нему отношеніи, боевое настроеніе Московскихъ Вѣдомостей и Гражданина является даже и не анахронизмомъ, а просто непониманіемъ того, что съ программой восьмидесятыхъ годовъ нельзя вступать въ девяностые годы. Уже и въ концѣ восьмидесятыхъ годовъ программа этихъ газетъ была настолько внѣ времени и консервативныхъ требованій, что даже Южный Край, идущій вообще рядомъ съ Московскими Вѣдомостями, приходилъ въ негодованіе отъ Гражданина и бросилъ по адресу князя Мещерскаго: «дуракъ идетъ!»
И Московскимъ Вѣдомостямъ не удержать своего «консервативнаго» положенія, если онѣ не отложатъ въ сторону боевую трубу и барабанъ, которые теперь никому не нужны, и не будутъ держаться иной, болѣе разсудительной, спокойной и понимающей требованія жизни программы. Чтобы явиться выразителями спокойнаго и «трезвеннаго» консерватизма, имъ, пожалуй, даже и думать бы не приходилось, потому что въ числѣ провинціальныхъ газетъ, получаемыхъ редакціей Московскихъ Вѣдомостей, имѣется, конечно, Кіевлянинъ, у котораго московская газета и могла бы позаимствовать тонъ спокойнаго достоинства и серьезности, прежде всего обязательныхъ для каждаго консервативнаго органа. Какой же это консерватизмъ, если онъ постоянно горячится и волнуется, выскакиваетъ изъ себя, а что всего меньше достойно трезвеннаго консерватизма — себя подхлестываетъ. Нашей консервативной печати неизбѣжно измѣнить тонъ, ибо ея боевая роль кончилась и ей незачѣмъ больше гремѣть своими пустыми бочками.
Какъ на показателя перемѣнъ, съ которыми консервативная печать вступаетъ въ девяностые годы, я укажу на нѣкоторыя происшедшія въ ней перемѣны. Свершились ли эти перемѣны случайно или неслучайно, во всякомъ случаѣ, онѣ свершились и въ шумномъ оркестрѣ нашей консервативной печати инструменты теперь измѣнились. Кучъ пересталъ грохотать г. Окрейцомъ и поступилъ подъ новую редакцію, которая ведетъ свое дѣло спокойнѣе и осмотрительнѣе; Газета Гатцука, несмотря на то, что она издается довольно давно, съ девяностаго года совершенно обновилась. «Газета, — какъ заявляетъ новая редакція, — не будетъ служить, какъ всѣ наши безъидейныя (консервативныя) иллюстрированныя изданія, для празднаго легкаго чтенія. Она постарается, насколько позволятъ ей силы, средства и обстоятельства, ставить и освѣщать тѣ жизненные вопросы, общественные и индивидуальные, которые съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе назрѣваютъ въ русскомъ обществѣ и не находятъ не только разрѣшенія, но даже и возможности быть поставленными ясно и опредѣленно». Программѣ этой соотвѣтствуютъ и новыя литературныя прогрессивныя силы, которыми газета заручилась.
Если еще нельзя утверждать, что у насъ свершается перемѣщеніе общественныхъ силъ, то несомнѣнно, что и въ правящей интеллигенціи, и въ обществѣ началась уже перемѣна настроенія. Наиболѣе выдающимся признакомъ этой перемѣны служитъ установившееся общее согласіе на необходимость подвергнуть тщательному пересмотру господствующую теперь систему общественнаго образованія и воспитанія.
