В 1818-м году, когда появилось главное мое произведение, животный магнетизм еще только что завоевал себе право на существование. Что же касается до объяснений его, то хотя и был пролит некоторый свет на пассивную его сторону, т. е. на состояние, испытываемое пациентом, причем принципом объяснения послужила выставленная Рейлем противоположность между церебральной и ганглиенозной системами, но активная сторона его, действующее начало в собственном смысле этого слова, то, чем магнетизер вызывает подобные феномены, — эта сторона была еще совсем покрыта мраком неизвестности. Все еще бродили ощупью между всевозможными материальными принципами объяснения, вроде Месмерова всепроникающего мирового эфира, или, с другой стороны, предложенного Штиглицем испарения кожи магнетизера и т. п. В крайнем случае поднимались до гипотезы какого-то «нервного духа»; но это было только слово, а самая вещь оставалась неизвестной. Истина просвечивала лишь для немногих людей, глубже посвященных в дело на практике. Я же был еще далек от надежды получить со стороны магнетизма прямое подтверждение своей теории.
Но dies diem docet, — и с тех пор великий наставник-опыт выяснил следующее: глубоко-деятельное начало, которое, исходя от магнетизера, вызывает действия, по-видимому, настолько противоречащие закономерному течению природы, что становятся вполне простительны долгое в них сомнение, упорное недоверие, осуждение комиссией, между членами которой были Франклин и Лавуазье, одним словом — все, что противостало данному явлению как в первом, так и во втором периоде (только не господствовавшее в Англии до последнего времени грубое и тупое немотивированное осуждение), — это начало представляет собою не что иное, как волю магнетизирующего. Не думаю, чтобы в настоящее время могло зародиться какое-либо сомнение в этом среди людей, соединяющих практику магнетизма с пониманием его теории; поэтому я считаю излишним приводить те многочисленные подтверждения моего взгляда, которые находятся в собственных признаниях магнетизеров[1]. Так, лозунг Пюисегюра и более ранних французских магнетизеров: «veuillez et croyez!» т. е. «желай и верь!», не только оправдало время, но он и развился до более правильного проникновения в сущность самого процесса[2]. Из Кизерова «Теллуризма», который, пожалуй, все еще представляет собою наиболее основательный и подробный учебник животного магнетизма, достаточно явствует, что никакой магнетический акт не действителен без воли, между тем как одна только воля без помощи внешнего акта может произвести любое магнетическое действие. Манипуляция, по-видимому, является лишь средством фиксировать акт воли и его направление и как бы воплотить его. Кизер говорит в этом смысле («Теллур.», том I, стр. 379): «Так как руки человека, — в качестве органов, которые наиболее явным образом выражают деятельность человека, сказывающуюся в поступках (т. е. его волю), — так как они служат действующими органами при магнетизировании, то и возникает магнетическая манипуляция». Еще точнее выражается по этому поводу де-Лозан (de Lausanne), французский магнетизер, в «Annales du magnétisme animal», 1814—1816, выпуск 4. Он говорит: «Действие магнетизма зависит исключительно от воли, — это правда; но, так как человек облечен внешней и чувственной формою, то и все, что существует ему на потребу, все, что должно на него действовать, непременно должно иметь такую же форму, и для того чтобы воля воздействовала, ей необходимо употребить какой-нибудь внешний способ действия». Так как, согласно моему учению, организм представляет собою простое явление, зримость, объектность воли, даже собственно только самую волю, созерцаемую в мозгу, как представление, — то внешний акт манипуляции и внутренний волевой акт совпадают между собою. В тех же случаях, когда магнетическое действие совершается помимо первого, оно до известной степени происходит искусственно, окольным путем, причем фантазия возмещает внешний акт и даже иногда — личное присутствие магнетизера; поэтому магнетическое действие сопряжено в данном случае с более значительными трудностями и удается реже. В согласие с этим Кизер указывает на то явление, что громко произнесенное слово: «спи!» или «ты должен!» сильнее действует на сомнамбула, чем одно внутреннее хотение магнетизера. — Манипуляция же и внешний акт вообще представляют, собственно, безошибочное средство для фиксирования и деятельности воли магнетизера, — просто потому, что внешние акты, которые не сопровождались бы никакой волей, совершенно невозможны, так как самое тело и его органы не что иное, как зримость воли. Этим объясняется, почему магнетизеры иногда магнетизируют без сознательного усилия воли и почти не думая — и тем не менее надлежащий эффект получается. Вообще, магнетически действует не сознание известного воления, не рефлексия о последнем, а чистое хотение само по себе, по возможности обособленное от всякого представления. Поэтому в наставлениях, даваемых магнетизеру Кизером («Теллур.», том I, стр. 400 и след.), последний положительно запрещает как пациенту, так и врачу всякое размышление относительно их взаимных действий и состояний, запрещает все внешние впечатления, порождающие представления, все разговоры между собою, всякое постороннее присутствие, даже солнечный свет и т. д.; и он рекомендует, чтобы все совершалось по возможности бессознательно, как этого требует и симпатическое лечение. Истинное основание всего этого заключается в том, что воля действует здесь в своей изначальности, как вещь в себе, — а это требует, чтобы по возможности исключено было представление, как область, от воли отличная, и начало второстепенное. Фактические подтверждения той истины, что настоящим деятелем при магнетизировании является воля, всякий же внешний акт представляет собою только ее носителя, можно найти во всех новейших лучших сочинениях о магнетизме, и повторять их здесь было бы излишнее многословие; тем не менее одно из них я приведу — не потому, чтобы оно было особенно поразительно, а потому, что оно сделано выдающимся человеком и, как свидетельство такового, имеет своеобразный интерес. Я разумею Жан Поля. В одном письме (напечатанном в «Правде из жизни Жан Поля», том VIII, стр. 120), он говорит: «В одном большом обществе я, исключительно тем, что, незаметно ни для кого, устремлял на госпожу фон-К. упорные взгляды, исполненные мощного желания, дважды почти усыпил ее, а предварительно довел ее до сердцебиения и внезапной бледности, так что С. должен был подать ей помощь». Да и в настоящее время обыкновенная манипуляция с величайшим успехом заменяется тем, что, глядя в упор на пациента, берут и держат его за руку: объясняется это тем, что и этот внешний акт способен фиксировать волю в известном направлении. Но об этой непосредственной власти, которую воля может иметь над другими, лучше всего свидетельствуют изумительные опыты г. Дюпоте и его учеников; с этими опытами он даже публично выступает в Париже и на своих сеансах, с помощью одной воли, подкрепляемой немногими жестами, по своему усмотрению склоняет и располагает посторонних людей к тому или иному поступку и даже вызывает у них неслыханнейшие судороги. Краткие сведения об этом сообщает, по-видимому, вполне добросовестно написанная брошюра: «Первый взгляд в мир магнетических чудес», Карла Шолля, 1853[3].
