Валекъ Проскуляръ из Зенбы[1] былъ дуракъ. Голова у него была большая, какъ кадушка, волосы на ней рѣдкiя и желтые и стоячiе, какъ щетина. Плѣши были на этой головѣ, потому что волосы мѣстами росли, мѣстами нѣтъ. Все чему тамъ гулять полагается — могло грѣться когда угодно на солнышкѣ, тѣмъ болѣе, что Валекъ шапки не носилъ. Можетъ никогда и не имѣлъ. Ротъ у Валека большой, опухшiй, глаза вылупленные, блѣдно голубые, какъ у заснувшей рыбы, губы вывернутыя, толстыя, отвислыя, блѣдныя, какъ у утопленника, и съ нихъ текло. Носъ какой-то весь заросшiй внутри. Подъ горломъ кадыкъ; и не одинъ, а два; одинъ на другомъ, какъ голубки по веснѣ.
Тѣло все покривленное, сгорбленное, изломанное — ничего прямого кромѣ палки, на которую опирался Валекъ. Хорошъ былъ, нечего сказать. Уродъ уродомъ. Къ тому же еще заикался, давился на каждомъ словѣ.
Было семь лѣтъ ему; потолковали родители — что выйдетъ изъ мальчугана — здорово, больно побили — и выгнали его изъ дому. Вернулся. Опять побили. Ушелъ и снова вернулся. Опять побили. Опять ушелъ и опять вернулся. Тогда избили его до того, что пластомъ лежалъ. Мѣстечка живого на всемъ тѣлѣ не осталось. Сѣкли его лозою. Сперва билъ его отецъ, потомъ били его отецъ и мать, въ третiй разъ сразу и родители и оба брата и сестра. Били, били и уже не вернулся. Вылежалъ полъ дня за заборомъ и въ сумеркахъ пошелъ. Ходилъ, ходилъ, добился таки, что ему гусей дали пасти. Пасъ гдѣ-то въ Скшыпномъ[2], потомъ въ Подчервонномъ[3], въ Ратуловкѣ[4]… Пасъ, а не повезетъ ему въ чемъ — били и выгоняли.
Бродилъ онъ, пока опять не пристраивался пасти гусей. Не былъ уже такой никчемный — изъ дураковъ онъ все же былъ лучшимъ.
Прожилъ онъ такъ десять лѣтъ; уже минуло ему семнадцать.
Пасъ лѣтомъ, въ холщевомъ мѣшкѣ вммсто рубахи, зимою побирался, лѣтомъ и зимою ходилъ въ холщевыхъ штанахъ, а сытымъ еще никогда не бывалъ. Морилъ себя голодомъ, какъ скупой, уже такова была его судьба.
Думалъ онъ о разныхъ вещахъ. Думалъ: почему я такой, какъ есть? Сдѣлалъ я кому что, виноватъ въ чемъ, что такой я, какъ есть? Потому что онъ хорошо, кажется, должен былъ знать — какой былъ. Разъ — служилъ онъ тогда у Слодычковъ въ Астрыжѣ[5] — видѣлъ, что молодой Слодычка Ендрусь, красивый парень, смотрѣлся въ зеркальце. Взялъ онъ его потомъ, когда Ендрусь вышелъ въ поле, съ окна и принялся себя разсматривать. Уродъ я, подумалъ и вздохнулъ.
Была тамъ дѣвушка, такая же красивая, сестра Ендруся, Агнеса. Она пасла коровъ, онъ — гусей. Было ей около четырнадцати лѣтъ. Пастухи пекли какъ-то картофель. Валекъ приблизился — авось что нибудь и ему перепадетъ; потому что изъ дому отъ хозяевъ онъ ничего не получалъ, хорошо еще если не приходилось утромъ выходить натощакъ. Подошелъ къ пастухамъ — было ихъ нѣсколько — парни и дѣвушки — сидитъ и смотритъ. То смотритъ на картофель, что печется, то на Агнесу, которая поворачиваетъ его въ угляхъ кнутовищемъ.
Ѣли, а онъ смотрѣлъ и глоталъ слюни. Подойти же не смѣлъ, сидѣлъ такъ въ двухъ шагахъ отъ нихъ. Наконецъ Агнеса, протянула ему руку съ картофелиной и говоритъ на! А онъ нагнулся къ ней больше, чѣмъ нужно было и вздохнулъ глубоко. Хотѣлъ онъ подуть на картофель — горячiй тотъ былъ, или... А Агнеса бросила картофель, и подалась назадъ.
