Содержание: Заранее, «на всякий случай» заготовленные указы о роспуске Государственной Думы. Техника дела. Естественные и исключительные перерывы. Случаи одновременного испрошения двух бланков указов о возобновлении занятий Государственной Думы и о перерыве их. Указ правительствующему сенату. «Прогрессивный блок». О журнале совета министров. Проект заявления от имени председателя совета министров. Коллективная работа. Сессия 9 февраля — 4 апреля 1916 г. Штюрмер. Указ, испрошенный помимо совета министров. Вычеркивание Штюрмером «лишних» слов из указа. Деловые предметы и «куча законопроектов». Гурлянд — советник Штюрмера. Наличность вороха законопроектов, которых на самом деле не было. Пакет с личной печатью бывшего императора. Справка вместо журнала. Фигура Штюрмера по сравнению с его предшественниками. Столыпин, Горемыкин, Коковцов. Заседания совета министров. «Взгляды» Штюрмера. «Торопливость» Штюрмера. Созыв Думы 1 ноября 1916 года. Проект указа о роспуске. Нарушение основных государственных законов. Повод к толкам о государственном перевороте. Особая политическая обстановка. Черновик указа. Бланки, находящиеся в деле. Отступление от практики. «Внеканцелярская» практика. Предполагавшаяся отставка Протопопова. Обращение Трепова к членам Государственной Думы. Испрошение бланковых указов в декабре 1916 года. Памятная записка. Разногласия. Сессия 14 февраля — 26 февраля. Всеподданнейшее представление. Частное совещание Государственной Думы. Осадное положение. Мнение о роспуске некоторых членов Государственной Думы. Указ на имя Горемыкина, данный при начале войны. Представления совета министров. Горемыкин и «пора бездумья».
Председатель. — Иван Николаевич Лодыженский, вы изволили быть управляющим делами совета министров от 24 мая 1914 года по 14 марта 1917 года?
Лодыженский. — Может быть; кажется, так.
Председатель. — Значит вы работали в совете министров при Горемыкине, Штюрмере, Трепове и кн. Голицыне?
Лодыженский. — Так точно.
Председатель. — До того, как вы изволили занять этот пост…
Лодыженский. — Я был помощником управляющего делами совета министров с 1910 года.
Председатель. — Так что вы застали часть Столыпинского периода?
Лодыженский. — Так точно, я был назначен при Столыпине.
Председатель. — Обычай, в силу которого указы о перерыве занятий законодательных учреждений и о роспуске Государственной Думы заготовлялись заранее в бланковом виде, был и при Столыпине?
Лодыженский. — Кажется, я так и показывал предварительно, когда меня допрашивал следователь. Я обыкновенно управлял канцелярией в летние месяцы, после роспуска Думы, в отсутствие управляющего делами Плеве. Так что этого хорошенько не помню.
Председатель. — Вы изволили показать, что бывший председатель совета министров Столыпин всегда имел при себе «на всякий случай» бланковый указ о роспуске Думы?
Лодыженский. — Я это слышал из думских кругов, от кого-то из министров, и, кажется, действительно так было: у меня составилось такое представление.
Председатель. — Как вы объясняли себе тот факт, что председатель совета министров всегда «на всякий случай», как вы говорили, имел подобный бланковый указ? На какой именно случай?
Лодыженский. — Я объяснял это, во-первых, тем, что председатель совета министров Столыпин, в особенности во времена 2-й Думы, всегда имел в виду возможность и даже необходимость закрытия Государственной Думы, т.-е. не только перерыва занятий, но и роспуска в самом чрезвычайном и ускоренном порядке. Говорят, что он всегда имел у себя в кармане указ о роспуске. И, кажется, это верно, потому что последующие председатели считали нужным, уже по обычаю, заранее испрашивать указы о роспуске Государственной Думы, и такие указы им давались. Второе обстоятельство, на которое я также указывал следователю, касается перерыва занятий Государственной Думы: технически всегда требовалось иметь указ за несколько дней. И вот почему: обыкновенно, когда оканчивалась сессия Государственной Думы — в конце июня, в июле — происходили ежедневныя заседания, на которых пропускали так называемую думскую вермишель. Министры со всех сторон осаждали Родзянко просьбами, чтобы такие-то чисто деловые законопроекты провести до окончания сессии. Президиум Думы тянул эти занятия, но так как кворум под конец постепенно таял, то иногда, даже совершенно неожиданно, поступало заявление Родзянко, что он больше Думы держать не может, и требовалось сегодня же для завтрашнего дня иметь указ, который в конце заседания предстояло оглашать с кафедры Думы. Поэтому обыкновенно приблизительно за неделю, заготовлялся указ о перерыве занятий. До войны это как раз совпадало с временем, когда император бывал в отсутствии из Петрограда, обыкновенно в шхерах, на Штандарте. В таком, заранее заготовленном указе, обыкновенно в докладных записках, испрашивалось полномочие проставить цифру по соглашению с председателем Государственной Думы, что по взаимному сговору и делалось. Доходило до мелочей; Родзянко обыкновенно волновался, чтобы указ не опоздал, чтобы курьер попал во время и т. д.; я, находясь в телефонных сношениях с управляющим делами Глинкой, сообщал, что «курьер поехал», «пакет за таким-то № послан» и т. д.; Родзянко получал в руки указ и успокаивался. Так было до последнего времени, когда между правительством и президиумом Думы отношения стали несколько обостренные.