Другого рода подтверждением истины, о которой идет речь, может служить также и то, что́ в «Сообщениях о сомнамбуле Августе К., в Дрездене», 1843 г., говорит о себе на стр. 53 сама Августа К.: «Я находилась в полусне; брат мой собирался сыграть одну известную ему пьесу. Я попросила его не играть этой пьесы, так как она не нравилась мне. Однако он стал ее играть; но настойчиво противодействуя ему своей волей, я довела его до того, что, несмотря на все свои усилия, он не мог припомнить продолжения пьесы». Но своего кульминационного пункта это явление достигает в тех случаях, когда эта непосредственная мощь воли распространяется даже на неодушевленные тела. Как ни мало кажется это вероятным, однако у нас есть об этом два, идущие с совершенно различных сторон, свидетельства. Именно, в только что названной книге, стр. 115, 116 и 318, рассказывается, с перечислением бывших при том свидетелей, как эта сомнамбула, совсем без помощи рук, одной своею волей, устремляя взор на стрелку компаса, сдвинула ее один раз на 7°, а другой — на 4°, и повторила этот опыт четыре раза. Далее, «Galignani’s Messenger», от 23 октября 1851, приводит из английского журнала «Brittania» известие, что сомнамбула Пруденция Бернар из Парижа на публичном заседании в Лондоне, простым движением головы из стороны в сторону, заставляла стрелку компаса следовать за этим движением, причем г. Брьюстер (Brewster), сын физика, и два других господина из публики выступали в качестве членов жюри (acted as jurors).
Итак, если мы видим, что та самая воля, которую я установил, как вещь в себе, как единственно реальное начало во всем бытии, как зерно природы, — что эта воля, исходя из человеческого индивидуума, в животном магнетизме и за его пределами, совершает действия, которые необъяснимы с точки зрения причинной связи, т. е. с точки зрения законов природы, — мало того, даже упраздняет до известной степени этот закон и производит настоящее «actio in distans», обнаруживая этим сверхъестественное, т. е. метафизическое владычество над природою, — то я не знаю, какого еще более фактического подтверждения можно бы требовать для моего учения. Пришел же граф Szapary, этот, вне всякого сомнения, незнакомый даже с моею философией, магнетизер, на основании собственных опытов, к тому, что счел нужным добавить в пояснение к заглавию своей книги: «Несколько слов о животном магнетизме, душевном теле и жизненной эссенции», 1840 г., следующие замечательные слова: «или физические доказательства того, что животно-магнитный ток представляет собою элемент, а воля — принцип всей духовной и телесной жизни». Таким образом, животный магнетизм является как раз той практической метафизикой, за которую признал магию уже Бэкон Веруламский в своей классификации наук («Instaur. magna» L. III): он, магнетизм, представляет собою эмпирическую или экспериментальную метафизику. Далее, так как в животном магнетизме воля выступает, как вещь в себе, то мы и видим, что присущее исключительно явлению principium individuationis (пространство и время) в нем тотчас же исчезает; пространственные и временные границы, которыми индивидуумы обособлены друг от друга, расторгаются; между магнетизером и сомнамбулою пространство не составляет уже более никакой преграды, возникает общность мыслей и волевых движений; состояние ясновидения переносит человека за присущие исключительно явлению, обусловленные пространством и временем, отношения близости и отдаленности, настоящего и будущего.
В силу такого положения вещей, мало-помалу сложилось и почти перешло в уверенность, наперекор столь многочисленным доводам и предрассудкам противоположного характера, то мнение, что животный магнетизм и его феномены тождественны с одним из отделов старой магии, — того ославленного тайного искусства, в реальности которого были убеждены не только христианские столетия, преследовавшие его с такою жестокостью, но точно также и все народы земного шара без исключения, даже и дикие, и притом во все времена, и за вредное применение которого уже двенадцать римских таблиц[4], книги Моисея и даже одиннадцатая книга Платона «О законах» полагают наказанием смертную казнь. С какою серьезностью относились к магии даже в просвещеннейший римский век, при Антонинах, — это доказывает превосходная судебная речь Апулея в защиту против возведенного на него и угрожавшего его жизни обвинения в колдовстве («Oratio de magia», р. 104, Bip.), — речь, в которой он заботится исключительно о том, чтобы оградить себя от нареканий, нисколько не отрицая однако самой возможности существования магии и пускаясь в такие же вздорные подробности об этом, какие фигурируют в средневековых процессах о ведьмах. Только XVIII-ое столетие в Европе представляет собою исключение по отношению к этому верованию, потому что Бальтазар Беккер, Фомазий и некоторые другие, в добром намерении навсегда запереть двери жестоким процессам о ведьмах, высказались о невозможности какой бы то ни было магии. Мнение это, пользуясь покровительством философии того же века, одержало в свое время верх, — хотя исключительно в среде ученых и образованных людей. Народ же никогда не переставал верить в магию, — даже в Англии, где образованные классы, напротив, умеют соединять унизительную для них слепую веру в дела обрядности с непоколебимым неверием Фомы или Фомазия ко всем таким фактам, которые выходят за пределы законов толчка и отражения или кислот и щелочей, и не внемлют словам своего великого соотечественника, что на небе и на земле есть больше вещей, чем снится их философии. Одна из ветвей старой магии даже открыто сохранилась у народа в повседневном употреблении, к чему дает ей право ее благая цель, — я разумею симпатическое лечение, в реальности которого едва ли можно сомневаться. Обычнее всего, это — симпатическое лечение бородавок, действительность которого подтверждает, на основании собственного опыта, уже осторожный и эмпирический Бэкон Веруламский («Silva silvarum», § 997); далее, заговор рожи на лице, и притом успешный, встречается настолько часто, что в действительности его легко убедиться; часто также удается и заговор лихорадки и мн. т. п.[5].
Что истинно-действующим началом являются во всех этих случаях не бессмысленные слова и приемы, а, как и при магнетизировании, воля исцеляющего, — это, после сказанного выше о магнетизме, не требует новых доказательств. Примеры симпатического лечения еще незнакомые с ним лица могут найти в «Архиве животного магнетизма» Кизера, том 5, выпуск 3, стр. 106; том 8, выпуск 3, стр. 145; том 9, выпуск 2, стр. 172 и том 9, выпуск 1, стр, 128. Пригодна также для предварительного ознакомления с этим предметом и книга д-ра Моста: «О симпатических средствах и лечениях», 1842 г.[6]. — Таким образом, эти два факта, животный магнетизм и симпатическое лечение, эмпирически подтверждают возможность противоположного физическому воздействию воздействия магического, которое столь неумолимо отвергали в прошлом веке, потому что он упорно не хотел допускать возможности какого-либо иного действия, кроме физического, как одного из звеньев совершенно понятной причинной связи.