— Что съ тобой? простоналъ онъ.
— У тебя воняетъ изо рта! — отвѣтила она.
Не поднялъ Валекъ картофеля, отошелъ. Поднялись вскорѣ и пастухи съ коровами, а онъ остался. Когда они удалились, подошелъ онъ къ золѣ, ищетъ, не нашелъ ничего, только одну ту картофелину, что бросила Агнеса. Поднялъ ее. Вдругъ смотритъ: бѣжитъ собака. Что пришло ему въ голову — не знаю — только сталъ звать ее. Вытягиваетъ руку съ картофелиной къ ней и кричитъ, на, на! Собака остановилась. Манитъ онъ собаку картофелемъ, приманилъ. Суетъ ей картофелину и наклоняется къ ней и дышитъ ей въ ноздри. Собака чихнула, отвернула голову и посмотрѣла на него однимъ глазомъ.
О, должно быть сильно воняетъ! подумалъ Валекъ и задумался. И въ задумчивости опустилъ руку съ картофелемъ; собака выхватила картофелину и съѣла. Теперь Валекъ разсердился — хвать камень съ земли. Собака пустилась со всѣхъ ногъ, только онъ и видѣлъ ее и картофель, только узналъ уже навѣрное, что даже собака чихаетъ.
Ну ужъ больше теперь онъ ни къ кому не совался со своимъ ртомъ.
И вотъ началъ онъ, какъ бы гнить. Лилась у него какая-то вода изъ носа, изъ ушей, изо рта, даже изъ глазъ, на головѣ появились болячки, нарывы. «Валекъ наставилъ копны сѣна на плѣшь», смѣялись дѣти. По всему тѣлу пошли эти лопающiеся нарывы, весь былъ мокрый.
Приходитъ однажды утромъ Слодычкуля, хозяйка, и говоритъ ему, а голосъ у нея, какъ часто между подолянками, рѣзкiй, какъ бичъ: убирайся, больше не будешь пасти гусей.
— Не?
— Надо два раза тебѣ говорить? свистнула своимъ голосомъ надъ его ухомъ, будто бичемъ.
Валекъ ужъ хорошо зналъ, что спращивать много не надо, а то по головѣ ударятъ, въ животъ пихнутъ, въ спину вытолкаютъ, ногой, такъ ногой, а палкой, такъ палкой. Пошелъ. Идя раздумывалъ. Ужъ ни за что другое его выгнали, какъ за эти раны. Гей! Какъ теперь вонять должны! Онъ и самъ хоть и не такъ сильно, а чувствовалъ это даже своимъ заросшимъ носомъ.
Идетъ онъ, и вышелъ на бережокъ потока, высокiй, скалистый, а въ потокѣ внизу камни нагромождены, острые камни, одинъ на другомъ. Посмотрѣлъ вокругъ себя — майскiй былъ день, ясный. Въ полѣ работали люди, суетились, пѣли. Весело было.
Недалеко стояла часовенька. Iисусъ въ ней сидѣлъ, полунагой, въ терновомъ вѣнцѣ, окровавленный, опершись подбородкомъ на руку. Проходитъ Валекъ мимо, заглянулъ въ часовеньку, увидѣлъ Iисуса.
Его не училъ никто молитвамъ, но кое-что зналъ онъ о Богѣ. Зналъ и слышалъ, что люди читаютъ молитвы, молятся, слышалъ также какъ нерѣдко говорили они о Богѣ. Зналъ, что Онъ есть, и въ грубыхъ чертахъ представлялъ его себѣ. Онъ сотворилъ людей. Его надо просить, благодарить, восхвалять, можно жаловаться Ему, разсказать Ему то, другое, особенно же свои горести, и утѣшитъ Онъ Богъ-отецъ. Iисусъ—Сынъ, а только все это одно.
Сталъ Валекъ-дуракъ передъ Христомъ, смотритъ на него и говоритъ:
— Почему такъ?
И казалось ему, что Iисусъ кивнулъ ему головой въ вѣнцѣ и тоже сказалъ:
— Почему такъ?
Видитъ Валекъ, что Онъ тоже полунагой, окровавленный, въ тернiяхъ на головѣ — и не знаетъ про кого говоритъ Iисусъ. — И спросилъ:
— Ты или я?