Нападки печати на хилое, слабое, безхарактерное, не приспособленное для борьбы съ жизнью и полуобразованное поколѣніе были, въ сущности, протестомъ не противъ этихъ безхарактерныхъ и непригодныхъ для жизни силъ, а противъ условій, которыя ихъ создавали. Громадное число недоучекъ, выкидывавшихся гимназіями до окончанія полнаго курса, недостаточное профессіональное и техническое образованіе, не дававшее тоже людей, пригодныхъ для дѣла, и, въ то же время, громадныя требованія и претензіи, которыя это полуобразованіе плодило, создали, наконецъ, такое общественное бремя, что даже тѣ, кто его не несетъ, а потому и не чувствуетъ, его почувствовали и увидѣли. Даже лучшіе и даровитѣйшіе изъ этой народившейся съ семидесятыхъ годовъ молодежи, ея представители, назвавшіе себя поколѣніемъ восьмидесятыхъ годовъ, пожелавшіе явиться руководителями общественной жизни и провозгласившіе себя носителями новыхъ идей и общественныхъ началъ, явились лишь пустопорожнимъ промежуткомъ между поколѣніями, которыя имъ предшествовали, и новымъ поколѣніемъ, которое должно ихъ смѣнить.
Я приведу характеристику «молодымъ писателямъ», сдѣланную H. К. Михайловскимъ въ Русскихъ Вѣдомостяхъ, и приведу ее не только потому, что она вѣрна и сдѣлана компетентнымъ лицомъ, но еще и потому, что она выражаетъ вполнѣ то скорбное душевное состояніе, которое испытываютъ люди выдающихся силъ, не видя себѣ продолженія.
"У насъ есть «молодые писатели» по разнымъ отраслямъ литературы, — говоритъ г. Михайловскій. — Въ качествѣ писателя старшаго возраста, но преданнаго дѣлу литературы, я иной разъ спрашиваю себя: не потому ли молъ ты имѣешь такъ мало общаго съ этими свѣжими силами, что онѣ свѣжія, что онѣ идутъ не въ помощь нашему литературному поколѣнію, а на смѣну ему, и противъ этой неизбѣжной смѣны напрасно возстаетъ и ворчитъ отжившее и отживающее? Въ самомъ дѣлѣ, эта ревнивая ворчливость стараго, отживающаго — дѣло очень обыкновенное. Однако, добросовѣстно вдумываясь въ свой горькій вопросъ, я прихожу къ совсѣмъ другому, но тоже горькому отвѣту, — именно молодости-то и не вижу въ нашихъ молодыхъ писателяхъ. Они или ударяются въ мрачный (можетъ быть, иногда напускной) пессимизмъ, который, конечно, несовмѣстимъ съ игрой младой жизни; или такъ опытны, трезвенны, такъ умѣренны и аккуратны, что ни о какихъ запросахъ и взмахахъ и рѣчи быть не можетъ. Страннымъ образомъ выходитъ иногда такъ, что именно они ворчатъ за увлеченія старшихъ поколѣній, за которыя, дескать, и имъ приходится расплачиваться… Гдѣ же молодость?… Сила молодости — не въ опытности, [которой она не успѣла еще пріобрѣсти, и не въ трезвенной умѣренности и аккуратности, которая слишкомъ противорѣчивъ естественному кипѣнію молодой крови. Сила молодости — исключительно въ ширинѣ размаха крыльевъ духа. Молодость, обреченная или обрекшая себя на безкрылое существованіе, слабѣе самой слабой старости… Между нашими такъ называемыми молодыми писателями безспорно есть люди умные и чрезвычайно-талантливые. Но они безкрылы, и не только имъ самимъ «никогда до облакъ не подняться», но они желали бы, чтобы и прочіе люди жили «по-малу, по-полсаженки, низкомъ перелетаючи…»
