Загадочность дѣйствія гашиша на человѣческій организмъ, историческія воспоминанія съ нимъ связанныя, ежедневно распространяющееся употребленіе его между жителями Востока, — все это дѣлаетъ гашишъ предметомъ, возбуждающимъ истинный интересъ и всеобщее любопытство; а межь тѣмъ наше общество мало и неосновательно знакомо съ его дѣйствіемъ: одни знаютъ объ немъ изъ исторіи, и понятіе о гашишинахъ, такъ тѣсно связанное съ словомъ «assassin», напоминаетъ исключительно о страшныхъ убійствахъ, порожденныхъ этимъ таинственнымъ средствомъ; другіе знаютъ объ немъ только по расказамъ туристовъ, всегда малоопредѣлительнымъ и, что хуже всего, всегда преувеличеннымъ; многіе сохранили объ немъ только недовѣрчивое воспоминаніе изъ «Монте-Кристо», многіе, наконецъ, знаютъ объ немъ только понаслышкѣ, и слово гашишъ для нихъ почти тоже, что aphrodisiacus, или вообще связывается у нихъ съ понятіемъ о средствѣ, доставляющемъ необыкновенно пріятныя ощущенія. Я думаю, что этимъ достаточно оправдывается выборъ предмета статьи моей, которая, вѣроятно, не оттолкнетъ читателей «Атенея» своимъ медицинскимъ заглавіемъ, ужъ потому, что дѣло идетъ о гашишѣ, о которомъ расказываютъ такъ различно и такъ много интересныхъ вещей.
Гашишъ есть арабское названіе восточнаго растенія, извѣстнаго въ наукѣ подъ именемъ Cannabis indica и очень сходнаго съ нашею коноплею — Cannabis sativa. Этотъ видъ конопли, распространенный безъ воздѣлки въ Индіи и южной Азіи, весьма вѣроятно, далъ происхожденіе нашей европейской коноплѣ, вывезенной если не изъ Китая, то изъ Индіи, и принадлежащей къ тому же семейству и роду. Различія между ними самыя ничтожныя, и особенно замѣтны въ стеблѣ, который имѣетъ не болѣе 2,3 футовъ вышины и отъ основанія пускаетъ вѣтви, противоположно на немъ сидящія; на стеблѣ незамѣтно волоконъ, которыя мы видимъ на стеблѣ европейской конопли, и запахъ ея гораздо слабѣе.
Самый распространенный на Востокѣ препаратъ гашиша состоитъ изъ жирнаго экстракта[1], служащаго основаніемъ всѣхъ употребительныхъ смѣсей, къ которымъ всегда прибавляются пряности и даже иногда порошокъ шпанскихъ мухъ, съ цѣлью ограничить дѣйствіе гашиша исключительно чувственной сферой. Въ Индіи иногда прибавляютъ и опіумъ[2], вѣроятно для того, чтобъ усилить его одуряющее дѣйствіе. Изъ всѣхъ смѣсей наиболѣе извѣстна распространенная между Арабами, подъ именемъ Dawamesk’а.
На Востокѣ употребляется гашишъ для произведенія пріятнаго возбужденія нервной системы, возбужденія, особенно необходимаго въ жаркомъ и однообразномъ климатѣ, гдѣ вѣчное, гнетущее солнце, гдѣ времена года никогда не смѣняются быстро и рѣзко, гдѣ и способности человѣка не выходятъ изъ однообразной и лѣнивой дѣятельности, если не вызывать ихъ изъ этой торпидности, отъ времени до времени, какимъ-нибудь особеннымъ стимуломъ. Если и при нашемъ благопріятномъ климатѣ, при всеобъемлющей дѣятельности, дающей пищу всѣмъ требованіямъ натуры человѣческой, если и при нашемъ разнообразномъ, перемѣнчивомъ, многостороннем образѣ жизни, мы чувствуемъ еще потребность въ искусственныхъ возбужденіяхъ, — употребляемъ табакъ, кофей, чай и спиртные напитки, — то какъ же несчастному Арабу, Индѣйцу, Турку не искать болѣе сильныхъ возбудителей въ опіумѣ и гашишѣ? Умѣренное употребленіе этихъ средствъ могло бы быть для нихъ даже полезно, но какъ отграничить эту пользу отъ употребленія во зло? Если и мы такъ рѣдко рѣшаемся признать границей черту, которую указываетъ намъ просвѣщенный разсудокъ, если и при самыхъ выгодныхъ условіяхъ жизни намъ такъ трудно бороться съ нашими наклонностями и привычками, — какая жь остается гарантія за неразвитымъ, изнѣженнымъ и чувственнымъ обитателемъ Востока?.. И это злоупотребленіе опіума и гашиша является только эпифеноменомъ того нравственнаго паденія на Востокѣ, которое выражается многоразличнѣйшими фактами домашней и общественной жизни и представляется результатомъ дѣйствія многосложныхъ причинъ, по большей части естественных; въ этомъ — объясненіе, но не оправданіе тѣхъ печальныхъ и унизительныхъ результатовъ, устраненіе которыхъ возможно было бы только при внѣшнемъ вліяніи, только при участіи Европейцевъ, весьма необходимомъ въ дѣлѣ, которое касается общечеловѣческихъ интересовъ.
Оставивъ пренія о томъ, дѣйствительно ли Непентесъ Гомера, которымъ Елена угощаетъ Телемака, состоялъ изъ индѣйской конопли, какъ то доказывалъ еще въ началѣ нынѣшняго столѣтія Virey, — мы не имѣемъ никакихъ вѣрныхъ указаній, чтобы свойства гашиша были извѣстны древнимъ. Надо думать, что на Востокѣ употребленіе этого средства сдѣлалось всеобщимъ еще не такъ давно; еще во время крестовыхъ походовъ оно было секретомъ немногихъ лицъ, пользовавшихся имъ въ интересахъ своего тщеславія и фанатизма. Augustin Thierry[3] расказываетъ, что «подъ именемъ гассасиновъ (hassassis), или ассассиновъ (assassins), во время крестовыхъ походовъ, слыли въ Европѣ религіозные фанатики-мусульмане, которые, въ надеждѣ удостоиться рая, жертвовали собой для внезапнаго пораженія враговъ своей вѣры. Всѣ вообще тогда вѣрили, что въ ущельяхъ Ливанскихъ обитало цѣлое племя этихъ энтузіастовъ, подъ предводительствомъ вождя, извѣстнаго подъ именемъ „Стараго Горца“ (le Vieux de la Montagne), по знаку котораго вассалы его съ восторгомъ сбѣгались на смерть. Слово haschischi, которымъ называли ихъ по-арабски, происходило отъ названія одного опъяняющаго растенія, часто употребляемаго ими какъ возбуждающее, или одуряющее средство. Понятно, что одно имя этихъ людей, которые внезапно поражали кинжаломъ, умерщвляли вождей среди ихъ собственныхъ солдатъ и весело умирали, лишь бы ударъ ихъ вѣрно былъ нанесенъ, должно было внушать большой ужасъ крестоносцамъ и пилигримамъ. Они приносили оттуда такое живое воспоминаніе о страшномъ словѣ ассассиновъ, что это слово, въ то время еще новое, скоро сдѣлалось извѣстнымъ, и самые нелѣпые расказы объ убійствахъ пользовались у многихъ довѣріемъ».