Iисусъ же ни слова, только — казалось ему — снова кивнулъ головой въ вѣнцѣ.
— Э, мы тутъ, вижу, оба понимаемъ немного, подумалъ Валекъ и пошелъ.
Сталъ надъ потокомъ на берегу, въ кустарникахъ и посматриваетъ. Великое веселiе въ поляхъ. Благоуханiе, пѣсенъ полно. Идутъ около него близъ кустовъ парень съ дѣвушкой. Онъ въ шапкѣ на бекрень, она въ платкѣ, сдвинувшемся на затылокъ.
— Валекъ, когда прiйдешъ? Спрашиваетъ дѣвушка.
— Завтра.
— О, прiйди сегодня, я не могу ужъ больше ждать.
— Почему? спрашиваетъ парень и смѣется хитро.
— Э! Крикнула дѣвушка и блеснула ему зубами въ стыдливомъ и вызывающемъ смѣхѣ; бѣлые, острые, зубы, какъ у куницы. Видно что сказала она — вырвалось противъ воли изъ ея груди. Парень обнялъ ее и притянулъ къ себѣ; прижалась къ нему, и шаги ея замедлились, и отяжелѣли, будто кто подкосилъ ея ноги.
Прошли.
Валекъ было имя того парня, случайно то-же, что и его — Валека Проскулярова.
Въ кустахъ сидѣлъ Валекъ Проскуляръ, какъ дикiй звѣрь, изъязвленный, изболѣвшiйся, весь липкiй и мокрый. Хотѣлось ему выйти въ поле, такъ, безо всякой цѣли, но сдержался. Смущали его зеленыя поля и люди на нихъ. Ка-бы ихъ не было, пошелъ бы — думалъ онъ. И красивымъ бы выглядѣлъ, пришло ему на мысль. Онъ чувствовалъ, что осквернитъ людямъ эти поля, и что можетъ быть эти самыя зеленыя поля, побрезгали бы имъ… кто знаетъ, можетъ и земля оскверяется, когда онъ ступаетъ по ней?
Вылѣзъ онъ на маленькую скалу надъ потокомъ, сѣлъ, свѣсилъ ноги, и заглядѣлся на воду.
Между людьми не долженъ я жить, я уродъ — подумалъ онъ — съ Iисусомъ я не могъ сговориться. И что Онъ мнѣ посовѣтуетъ? Коли онъ такой же несчастный, какъ и я! Даже штановъ нѣтъ, а кровь льется по Немъ, какъ у меня изъ нарывовъ. Плохо о чемъ нибудь просить того, у кого даже штановъ нѣтъ. Если въ такой одеждѣ сынъ, то и у отца немногимъ больше. Живи же себѣ, боже, какъ жить хочешь. Эй, а ты вода? можетъ ты бы мнѣ помогла какъ нибудь въ этой бѣдѣ? Ѣсть мнѣ хочется, одежа износилась, сваливается съ меня, штаны едва держатся, кожа у меня болитъ, чешется, все тѣло у меня будто въ огнѣ, всякая нечисть лазитъ по мнѣ, хочетъ меня живьемъ пожрать; теперь, какъ я сталъ такой, никто не даетъ мнѣ гусей пасти. Эй, вода, вода, посовѣтуй же мнѣ что нибудь въ этой бѣдѣ. Эй, сѣрая вода, сѣрая…
И сорвался нечаянно со скалы и грохнулся съ берега въ воду.
Когда Валекъ открылъ глаза, то подумалъ: небо?! Потолокъ надъ нимъ пышный, святые разрисованы по стѣнамъ, онъ лежитъ на мягкой соломѣ на землѣ, а надъ нимъ наклонились два глаза. Подумалъ: ангелъ?!
Глаза сѣрые, какъ вода въ потокѣ, большiе, ясные.
— Терезь — слышитъ беззвучный женскiй голосъ.
— Тереза ангелъ — подумалъ онъ
— Терезь, пришелъ онъ въ себя?
— Посмотри, мама — прозвенѣло надъ нимъ изъ-подъ сѣрыхъ очей.
Возбудила любопытство въ немъ эта ангельская мама и тотъ колокольчикъ, хочетъ повернуть голову — и нѣтъ, не можетъ. Эге — вспомнилъ — упалъ въ воду… разбился…
Увидѣлъ надъ собой другую пару сѣрыхъ глазъ, но въ морщинистой оправѣ. Мама ангельская — узналъ.