Председатель. — Все, что вы говорите, относится к естественным перерывам, и эта естественность подчеркивалась заключительными словами указа: «По соглашению с председателем Государственной Думы и государственного совета». Позвольте направить вашу мысль к другим случаям роспуска, для которых, по вашим сведениям, Столыпин имел в кармане всегдашний указ. Ведь резиденция царя была совсем недалеко от Петрограда. Чем же объяснялось, что, имея возможность в любой момент снестись с императором, Столыпин, тем не менее, носил в кармане проект или бланк такого указа о роспуске Думы?
Лодыженский. — Я затрудняюсь на это прямо ответить, тем более, что за все время, как я стоял близко к правительству, не было ни одного роспуска, кроме роспуска 2-й Думы, которого я был свидетелем. Тогда я не служил еще в канцелярии совета министров: про эти указы помню смутно; что такие указы бывали, это безусловно, во время Штюрмера, например. При Горемыкине — не помню. Горемыкин вступил при моем предместнике Плеве: итак, при мне указы о роспуске бывали, но случая роспуска не было. Были только перерывы занятий Думы.
Председатель. — Вы помните, что с течением времени слова «по соглашению с председателем Государственной Думы» исчезли из всеподданнейших представлений и были заменены словами: «в зависимости от чрезвычайных обстоятельств» или даже просто «в зависимости от обстоятельств»?
Лодыженский. — Да, т.-е. здесь словами «в зависимости от обстоятельств» воспроизводится текст будущего указа.
Председатель. — Передо мной имеется всеподданнейшее представление нормального порядка, который вы изволили изложить со знаком рассмотрения от 20 марта 1914 года, подписанное Горемыкиным, о перерыве занятий на пасхальный вакат сего года, при чем испрашивается полномочие «проставить в указе срок сего перерыва впоследствии, по соглашению с председателем Государственной Думы». Это нормальный случай. Дума в момент испрошения этого указа еще заседала, а через неделю после его испрошения она и была распущена на пасхальный вакат, 28 марта 1914 года. Такой же нормальный момент совпадает и с проектом 10 июня 1914 года, т.-е. в этом представлении точно также есть слова: «Проставить в указах начальные сроки сих перерывов впоследствии по соглашению с председателем государственного совета и Государственной Думы». Причем нужно прибавить, что и в том и в другом случае император находился в Царском. Скажите, всегда в вашем делопроизводстве, в канцелярии совета министров по делам Государственной Думы, сохранялись отпуски всеподданнейших представлений об испрошении этих бланковых подписей?
Лодыженский. — Я думаю, что всегда. Могли быть случаи, когда председатель лично, на всеподданнейшем докладе, испрашивал. Например, за последнее время указ, изданный кн. Голицыным, прошел без препроводительной бумаги. Кажется, он лично, на всеподданнейшем докладе, испросил, но я этого точно не помню.
Председатель. — Значит, нормальный порядок таков: Государственная Дума работает, например, летом, намечается уже конец ее работы, и тут испрашивается соответственный бланковый указ. Не помните ли вы, когда именно был испрошен такой бланковый указ в январе 1915 года? Тогда Дума начала работать 27 января 1915 года?
Лодыженский. — Не помню.
Председатель. — Я позволю себе напомнить вам из этого делопроизводства, что 11 января было испрошено высочайшее повеление о возобновлении Государственной Думы и государственного совета на 27 января и одновременно с этим бланковые подписи на проекты двух указов о перерыве занятий государственного совета и Государственной Думы на срок не позднее ноября 1915 года. «В зависимости от чрезвычайных обстоятельств испрашиваю полномочий вашего величества проставить в указах начальные сроки сих перерывов впоследствии, по соглашению с председателем Государственной Думы и государственного совета». Скажите, пожалуйста, чем это объясняется, что в январе 1915 года, ранее, чем Дума была созвана, уже испрашивалась высочайшая бланковая подпись на перерыв занятий Государственной Думы и государственного совета?
Лодыженский. — Это было при статс-секретаре Горемыкине, Дума созывалась на очень короткую сессию — 27—29 января, подобно тому, как в июле перед этим (всего, на один день); просто, чтобы, так сказать, сделать чисто декларативный шаг по отношению к войне; предполагался, если не ошибаюсь, только один законопроект о росписи, причем роспись была принята par réclamation, и прошла в один день. Этого никогда не бывало раньше. Так что здесь, по соглашению с руководящими кругами Думы, заранее предполагалось, что она созывается на очень короткую сессию, на два, на три дня. Поэтому в совете министров и было признано необходимым сразу заручиться указом о перерыве занятий. В данном случае здесь были чисто практические соображения. По той же причине, начиная с 1914 года, появляются в указах слова: «В зависимости от чрезвычайных обстоятельств». Считали, что и самый срок возобновления занятий и срок перерыва, все это связано с военными обстоятельствами: в зависимости от хода войны Дума будет созываться и распускаться.