Исторія говоритъ, что «Старый Горецъ», съ помощью гашиша, дѣйствовалъ на души тѣхъ молодыхъ людей, которыхъ онъ избиралъ орудіями своего фанатизма; мы постараемся доказать возможность самаго баснословнаго вліянія при помощи гашиша, а теперь скажемъ только, что мы имѣемъ полное право вѣрить тому, что гашишины, по знаку вождя, низвергали себя въ пропасти, кидались въ огонь, вонзали кинжалъ себѣ въ сердце, или отправлялись, не взирая на препятствія и опасности, по указанію вождя своего, поражать вождей непріятельскихъ въ ихъ собственныхъ чертогахъ, среди толпы ихъ бдительной стражи[4]. Чудесность этого вліянія весьма упрощается по мѣрѣ изученія дѣйствія гашиша на мозгъ; но пока, мы выведемъ только одно заключеніе: въ средніе вѣка употребленіе гашиша не было еще повсемѣстно распространено на Востокѣ и свойства его еще не вездѣ и не всѣмъ были извѣстны; но въ наше время употребленіе его сдѣлалось обычнымъ между Индѣйцами, Арабами и Турками; у первыхъ онъ извѣстенъ подъ именемъ Banque, у вторыхъ — hachisch, у третьихъ — Malach.
Первыя сколько-нибудь научныя свѣдѣнія о дѣйствіи гашиша получены въ Европѣ отъ англійскихъ врачей, поселившихся въ Индіи; потомъ, съ появленіемъ этого средства въ европейскихъ аптекахъ, врачи всѣхъ націй обратили на него серьёзное вниманіе и стали испытывать его дѣйствіе на здоровый и больной организмъ, и гашишъ вскорѣ занялъ почетное мѣсто въ ряду наркотическихъ средствъ. Изъ французскихъ врачей особенно Moreau (de Tours) способствовалъ научному опредѣленію наркотическихъ свойствъ этого растенія, имѣвши случай наблюдать его дѣйствіе сперва на Востокѣ, а потомъ и въ отечествѣ своемъ на самомъ себѣ и на другихъ, врачахъ и не врачахъ, и, наконецъ, на больныхъ умалишенныхъ въ Бисетрѣ. Результатомъ этихъ наблюденій явилось въ 1845 году его прекрасное сочиненіе о гашишѣ, единственное по полнотѣ, вѣрности наблюденій и легкости изложенія. Въ нашей литературѣ, кромѣ нѣкоторыхъ отрывковъ, необстоятельныхъ, необсуженныхъ и преувеличенныхъ, ничего еще нѣтъ о дѣйствіи этого средства; и хотя Moreau принимаетъ только личный опытъ за критеріумъ истины, и всѣхъ не испытавшихъ дѣйствія гашиша устраняетъ отъ сужденія объ немъ[5], я думаю, что обстоятельнымъ описаніемъ и примѣрами можно дать полное и ясное понятіе о дѣйствіи гашиша такъ точно, какъ и о дѣйствіи всякаго другаго средства.
Начнемъ съ того, что въ нашихъ аптекахъ очень рѣдко встрѣчается настоящій гашишъ; по большей части это спиртный экстрактъ индѣйской конопли, выросшей на европейской почвѣ и чрезъ это утратившей большую часть своихъ наркотическихъ свойствъ. Оттого и мнѣнія у насъ такъ различны о дѣйствіи этого средства и о количествѣ[6], потребномъ для произведенія фантазіи. Фантазіей въ Левантѣ называютъ полное дѣйствіе гашиша: терминъ этотъ, замѣтимъ, весьма опредѣлителенъ, потому что главнѣйшее дѣйствіе гашиша выражается чрезмѣрнымъ возбужденіемъ всѣхъ умственныхъ и аффективныхъ способностей; причемъ остается нетронутымъ только сознаніе, только ваше я, которое является обезоруженнымъ, пассивнымъ свидѣтелемъ самопроизвольной дѣятельности всѣхъ способностей вашихъ. Это пассивное состояніе вашей личности съ одной стороны, самопроизвольная и оттого безпорядочная дѣятельность различныхъ способностей съ другой стороны, даютъ уже довольно ясное понятіе о томъ, чего можно ожидать отъ дѣйствія гашиша на мозгъ. Это рядъ разнообразныхъ сновъ безъ сна, это сны на-яву. Весьма замѣчательно, что этотъ первый моментъ дѣйствія гашиша является почти безъ всякихъ предвѣстниковъ: выраженіе лица, состояніе зрачковъ, пульса, — все остается пока въ нормальномъ состояніи, и даже внутреннее самоощущеніе измѣняется въ началѣ весьма рѣдко; правда, иногда наступаетъ смѣхъ безъ причины, но никакъ не вслѣдствіе веселаго настроенія, а въ полномъ смыслѣ слова безъ всякой причины, и иногда даже безъ всякаго повода; ему можно было бы найдти объясненіе въ особенномъ состоянии нервовъ, но это только faux-fuyant, который никакъ не дѣлаетъ его происхожденія болѣе понятнымъ, и лучше сравнить его, безъ комментаріевъ, со смѣхомъ истерической женщины во время приступа ея болѣзни. Послѣ этого вскорѣ наступаетъ какое-то безотчетное, разсѣянное состояніе, какая-то внутренняя пустота, зависящая отъ начинающагося разброда мыслей, которыя рѣдѣютъ все болѣе и болѣе, а между тѣмъ становятся все болѣе и болѣе ясными и рѣзко-опредѣлительными; пульсъ повышается, становится чаще, на лицѣ выражается глубокая сосредоточенность, которая отъ времени до времени смѣняется выраженіемъ радости, изумленія и восторга. Тутъ, самыя мимолетныя впечатлѣнія, знакомые предметы и лица, одни за другими, приходятъ на память въ самыхъ яркихъ чертахъ и на одинъ неуловимый мигъ, безпрерывно смѣняясь все новыми, какъ бы вытѣсняя другъ друга; это движеніе становится все быстрѣе и быстрѣе, такъ что въ теченіи 2-хъ, 3-хъ минуть представленія становятся положительно неуловимыми, но тѣмъ не менѣе очень ярко изображенными. Пульсъ въ это время достигаетъ почти вдругъ 120—130 ударовъ въ минуту, и внутреннее самоощущеніе измѣняется весьма различно, смотря по обстоятельствамъ и лицамъ, но въ большей части случаевъ состоитъ въ ощущеніи какъ бы мельчайшаго дрожанія всѣхъ органическихъ фибръ, которое скоро переходитъ въ онѣмѣніе, сперва мѣстами, а потомъ и повсемѣстно, такъ что испытатель перестаетъ чувствовать свое тѣло. Понятно, какъ много средствъ пріобрѣтаетъ чрезъ это воображеніе, особенно при одновременномъ насильственномъ возбужденіи всѣхъ духовныхъ способностей[7]; его перестаетъ такимъ образомъ стѣснять и уличать безпрерывно докучливая реальность, тѣмъ болѣе, что притупляется совмѣстно вкусъ и обоняніе, а зрѣніе и слухъ такъ заняты внутреннимъ спектаклемъ, что