Весьма благоприятно то обстоятельство, что наступившее в наши дни оправдание такого взгляда на магию исходит со стороны медицины; это одновременно служит и порукой того, что, с другой стороны, импульс общественного мнения не получит слишком сильного толчка в противоположном направлении и мы не будем возвращены к суевериям прежних грубых времен. Да и кроме того, как я уже сказал, животный магнетизм и симпатическое лечение спасают реальность одной только части магии; между тем она обнимала несравненно больший круг явлений, значительную часть которых следует до времени оставить под прежним запретом или сомнением; другую же часть этих явлений, вследствие их аналогии с животным магнетизмом, должно мыслить, по крайней мере, как возможную. Дело в том, что животный магнетизм и симпатическое лечение имеют одно только благотворное и целительное действие, подобное тем влияниям, которые в истории магии приписывают испанским «Saludadores» (Delrio, disq. mag. L. III. P. 2. q. 4. s. 7. — et Bodinus, Mag. daemon: III. 2) и которые тем не менее тоже подверглись церковному осуждению; что же касается магии, то ее гораздо чаще применяли для целей губительных. Однако, по аналогии, более, чем вероятно, что та прирожденная сила, которая, непосредственно воздействуя на чужой организм, в состоянии иметь на него целебное влияние, будет по крайней мере столь же способна действовать на него и вредно и разрушительно. Если поэтому какой-нибудь отдел древней магии, кроме того, который сводится к животному магнетизму и симпатическому лечению, имел известную реальность, то это наверное был тот отдел, который известен под именем Maleficium и Fascinatio и как раз давал повод большинству процессов о ведьмах. В указанной выше книге Моста тоже встречаются несколько фактов, которые решительно следует отнести к «maleficium» (именно, стр. 40, 41 и № 89, 91 и 97); также и в «Истории болезней» Бенде Бензена, занимающей 9—12 тома «Архива» Кизера, мы находим случаи наговора болезней, в особенности на собак, отчего последние даже околевали. Что fascinatio была известна уже Демокриту, который старался объяснить ее, как факт, — это мы усматриваем из «Symposiacis quaestionibus» Плутарха, qu., V, 7, 6. Если признать эти рассказы за правду, то мы получим ключ к разгадке преступлений ведовства, ревностное преследование которых, таким образом, оказывается не лишенным некоторого основания. Хотя это преследование и зиждилось в большинстве случаев на заблуждении и злоупотреблении, тем не менее мы не имеем права считать наших предков ослепленными до такой степени, чтобы они в течение многих столетий могли преследовать с самой неумолимой строгостью такое преступление, которое совсем и возможно не было. Нам становятся понятным с этой точки зрения и то, почему народ во всех странах, вплоть до наших дней, упорно продолжает приписывать некоторые болезненные случаи какому-то «maleficio» и разубедить его в этом нет возможности, Если таким образом успехи нашего времени принуждают нас считать один из отделов этого ославленного искусства более содержательным, нежели это думало прошлое столетие, то все-таки нигде не требуется бо̀льшей осмотрительности, для того чтобы из целой кучи лжи, обмана и нелепицы, образцы которых мы находим в сочинениях Агриппы Неттесгеймского, Вируса, Бодинуса, Дельрио, Биндсфельдта и др., выудить отдельные истины. Ибо ложь и обман, повсюду обычные для мира, нигде не получают более свободной арены, нежели там, где открыто признается приостановка или даже уничтожение законов природы. Вот почему на узком фундаменте того немногого, что в магии могло быть истиной, воздвигнуто было чуть не до самого неба здание причудливейших небылиц и самых диких извращений, в результате которых на протяжении целых столетий совершались кровавые ужасы, и зрелище это вызывает у нас больше всего психологическую рефлексию о восприимчивости человеческого интеллекта к самой невероятной, безграничной нелепице и о готовности человеческого сердца запечатлевать эту нелепицу печатью жестоких дел.
Однако не исключительно животный магнетизм изменил в наше время суждения германских ученых о магии: нет, причины этой перемены лежат несравненно глубже, — она подготовлена тем переворотом, который произвел в философии Кант и который как в этом, так и в других отношениях составляет коренное различие между германским образованием и образованием остальной Европы. Для того чтобы огулом высмеивать все тайные сочувствия вещей или даже магические влияния, необходимо считать мир вполне и дотла понятным. Но думать так возможно лишь для того, кто смотрит на мир с очень плоской точки зрения, не допускающей никакого предчувствия той истины, что мы погружены в целое море загадок и непостижимостей и непосредственно лишены исчерпывающего знания и понимания как вещей, так и самих себя. Мировоззрение, противоположное этому, именно и является причиною того, что все великие люди, независимо от времени и страны, обнаруживали некоторую склонность к суеверию. Если бы присущий нам от природы способ познания был таков, что он непосредственно раскрывал бы перед нами вещи в себе, а следовательно, и абсолютно-истинные соотношения и связи вещей между собою, то мы, конечно, были бы вправе a priori и потому безусловно отвергать всякое предвидение будущего, всякое появление отсутствующих, умирающих или, тем более, умерших и всякие магические действия. Но так как, по учению Канта, то, что мы познаем, — лишь явления, формы и законы которых не распространяются на вещи в себе, то подобное отрицание, очевидно, преждевременно, потому что оно опирается на такие законы, априорность которых оно ограничивает как раз явлениями и которых не распространяет на вещи в себе, — а к ним должно принадлежать и наше собственное внутреннее „я“. Между тем, как раз вещи в себе могут иметь к нам такие отношения, из которых, пожалуй, проистекают упомянутые выше явления; вот почему относительно них следует выжидать решения a posteriori, а не забегать с ним вперед. Если англичане и французы упорствуют в априорном отрицании подобных явлений, то это объясняется тем, что, в сущности, они все еще находятся под влиянием философии Локка, согласно которой мы только по отвлечении чувственных ощущений познаем вещи в себе; в силу этого они и считают законы материального мира безусловными и не признают иного воздействия, кроме influxus physicus. Оттого они еще верят в некоторую физику, но не в метафизику, и не допускают ничего другого, кроме „естественной магии“, — хотя это выражение содержит в себе такую же contradictionem in adjecto, как и «сверхъестественная физика»; разница только в том, что первое выражение употребляли серьезно и бесчисленное множество раз, тогда как последнее употребил лишь однажды и в шутку Лихтенберг. Народ же, со своей постоянной готовностью верить в сверхъестественные силы вообще, высказывает в данном случае на свой лад то свое убеждение (правда, не выходящее из области чувства), что все нами воспринимаемое и сознаваемое представляет собою только явления, а не вещи в себе. Что я не преувеличил, это может подтвердить следующая цитата из кантовского «Основоположения метафизики нравов»: «Для того чтобы сделать это замечание, вовсе не требуется изощренного размышления; можно допустить, что на него способен и самый обычный здравый рассудок, правда на свой лад, — именно, путем смутного различения, которое совершает его способность суждения, слывущая у него под именем чувства. Это замечание гласит, что все представления, приходящие к нам непроизвольно (таковы доставляемые органами чувств), позволяют нам познавать вещи не иначе, как в том виде, в котором они нас аффицируют, причем нам остается неизвестным, что́ они такое сами по себе; что, следовательно, в этой категории представлений, мы посредством них, даже при самом напряженном внимании и самой большой отчетливости, какие только в состоянии придать им рассудок, можем достигнуть только познания явлений и ни в каком случае не можем достигнуть познания вещей самих в себе. Как только это различие установлено, само собою вытекает следствие, что надо признать и принять за пределами явлений еще нечто другое, что не есть явление, именно — вещи в себе» (3 изд., стр. 105).