Председатель. — А как смотрели на формальный вопрос о праве принимать на себя эту, принадлежащую высочайшей власти, прерогативу, определять сроки перерыва Государственной Думы и государственного совета? Считалось ли, что испрошение для себя таких полномочий допустимо с точки зрения закона?
Лодыженский. — Мне не приходилось слышать каких-нибудь суждений по этому поводу, по крайней мере, они не возникали и моем присутствии.
Председатель. — Позвольте перейти к лету 1915 года. Вы изволите, быть может, припомнить, что 8 июля был испрошен уже без бланка высочайший указ о необходимости, в виду обстоятельств того момента, приблизить созыв Государственной Думы. И Дума, которую предполагалось созвать в ноябре, была созвана в июле. Чем тогда мотивировалось то обстоятельство, что до созыва Государственной Думы уже были испрошены бланковые указы о перерыве занятий Государственной Думы и государственного совета?
Лодыженский. — Насколько я помню, совершенно теми же соображениями, что и при предыдущем созыве, т.-е. предполагалась короткая сессия; не помню, сколько она продолжалась.
Председатель. — Она продолжалась до 3 сентября.
Лодыженский. — Как в совете министров, так и в думских кругах, шла внутренняя борьба; в то время образовался, так называемый, желтый блок.
Председатель. —То-есть так называемый «прогрессивный блок»? -
Лодыженский. — Да. Дума стремилась продлить сессию, и она протянулась до 3 сентября.
Председатель. — А министерство?
Лодыженский. — В министерстве были по этому поводу большие разногласия; большинство совета министров было за то, чтобы эта сессия продлилась, но статс-секретарь Горемыкин закрыл Государственную Думу, хотя он и был безусловно в меньшинстве.
Председатель. — Скажите, пожалуйста, дебаты о том, закрыть или не закрыть Государственную Думу, фиксировались в журналах совета министров?
Лодыженский. — Нет. Журналы велись далеко не по всем делам; я подробно писал об этом в моем показании. По этому поводу никакого журнала не было.
Председатель. — Чем же определялось, вести журналы или нет?
Лодыженский. — Это очень трудно сказать, потому что это зависело от свойств дела. Журнал велся непременно по тем делам, которые формально фигурировали в повестках, посылавшихся предварительно министрам. Были острые и важные государственные вопросы, такие, как вопрос об объявлении войны, и доклады по этому поводу Сазонова, — по ним журналы не велись; по вопросу о мобилизации был журнал, но очень короткий; это обусловливалось тем, что все мероприятия подобного рода могли исходить только от верховной власти. Однако, в последних числах августа 1915 года один журнал был составлен с целью запечатлеть разногласия, возникшие в совете министров по поводу того, какой политики держаться правительству — итти ли на примирение с прогрессивным блоком или распустить Думу. Этот журнал я показывал Горемыкину, но он не был подписан.
Председатель. — То-есть, кроме вопросов, которые разрешались без журнала, были и такие, которые разрешались по журналу неоформленному, неофициальному, по вашему черновику. Иногда вам говорили — не вести никаких записей, а иногда говорили — вести?
Лодыженский. — Вести или не вести запись, — этого мне не говорили; я всегда мог записывать. Журналы составлялись обязательно по тем делам, которые должны были итти на высочайшее разрешение. По острым же политическим вопросам журналы иногда не составлялись. В данном случае происходил обмен мнений, совещание, после которого статс-секретарь Горемыкин единолично и против мнения большинства, принял эту меру, т.-е. роспуск Государственной Думы. После этого он отправился на прием и доложил. Тогда же, очевидно, он доложил мнение совета министров.
Председатель. — Вы изволили сказать, что журнал составлялся по тем вопросам, которые представлялись на рассмотрение верховной власти; но в данном случае этот вопрос представлялся, а журнала не было.
Лодыженский. — Да, журнала не было.
Председатель. — Вы не знаете, имеется этот журнал в делах канцелярии совета министров?
Лодыженский. — Не могу вам доложить. Дома я ничего не хранил, в канцелярии он должен быть; это разбиралось в целом ряде заседаний.
Председатель. — То-есть вопрос об отношении к прогрессивному блоку?
Лодыженский. — Да. Я помню — очень горячо настаивал Самарин, затем Харитонов, Игнатьев, Кривошеин, и, насколько я помню, остался почти один статс-секретарь Горемыкин. Потом произошло пересоставление кабинета.
Председатель. — Вы изволили говорить, что проект такого журнала вы преподнесли статс-секретарю Горемыкину?
Лодыженский. — В каком-то из этих заседаний, может быть, даже на следующий день, в заседании, где он обнародовал высочайшее указание о роспуске Думы. Помню, что был один журнал очень острого заседания, когда произошел разрыв в среде самого правительства. Тогда я составил журнал, который показал Горемыкину; он не был никем подписан и не знаю, сохранился ли.
Иванов. — Горемыкин не хотел его подписать?
Лодыженский. — Просто не до того было, а мне хотелось оставить его, как исторический документ разногласия в совете министров и в отношении к блоку, и в отношении к роспуску Думы.
Иванов. — Вы его отдали в делопроизводство?
Лодыженский. — Да.
Председатель. — В том же деле совета министров, в связи с созывом Государственной Думы 19 июля 1915 года, имеется проект заявления от имени председателя совета министров: «Господа члены Государственной Думы. Государь император всемилостивейше соизволил повелеть обратиться к вам, от высочайшего его императорского величества имени, с приветствием и пожеланием полного успеха в предстоящей вам ответственной и важной законодательной работе на благо нашей дорогой и всеми нами беззаветно любимой России (слова: «нашей дорогой и» зачеркнуты, а после слова «России» — с выноской на поле карандашом — написано: «на укрепление мощи доблестного воинства нашего» — потом и эти слова зачеркнуты). День возобновления ваших занятий совпадает с годовщиной объявления нам войны. Прерывая (это слово карандашом исправлено: «Прервав») заседания Государственной Думы в начале года — до ноября, правительство предвидело, что по ходу событий созыв государственных учреждений может оказаться необходимым и ранее этого срока. Время для него теперь настало. Тяжелые испытания, посланные нам войной, побудили оторвать вас от вашей службы в армии (слово «армии» зачеркнуто и карандашом написано: «в войсках»), от работы в Красном Кресте, общественной деятельности на местах, наконец, от ваших частных дел и хозяйств. Положение наше — трудное. Взглянем правде прямо в глаза и открыто признаем это. Война грозит быть долгой и требует вое новых напряженных (слово: «напряженных» зачеркнуто и карандашом написано: «и новых») усилий и новых (слово «новых» зачеркнуто) жертв. Решив без всякого колебания итти на них, правительство считает, однако, своим долгом и испытывает нравственную потребности (слова: «считает, однако, своим долгом, …и» — зачеркнуто) окончательно избрать этот путь не иначе, как в полном единении с вами, господа члены Государственной Думы (слова: «вами, господа, члены Государственной Думы» — зачеркнуты). Так, господа, мыслит правительство. От вас история ждет ответного голоса Земли Русской». Вы не помните, кто составлял это для Горемыкина?
Лодыженский. — Тут принимал участие А. В. Кривошеин, а, потом, вероятно, весь совет министров слушал проект, и делались разные заявления. Это всегда являлось коллективной работой, и каждая такая вещь претерпевала большие изменения.
Председатель. — Но основной проект кем был написан? Всегда в коллективной работе кто-нибудь один пишет проект, который кладется в основу.
Лодыженский. — Я не помню, какой из проектов в конце концов получил одобрение в совете министров. Составить проект давали кому-нибудь из министров, иногда поручали Кривошеину, Харитонову, мне. Раз мне пришлось из трех проектов составлять один.
Председатель. — На этом проекте имеются ваши поправки (показывает документ)?
Лодыженский. — Да, это мой почерк.
Председатель. — Это поможет вам ответить, не ваш ли проект был положен в основу?
Лодыженский. — Может быть. Очевидно, мне было поручено. Я знаю только то, что в период 1915 года, при сочинении манифестов и декларационных выступлений, в этом большое участие принимал Кривошеин. Весьма возможно, что основание этого проекта было составлено Кривошеиным.
Председатель. — Почему же вы исправляли проект Кривошеина? Может быть, эти поправки говорят о том, что вы и были его автором?
Лодыженский. — Или я был автором, или это было сделано по указанию совета министров, когда проект читался и оглашался.
Председатель. — Не приходилось ли вам после роспуска или, точнее, после перерыва занятий Государственной Думы, в сентябре 1915 года, составлять проект высочайшего указа о созыве Государственной Думы на третью сессию в том же 1915 году, на 25 ноября? Вы не помните этого обстоятельства?
Лодыженский. — Сейчас не припомню.
Председатель. — Это предположение было тогда оставлено и заменено впоследствии указом, где предписывалось отложить возобновление занятий Государственной Думы.
Лодыженский. — Да, я теперь припоминаю. Эту сессию предполагалось созвать в ноябре, но, вместе с обнародованием двух редкриптов на имя Куломзина и на имя Родзянки, она была отложена под тем предлогом, что Дума не успела рассмотреть в комиссиях проекта о государственной росписи.
Председатель. — Этот предлог и значился в рескрипте на имя председателя Думы?
Лодыженский. — Эти рескрипты являлись дополнением к указу....
Председатель. — Причем вашей рукой был написан проект указа о созыве Государственной Думы на конец 1915 года, а также проекты соответственных рескриптов и соответственного указа об отсрочке.
Лодыженский. — Так. Этому предшествовали, если мне память не изменяет, попытки составить указ с ограничением предметов занятий Думы, но из этого ничего не вышло, и эта мысль была оставлена. Я не особенно в курсе дела, так как это происходило в частном совещании, у председателя, вне моего участия. Одна редакция была составлена мною, та, где сказано, что Государственная Дума созывается для рассмотрения бюджета, кажется, так, а потом последовала эта отсрочка.