имъ не до внѣшнихъ впечатлѣній: вы смотрите и не видите, слушаете и не слышите, — видите и слышите иначе. Впрочемъ зрѣніе и слухъ всегда дѣйствуютъ согласно съ степенью нашего вниманія: и безъ гашиша можно быть съ открытыми глазами и ничего не видѣть, равно какъ и при дѣйствіи гашиша являются отъ времени до времени свѣтлые промежутки, когда вниманіе можетъ остановиться на внѣшнихъ предметахъ, и тогда впечатлѣнія вѣрно передаются глазомъ и ухомъ; но эти впечатлѣнія остаются необсуженными и бываютъ или вовсе незамѣчены, или же принимаютъ самыя причудливыя формы, если воображеніе усвоитъ ихъ и приспособитъ къ своимъ фантастическимъ представленіямъ. Особенно, говорятъ, слухъ хорошо проводитъ впечатлѣнія, потому что многими замѣчено сильное вліяніе музыки на гашишиновъ; но ухо играетъ въ этомъ фактѣ только пассивную роль, оно только проводитъ впечатлѣнія, а звуки воспринимаются центральнымъ органомъ звуковъ, гдѣ и достигаютъ до степени музыкальнаго чувства. Существованіе этого органа не подлежитъ сомнѣнію, хотя мы и не можемъ съ вѣрностью указать его мѣста въ мозгу; большимъ, или меньшимъ развитіемъ его опредѣляется музыкальный слухъ; для музыкальнаго таланта потребно одновременное развитіе чувства прекраснаго и безконечнаго; а если къ этому еще прибавить хорошо развитыя мыслительныя способности, мы опредѣлимъ геніальность музыканта. При такомъ воззрѣніи мы не ошибемся, если скажемъ, что музыка должна производить на гашишина впечатлѣніе болѣе или менѣе сильное, смотря по степени развитія и разработки центральнаго органа звуковъ и по соотношенію его съ другими органами мозга; и мы поостережемся сдѣлать заключеніе, что слухъ его сдѣлался острѣе обыкновеннаго: мы скажемъ, напротивъ, что ухо не потеряло только способности проводить впечатлѣнія, но въ возбужденномъ состояніи находится собственно центральный органъ звуковъ, равно какъ и другіе органы различныхъ способностей человѣка. Это вліяніе музыки можетъ быть въ такихъ обстоятельствахъ чрезвычайно сложно, именно потому, что получаемое впечатлѣніе чувствуется гораздо сильнѣе обыкновеннаго, а между тѣмъ правильное обсужденіе его невозможно; поэтому, при сильно затронутомъ одномъ какомъ-нибудь чувствѣ, затрогиваются одновременно и всѣ другія гармонирующія съ нимъ чувства, и на этотъ тонъ настроиваются всѣ способности, вызывая изъ прошедшаго черты, понятія и полныя воспоминанія, которыя могутъ питать и поддерживать данное впечатлѣніе. Звуки погребальной музыки напомнятъ вамъ дорогія утраты, и горе забытое воскреснетъ въ душѣ вашей съ полною силой и проведетъ васъ заново по всѣмъ степенямъ того убійственнаго чувства, съ которымъ вы проводили вамъ близкихъ людей; гармонія торжественныхъ гимновъ преисполнитъ васъ самыхъ высокихъ, идеальныхъ чувствъ, превратится, быть-можетъ, въ воздушный хоръ невидимыхъ духовъ и, унося васъ все выше и выше, сольется въ одно съ гармоніей міровъ, превратится въ идею стройности и вѣчнаго порядка… А если въ этотъ моментъ самаго высокаго поэтическаго созерцанія вдругъ грянетъ музыка веселаго танца, вы сразу очнетесь и преобразитесь, вы съ новымъ, оглушительнымъ упоеніемъ понесетесь съ кѣмъ попало въ шумную, дикую пляску!
Понятіе о пространствѣ и времени, такъ точно какъ и во снѣ, исчезаетъ, какъ и можно уже объ этомъ догадываться à priori: эти понятія предполагаютъ постоянное представленіе единицы мѣры, что становится отъ навыка незамѣтнымъ для насъ, хотя естественно требуетъ яснаго сознанія и средствъ для внутренняго представленія такой единицы, а это не согласно съ тѣми безпорядками, которые производитъ въ умственной сферѣ гашишъ. Но кромѣ того, подвижность идей становится гораздо значительнѣе, такъ что быстрота представленій можетъ достигнуть до невѣроятнаго и ужь поэтому находится въ совершенномъ разладѣ съ условной единицей мѣры. Такимъ образомъ Магометъ, въ началѣ одного изъ своихъ видѣній, перевернулъ кувшинъ съ водой и успѣлъ осмотрѣть небо и землю со всѣми ихъ чудесами, прежде чѣмъ вода успѣла вылиться изъ сосуда[8].
Итакъ, обстановивъ васъ самыми разнообразными картинами, показавъ вамъ мелькомъ все, чѣмъ богата ваша память, перепутавъ понятія ваши, закруживъ до сумашествія вамъ голову, если можно такъ выразиться, прихотливое воображеніе выноситъ васъ изъ тѣла вашего, о которомъ вы потеряли всякое сознаніе и доставляетъ вамъ въ средѣ, ничѣмъ не ограниченной, какое-то высокое блаженство, трудно передаваемое, но которое приблизительно можетъ быть выражено словами: я ничего не чувствую, кромѣ самого себя. Всякій гашишинъ непремѣнно вамъ скажетъ, что были у него удивительные моменты, преисполненные счастья, но котораго онъ выразить словами не можетъ; мнѣ кажется, что это именно то, что и мнѣ такъ трудно перевести на слова; это — счастье свободы, это избавленіе отъ цѣпей… Лучшаго сравненія я не могу придумать.
Послѣ этого момента скоро начинаетъ пробуждаться чувствительность, и здѣсь наступаетъ обыкновенно рядъ уже чисто тѣлесныхъ ощущеній, иногда чрезвычайно пріятныхъ. По большей части дѣйствіе гашиша заключается сномъ, глубокимъ и возстановительнымъ, послѣ котораго испытатель чувствуетъ себя бодрѣе и крѣпче, чѣмъ прежде, до опыта. Но должно замѣтить, что такое общее, разностороннее дѣйствіе замѣчается весьма рѣдко; обыкновенно же, среди разнообразнѣйшихъ представленій, ясно рисуется одна какая-нибудь идея, которая сообщаетъ свой характеръ бреду. Она можетъ быть явленіемъ случайнымъ и неожиданными, но такъ же точно можетъ быть искусственнымъ произведеніемъ внѣшнихъ условій; всегда же она бываетъ результатомъ наисильнѣйшаго впечатлѣнія, удержаннаго памятью, впечатлѣнія, которое можетъ происходить отъ внутреннихъ условій, такъ точно какъ и отъ внѣшнихъ, какъ это мы увидимъ ниже.