И спросила его эта мама ангельская! Хлопецъ! Каково тебѣ? живъ?
Хотѣлъ онъ отвѣтить — и не смогъ. Захрипѣлъ только, застоналъ.
— Ничего тутъ не подѣлать — услышалъ Валекъ третiй голосъ изъ угла, болѣе грубый, и клубъ дыма увидѣлъ и слюну на полу.
Ангельскiй отецъ — подумалъ. — Трубку куритъ.
— Стасекъ, а еслибъ позвать Комперде–Яська, не помогъ бы онъ ему? слышитъ онъ беззвучный голосъ. Онъ докторъ.
— Упалъ со скалы — отозвался грубый голосъ. — Такого не станетъ лечить. Этотъ принадлежитъ смерти[6].
Стало тихо въ избѣ; ужасъ охватилъ Валека.
Слышить онъ, подходитъ смерть. Хотѣлъ крикнуть, позвать: помогите! не давайте! да застряло у него въ горлѣ, застоналъ только.
— Этотъ принадлежитъ смерти. — Повторилъ грубый голосъ. — Такого лечить не станутъ. Вѣчно жить никто не будетъ.
Сѣрыя, ясныя очи смотрѣли съ тревогой въ глаза Валека, а ему вспоминалась Агнеса… и онъ старался не дыхнуть, не дыхнуть, не дыхнуть…
Услышалъ тяжелый топотъ сапогъ по полу и близко надъ нимъ заколыхался клубъ дыма, и черезъ нѣсколько минутъ послышался грубый голосъ:
— Онъ ужъ сейчасъ умретъ. Дайте ему поѣсть на дорогу.
Повернулъ глаза, откуда слышался голосъ, но головы не могъ двинуть, ничего не увиѣлъ.
Сѣрыя, ясныя очи исчезли. Хотѣлось бы ихъ удержать… вскорѣ увидѣлъ ихъ снова съ другой стороны, около себя и увидѣлъ лицо и всю фигуру.
— Э, да эта дѣвушка не ангелъ, подумалъ онъ и все померкло въ немъ. Видѣлъ, но не могъ ничего сообразить, понималъ только что не на небѣ, что люди кругомъ…
Вотъ около появилась старая женщина, какъ изъ тумана: пахнуло капустой.
Онъ напрягъ зрѣнiе: старая женщина показалась отчетливѣе. Она стояла на колѣняхъ, возлѣ него на соломѣ и держала передъ его ртомъ ложку съ темной дымящейся капустой.
— Поѣшь на дорогу, говорила она.
— Поѣшь на дорогу — отозвался грубый голосъ.
— Поѣшь на дорогу — прозвенѣло надъ нимъ.
И двѣ руки подсунули ему солому подъ голову и подняли его слегка, осторожно, нѣжно.
Святые озаряли стѣны, потолокъ блисталъ.
— Умираетъ — услышалъ онъ беззвучный голосъ.
— Этотъ принадлежитъ смерти — отозвалось какъ бы издалека.
— Умеръ — прозвенѣло.
Примечания[править]
- ↑ Зомб (польск. Ząb) — деревня в Татровском повяте Малопольского воеводства на юге Польши. (Прим. ред. Викитеки)
- ↑ Скшипне (польск. Skrzypne) — деревня в Новотаргском повяте Малопольского воеводства на юге Польши. (Прим. ред. Викитеки)
- ↑ Подчерво́не (польск. Podczerwone) — село в Новотаргском повяте Малопольского воеводства на юге Польши. (Прим. ред. Викитеки)
- ↑ Рату́лув (польск. Ratułów) — село в Новотаргском повяте Малопольского воеводства на юге Польши. (Прим. ред. Викитеки)
- ↑ Острыш (польск. Ostrysz) — поселок, часть села Ча́рны-Дуна́ец в Новотаргском повяте Малопольского воеводства на юге Польши. (Прим. ред. Викитеки)
- ↑ Въ той мѣстности, изъ жизни которой взятъ настоящiй разсказъ, существовало повѣрье, что тотъ, кто упалъ со скалы или съ дерева, кого придавило деревомъ, кто ранилъ себя тяжело топоромъ — „принадлежитъ смерти“, и такихъ не лѣчили. (Прим. автора)