Председатель. — Теперь позвольте перейти к той сессии Государственной Думы, которая открылась 9 февраля 1916 года и закрылась 4 апреля 1916 года. В январе, перед этой сессией, ушел Горемыкин, и был назначен Штюрмер. Вы составляли черновик проекта указа правительствующему сенату о возобновлении занятий Государственной Думы и государственного совета? Это вашей рукой написано (показывает документ)?
Лодыженский. — Это моя рука.
Председатель. — Очевидно эти слова: «По соглашению с председателями Государственной Думы и государственного совета» были исключены, и оставлено было только: «В зависимости от обстоятельств». Вы не помните, почему вы не пошли по прецедентам? Вероятно, вы получили распоряжение от председателя совета министров? Благоволите вспомнить и сказать, в чем это распоряжение заключалось и по каким соображениям было принято?
Лодыженский. — Этот указ был испрошен помимо совета министров. В совете министров это не обсуждалось, а мне лично было указано Штюрмером опустить эти слова, как лишние. Точных слов не припомню, но смысл был такой, что какое же может быть соглашение с Родзянкой? Что если ему будет дано полномочие, то в нужный момент этот указ будет приведен в действие и исполнен. Он на это не пошел, но говорил, что был такой usus.
Председатель. — Вы изволили выразиться, что проект указа шел помимо совета министров, — проект указа о созыве Думы, или проект указа бланкового, предоставлявшего ему право вписывать?
Лодыженский.— Вы изволите говорить об указе о созыве или об указе о прекращении занятий?
Председатель. — Вы изволили сказать, что проект указа шел помимо совета министров. Я хотел бы знать, к каким указам относятся эти слова?
Лодыженский. — К обоим. Очень возможно, что первый такой важный шаг, как созыв Государственной Думы, обсуждался Штюрмером в каком-нибудь совещании. Что же касается второго указа, то он не обсуждался в совете министров; вообще в совете министров обыкновенно обсуждались, так сказать, моменты прекращения занятий, но не самое испрашивание указа. Председатель, помимо совета министров, давал мне заказ заготовить такой указ. Затем, часто он говорил так: «У меня был Родзянко, говорил, что Дума находится при последнем издыхании (такое выражение обыкновенно употреблялось), надо прекратить занятия». Он только это доводил до сведения министров, а не то, чтобы это обсуждалось, тут не могло быть дискуссии или возражений.
Председатель. — Вы изволите помнить, что в январе 1916 года одновременно Государственная Дума созывалась и получался указ на предмет прекращения ее занятий? Какие же обстоятельства заставили в данном случае, еще до созыва Государственной Думы и государственного совета, озаботиться о перерыве их занятий?
Лодыженский. — В данном случае Штюрмер шел по шаблону, чтоб запастись указом. Я помню, когда созывалась эта Дума, то и программа ее занятий и продолжительность были совершенно неизвестны. Тут были разговоры о том, что, с одной стороны, военные обстоятельства (роспись уже была рассмотрена, значит, для этого времени требовалось немного), затем, в думских кругах пошли разговоры о деловых предметах, в декларациях упоминалась куча законопроектов вплоть до земского и городового положения… Наконец, он прямо опасался, что Дума может быть взорвана каким-нибудь острым конфликтом. Насколько я припоминаю, тогда и было мне сказано заготовить указ о созыве и одновременно указ о перерыве занятий, и, если мне память не изменяет, — также указ о роспуске; т.-е. это уж не перерыв занятий, а другая мера, более крайняя.
Председатель. — Вы изволили сказать, что, с одной стороны, бюджет был уже рассмотрен в думской комиссии, с другой стороны, имелась куча законопроектов у самого Штюрмера. Казалось бы, такая наличность кучи законопроектов заставляла думать именно о жизни, а не о смерти Государственной Думы: созывается Дума, — куча законопроектов, — тут-то и работать? Я это спрашиваю вас потому, что может быть этот третий мотив, возможность конфликта, послужил тогда решающим мотивом?
Лодыженский. — Весьма возможно. Я должен сказать, что со Штюрмером я не был в близких отношениях и мог делать заключения только из совокупности виденного. Думаю, что и эти первые два мотива имели значение. Очевидно, сам Штюрмер, и правительство, и Гурлянд, который сделался правой рукой Штюрмера, не могли дать себе отчета, во что выльется сессия Думы. Перед этим был острый конфликт между Думой и правительством в лице статс-секретаря Горемыкина; Гурлянд, который являлся советником Штюрмера, всячески старался уладить, представить нечто в противовес такому нежелательному и неугодному для Думы лицу, каким являлся Горемыкин. Вот из каких мотивов все-таки была сделана уступка по отношению к Думе. Горемыкин стоял чрезвычайно твердо на самой непримиримой позиции: во время войны невозможна законодательная работа, и при нем Дума созывалась только на самый короткий срок, только для принятия росписи. Здесь же, наоборот, когда в прессе, в думских кругах возникли слухи о деловой сессии, о деловой работе, о том, что жизнь не ждет, что в видах дальнейших успехов, сессия необходима, — тут и появилась правительственная декларация Штюрмера с целым ворохом законопроектов, которые тогда в министерстве внутренних дел и готовы не были, но обещания были даны. Вступит Дума на этот путь законодательной творческой работы или не вступит, — этого никто не знал.