Иллюзіи и галлюцинаціи, о которыхъ столько чудеснаго расказывали испытатели гашиша, бываютъ, напротивъ, весьма рѣдко, по крайней мѣрѣ въ полномъ ихъ значеніи. Надо пояснить, что какъ иллюзіи, такъ и галлюцинаціи бываютъ двоякаго рода: во-первыхъ, съ однимъ только внутреннимъ изображеніемъ предмета, во-вторыхъ, съ изображеніемъ его во внѣшности. Въ первомъ случаѣ изображеніе предмета бываетъ только въ мозгу; наступаетъ оно при глубокомъ внутреннемъ сосредоточеніи, при полномъ самоуединеніи отъ внѣшняго міра; когда вслѣдствіе болѣзненнаго, или искусственнаго возбужденія мозга, внутренняя жизнь, состоящая изъ ощущеній, побужденій и представленій предметовъ, вызванныхъ памятью и сложенныхъ во всѣ возможныя формы воображеніемъ, достигаетъ очень сильнаго напряженія. Если въ это время, когда все вниманіе устремлено на эти внутреннія представленія и занято исключительно ими, получается какое-нибудь впечатлѣніе извнѣ, оно ясно почувствуется, но не можетъ быть, за недостаткомъ средствъ, вѣрно оцѣнено и понято; однако вниманіе, тѣмъ не меньше, ищетъ настойчиво объясненія и находитъ его въ сходныхъ съ полученнымъ впечатлѣніемъ чертахъ, которыя подставляются на его мѣсто, до возсозданія яснаго внутренняго изображенія, ложно объясняющаго данное впечатлѣніе. Это — неполная иллюзія, безъ представленія во внѣшности. Если это изображеніе составилось изъ однихъ внутреннихъ данныхъ, безъ всякаго повода извнѣ, изображеніе называется неполной галлюцинаціей, съ однимъ психическимъ элементомъ. Во второмъ случаѣ соединяются всѣ условія настоящаго видѣнія: внутреннее изображеніе становится такимъ яснымъ, что достигаетъ полной наглядности и не можетъ уже имѣть мѣста только въ мозгу, гдѣ, не смотря на ясность его изображенія, оно имѣло только кажущійся характеръ дѣйствительности; здѣсь оно уже переходитъ во внѣшность, сообщая предмету, дѣйствительно существующему, формы воображаемыя, но съ такою ясностью, что, не смотря на то, что внѣшнія чувства вѣрно передаютъ впечатлѣнія при повѣркѣ предмета, сила внутренняго ложнаго убѣжденія извлекаетъ изъ нихъ только то, что нужно для оправданія ложной идеи. Тѣмъ не менѣе, такая иллюзія, равно какъ и галлюцинація, долго и безъ ясныхъ промежутковъ удержаться не можетъ: внѣшнія чувства возьмутъ свое, реальность вытѣснитъ воображаемое представленіе. И для того, чтобъ оно вкоренилось, надо, чтобъ и въ отправленіи внѣшнихъ чувствъ произошло измѣненіе, надо, чтобъ и внѣшнія чувства доставляли сознанію данныя, согласныя съ ложной идеей; или же, чтобы въ мозгу произошло какое-нибудь матерьяльное измѣненіе условій воспріимчивости мозга и составленія понятій и мыслей, измѣненіе, ограниченное сферой однородныхъ впечатлѣній.
Итакъ, полныхъ представленій, соединяющихъ въ себѣ элементъ психическій и сеньоріальный, при наркотизмѣ отъ гашиша, почти никогда не бываетъ, и я наблюдалъ это явленіе только въ одномъ случаѣ; между тѣмъ какъ первый видъ представленій, съ однимъ элементомъ психическимъ, замѣчается постоянно, такъ что я не встрѣчалъ еще исключеній. Надо замѣтить, что мое мнѣніе противорѣчитъ мнѣнію Moreau[9] и Judee[10], которые находятъ, что полныя иллюзіи и галлюцинаціи бываютъ постоянными явленіями при наркотизмѣ отъ гашиша; вѣроятно они принимали исключенія за правило, или не довольно точно анализировали это явленіе во всѣхъ представлявшихся имъ случаяхъ.
Но не только однѣ умственныя способности приходятъ въ возбужденное состояніе и дѣйствіемъ своимъ составляютъ бредъ гашишиновъ, но въ равной мѣрѣ и способности аффективныя — наклонности и чувства, сила которыхъ можетъ въ свою очередь достигнуть небывалыхъ размѣровъ. Въ такомъ случаѣ онѣ сообщаютъ особенное направленіе мыслямъ и управляютъ всѣмъ этимъ внутреннимъ движеніемъ, приспособляя его къ своимъ потребностямъ и побужденіямъ. Поэтому степень ума, различіе способностей, наклонностей и чувствъ, различіе воспитанія, образованія и направленія имѣютъ самое ближайшее, непосредственное вліяніе на характеръ и свойства бреда; и это вліяніе таково, что хорошо зная человѣка, можно заранѣе опредѣлить будущее содержаніе его бреда. Относительно темпераментовъ, — сангвиническій, и особенно нервный, представляютъ условія, наиболѣе выгодныя для дѣйствія гашиша; на холериковъ и холерико-сангвиниковъ онъ дѣйствуетъ несравненно сильнѣе, но легко производитъ у нихъ возбужденіе чрезмѣрно сильное и даже иногда опасное; на лимфатиковъ онъ дѣйствуетъ слабо, и пріемъ поэтому требуется больше обыкновеннаго. Обратимся теперь къ наблюденіямъ. Я приведу только два изъ своихъ опытовъ, потому что ихъ вполнѣ будетъ достаточно для того, чтобъ понять главную сущность дѣйствія гашиша на мозгъ.
Опытъ 1-й. 1855 года, февраля 26, въ состояніи наиболѣе нормальномъ, принялъ я hachisch-dawamesk, приготовленія петербургскаго дрогиста L. G. Hardy[11]. Я ждалъ два часа — дѣйствія не было. Я легъ въ постель и погасилъ свѣчу, въ полной увѣренности, что и это — гашишъ только по названію, какъ и всѣ препараты его, прежде мною испытанные. Я замѣтилъ при этомъ необыкновенную подвижность мыслей; знакомыя лица, съ выраженіемъ наиболѣе характернымъ для каждаго изъ нихъ, безпрестанно являлись на умъ, исчезали и замѣнялись новыми. Я не хотѣлъ придавать этому никакого значенія, потому что это могло быть просто дѣйствіемъ настроеннаго воображенія, и ужь началъ засыпать; вдругъ слышу бьетъ часъ на стѣнныхъ часахъ, и потянулся этотъ звукъ, и нѣтъ будто конца ему. Въ глазахъ зарябило, и я увидѣлъ себя въ какой-то средѣ, наполненной поразительной смѣсью цвѣтовъ, лицъ, фигуръ, ярко освѣщенныхъ и въ непрерывномъ движеніи; но разсмотрѣть, опредѣлить, узнать, — не было возможности, потому что вся эта обстановка мѣнялась, такъ быстро какъ въ калейдоскопѣ. Потомъ слышу шумъ каскада; вода падаетъ влѣвѣ отъ меня, но я напрасно стараюсь увидѣть ее; дѣлаю надъ собой усиліе… Вотъ ужь я проснулся, а вода все шумитъ, тянется звукъ часовъ стѣнныхъ и пестритъ вокругъ какая-то нескладная картина. Мнѣ стало страшно; но я вспомнилъ о гашишѣ и началъ присматриваться и прислушиваться; по мѣрѣ того какъ вниманіе напрягалось, картина блѣднѣла, звукъ часовъ рѣдѣлъ, шумъ каскада исчезалъ въ отдаленіи. Я расхохотался; мнѣ показалось необыкновенно смѣшнымъ безсиліе фантазіи и непрочность иллюзіи передъ дѣйствіемъ воли; я сдѣлалъ самодовольное движеніе, но въ то же мгновеніе замѣтилъ, что у меня нѣтъ тѣла, что я плыву въ какой-то эѳирной, прозрачной средѣ и такъ хорошо, такъ легко себя чувствую! Но вотъ поднимается буря и бросаетъ меня во всѣ стороны; у меня замираетъ духъ… Призываю опять на помощь волю свою, прислушиваюсь, и ясно слышу шумъ вѣтра; удвоиваю вниманіе, и замѣчаю, что вѣтеръ шумитъ у меня въ головѣ; еще усиліе, и я ужь могъ объяснить себѣ этотъ шумъ приливомъ крови къ головѣ; но едва явилось это объясненіе, и я ужь вижу какъ бѣжитъ кровь широкими струями по жиламъ моимъ; ощупываю себѣ руки и ноги, — чувствительность въ нихъ такъ уменьшилась, какъ послѣ умѣреннаго вдыханія хлороформа; это какая-то отерплость, похожая на ту, которая замѣчается при нажатіи нерва, напримѣръ, въ ногѣ, при неловкомъ сидѣніи. Я поднялся и зажегъ свѣчу. Въ головѣ была удивительная работа; мысль прыгала съ предмета на предметъ съ такою быстротой что мнѣ становилось и смѣшно, и досадно; а между тѣмъ безпрестанно приходилъ мнѣ на память гашишъ и мысль о томъ, что я долженъ прослѣдить его дѣйствіе. Я потушилъ свѣчу и улегся опять. Члены опять начали терпнуть, и опять, незамѣтно, потерялъ я сознаніе о тѣлѣ своемъ. Видѣнія были безпорядочныя и всѣ составлялись изъ отрывковъ мыслей, смотря по тому, какая изъ нихъ выражалась яснѣе: драгоцѣнный ли камень приходилъ мнѣ на умъ — и вотъ цѣлыя горы изумрудов и алмазовъ наростали вдругъ передо мной; они исчезли; на мѣстѣ ихъ остались огородныя овощи, и скоро весь міръ превратился въ капусту. Домъ вспоминался, — и сразу появлялись безконечные города; замѣчалъ ли на мостовой гдѣ-нибудь камень-дикарь, и въ мигъ одинъ перемѣнялась декорація, — ужь всюду торчали дикія скалы; но вотъ на одной изъ нихъ виднеется мохъ — и все зеленѣетъ вокругъ, и скоро весь міръ покрылся газономъ; цвѣтокъ замѣтилъ на немъ, и цѣлый дождь цвѣтовъ сыплется уже сверху, снизу и со всѣхъ сторонъ, и все вокругъ меня превратилось въ букеты, букеты въ кусты, кусты — въ сады цвѣтущіе, и вотъ уже виднѣются деревья баснословной толщины, и громадные лѣса покрыли весь земной шаръ. Это сочетаніе образовъ отличалось совершенною независимостью: всѣ представленія однако являлись не во внѣшности, но внутри меня, въ мозгу моемъ, какъ и въ нормальномъ состояніи, съ тою разницей, что движеніе ихъ было необыкновенно быстро и совершенно произвольно, такъ что мое я являлось только постороннимъ зрителемъ. Что касается до мышленія — оно тоже было чѣмъ-то самостоятельнымъ и представлялось мнѣ какъ бы источникомъ чистаго разума, откуда я могъ забирать вполнѣ удовлетворительныя рѣшенія самыхъ мудреныхъ вопросовъ, — рѣшенія такія остроумныя, такія быстрыя, какъ-бы они уже были заранѣе приготовлены и лежали только въ запасѣ. Вѣрность заключеній моихъ была, конечно, только кажущаяся: но что замѣчательнѣе всего, такъ это то, что я тогда же сомнѣвался въ непреложности моихъ выводовъ, по-видимому такихъ вѣрныхъ и положительныхъ; напримѣръ, мнѣ казалось, что пульсъ мой бьетъ до того часто, что удары его сливаются, представляя родъ непрерывнаго дрожанія, и я находилъ такое объясненіе: гашишъ возбуждаетъ, усиливаетъ сократительность всѣхъ мускулярныхъ волоконъ; поэтому въ артеріяхъ, кромѣ того сокращенія, которое происходитъ отъ повторенныхъ напоровъ крови, является еще отдѣльное независимое сокращеніе волоконъ фиброзной (средней) оболочки и оттого происходитъ рядъ непрерывных, слитыхъ дрожаній, наполняющихъ промежутки между пульсаціями. Кажется, объясненіе удовлетворительное, по крайней мѣрѣ для гашишина; но я недовѣрчиво смотрѣлъ на него, и намѣсто его, съ такою же независимостью, подставлялся вопросъ: «не ложно ли это объясненіе и не зависитъ ли это обстоятельство скорѣе отъ того, что утрачено всякое понятіе о времени?..»
Память, какъ и всѣ умственныя способности, была въ возбужденномъ состояніи; я никогда не могъ припоминать съ такою легкостью, какъ въ это время; никогда предметы не представлялись мнѣ съ такою ясностью, съ такою мелочною отчетливостью, какъ тогда: но такъ какъ всѣ представленія смѣнялись ежеминутно и я не могъ ни на чемъ остановить вниманія своего, то при такихъ условіяхъ помнить долго невозможно и въ каждый слѣдующій мигъ долженъ забываться мигъ предъидущій.
Мнѣ хотѣлось пить, воды около меня не было, — я рѣшился встать и позвать слугу; но разслабленіе тѣла моего было такъ для меня пріятно, что я могъ только съ большимъ трудомъ справиться съ этою восточною лѣнью. Я всталъ, но въ тотъ же мигъ забылъ объ этомъ; надѣлъ туфли — забылъ и это, халатъ — забылъ и объ немъ; машинально перешелъ я черезъ три комнаты, и съ каждымъ слѣдующимъ шагомъ забывалъ шагъ предыдущій. Разбудилъ человѣка, велѣлъ принести воды, взглянулъ на часы мимоходомъ, — было третьяго 25 минутъ. Возвратясь въ спальню, раздѣлся, легъ въ постель и совершенно забылъ обо всемъ этомъ, такъ, какъ-будто я и не вставалъ съ постели. Опять начался какой-то бредъ, опять меня мучила жажда, опять я рѣшился встать и позвать слугу и сталъ уже надѣвать туфли, какъ вдругъ при этомъ вспомнилъ, что я ужь это дѣлалъ одинъ разъ, и ясно мнѣ представилось какъ надѣвалъ я халатъ, какъ проходилъ черезъ комнаты, будилъ человѣка, и проч. Мнѣ стало страшно. Возможность дѣйствовать въ бреду, безъ всякаго сознанія, показалась мнѣ чѣмъ-то такимъ опаснымъ, угрожающим, какъ бы я ужь сдѣлалъ какое-нибудь преступленіе; я съ ужасомъ бросился въ постель и спрятался подъ одѣяло. Опять все вокругъ меня замелькало, но вотъ появились и женскія лица; бредъ сталъ принимать опредѣленный характеръ и скоро весь перешелъ въ ощущенія, которыя изъ мѣстныхъ не замедлили сдѣлаться общими, и меня охватила такая чудесная, такая упоительная нѣга, какой въ дѣйствительности никто не испытывалъ. Вскорѣ появленіе человѣка съ водой напомнило мнѣ опять въ чрезвычайно непріятныхъ чертахъ опасность моего самозабвенія, такъ что это вдругъ разогнало мой чадъ, и я сталъ желать одного — уснуть поскорѣе.