Поколѣніе подобныхъ людей несомнѣнно образуетъ общественно-пустое пространство, оно, такъ сказать, умственный этапъ, можетъ быть, и необходимый для роздыха, а, можетъ быть, и совершенно ненужный минусъ, но, тѣмъ не менѣе, это, все-таки, трещина, которая образовалась на нашемъ общественномъ пути, а чтобы перешагнуть черезъ нее, потребуется шагъ больше обыкновеннаго. «Наши дѣти худосочны и забиты, въ нихъ нѣтъ дѣтской живости, они еще на школьной скамьѣ теряютъ любознательность; современные юноши немощны, безжизненны и мало способны къ упорному труду… Въ школѣ зрѣетъ будущее страны, безъ школы невозможно преемство культуры. Дурная школа порождаетъ дурную семью, рушить нравственный устой государства. Плохую будущность готовитъ себѣ страна, гдѣ съ первыхъ годовъ развивающагося сознанія юное поколѣніе пріучается смотрѣть на трудъ какъ на каторгу, на ученье — какъ на безцѣльное истязаніе…»
Читатели знаютъ о ходатайствѣ орловскаго дворянства. Смоленское, дворянство пошло нѣсколько дальше и, кромѣ ходатайства о назначеніи коммиссіи для пересмотра нынѣ дѣйствующей системы образованія въ гимназіяхъ и учебныхъ плановъ, ходатайствовало о дарованіи дворянству права избирать попечителей, которые участвовали бы въ педагогическихъ совѣтахъ и наблюдали за дѣятельностью воспитателей и лицъ, завѣдывающихъ среднеучебными заведеніями. На это ходатайство высочайше повелѣно было объявить смоленскому дворянству, что оно и теперь, въ силу существующихъ постановленій, можетъ слѣдить за внутреннею жизнью учебныхъ заведеній чрезъ своихъ почетныхъ попечителей и что министерство народнаго просвѣщенія занято вопросомъ объ облегченіи гимназическаго курса въ предѣлахъ, которые будутъ признаны возможными безъ ущерба для основательнаго образованія.
Новое Время находитъ въ высочайшей резолюціи новый оттѣнокъ, который она сообщаетъ мысли министра народнаго просвѣщенія. Въ докладѣ министра говорилось о пересмотрѣ программъ «въ предѣлахъ разумнаго облегченія труда учениковъ», высочайшая же резолюція указываетъ на то, что облегченіе учащихся должно быть достигнуто лишь безъ ущерба основательному образованію. «Слѣдовательно, — говоритъ Новое Время, признается возможность облегченія учащихся не столько путемъ сокращенія дѣйствующихъ программъ, сколько путемъ измѣненія. Этотъ оттѣнокъ представляется существенно важнымъ и, несомнѣнно, онъ не останется безъ вліянія на направленіе работъ коммиссіи, занятой пересмотромъ учебныхъ программъ».
Но не средняя школа только творитъ поколѣнія и создаетъ тѣ интеллигентные верхи, которые даютъ смыслъ и направленіе всей общественной жизни. Ихъ творитъ высшее образованіе — ^университеты. Приведу мысли Русскихъ Вѣдомостей по поводу нынѣшней 135-й годовщины Московскаго университета, потому что это тоже мысли всего русскаго общества безъ различія сословій, партій и направленій.
У Московскаго университета есть свои славныя традиціи, которыми онъ по праву занимаетъ первое мѣсто, и первое мѣсто онъ занимаетъ еще и потому, что даетъ Россіи наибольшее число людей съ высшимъ образованіемъ. Въ 40-хъ годахъ, въ памятную эпоху Грановскаго, Кудрявцева и ихъ славныхъ сверстниковъ, Московскій университетъ былъ нашимъ главнымъ проводникомъ гуманно-просвѣтительныхъ идей и общеевропейской науки. Шестидесятые годы съ ихъ гуманнымъ и освободительнымъ движеніемъ были лишь непосредственнымъ, ближайшимъ слѣдствіемъ тѣхъ идей, которыя зрѣли и развивались въ Московскомъ университетѣ и подготовляли людей для наступившей затѣмъ эпохи реформъ.