Председатель. — Значит объявлялось некоторого рода примирение с Думой, объявлялась наличность вороха законопроектов, которых в действительности не было, и, вместе с тем, был испрошен, «на всякий случай», указ о роспуске?
Лодыженский. — Да.
Председатель. — Позвольте на минуту отвести вас в сторону, потом мы вернемся к основной линии нашей беседы. Вы упомянули, что Гурлянд был правой рукой Штюрмера?
Лодыженский. — Да, он являлся его советником, и, насколько я слышал, Гурлянд играл такую же роль при Штюрмере, как при П. А. Столыпине, в его сношениях с Думой. Это было приблизительно в августе. Я лично продолжаю думать, что Гурлянд имел хорошее влияние на Штюрмера: он был знающий человек, и между председателем совета министров и Государственною Думою устанавливал политику примирительную.
Председатель. — Кто же заменил его в этом влиянии на Штюрмера после августа?
Лодыженский. — Я этого совершенно не мог подметить; те лица, которые остались подле Штюрмера, были слишком мелки по сравнению с Гурляндом.
Председатель. — Вы припоминаете, что тогда же были испрошены бланки и на роспуск Государственной Думы, а не только на перерыв ее занятий?
Лодыженский. — Это в виду того, что в Думе могли произойти эксцессы, вследствие чего пришлось бы ее закрыть и назначить выборы, а это могло совпасть с отсутствием императора из Царского Села. Бывают такие мелочи, которые невольно запоминаются. Помню, когда Штюрмер поехал с докладом, он не повез указа о роспуске, и когда я спросил его об этом, он сказал: «Это я просто из суеверия делаю, чтобы не начинать доклада с такого указа».
Председатель. — То, что вы изволили вспомнить, опровергает ваши предшествующие слова. Вы говорили, что указ о роспуске был испрошен.
Лодыженский. — Да, вероятно, на другой день, но не в первый момент.
Председатель. — Этим и объясняется, может быть, то, что в составленном вами проекте, если я не ошибаюсь, не упоминается о роспуске Думы, а только о перерыве занятий?
Лодыженский. — Да.
Председатель. — Скажите, а где такие бланки хранились? Вот, скажем, эти бланки за январь 1916 года? Им все-таки порядочно пришлось похраниться до 4 апреля.
Лодыженский. — Они хранились у Штюрмера.
Председатель. — Не в канцелярии совета министров?
Лодыженский. — Нет.
Председатель. — Почему? Разве не казалось естественным, что вы, ведающий все дела совета министров, между прочим, хранили бы и эти документы?
Лодыженский. — Да, может быть. О Столыпине я говорить не могу, потому что я был в то время помощником управляющего, но при Коковцове, я знаю отлично, что они хранились в канцелярии, в конторке у экспедитора под ключом, и в нужный момент, так сказать, мобилизовались. Горемыкин держал их у себя на квартире, в письменном столе, под ключом. То же самое делал и Штюрмер. Он держал их у себя и, даже помню, что, когда он жил на Фонтанке, они находились у него в металлическом несгораемом шкафу, в кабинете.
Председатель. — Скажите, этот конверт хранился у вас в совете министров?
Лодыженский. — Таких конвертов было много.
Председатель. — Нет, а вот с этой печатью и с этой надписью?
Лодыженский. — Это обычный пакет из тех, которые присылались императором.
Председатель. — Так что вот это, написанное, в смысле даты, вам ничего не говорит?
Лодыженский. — Эта надпись делалась рукою фельдъегеря, когда он получал пакет для отправки.
Председатель. — Это печать императора?
Лодыженский. — Да, это его личная печать. Обыкновенно эти даты заносились в соответственные журналы. Иногда вновь поступавшие председатели, которые не знали всей силы этой даты, рвали конверт, и мне приходилось в фельдъегерской части узнавать, когда он был отправлен; это не имело само по себе никакого значения, но для нас в канцелярии этим числом датировалось утверждение, привезенное фельдъегерем, и затем они заносились в журналы.
Председатель. — Скажите, чем объясняется, что в черновиках, написанных вашей рукой, имеется вариант начального срока созыва законодательных учреждений в феврале 1916 года, а сохранился проект всеподданнейшего представления о возобновлении занятий государственного совета и Государственной Думы 22 февраля 1916 года?
Лодыженский. — Совершенно не знаю.
Председатель. — Позвольте мне вам предъявить, чтобы не было недоразумений. У вас тут много черновиков. Изволите видеть, это вы написали?
Лодыженский. — Да. Совершенно верно, 22 февраля.
Председатель. — А здесь, 1 февраля?
Лодыженский. — Да. Вероятно колебался Горемыкин; сказал 22 февраля, потом с кем-нибудь поговорил и срок приблизил.