По временамъ мнѣ казалось, что мозгъ мой растягивается, что черепъ тѣсенъ для него; по временамъ дыханіе стѣснялось и томило меня ощущеніе чего-то горячаго и тяжелаго въ груди. Я заснулъ послѣ 5 часовъ утра и часовъ черезъ 8 всталъ совершенно здоровымъ и бодрымъ.
Теперь перейдемъ къ другому опыту, за который я едва не поплатился жизнью: это произошло оттого, что дѣйствіе этого средства обыкновенно долго не приходитъ и, отъ нетерпѣнія ли, отъ особеннаго ли настроенія мыслей, всегда является недовѣріе къ тому, что дѣйствіе наступитъ. Вслѣдствіе такого страннаго недовѣрія, я въ теченіи 3-хъ часовъ принялъ 60 гранъ (безъ малаго золотникъ) очень хорошаго спиртнаго экстракта, въ достоинствахъ котораго я сомнѣвался только потому, что дѣйствіе долго не наступало.
Опытъ 2-й. Это было 30 іюня, 1855 года. Въ часъ по-полуночи я проглотилъ послѣднюю пилюлю. Въ три четверти втораго меня чрезвычайно разсмѣшило одно мѣсто въ медицинской статьѣ, которую читалъ я въ ожиданіи, но такъ какъ смѣхъ мой былъ черезъ-чуръ продолжительный и притомъ малоосновательный, то тогда же мнѣ пришла идея, что онъ зависитъ отъ начинающагося дѣйствія гашиша, и мысль о томъ, что я принялъ его слишкомъ много, тогда же начала безпокоить меня. Но такъ какъ я пересталъ уже смѣяться, а новаго ничего замѣтно не было, то я совершенно успокоился и сталъ собираться спать. Между темъ, надо было мнѣ написать еще кое-что, и я сѣлъ въ кресло за письменный столъ; едва взялся за перо, какъ сталъ замѣчать быстро развивающееся дѣйствіе гашиша. Я схватилъ карандашъ и сталъ записывать свои ощущенія. Я писалъ отрывками, полу-словами, а иногда одной буквой надѣялся выразить цѣлую мысль. Такъ было отмѣчено необыкновенно быстрое движеніе мыслей, прыгавшихъ съ предмета на предметъ; а долженъ былъ гоняться за ними, между тѣмъ ловить ихъ было трудно, а поэтому и писать невозможно. Я смѣялся безъ всякаго повода, и смѣхъ этотъ все усиливался до тѣхъ поръ, пока не переходилъ въ какія-то конвульсивныи болѣзненныя движенія груди, послѣ чего наступало судорожное сжатіе гортанной щели, припадки задушенія, и вслѣдъ за этимъ смѣхъ превращался въ рыданія; слезы всякій разъ заключали этотъ неистовый хохотъ, и послѣ нихъ наступало спокойное, пріятно-удовлетворенное состояніе, такъ что я могъ на нѣсколько мгновеній довольно отчетливо судить о своемъ внутреннемъ состояніи.
Съ самаго начала дѣйствія гашиша у меня стала вкореняться мысль о томъ, что я отравился: эта мысль безпрерывно подтверждалась тѣмъ, что у меня часто появлялись подергиванія въ рукахъ и ногахъ, а иногда сводило ручные пальцы, и мнѣ казалось, что не замедлятъ наступить общія конвульсіи, притомъ непремѣнно тоническія, такъ что ожиданіе столбняка сдѣлалось пунктомъ моего умопомѣшательства. Меня мучила жажда, и во рту было сухое, горячее ощущеніе, а между тѣмъ языкъ былъ влаженъ, такъ что это было только ложное ощущеніе, но тѣмъ не менѣе очень томительное. Въ головѣ я чувствовалъ что-то очень странное: точно черепъ мой наполненъ былъ кипящею жидкостью, такъ что я тогда же сравнилъ свою голову съ котломъ локомотива; а такъ какъ я по временамъ вскакивалъ изъ-за стола и бѣгалъ по комнатѣ, стараясь движеніемъ разогнать все усиливающееся опьяненіе, то въ это время идея о локомотивѣ на полномъ ходу вытѣсняла всѣ другія мысли, и я изображалъ собою длинный рядъ вагоновъ, наполненныхъ пестрою толпой: костюмы, лица, разговоры пассажировъ, смѣхъ, крикъ, гамъ, — все это я слышалъ и видѣлъ внутри самого себя. Когда я цѣплялся за какую-нибудь мебель, всѣ мои вагоны летѣли съ трескомъ въ бездонную пропасть, а я приходилъ на минуту въ себя, вспоминалъ объ отравленіи, подбѣгалъ къ столу, вписывалъ по нѣскольку словъ и опять спѣшилъ на рельсы перевозить свою неугомонную публику изъ Петербурга въ Москву и обратно.
По временамъ сжимались очень сильно челюсти, и мнѣ казалось, что я скоро разжую и проглочу свои зубы. «Это начало столбняка, думалъ я: вотъ скоро наступитъ и общій столбнякъ, а за нимъ и смерть». Отъ одной мысли о смерти меня бросало въ дрожь, мнѣ становилось холодно и страшно, и я спѣшилъ писать, чтобъ никого не обвиняли въ моей смерти, чтобъ торопились подать мнѣ помощь, дали бы рвотное, отворили кровь, и проч. Мысль о смерти всякій разъ такъ освѣжала меня, что я очень здраво понималъ опасность своего положенія и возможность удалить ее рвотнымъ; поэтому я нѣсколько разъ написалъ: «Рвотнаго!.. Съ кровью не спѣшить… Рвотнаго! рвотнаго!.. Скорѣй и побольше.» Я писалъ эти распоряженія для того, чтобъ обезпечить свое положеніе; мнѣ казалось, что я скоро упаду и не буду ужь въ состояніи говорить; а между темъ я ужь давно послалъ за фельдшеромъ, который и не замедлилъ явиться. Я остановился передъ нимъ, скрестивши руки на груди, величественный и грозный; не могу припомнить по какому поводу я принялъ такую торжественную осанку, но она тогда же показалась мнѣ самому такою смѣшною, что я не могъ совладѣть съ собой и сталъ громко хохотать; чѣмъ дальше, тѣмъ утомительнѣе для меня становился смѣхъ этотъ; я сталъ захлебываться и, наконецъ, расплакался; тогда я объяснилъ ему полусловами въ чемъ дѣло, но мысли такъ рѣдѣли, такъ быстро и такъ далеко отскакивали одна отъ другой, что рѣшительно невозможно было соединить ихъ въ одну идею и передать ее словами; поэтому фразы были отрывчатыя, выговаривались послѣ долгихъ паузъ, и это молчаніе среди рѣчи состояло въ труднѣйшей для меня работѣ: я ловилъ разрозненныя мысли, соединялъ ихъ насильственно въ одно цѣлое и спѣшилъ выговаривать полусловами. Кончить своего объясненія я не могъ, указалъ ему на свои записки, а самъ сталъ бѣгать по комнатѣ. Фельдшеръ понялъ, что мнѣ нужно дать рвотное и пошелъ за нимъ въ больницу. Вскорѣ послѣ его ухода, отворяется дверь и входитъ человѣкъ мой; это меня взбѣсило, потому что я хотѣлъ скрыть отъ всѣхъ свое опьяненіе, которое могло сдѣлаться предметомъ уѣздныхъ сплетней. Я молчалъ, однакожь, и ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, надѣясь, что онъ скоро уйдетъ; но такъ какъ онъ остановился у дверей, точно часовой, то мнѣ не трудно было догадаться, что его поставилъ тамъ фельдшеръ, для того, чтобъ поберечь меня; это меня примирило съ нимъ, и я пересталъ объ немъ думать.