Читая «Историю магии» Д. Тидемана, под заглавием: «Disputatio de quaestione, quae fuerit artium magicarum origo», Marb. 1787 — конкурсное сочинение, увенчанное Гёттингенским обществом, изумляешься той настойчивости, с какою человечество, несмотря на многочисленные неудачи, везде и всегда занималось идей магии; и мы заключаем отсюда, что эта идея должна иметь глубокое основание, по крайней мере, в природе человека, если не в природе вещей вообще, а вовсе не представляет собою выдумки и блажи. Хотя определения магии у разных авторов, писавших о ней, разнятся между собой, однако основная мысль у них ясна. Именно, во все времена и во всех странах держались того мнения, что, кроме закономерного способа производить в мире изменения, с помощью причинной связи тел, должен существовать еще и другой способ, совершенно отличный от предыдущего, — способ, который вовсе не зиждется на причинной связи. Отсюда ясно, что и средства, употребляемые при этом последнем способе, не могли не казаться нелепыми, когда на них смотрели с точки зрения способа первого, так как бросалась в глаза несоизмеримость примененной причины с предположенным действием и нельзя было связать их каузальной связью. А предположение, которое при этом делали, состояло в том, что, кроме внешней, обусловливающей nexum physicum связи между явлениями этого мира, должна существовать еще и другая, проходящая через внутреннюю сущность всех вещей, как бы подземная связь, благодаря которой с одного пункта явления можно непосредственно воздействовать на всякий другой, в силу какого-то nexus metaphysici; что, следовательно, должно быть возможно воздействие на предметы изнутри, вместо обычного воздействия извне — именно воздействие явления на явление силой внутренней сущности его, которая во всех явлениях одна и та же; что, как в причинной связи мы действуем в качестве naturae naturatae, так мы способны, по-видимому, действовать и в качестве naturae naturantis и на данное мгновение придавать микрокосму силу макрокосма; что перегородки индивидуации и обособления, как бы прочны они ни были, все-таки могут при благоприятных условиях допускать и общение, — так сказать, за кулисами, или наподобие скрытой игры под столом; и что подобно тому как при сомнамбулистическом ясновидении наблюдается прекращение индивидуального обособления познания, так может быть и прекращение индивидуального обособления воли. Подобная мысль не могла возникнуть эмпирическим путем, и не опытное подтверждение могло поддерживать ее на протяжении всех истекших времен и во всех странах: ведь в большинстве случаев опыт должен был идти ей прямо наперерез. Я поэтому держусь того мнения, что источника этой, столь общей всему человечеству и даже, несмотря на все противоречие опыта и наперекор здравому человеческому смыслу, неискоренимой мысли следует искать весьма глубоко, именно — во внутреннем чувстве всемогущества воли самой по себе, той воли, которая составляет внутреннюю сущность человека и, в то же время, всей природы, и в примыкающем к этому чувству предположении, что такое всемогущество хоть изредка каким-то образом может осуществляться и силами индивидуума. Люди неспособны были исследовать и отграничить, что может быть под силу этой воле, как вещи в себе, и что под силу ей в ее отдельном проявлении; без дальних слов допускали они поэтому, что она, при известных обстоятельствах, в состоянии разрушать границы индивидуации: ибо упомянутое внутреннее чувство упорно противилось навязанному опытом сознанию, что
|
Тот бог, что сердцу говорит,— |
Согласно изложенной основной мысли, мы находим, что, при всех попытках магического воздействия, применявшееся физическое средство избиралось лишь как внешний носитель средства метафизического; иначе оно, очевидно, не могло бы иметь никакого отношения к предположенному эффекту; к средствам подобного рода следует отнести чужие слова, символические действия, начерченные фигуры, восковые изображения и т. п. И мы видим, что, сообразно упомянутому внутреннему чувству, то метафизическое, носителем чего было средство физическое, в конце концов неизменно признавали актом воли, который с ним и связывали. Весьма естественным поводом к этому служило то обстоятельство, что в движениях собственного тела ежеминутно наблюдали совершенно необъяснимое, — следовательно, очевидно-метафизическое влияние воли; и вот являлась мысль: почему же влиянию этому не распространяться и на другие тела? Найти путь к этому, уничтожить обособление, в котором находится воля во всяком индивидууме, достигнуть расширения непосредственной сферы воли за пределы собственного тела волящего, — такова была задача магии.