Председатель. — В том же деле, перед одним из ваших проектов созыва на 22 февраля, имеется справка по вопросу о возобновлении деятельности законодательных учреждений и о том, что по этому поводу было высказано в совете министров в заседании 22 января 1916 года. Каково происхождение этой справки? Есть ли это выписка из формального журнала совета министров или из какого-нибудь другого документа? Это не вашей рукой сделана справка? Кем она сделана?
Лодыженский. — Это сделано рукой моего помощника А. Н. Яхонтова, очевидно, по моему поручению.
Председатель. — Откуда она взята?
Лодыженский. — Вероятно, вместо журнала, просто по нашим запискам. Тут написано рукой экспедитора: «Послано г. председателю 22 января». Теперь ясно, почему был послан первоначальный проект 22 февраля.
Председатель. — И потом переменили на 9 февраля?
Лодыженский. — Вопрос этот, значит, обсуждался в совете министров, в заседании 22 января; вместо журнала, чтобы напомнить ему ход заседания, я составил эту справку.
Председатель. — Вы изволили довольно долго работать в канцелярии совета министров, сначала в качестве помощника а потом в качестве управляющего. Как вам представлялась фигура Штюрмера, как председателя совета министров, сравнительно, хотя бы. с его предшественниками? Какими особенностями определяется он, как председатель совета министров, в представлении вашем и ваших сослуживцев? Какие особенности характеризуют его период?
Лодыженский. — Если сравнить его время со столыпинским, можно сказать, что время Столыпина было время большой творческой работы. История может относиться к ней так или иначе, но это несомненно была крупная творческая работа в известном направлении.
Председатель. — Ну, а период Горемыкина?
Лодыженский. — В период Горемыкина? Тут наоборот. Горемыкин был совсем другой человек, человек без инициативы, усталый человек. Он мне часто говорил, что если бы не война, он ни за что бы не пошел. Что только долг его удерживает, — что он не может уйти; его не отпускают. Очень уставал. Сравнительно мало занимался. Но я всегда его считал очень искренним, патриотическим человеком. Потом, Коковцов. Это был очень способный человек, выдающийся, но не таких широких взглядов и не такой работник, как Столыпин. В этом отношении ничего не могу прибавить, кроме того, что и вам известно; вы так же знаете историю русских событий последних лет, как и я.
Председатель. — Но вы все-таки изволили стоять близко к деятельности председателей совета министров.
Лодыженский. — В этом отношении, я думаю, вы ошибаетесь, как и многие другие; мой деловой день проходил таким образом: я ежедневно бывал с докладом у Штюрмера так же, как и у других председателей. Часто случалось, что я узнавал последний или post factum о том, что делалось в бюрократических кругах. Штюрмер принимал очень много народа. Я приезжал к нему к 10 часам утра, а у него бывали люди с половины девятого. Я заставал человека уже до известной степени не свежего. Мой доклад был чисто деловой, это не был обмен мыслей и бесед.
Председатель. — Но кроме этого вы присутствовали в заседаниях совета министров, где очень сказывается фигура премьера.
Лодыженский. — Да. Заседания совета министров бывали два или три раза в неделю. Должен сказать, что Штюрмер держал себя очень пассивно, так же пассивно, как Горемыкин. Горемыкин держал себя пассивно (он был бесстрастный председатель) и только иногда оказывал известное давление. Насколько я знаю, Штюрмер также очень редко высказывался и не проводил свои взгляды, в противоположность Столыпину, который держал себя чрезвычайно властно в заседаниях совета министров и, горячо защищая какое-нибудь мнение, произносил большие речи.
Председатель. — Но как вам казалось: эти взгляды Штюрмер действительно имел, или видно было, что у него нет никаких взглядов?
Лодыженский. — Трудно сказать. При докладах я старался его убедить в необходимости придерживаться того или другого взгляда по чисто практическим, деловым соображениям; он как будто соглашался со мною, а потом, под влиянием разговора с каким-нибудь другим лицом, изменял. Он очень легко уступал, когда кто-нибудь из министров горячо отстаивал другие взгляды, так что я считал его каким-то безразличным.
Председатель. — Проявлял он осведомленность в делах государственного управления?
Лодыженский. — Я думаю, меньше, чем, например, Коковцов. Я вообще не считал его, так сказать, особо подготовленным, да это и невозможно было: его предшествующий пост был пост директора департамента.
Председатель. — Позвольте перейти к лету 1916 года. Вы может быть изволите помнить, что сессия Государственной Думы продолжалась с 16 мая по 20 июня? Почему мы в делах совета министров и, в частности, в этом делопроизводстве не находим такого проекта указа, проекта всеподданнейшего доклада, об испрошении указа на созыв Государственной Думы 16 мая? Не потому ли, что перерыв 4 апреля — 16 мая был обычным пасхальным перерывом?
Лодыженский. — Да.
Председатель. — Так. Вы изволите помнить, что когда действовала Дума 16 мая — 20 июня, то задолго до ее закрытия, уже 1 июня, были испрошены бланки на перерыв занятий?
Лодыженский. — Точно этого не помню, но думаю, что это обычный ход. А то обстоятельство, что это произошло за три недели, объясняется, вероятно, если можно так выразиться, торопливостью Штюрмера.