Рвотное мнѣ дали въ половинѣ третьяго, а черезъ 5 минутъ случился со иной припадокъ невыразимаго ужаса; я иначе не могу назвать этого необыкновеннаго испуга, который произошелъ такимъ образомъ: бѣгая по комнатѣ, я вдругъ зашатался и чуть не упалъ; человѣкъ поспѣшилъ поддержать меня, но его прикосновеніе такъ испугало меня, такъ показалось мнѣ угрожающимъ и опаснымъ, что я закричалъ, что было мочи, съ выраженіемъ самаго ужаснаго отчаянья: точно я былъ на краю пропасти, въ которую меня толкнули, и я, падая, силился удержать равновѣсіе; я скорчился весь, подскочилъ, замахалъ руками и ногами, а на лицѣ у меня было столько ужаса, что оба человѣка въ свою очередь перепугались не на шутку. Они старались меня успокоить, и ихъ вкрадчивый голосъ скоро образумилъ меня. Я сталъ убѣждать ихъ не пугаться меня, готовъ былъ плакать и просилъ извиненія за толчекъ, данный одному изъ нихъ ногою въ грудь во время моего испуга. Вслѣдъ за этимъ припадкомъ я сильно ослабѣлъ, а такъ какъ я сначала еще объяснилъ людямъ, чтобъ они не позволяли мнѣ ни ложиться, ни садиться, ни долго стоять на одномъ мѣстѣ, пока не сдѣлается рвота, то они взяли меня подъ-руки и стали водить по комнатѣ; сперва я съ трудомъ передвигалъ ноги, но скоро опять появилась прежняя энергія въ мускулахъ, и я опять зашагалъ какъ и прежде. Это былъ избытокъ силъ, я чувствовалъ потребность издерживать ихъ; мнѣ казалось, что если я перестану бѣгать, то накопившійся излишекъ разразится въ конвульсіяхъ.
Внутреннее состояніе мое было самое ужасное; мысль, что я отравился, что вотъ сейчасъ же наступятъ судороги, что меня всего перегнетъ назадъ, такъ что голова сойдется съ пятками, что вслѣдъ за этимъ только наступитъ смерть, — эта мысль составляла основу моего бреда; однако и иныя представленія не оставляли меня, и одни смѣнялись другими. Но не возможно, да и безполезно было бы расказывать содержаніе всѣхъ этихъ кошемаровъ; это былъ полный комплектъ нѣсколькихъ жизней, прожитыхъ мною въ нѣсколько минутъ.
Рвота наступила въ половинѣ четвертаго, и съ нею вышло нѣсколько еще не растворившихся пилюль. Что-то жгло меня во время рвоты по направленію пищепровода, и мнѣ казалось, что отъ натугъ оборвалась вся слизистая оболочка желудка и пищепріемнаго горла.
Въ первыя минуты после рвоты мнѣ казалось, что весь ядъ удаленъ и что я уже внѣ опасности; но сильнѣйшее разслабленіе тѣла, вслѣдъ за этимъ наступившее, дало опять прежнее направленіе бреду и съ этихъ поръ началась уже моя смертельная агонія. О судорогахъ я болѣе не думалъ, но чувствовалъ постепенное приближеніе смерти, по мѣрѣ увеличивавшейся слабости. Я съ трудомъ передвигалъ ноги, — люди водили меня подъ-руки; наконецъ, я рѣшился покончить, потому что мнѣ казалось, что дальнѣйшая борьба со смертью унизительна. Я велѣлъ посадить себя на стулъ. Умирающимъ, прерывистымъ голосомъ дѣлалъ я порученія роднымъ своимъ, но тяжелое чувство разлуки не дало мнѣ окончить; нѣсколько слёзъ выкатилось изъ глазъ, — я махнулъ рукой и замолчалъ. Люди, замѣтивши, что я опускаюсь всѣмъ туловищемъ внизъ, уложили меня въ постель. Тотчасъ же начали терпнуть и застывать ноги; чувствительность исчезала снизу вверхъ, и это онѣмѣніе скоро перешло на грудь, потомъ и на руки. Я думалъ: «вотъ и смерть, не даромъ говорятъ, что она всегда начинаетъ съ ногъ… Вотъ и голова стынетъ… Вотъ только искра светится… Гаснетъ…» Все кончилось. Чувствительность и сознаніе были совершенно потеряны, такъ что я не могъ бы въ дѣйствительности умереть съ большимъ убѣжденіемъ въ смерти.
Прошло не знаю сколько времени, и вотъ я очутился въ раю Магомета. Ощущенія, какихъ я никогда еще не испытывалъ, охватили все мое тѣло. Я забылъ о томъ, что я умеръ, зналъ очень хорошо, что я лежу въ постели, что это дѣйствіе гашиша, и не могъ достаточно надивиться небывалымъ ощущеніямъ. Не могу сказать, чтобы воображеніе показывало мнѣ какія-нибудь соблазнительныя картины; если онѣ и представлялись, то только мелькомъ и, очевидно, были произведеніемъ, а не причиной моихъ ощущеній. «Нѣтъ худа безъ добра», говорилъ я себѣ, вспоминая о надавнихъ еще мукахъ своихъ, и не сожалѣлъ о томъ, что принялъ гашишъ, и готовъ былъ бы опять мучиться столько же за нѣсколько минутъ такого блаженства. Но благодѣтельный сонъ уже началъ овладевать упоеннымъ тѣломъ моимъ, и я уснулъ счастливый и довольный.
Я оправился вполнѣ только на четвертый день послѣ этого опыта; на второй же день я спалъ почти безъ просыпа, а на третій еще оставалась несвязность мыслей.
Изъ этого наблюденія видно, что при сильномъ дѣйствіи гашиша умопомѣшательство бываетъ полное, ясные же промежутки являются рѣдко и на самое короткое время; духовная свобода уничтожается, и поэтому дѣйствія гашиша въ такомъ состояніи совершенно безотчетны и могутъ сдѣлаться опасными, какъ для другихъ, такъ и для принявшаго, особенно подъ вліяніемъ какой-нибудь недоброй идеи; тѣмъ болѣе, что и самыя мимолетныя впечатлѣнія могутъ уже имѣть самое сильное вліяніе на направленіе мыслей, чувствъ и страстей гашишина, которыя легко достигаютъ величайшаго напряженія. — Неожиданность произведетъ уже здесь не испугъ, но ужасъ, доходящій до отчаянья; малѣйшее подозрѣніе становится убѣжденіемъ, и самое легкое неудовольствіе легко превращается въ ненависть, а эта, въ свою очередь, поднимаетъ цѣлую бурю самыхъ опасныхъ, истребительныхъ инстинктовъ, особенно при темпераментѣ желчно-кровномъ.