Однако, далеко было до того, чтобы эта основная мысль, из которой, по-видимому, и возникла магия в собственном смысле, непосредственно вошла в полное сознание людей и была признана in abstracto, — чтобы магия, таким образом, сейчас же поняла самое себя. Только у некоторых мыслящих и ученых писателей прошлых веков мы находим, как это я сейчас подтвержу цитатами, — находим ясную мысль о том, что в самой воле таится магическая сила и что странные знаки и действия, сопровождаемые бессмысленными словами, в которых видели заклинательные и подчиняющие средства против демонов, представляют собою не что иное, как орудия и фиксационные средства воли, в силу которых волевой акт, долженствующий иметь магическое действие, перестает быть простым желанием и переходит в дело, — получает (как говорит Парацельс) некое corpus, и в которых, с другой стороны, до известной степени сказывается и прямое заявление индивидуальной воли о том, что в данном случае она приобретает общее значение, — значение воли самой по себе. Ибо при всяком магическом акте, при симпатическом лечении и тому подобных процессах, внешнее действие (подчиняющее средство) является именно тем, чем при магнетизировании служат пассы, т. е., значит, не чем-либо существенным, а только орудием, — тем, посредством чего воля, которая одна представляет собою деятельное начало в собственном смысле, получает свое направление и фиксацию в телесном мире и переходит в реальность; вот почему без него в большинстве случаев и нельзя обойтись. У прочих писателей тех времен, в соответствие с указанной основной идеей магии, твердо установленной является только ее цель, именно — по собственному произволу осуществлять абсолютное владычество над природой. Но возвыситься до мысли, что подобное владычество должно быть непосредственным, они не могли, почему и представляли его себе, как владычество косвенное. Ведь народные религии повсюду ставили природу под господство богов и демонов. Руководить ими согласно своей воле, побудить их на служение себе, даже принудить их к этому, — вот что сделалось целью магика, и все, что бы ему ни удавалось, он приписывал им; точно также как Месмер вначале приписывал успех своего магнетизирования магнитным палочкам, которые он держал в руке, вместо того чтобы приписывать его своей воле, которая и была здесь истинным действующим началом. Так понимали дело все политеистические народы, так понимают магию и Плотин[8] и, в особенности, Ямвлих, — именно, как теургию; выражение это впервые употребил Порфирий. К такому объяснению был благосклонен политеизм, эта божественная аристократия, потому что он разделил владычество над различными силами природы между столькими же богами и демонами, которые, по крайней мере, в большинстве, представляли собою не что иное, как олицетворенные силы природы, и из которых магик привлекал к себе и заставлял служить то одного, то другого. Но в божественной монархии, где вся природа покорствует Единому, было бы слишком дерзновенно думать о вступлении с Ним в какой-нибудь частный союз или, тем более, о проявлении над Ним какой-нибудь власти. Поэтому там, где царили иудейство, христианство или ислам, такому пониманию магии преграждало путь всемогущество всеединого Бога, на которое магик не смел дерзать. Тогда ему не оставалось ничего другого, как прибегнуть к дьяволу, и он заключал союз с этим мятежником, или даже непосредственным наследником Аримана, — с дьяволом, который все-таки обладал еще известной властью над природой, и тем обеспечивал себе его помощь; это и было «черной магией». Противоположность ее, магия белая, была такою потому, что ведун дружился не с дьяволом, а для умилостивления ангелов просил дозволения или даже содействия самого Всеединого Бога; чаще же прибегал он к произнесению Его редких еврейских имен и прозваний, как-то: Адонай и т. п., или призывал бесов и принуждал их к повиновению, ничего не обещая им с своей стороны: это — так называемое адово принуждение[9]. Все эти простые истолкования и оболочки дела до такой степени слыли однако за самую сущность его и за объективные процессы, что все писатели, знакомые с магией не по собственному опыту, а только из вторых рук, как, например, Бодинус, Дельрио, Биндсфельдт и т. д., определяли сущность ее так, что она представляет собою действия, осуществляемые не силами природы и не естественным путем, а с помощью дьявола. И это мнение было общее, — оно царило всегда и всюду и только подвергалось некоторым модификациям, — в соответствие с той религией, которая господствовала в данной стране. Оно же было основой для законов против колдовства и для процессов о ведьмах; точно также против него, обыкновенно, направляли и возражения относительно возможности магии. Такое объективное понимание и толкование дела необходимо должно было возникнуть уже в силу решительного реализма, который как в древности, так и в средние века безусловно преобладал в Европе и потрясен был только Картезием. До тех пор человек еще не умел обращать своего умозрения на таинственные глубины своего собственного внутреннего мира, и всего искал он вне себя. А к тому же, делать владычицей природы ту самую волю, которую он находил в самом себе, — это была мысль до того смелая, что люди испугались бы ее; вот почему волю сделали владычицей над вымышленными существами, которым царившее суеверие приписывало власть над природою, чтобы таким образом, по крайней мере — косвенно, сделать ее владычицей природы. Впрочем, всякого рода демоны и боги, это все-таки — ипостаси, с помощью которых верующие всех оттенков и сект уясняют себе то метафизическое начало, какое лежит за пределами природы, то, что дает ей бытие и устойчивость и потому царит над нею. Если, таким образом, говорят, что магия действует с помощью демонов, то смысл этого заключается только в том, что она представляет собою действенность, осуществляемую не физическим, а метафизическим путем, — действенность не естественную, а сверхъестественную. Если же мы признаем в тех немногих фактах, которые говорят в пользу реальности магии, именно — в животном магнетизме и симпатическом лечении, не что иное, как непосредственную деятельность воли, которая раскрывает здесь свою непосредственную силу вне волящего индивидуума, — подобно тому как, при иных условиях, она раскрывает ее только внутри последнего; если мы увидим, как я сейчас покажу и подкреплю это прямыми и недвусмысленными свидетельствами, что люди, глубоко посвященные в старую магию, выводят все аффекты ее исключительно из воли колдующего, — то это, конечно, будет сильным эмпирическим подтверждением того моего учения, что метафизическое начало вообще, единственное, что̀ существует еще вне представления, себе мира, это — не что иное, как то, что мы познаем в самих вещь в себе в качестве воли.
То обстоятельство, что упомянутые магики считали непосредственное владычество, которое воля иногда обнаруживает над природою, только косвенным и осуществляемым с помощью демонов, не могло быть препоной к их деятельности, когда бы и где бы она ни происходила. Ибо как раз потому, что в подобного рода вещах воля действует сама по себе, в своей изначальности и, следовательно, отрешенная от представления, ложные понятия интеллекта не могут уничтожить ее действия, и теория и практика в данном случае далеко расходятся между собою: ошибочность первой не мешает второй, и с другой стороны, правильная теория не способствует практике. Месмер вначале эффект своих действий приписывал магнитным палочкам, которые он держал в руках, а потом объяснял чудеса животного магнетизма материалистической теорией о некотором тонком и всепроникающем флюиде, — и тем не менее он действовал с изумительной силой. Я знал одного помещика, крестьяне которого исстари привыкли к тому, что их лихорадочные припадки изгонялись заговором барина; и вот, хотя и убежденный в невозможности подобного рода вещей, он из добродушия исполнял по традиции желание крестьян и часто — с благоприятным исходом; последний он приписывал непоколебимому доверию крестьян, не принимая в расчет того факта, что оно должно было бы сообщать целительную силу и другим, часто совершенно бесполезным лекарствам, которые употребляли многие доверчивые больные.
