Но я для музъ дышалъ не даромъ:
Любилъ прекрасное, и съ жаромъ
Твой геній чувствовать умѣлъ.
Смотря на послѣднія произшествія вѣка отъ возвышенія до паденія Наполеона, кто-то въ Европѣ говорилъ: я живу изъ любопытства. Угодно ли y насъ имѣть такое побужденіе для жизни людямъ, давно соскучившимъ всѣмъ обыкноценнымъ, — пусть они взглянутъ на произшествіе, чудесное въ нашей литтературѣ.
Тѣнь Карамзина, освященная почти полувѣковою славою, стоитъ передъ нами; и какъ будто преслѣдуетъ старыхъ и новыхъ соперниковъ, но соперниковъ-самозванцевъ, съ усиліемъ влачащихся на поприще его славы и до упадка борящихся съ нею. Такое бореніе пробудило бы одинъ смѣхъ, какъ замѣтилъ справедливо К. Вяземскій[1], если бы не послѣдовало изъ того важнаго дѣла и странной тяжбы: геній Карамзина не имѣетъ нужды въ защитникахъ; его творенія не могутъ страдать отъ порицателей; нѣть въ томъ сомнѣнія. Но въ теперешнемъ состояніи дѣла, при явномъ разгоряченіи нѣкоторыхъ умовъ, при такомъ охлажденіи другихъ къ трудамъ сего писателя, не должно молчать, какъ нѣкогда молчалъ Карамзинъ, но говорить за него, за честь таланта, за справедливость дѣла.
Съ перваго взгляда кажется, будто критика можетъ быть дѣломъ всякаго писателя, и что она входитъ въ права ученика и мастера въ семъ дѣлѣ; но я смѣю думать, что критика, въ ея высочайшемь отношеніи разсмотрѣнная, есть родъ литературной диктатуры, на которую даютъ право только заслуги и способности, въ республикѣ наукъ признанныя. Великія власти ввѣряются великимъ людямъ или покрайней мѣрѣ людямъ опытнымъ. Кто идетъ наравнѣ съ вѣкомъ и просвѣщеніемъ, тотъ знаетъ, какія поручительства требуются, въ системѣ законодательства, отъ представителей народа. Вы хотите быть въ словесности представителями вкуса, мнѣнія, искуства писать: укажите мнѣ на права ваши; укажите на голоса, васъ избравшіе; укажите наконецъ на литтературныя титла, которыя оправдываютъ вашу высокую миссію. Безъ того мы въ правѣ отрицать ваше законодательное представттельство. Квинтилліанъ и подобные критики могутъ взвѣшивать даровагія и оцѣнять славу Тацитовъ, сихъ краснорѣчтвыхъ Тацитовъ, передъ которыми блѣднѣютъ тираны и завистники.
Какъ! развѣ не можетъ всякій ученикъ, всякій претендентъ на ученость, съ высоты судейскаго мѣста своего, бросать на бумагу приговоры и по своему произволу чернить славу писателя? Да; не можетъ того по совѣсти; ибо авторъ имѣетъ свою отчетливость и даже стыдливость. Приличіе, строгое приличіе, почерпнутое не изъ суетныхъ уваженій человѣческихъ, но изъ самаго здраваго смысла, говоритъ, что юный умъ, во храмѣ ли Музъ или въ свѣтскомъ обществѣ, не позволяетъ себѣ возвысить голосъ передъ друтми въ поученіе или въ осмѣяніе знаменитыхъ людей. Но тѣмъ же побужденіямъ не позволитъ себѣ критикъ, новый въ своемъ дѣлѣ, оспоривать съ одного авторитета своего достоинства Карамзина и рѣшительно отказывать сму въ талантахъ историка. Но такъ водилося въ старое время: новое принесло новыя правила и мысли. Пускай такъ, въ другихъ отношеніяхъ, но въ законахъ здраваго смысла, конечно нѣтъ. Просвѣщеніе, какъ бы оно велико ни было, должно всегда быть вѣрно истинѣ и разсудку; и за вѣчныя ихъ границы не переступитъ мудрость человѣческая.
Мы гордимся просвѣщеніемъ; хвалимся патріотизмомъ; величаемся любовію ко всему рускому; но справедливая гордость народная не ревнуетъ ли къ достоинству гражданина, бывшаго славою отечества и украшеніемъ ея словесности? Что видимъ y другихъ просвѣщеннѣйшихъ народовъ? Гордый сынъ Великобританіи не даетъ уронить славы Шекспра; онъ защищаетъ съ жаромъ не только его красоты, но и самыя уродливости; и можетъ быть общій голосъ Англичанъ обратилъ вниманіе Европы на сего великаго поэта. Съ тѣмъ же подобострастіемъ, съ тѣмъ же энтузіазмомъ говоритъ глубокомысленный Германецъ о своемъ Гердерѣ, о Шиллерѣ и особливо о Гёте. Французскій народъ, часто непостоянный, часто легкомысленный, не уступаетъ равнодушно своего литературнаго наслѣдія, своей классической почвы на разхищеніе и въ добычу ультра-романтикамъ. A мы рады и готовы ратовать за честь Кальдерона, за мнѣиія Шлегеля, за преимущества послѣдняго Нѣмецкаго романтика; но стоять за своего образцоваго писателя, но говорить за рускаго Историка, когда онъ не держался новыхъ теорій, и какого-то новаго взгляда на исторію, было бы несовмѣстно съ духомъ времени и поколѣнія. Развѣ для соблюденія одной благопристойности изъ тысячи другихъ, явнымъ образомъ нарушенныхъ, мы дозволимъ себѣ только поклониться досадной тѣни, и въ то же время пропустимъ мимо себя фалангу запоздалыхъ бойцовъ въ тайной надеждѣ, что они, срѣжутъ съ ногъ исполина, ихъ опередившаго, и уронятъ колоссъ, видный въ народѣ и вѣкѣ. А, кажется, было бы такъ естественно хвалить и любить народную славу, отечественныя заслуги, все благородное, все великое на родной землѣ и въ ея быту ученомъ или гражданскомъ. "Имя русское имѣетъ для насъ особенную прелесть, " говоритъ тотъ писатель, о которомъ идетъ рѣчь; «сердце мое еще сильнѣе бьется за Пожарскаго, нежели за Ѳемистокла или за Сципіона.» Не выразилъ ли онъ въ семъ патріотическомъ порывѣ вдохновенія чувство согражданъ къ его имени? осмѣлимся ли подозрѣвать ихъ въ неблагодарности къ его памяти? Нѣтъ; сыны отечества, великіе именемъ и дѣлами, приносятъ ему дани благоговѣнія. Писатели, способные быть органами мнѣнія, говорять о немъ съ удивленіемъ[2]. Вѣки и потомство скажутъ: Рускій народъ умѣлъ быть сму благодарнымъ за творческіе его труды, которыхъ слава отражается на Россію.