Московскій университетъ всегда служилъ показателемъ общественныхъ требованій и всегда отзывался своевременно на запросы жизни, подготовляя для нея тѣхъ лучшихъ дѣятелей, которыхъ эта жизнь просила и ожидала. Во время судебной реформы въ юридическихъ аудиторіяхъ Московскаго университета собиралось болѣе тысячи слушателей. Затѣмъ преобразованіе гимназій дало небывалое раньше развитіе историко-филологическому факультету. Когда съ возникновеніемъ земства явился усиленный спросъ на врачей, наплывъ слушателей въ медицинскія аудиторіи и клиники оказался такъ силенъ, что онѣ были не въ состояніи вмѣстить всѣхъ слушателей. Въ настоящее время практическихъ и техническихъ знаній огромнымъ увеличеніемъ числа студентовъ отличается физико-математическій факультетъ.
Отвѣчая запросамъ жизни, Московскій университетъ давалъ главную массу общественныхъ дѣятелей для всѣхъ поприщъ примыкающему, къ Москвѣ району. Въ массѣ губерній, тяготѣющихъ къ Москвѣ, судебный персоналъ, педагоги, медики и дѣятели въ сферѣ общественнаго самоуправленія — питомцы Московскаго университета. Насколько росло требованіе на этихъ лицъ и насколько Московскій университетъ удовлетворялъ этому требованію, видно изъ того, что къ столѣтнему юбилею Московскаго университета (1854 г.) было 1,089 студентовъ, къ 1 января 1880 года ихъ было 1,890, а въ январѣ 1889 года число студентовъ съ сторонними слушателями и аптекарскими помощниками дошло до 3,604. Это цѣлая четверть всѣхъ университетскихъ студентовъ Россіи.
"Но что же значитъ для Россіи не только эта четверть, но и всѣ остальныя три четверти? Наши университеты выпускаютъ въ годъ всего двѣ тысячи окончившихъ курсъ. Это капля въ морѣ на 108 милліоновъ русскаго населенія. Да и эта капля расплывается настолько неравномѣрно, что въ столицахъ и ближайшихъ къ нимъ крупныхъ центрахъ является какъ бы излишекъ людей ученыхъ профессій, а за этими центрами, на какую-нибудь сотню верстъ, людей съ высшимъ образованіемъ приходится искать съ фонаремъ, и люди даровитые и способные бѣгутъ отъ этихъ трущобъ, жизнь въ которыхъ не даетъ имъ ни нравственнаго, ни умственнаго, ни матеріальнаго удовлетворенія.
Еще недавно у насъ раздавались голоса о «перепроизводствѣ» интеллигенціи, а князь Мещерскій дошелъ даже до того, что предлагалъ и совсѣмъ покончить съ образованіемъ. Перепроизводство! Это въ странѣ-то, въ которой 9/10 населенныхъ мѣстъ составляютъ норы и трущобы, гдѣ вы не найдете ни порядочнаго доктора, ни порядочнаго педагога, ни чиновника съ высшимъ образованіемъ.
Наша средняя школа, конечно, кричитъ громче, оттого и крикъ ея раньше услышался; но кричатъ и наши университеты. Въ Европѣ, примѣръ, усиленіе матеріальнаго могущества идетъ рядомъ съ усиленіемъ могущества умственнаго. Европейскіе университеты, это — дворцы, снабженные всѣми необходимыми средствами для образованія и движенія знаній. Они имѣютъ громадныя библіотеки, превосходныя ученыя коллекціи, прекрасно устроенныя лабораторіи, клиники и т. д. Нѣмцы, присоединивъ къ себѣ Страсбургъ, вмѣстѣ съ назначеніемъ Мантейфеля для умиротворенія края, отпустили нѣсколько милліоновъ марокъ для образцоваго устройства Страсбургскаго университета. Въ Лондонѣ университеты — дворцы со всевозможными пособіями для образованія — выстроены даже для народа.