Если таким образом теургия и демономагия были только внешним выражением и оболочкой дела, его скорлупою, дальше которой, однако, большинство не заходило, то все-таки не было недостатка и в людях, которые, проникая в суть вещей, очень хорошо понимали, что начало, действующее при мнимых или реальных магических влияниях, представляет собою не что иное, как волю. Этих проницательных людей не следует, однако, искать среди тех, кто приступал к магии чуждо и даже враждебно ей, — между тем большинство книг о ней принадлежит именно таким людям: они знакомы с магией исключительно из судебных зал и по свидетельским показаниям; поэтому они описывают только внешнюю сторону ее, осторожно умалчивая даже о сопровождающих ее процедурах, с которыми они могли знакомиться из чужих признаний, — для того чтобы не распространять ужасного порока колдовства; таковы Бодинус, Дельрио, Биндсфельдт и мн. др. Нет, философы и естествоиспытатели тех времен суеверия — вот у кого надо искать ключа к настоящей сути дела. А из того, что они говорили по этому поводу, самым явственным образом следует, что в магии, совершенно так же, как и в животном магнетизме, истинно-действующим началом является не что иное, как воля. В подтверждение этого я должен привести несколько цитат. Уже Рожер Бэкон в XIII столетии сказал: «Если чья-либо недоброжелательная душа сильно помышляет о погибели другого человека, страстно желает этого, с уверенностью стремится к этому и усиленно думает, что она в состоянии ему повредить, — то несомненно, что природа будет повиноваться помышлениям этой души». (S. Rogeri Bacon Opus Majus Londini 1733, pag. 252), В особенности же Теофраст Парацельс более, чем кто-либо другой, дает нам откровения о внутренней сущности магии, и он даже не опасается подробно описывать все ее процедуры, — см. именно (по страсбургскому изданию его сочинений в двух томах in folio, 1603), т. 1, стр. 91, 353 и след. и 789; 2, стр. 362, 496. — Он говорит в т. I, на стр. 19: «заметим о восковых изображениях следующее: если я питаю в сердце своем вражду к кому-либо другому, то вражда моя должна перейти в действие через посредство какого-нибудь medium’a, т. е. corpus’а. Следовательно, возможно, что мой дух без помощи моего тела, т. е. без посредства моего меча, проколет или ранит другого человека, силой моего пламеннейшего желания. Следовательно, возможно также, что посредством моей воли я воплощу дух моего врага в его изображение и затем искривлю его, искалечу — по своему произволу. Вам должно быть ведомо, что действие воли представляет собою великий пункт в деле целения. Ибо если человек не желает другому добра и ненавидит его, то возможно, что с этим другим сбудется то, чем он его проклинает. Ибо проклятие исходит из решения духа. Возможно, следовательно, что изображения прокляты будут болезнями и т. д. Подобное же действие наблюдается и на скоте, и притом несравненно легче, чем на человеке, так как дух человека более сопротивляется, чем дух скота».
Стр. 375: «Из этого следует, что одно изображение колдует над другим, — не силой начертанных знаков или чего-либо подобного, не через посредство ярого воска; нет, воображение здесь настолько побеждает собственную констелляцию, что становится средством к исполнению воли своего неба, т. е. своего человека».
Стр. 334: «Всякое воображение человека исходит из сердца: сердце — солнце в микрокосме. И всякое воображение человека из малого солнца микрокосма идет в солнце большого мира, в сердце макрокосма. Таким образом, воображение микрокосма является семенем, которое становится материальным и т. д.».
Стр. 364: «Вам достаточно ведомо, что́ совершает строгое воображение, которое есть начало всяких магических дел».
Стр. 789: «Следовательно, и моя мысль является усмотрением известной цели. Но я не должен обращать на нее глаз своей рукою; воображение же мое обращает их туда, куда я пожелаю. Так следует думать и о ходьбе: я желаю, я питаю намерение, и вот мое тело движется, и чем тверже моя мысль, тем тверже то, что я бегу. Следовательно, только воображение является двигателем моего бега».
Стр. 837: «Направляемое против меня воображение может быть направлено с такою силой, что я через чужое воображение могу быть убит».
Т. 2, стр. 274: «Воображение — от хотения и вожделения: хотение производит зависть, ненависть: ибо они не возникнут, буде ты этого не хочешь. Коль скоро же ты захочешь, сейчас следует за этим дело воображения. Хотение это должно быть так быстро, алчно и стремительно, как у беременной женщины и т. д. Простое проклятие обычно сбывается; почему? Оно исходит из сердца, а в исхождении из сердца таится и рождается семя. Так что и отцовские и материнские проклятия тоже исходят из сердца. Проклятие бедняков — тоже воображение и т. д. Проклятие заточенных — тоже лишь воображение, идет из сердца. Точно также, следовательно, если кто-либо желает посредством своего воображения кого-либо заколоть, искалечить и т. д., то сначала он должен как бы вовлечь в себя и самую вещь, и орудие, а потом уже направить их, ибо что входит, пусть и выходит, через мысли, как если бы это делалось руками. Женщины в таком деле воображения превосходят мужчин:… так как они более пылки во мщении».
Стр. 298: «Магика — великая тайная мудрость, так как разум — явная великая глупость… От чар не защищает никакой панцирь: ибо они поражают внутреннего человека, дух жизни. Некоторые ведуны делают изображение в виде человека, о котором они мнят, и забивают гвоздь в его подошву; и вот этот человек невидимо поражен и хром, покуда гвоздь не будет выдернут».
Стр. 307: «Нам должно знать, что мы одной только верой и нашим могучим воображением можем воплощать дух всякого человека в то или другое изображение… Нет нужды ни в каких заговорах, и церемонии, кружения, окуривания, печати и т. д., — все это — одно обезьянство и обман. Homunculi и изображения делаются и т. д.… в них совершаются все операции, силы и воля человека… Великое дело — человеческий дух, до того великое, что никто этого не в состоянии выразить; как сам Бог вечен и непреходящ, так же точно и дух человека. Если бы мы, люди, хорошо познали собственный дух свой, то для нас ничего не было бы невозможного на земле… Совершеннейшее воображение, исходящее из astris, зарождается в духе».
Стр. 513: «Воображение утверждается и завершается верою, что это, действительно, сбудется: ибо всякое сомнение разрушает дело. Вера должна подтвердить воображение, так как вера укрепляет волю… Но так как человек не всегда в совершенстве воображает, не в совершенстве верует, то отсюда и выходит, что магические ухищрения неизбежно слывут ненадежными, хотя, по существу, они могут быть вполне благонадежными». — К разъяснению последней мысли может служить одно место из Кампанеллы, в книге «De sensu rerum et magia»:
«Некоторые люди достигают того, что человек не может совокупиться, если только он верит в их силу: ибо он не может сделать того, в чем не уверен, что может это сделать» (L. IV, с 18).