Представимъ себѣ теперь молодаго человѣка, которому отъ времени до времени, безъ вѣдома его, дается порція гашиша при самой восхитительной обстановкѣ, а между тѣмъ, хорошо разсчитаннымъ, подготовительнымъ воспитаніемъ, вкореняется въ немъ непоколебимое убѣжденіе въ томъ, что только черезъ слѣпое повиновеніе вождю своему онъ можетъ достигнуть вечнаго пользованія тѣми блаженствами, которыхъ даетъ ему отвѣдывать, отъ времени до времени, его повелитель, — и мы поймемъ всю сущность того таинственнаго вліянія, которое «Старый Горецъ» имѣлъ на своихъ юныхъ адептовъ-Измаильтянъ. Конечно, безъ приличной подготовки, безъ этого искусственнаго вырабатыванія наклонностей и убѣжденій, безъ опредѣленнаго заранѣе направленія, результаты получились бы совершенно другіе. И мы можемъ сказать вмѣстѣ съ Trousseau[12], что идеи, которыя овладѣютъ тѣмъ, кто принимаетъ гашишъ, находятся нѣкоторымъ образомъ въ нашихъ рукахъ: для этого достаточно сильно подѣйствовать въ извѣстномъ смыслѣ на его разсудокъ. Объ этомъ различіи дѣйствія говорятъ очень вѣрно и Cabanis[13], хотя и не касательно гашиша; но опіумъ, по отношенію его къ организму, имѣетъ много сходнаго съ гашишемъ, поэтому замѣчаніе Cabanis будетъ здѣсь весьма умѣстно: «Хотя для султана, распростертаго на софѣ, опійное опьяненіе сопровождается представленіемъ самыхъ пріятныхъ наслажденій, но въ головѣ янычара, или спаги то же самое опъяненіе порождаетъ идеи истребленія и крови».
Правильность этого замѣчанія можетъ быть всегда повѣрена между восточными гашишинами и китайскими курителями опіума[14], которые имѣютъ правиломъ удалять отъ себя все, что могло бы дать непріятное направленіе ихъ фантазіи, и окружаютъ себя, напротивъ, только тѣми предметами и лицами, которые могутъ направить дѣйствіе гашиша на ихъ ближайшіе интересы.
Итакъ, принимая въ соображеніе темпераментъ, характеръ, свойство ума и наклонностей, убѣжденія, вѣрованія, степень нравственнаго развитія того лица, которому хотимъ дать гашишъ, и, наконецъ, не упуская изъ виду внѣшней обстановки и внутренняго его настроенія во время опыта, мы съ вѣрностью можемъ предузнать въ какихъ чертахъ выразится бредъ и какое онъ приметъ направленіе. Понятно, что это задача не легкая, и я настаиваю только на возможности ея рѣшенія.
Цѣль и границы этой статьи не позволяютъ намъ войдти въ дальнѣйшія подробности объ этомъ занимательномъ предметѣ; желающіе могутъ обратиться къ сочиненію Moreau, которое, безъ сомнѣнія, вполнѣ удовлетворитъ ихъ любознательности. Я же прибавлю только въ заключеніе, что гашишъ, поступивши въ кровь, дѣйствуетъ не на сознательный центръ, который составляетъ духовную сущность человѣка и который остается нетронутымъ, а на мозговые органы интеллектуальныхъ и аффективныхъ способностей человѣка, возбуждая въ высшей степени ихъ нормальную дѣятельность. Отъ этого приходятъ на память давно забытые и непрошенные предметы и лица, отъ этого одно за другимъ пробуждаются побужденія, наклонности, чувства и страсти, и ихъ безпорядочное столкновеніе порождаетъ бредъ безсвязный и сбивчивый, составленный изъ сплетенія сходныхъ понятій, или же, напротивъ, осмысленный какою-нибудь одностороннею идеей, которая сильнѣе другихъ поразила вниманіе наше и была произведеніемъ или внѣшнихъ впечатлѣній, или выработалась дѣйствіемъ внутреннихъ побужденій, наклонностей, чувствъ и страстей; вокругъ нея группируются сами собой сходныя впечатлѣнія, черты и понятія, что и составляетъ однопредметность этого временнаго умственнаго разстройства. Вотъ въ чемъ состоитъ вся таинственность и весь психологическій интересъ дѣйствія гашиша на мозгъ.
Примѣчанія[править]
- ↑ Онъ приготовляется кипяченіемъ листьевъ и цвѣтковъ индѣйской конопли съ водою, къ которой прибавляютъ нѣсколько коровьяго свѣжаго масла, имѣющаго свойство, общее всѣмъ жирнымъ тѣламъ, растворять дѣйствующее начало гашиша; продолжая кипяченіе, выпариваютъ до густоты сиропа, процѣживаютъ сквозь холстъ, застуживаютъ и получаютъ такимъ образомъ масло зеленаго цвѣта и тошнотнаго вкуса.
- ↑ V. Cabanis. Rapports du phisique et du moral de l’homme. 8-me éd. augmentée de notes par L. Peisse. P. 376.
- ↑ Histoire de la conquête de l’Angleterre par les Normands. Bruxelles. 4-me édition. 1835. Т. IV, p. 52—53.
- ↑ Moreau (de Tours). Du hachisch et de l’aliénation mentale, études psychologiques. Paris. 1845. P. 10—12.
- ↑ Moreau. L. С. Р. 4.
- ↑ Спиртный экстрактъ считается лучшимъ препаратомъ гашиша, потому что Cannabin, дѣйствующее начало гашиша, легко растворяется въ спиртѣ и сохраняется безъ порчи въ такой формѣ; между тѣмъ какъ масло жирнаго экстракта протухаетъ и становится чрезъ это негоднымъ для употребленія. Конечно лучшимъ препаратомъ гашиша былъ бы Cannabin (еще не точно опредѣленное дѣйствующее начало), но добываніе его очень трудно, да и притомъ у насъ въ Россіи его нельзя найдти даже въ лабораторіяхъ. Количество хорошаго экстракта, потребное для произведенія полнаго дѣйствія, можно считать между 4-мя м 10-ю гранами. Но безъ опасности для жизни можно принимать его до 30 гранъ.
- ↑ Примѣчаніе. Прошу читателя не заключить изъ этого, что въ моихъ понятіяхъ воображеніе есть отдѣльная способность, или даже нѣчто въ родѣ отдѣльной личности: оно для меня и состоитъ именно въ возбужденіи всѣхъ, или нѣкоторыхъ умственныхъ способностей; оно есть только высшая степень свойства представленія (perceptio) и познаванія (conceptio), общаго всѣмъ этимъ способностями
- ↑ Moreau. L. с., р. 69.
- ↑ L. с. Р. 147—181.
- ↑ Gazette des hôpitaux. 1855. № 70, p. 279.
- ↑ Мнѣ неизвѣстно, жирный ли экстрактъ, или спиртный примѣшиваетъ Hardy къ своему dawamesk’y; но, судя по дѣйствію, если тамъ и былъ спиртный экстрактъ, то не болѣе 6 гранъ.
- ↑ Trousseau et Pidoux. Traité de thérapeutique et de matière médicale. Paris. 1851. Quatrième edition. Т. II. P. 100.
- ↑ Cabanis. L. c. P. 375.
- ↑ Montfort. Voyage en Chine. Page 84—86.