Въ Московскомъ же университетѣ, этомъ нашемъ первенцѣ, «остается еще множество различныхъ неудовлетворенныхъ пробѣловъ, которые мѣшаютъ поставить научную работу и преподаваніе на должную высоту. Большинство университетскихъ помѣщеній представляются жалкими и ничтожными по сравненію не только съ тѣми палатами, которыя западноевропейскія государства одно передъ другимъ воздвигаютъ для высшихъ разсадниковъ просвѣщенія, но даже по сравненію съ нѣкоторыми изъ лучшихъ нашихъ среднихъ школъ. Университетская библіотека обладаетъ крайне скудными средствами, совершенно не соотвѣтствующими ни современному развитію наукъ, ни запросу на книги со стороны учащихъ и учащихся, — и это тѣмъ прискорбнѣе, что и другія книгохранилища Москвы, по странному невниманію государства, находятся въ подобномъ же незавидномъ состояніи. Трудъ цѣлой сотни преподавателей и нѣсколькихъ тысячъ студентовъ не можетъ быть вполнѣ успѣшнымъ, когда при каждомъ сколько-нибудь серьезномъ изслѣдованіи приходится отправляться въ Петербургъ или заграницу». Это говорятъ Русскія Вѣдомости, газета въ подобныхъ вопросахъ наиболѣе компетентная.
Помѣщеніе Московскаго университета крайне тѣсно. "Три тысячи студентовъ вынуждены толпиться въ тѣхъ же самыхъ аудиторіяхъ, лабораторіяхъ, музеяхъ, клиникахъ, библіотекѣ, гдѣ сорокъ лѣтъ тому назадъ размѣщалось втрое меньшее ихъ число.
«Въ былое время, — говорятъ Русскія Вѣдомости, — студентъ еще могъ кое-какъ перебиваться при помощи уроковъ; но теперь, вслѣдствіе чрезмѣрной конкурренціи, вознагражденіе за уроки понизилось до крайней степени, и большинству ищущихъ не удается даже найти заработка ни на какихъ условіяхъ. Между тѣмъ, жизнь въ столицѣ дорожаетъ; притомъ же, современный студентъ долженъ платить за право слушанія лекцій вдвое больше, чѣмъ прежде, да, кромѣ того, еще нести расходы на форменное платье, которыхъ не было въ прежніе годы. Понятно, поэтому, что съ каждымъ годомъ все большей долѣ студенчества приходится выносить нужду со всѣми ея послѣдствіями».
Не подобаетъ оставлять ростущую и учащуюся молодежь, которой только слѣдуетъ учиться, добывать еще и средства существованія. Вѣдь, эти*же юнцы — не полные люди, которымъ£нужно только рости, да формироваться умственно и нравственно въ крѣпкую, здоровую силу, накоплять въ себѣ какъ можно большій запасъ энергіи, чтобы съ нимъ вступить въ жизнь, а не.надрываться надъ добываніемъ насущнаго хлѣба. Формирующіяся молодыя силы важнѣе насъ, дѣйствующихъ поколѣній, ибо онѣ должны смѣнить насъ и вести Россію дальше.
Провожая восьмидесятые годы, порадуемтесь, что они прошли и что общество вступаетъ въ новое десятилѣтіе уже въ иномъ, болѣе свѣтломъ настроеніи, съ началомъ увѣренности, что чаши нашихъ общественныхъ вѣсовъ склоняются къ равновѣсію, что, слѣдовательно, девяностые годы дадутъ намъ дѣятельное общество, которое и сообщитъ тонъ и цвѣтъ жизни, а не тотъ шалопай, прожигатель жизни, человѣкъ наживы и кулакъ, котораго консервативная печать принимала и выдавала за общество, что за вопросомъ гимназическимъ выступить и вопросъ университетскій, вопросъ о новомъ поколѣніи, которое смѣнитъ уставшихъ стариковъ, поработавшихъ уже довольно. И это не мечты, читатель. Для этихъ надеждъ и ожиданій есть основаніе не только въ здравомъ человѣческомъ смыслѣ и въ логикѣ жизни, но и въ общественномъ нравственномъ чувствѣ. Восьмидесятые годы были тяжелымъ, болевымъ состояніемъ, которое уже несомнѣнно стремится уступить свое мѣсто состоянію болѣе здоровому и болѣе жизнерадостному.