В том же духе говорит Агриппа Неттесгеймский: «De occulta philosophia», Lib. I, с. 66: «Тело подчиняется влиянию чужой души не менее, чем влиянию чужого тела»; с. 67: «Что бы ни предписывал дух сильно ненавидящего человека, все имеет силу вредоносного и пагубного действия. То же следует сказать и обо всем остальном, к чему стремится душа с сильнейшим вожделением. Ибо все, что совершает и предписывает она с помощью начертанных знаков, фигур, слов, жестов и т. п., все это служит для стремлений души вспомогательным средством и приобретает некоторые удивительные свойства — как от души человека, действующего в ту минуту, когда в душу сильнейшим образом вторгается подобное влечение, так и от небесного влияния, которое подобным образом движет тогда душу». — 68: «человеческой душе присуще некоторое свойство изменения и объединения обстоятельств и людей для достижения цели, которой домогаешься, и все обстоятельства повинуются такому человеку, когда он настолько одержим могучим порывом какой-либо страсти или душевной силы, что превосходит тех людей, которых сплачивает воедино. Корнем такого рода сплочения людей воедино служит именно сильнейшее и исключительное душевное волнение».
Подобным образом говорит и Jul. Caes. Vanninus, De admir. naturae arcan. L. IV. dial. 5. Стр. 434: «Сильное воображение, которому повинуются и дух и плоть, обладает свойством осуществлять мыслимое намерение в действительности, т. е. не только внутри, в воображении, но и вовне»[10]. Точно так же говорит и Иог. Бапт. фон Гельмонт, прилагающий много усилий к тому, чтобы возможно больше отнять в магии влияния у дьявола и приписать отнятое воле. Из большого собрания его сочинений: «Ortus medicinae», я выпишу некоторые места с указанием отдельных сочинений.
Recepta injecta § 12. «Так как враг природы (дьявол) не в состоянии сам по себе осуществить свое желание, то он возбуждает в ведьме представление сильного желания и ненависти, чтобы, воспользовавшись такими чисто мыслимыми и ничем не ограниченными средствами, перенести в нее свое воление, с помощью которого он намеревается что-либо совершить[11]. Посему он также и заклинания, в связи с представлениями вожделения и страха «внушает отвратительнейшим ведьмам своим. § 13. Так как подобное желание, какова страсть воображающего человека, порождает таким образом тоже представление, но не пустое какое-нибудь, а осуществимое и обладающее чародейственной силой. § 19… Так как я уже объяснил, что самая могущественная сила чародейства зависит от представления ведьмы».
De injectis materialibus. § 15. «Ведьма, по природе своей, способна создавать в воображении ничем неограниченное, самопроизвольное и вредоносное представление… Ведьмы действуют с помощью врожденной способности… Человек упускает также и другое средство, осуществимое, проистекающее из души и властное околдовать человека; средство это — представление сильного желания. Ибо с желанием неразрывно связано непрестанная дума о предмете желания».
De sympatheticis mediis. § 2. «Представления желаний переносятся, без сомнения, в силу влияния небесных светил, на соответственный объект, как бы удален он ни был по месту. Именно, они направляются желанием, которое сосредоточивается на известном объекте».
De magnetica vulnerum curatione. § 76. «Итак, в крови существует некая экстатическая сила, которая, возбуждаемая пылким стремлением даже к какому-нибудь отсутствующему предмету, должна быть выведена из духа какого-либо постороннего человека; сила эта в постороннем человеке находится в скрытом состоянии, как бы в потенции; и не переходит она в действие, если ее не возбудить, разгорячив воображение пылким стремлением или каким-либо равносильным искусственным приемом. — § 98. Душа, вообще — дух, ни в каком случае не может двигать или возбуждать жизненный (а следовательно, и телесный) дух, а тем менее плоть и кости, если какая-либо естественная для нее и тем не менее магическая и духовная сила не выйдет из души в дух и тело. Скажи, каким образом мог бы повиноваться приказанию души телесный дух, если бы приказание это не служило двигателем сначала духа, а затем и тела? Пожалуй, сейчас же возразят против этой магической движущей силы, что она такова потому, что пребывает в своем естественном прирожденном седалище, так что, если мы называем ее магической, то это — извращение смысла слова и злоупотребление им, так как истинная и прорицательная магия имеет свое основание не в душе, — иначе она ничего не была бы в состоянии двигать, изменять или возбуждать вне своего тела. Отвечаю, что эти сила и естественная магия души, которая свойством образа Божья действует вовне, в смутном виде таится уже в человеке и как бы, бездействуя, спит и ждет возбуждения; тем не менее она каждодневно пребывает в нас, как бы в спячке, или пьяная, и все-таки ее достаточно для отправления обычных дел в ее организме; таким образом, и знание магическое и магическая сила дремлют, и становятся в человеке деятельными лишь по мановению воли. — § 102. Итак, сатана возбуждает в подвластных себе людях эту магическую силу (в противном случае дремлющую и как бы связанную сознанием постороннего человека) и снабжает их ею наподобие меча в руке сильного, т. е. снабжает его ведьму. Вообще, сатана не пользуется ничем иным для человекоубийства, кроме возбуждения указанной дремлющей мощи. — § 106. Ведьма умерщвляет в отдаленной конюшне лошадь: некоторая естественная сила исходит из духа ведьмы, но не из духа сатаны, — сила, которая способна удавить или задушить жизненный дух лошади. — § 139. Духами я называю гениев магнетизма, которые исходят не с неба; тем менее идет здесь речь о духах преисподней: я разумею тех, которые возникают в самом человеке, как огонь из кремня. Именно из воли человека зарождается значительное количество жизненного влияющего духа, и оно-то дает идеальную сущность, как бы форму для заполнения. Когда это совершится, дух избирает среднее положение между телами и не-телами. Он направляется туда, куда направляет его воля; следовательно, идеальная сущность… не стесняется никакими границами места, времени или измерения; она ни демон, ниже какое-либо влияние его, а некоторое его духовное действие, очевидно естественное и нам прирожденное. — § 168. До сих пор я старался разоблачить и сделать ясной ту великую тайну, что у человека всегда под рукой имеется энергия, которая по одному его мановению и воображению может действовать вовне и порождать некоторую силу, а затем и непреоборимое влияние, способное к воздействию на наиболее отдаленный объект».
Также и Р. Pomponatius (De incantationibus. Opera Basil. 1567, р. 44) говорит: «Таким образом, бывают люди, которые наделены в потенции силами подобного рода и силой своего воображения и вожделения претворяют ее в действие, и она воздействует на кровь и дух, которые через испарение стремятся вовне и производят подобные эффекты».
Замечательные откровения в этом роде дает Jane Leade, ученица Pordage, мистическая теософка и визионерка времен Кромвеля, в Англии. Она приходит к магии совершенно своеобразным путем. Как основной характерной чертой всех мистиков является учение о слиянии собственного их «я» с Богом их религии, так этому учит и Jane Leade. Но у нее, вследствие слияния человеческой воли с божественной, первая становится сопричастной и ко всемогуществу последней и тем приобретает магическую силу. Таким образом, то, чем другие ведуны считают себя обязанными союзу с дьяволом, она приписывает слиянию со своим Богом; ее магия поэтому в высшем смысле — «белая». Впрочем, в конце концов и на практике это не составляет разницы. Jane Leade сдержанна и таинственна, как то и было необходимо в ее время; но видать, что у нее все это не один только теоретический королларий, а возникло из совершенно иного рода сведений или опытов. Главное место находится у нее в «Откровении откровений», немецкий перевод, Амстердам, 1695, стр. 126 по 151, особенно на страницах, носящих заголовок: «Мощь спокойной воли». Из этой книги Горст в своей Библиотеке ведовства т. 1, стр. 235 приводит следующее место, которое однако представляет собою скорее résumé, чем буквальную цитату, и заимствовано, по преимуществу, со стр. 119, §§ 87 и 88: «Магическая сила дает возможность тому, кто ею обладает, покорять себе и обновлять творение, т. е. мир растений, животных и минералов; так что если бы многие совместно действовали в одной магической силе, то природа могла бы быть пересоздана в рай… Как же можем мы достигнуть такой магической силы? В новом рождении силою веры, т. е. через согласование нашей воли с волей Бога. Ибо вера покоряет нам мир, так как согласование нашей воли с божественной имеет следствием то, что все, как говорит Павел, становится нашим и должно нам повиноваться». До сих пор это — слова Горста. На стр. 131 упомянутого сочинения сама Jane Leade объясняет, что Христос совершал свои чудеса силою своей воли, когда, например говорил прокаженному: «Я xoчу, будь очищен». «Временами однако Он полагался на волю тех людей, в которых замечал веру к Себе, и Он говорил им: «Что вы хотите, чтобы я для вас сделал?» И затем во благо им свершалось именно то, чего они просили у Господа, во исполнение их воли. Приведенные слова Спасителя должны остановить на себе наше внимание, ибо высшая магия заключается в воле, поскольку она находится в единении с волей Всевышнего; когда эти два колеса захватывают друг друга и становятся как бы одним, то они…» и т. д. На стр. 132 она говорит: «…ибо что может противиться такой воле, которая соединена с волею Бога? Подобная воля обладает столь великой силой, что она всюду осуществляет свое намерение. Она — не нагая воля, лишенная своей одежды — силы: она в себе носит непреоборимое всемогущество, благодаря которому она может полоть и сажать, убивать и животворить, вязать и решать, исцелять и губить, — каковое могущество будет совокупно сконцентрировано и связано в царственной свободно рожденной воле, и мы сподобимся познать ее, когда будем одно со Святым Духом, или будем соединены в единый дух и в единое существо». На стр. 133 говорится: «Мы должны испарить и утопить много различных воль, порожденных из смешанной эссенции душ, и погрузиться в бездонную глубину, откуда затем восстанет и поднимется девственная воля, которая никогда не была рабыней какой-либо вещи, принадлежащей выродившемуся человеку, а вполне свободна и чиста и находится в союзе со всемогущею силой и непогрешимо производит подобные ей самой плоды и следствия, а посему горючее масло Святого Духа воспылает в испускающей из себя искры магии».
И Яков Бёме в своем «Объяснении в шести пунктах», под пунктом V, выражается о магии в совершенно таком же духе. Он говорит между прочим: «Магия — мать существа всех существ, так как она сама творит себя самое; и постигается она в вожделении. Истинная магия — это не существо, а вожделеющий дух существа. В итоге: магия, это — действенность в духе воли».
В подтверждение или, во всяком случае, в объяснение изложенного взгляда на волю, как на истинное действующее начало магий, можно привести здесь оригинальный и милый анекдот, который Campanella, De sensu rerum et magia, l. IV., c. 18, передает вослед Авиценне: «Несколько женщин уговорились пойти для развлечения в парк. Одна из них не пошла. Остальные шутки ради поймали паука и искололи его острыми иголками, приговаривая: «так колем мы ту женщину, которая отказалась идти с нами»; и бросив паука в воду, они ушли. По возвращении они нашли эту женщину больной: с того момента, как они искололи паука, она почувствовала себя так, точно ее пронзили острыми иглами; и она чрезвычайно мучилась, пока женщины не вынули из паука игл с пожеланиями ей всяких благ и здоровья».
Весьма замечательное, точное описание смертоносного колдовства, которое, по-видимому, с успехом применяют жрецы диких на острове Нукагиве и процедура которого вполне аналогична с нашими симпатическими лечениями, делает Крузенштерн в своем Кругосветном путешествии, изд. in 120, 1812, часть I, стр. 249 и след.[12]. Оно особенно достойно внимания потому, что дело здесь, хотя и далекое от всех европейских традиций, тем не менее обстоит точно так же. Сравните, например, с тем, что Бенде Бендзен в Кизеровом Архиве животн. магнетизма, т. 9, статья I, в примечании стр. 128—132, рассказывает о головной боли, которую он сам наколдовал другому лицу через посредство отрезанных у того волос; примечание это он заканчивает следующими словами: «так называемое колдовство, насколько я мог о нем узнать, состоит не в чем ином, как в изготовлении и употреблении вредно действующих магнетических средств, связанных с некоторым злым воздействием воли: это и есть гнусный союз с сатаной».
Как солидарность всех этих писателей между собою, и согласие их с теми убеждениями, к которым в позднейшее время привел животный магнетизм, и с тем, что́ в этом отношении можно вывести из моего умозрительного учения, представляет собою, поистине, замечательное явление. Несомненно одно: в основании всех бывших попыток магии, как успешных, так и безуспешных, лежит предвосхищение моей метафизики, так как в них сказалось сознание, что закон причинности представляет собою только связь явлений, между тем как внутренняя сущность вещей остается от него независимой, и что если только, исходя из него, т. е. изнутри, возможно непосредственное воздействие на природу, то оно может осуществляться исключительно самой волей. Если же, по классификации Бэкона, рассматривать магию как практическую метафизику, то несомненно, что стоящая к ней в правильном соотношении теоретическая метафизика не могла бы быть иною, чем мое разрешение мира на волю и представление.
Жестокое рвение, с которым церковь во все века преследовала магию и которого папский Malleus maleficarum являет страшное свидетельство, по-видимому, объясняется не только преступными замыслами, которые часто связывались с нею, и не предполагаемой ролью дьявола в ней, а проистекает, отчасти, из смутной догадки и опасения, что магия относит изначальную силу назад к ее действительному источнику, тогда как западная церковь указала ей место вне природы[13]. Это предположение находит себе подтверждение в ненависти столь предусмотрительного английского духовенства к животному магнетизму[14], как и в его живейшем негодовании против невинного, во всяком случае, столоверчения, которому по той же причине не преминуло изречь анафему и духовенство Франции и даже Германии[15].