Председатель. — Торопливостью?
Лодыженский. — Я не знаю, не было ли тут какой-нибудь продолжительной поездки бывшего императора? Я во всяком случае не думаю, чтобы тут были какие-нибудь особые соображения.
Председатель. — Позвольте констатировать, что отлучки бывшего императора в 1916 году определяются следующими датами: с 10 по 18 февраля, со 2 по 19 марта, с 26 марта по 13 апреля. А с 24 апреля по 19 октября император постоянно был в ставке.
Лодыженский. — Так. Ну, значит, это была одна из причин, по которой Штюрмер поторопился, т.-е. просто хотел заранее иметь указ для того, чтобы в данный момент воспользоваться.
Председатель. — Государь не мог никуда удалиться, он мог только приблизиться, потому что с 24-го апреля по 19-е октября он жил в ставке.
Лодыженский. — И мог опять уехать на фронт. Я, конечно, не знаю, чем руководствовался Штюрмер, но я объясняю себе так и не помню, чтобы были какие-нибудь другие соображения.
Председатель. — Не помните, что вам говорили об этих соображениях?
Лодыженский. — Ничего не говорили. Штюрмер вообще часто горячился и любил все делать заранее, чтобы потом выкинуть мысль из головы. Это вероятно и было причиною того, что он за три недели забил в набат.
Председатель. — Скажите, пожалуйста, 1-го июня, одновременно с испрошением указа о перерыве занятий, был испрошен указ о роспуске Думы?
Лодыженский. — Не припомню.
Председатель. — А указ о роспуске, который был испрошен в самом начале созыва этой Думы, был сохранен Штюрмером или нет?
Лодыженский. — Нет.
Председатель. — Может быть, этим объясняется и то, что вы не составили проекта на получение указа также и о роспуске Государственной Думы?
Лодыженский. — Да.
Председатель. — Вам не памятны обстоятельства роспуска Думы 20-го июня с назначением срока возобновления занятий 1-го ноября?
Лодыженский. — Особенно точно не помню.
Председатель. — Соответственное представление ваше о перерыве занятий опять исключает слова о согласии — «по соглашению с председателем Г. Думы и г. совета».
Лодыженский. — Очевидно, это уже было сделано в соответствии с предыдущим докладом Штюрмера, находившего слова эти лишними.
Председатель. — Скажите, что вы помните об обстоятельствах созыва Думы 1-го ноября 1916 года? Не помните ли вы о колебаниях, которые тогда возникли по поводу того, созывать или отсрочить созыв Думы?
Лодыженский. — Не припомню сейчас.
Председатель. — Вы не можете сказать, почему здесь нет соответственного проекта и соответственного отпуска всеподданнейшего представления об указах начала и перерыва занятий?
Лодыженский. — Совершенно не могу сказать.
Председатель. — В таком случае, когда указом определяется срок созыва Думы, вы испрашивали соответственное повеление или нет?
Лодыженский. — Виноват, г. председатель, я не совсем понимаю. Вы изволите говорить о каком указе? Здесь указ о созыве Думы на 1-е ноября?
Председатель. — Обычно перед созывом Думы, мы находим здесь проект или отпуск вашего всеподданнейшего представления, и как раз относительно Думы первого ноября этого не имеется. Возникает вопрос: может быть, в виду того, что сроком было назначено 1-е ноября, не было соответственного указа?
Лодыженский. — Это ясно.
Председатель. — Значит, в таких случаях вы не испрашивали особого указа? Указ уже считался существующим, обязательным к исполнению и Думою, когда был точно определен срок?
Лодыженский. — Несомненно. Значит, Дума собиралась 1-го ноября на точном основании указа, данного 20-го июня.
Председатель. — Ну, вот, наступило 1-е ноября. Была созвана Дума, и были сказаны речи с резкими нападками на политику председателя совета министров и на него лично. Что вы можете вспомнить относительно обстоятельств, при которых возникли тогда проекты о перерыве занятий и о роспуске Думы? Следы такого предположения видны: очевидно предполагалось или только прервать занятия или прямо распустить Думу. Что вы об этом помните, как вами испрашивались соответственные проекты?
Лодыженский. — Не помню; настолько не помню, что то, что вы изволите сейчас говорить, для меня почти ново.
Председатель. — Позвольте мне показать вам документ.
Лодыженский. — Но было ли что-нибудь подобное?
Председатель. — Вы не припоминаете?
Лодыженский. — Ах, теперь я соображаю; это какой-то черновик, но обстоятельств я совершенно не помню. Это должно быть тот самый указ, который я до сегодняшнего дня не мог припомнить, кем он был испрошен, и когда, кн. Голицын его получил.
Председатель. — При чем тут кн. Голицын?
Лодыженский. — Кн. Голицын мне его показывал.
Председатель. — Все это было заключено в конверт, на котором написано: «1-ое ноября 1916 г. Царская ставка. Шт.-кап. Щеголеву».
Лодыженский. — Конверт особого значения не имеет, потому что могло быть переложено из одного конверта в другой. Этого я совершенно не помню, но я помню этот указ в связи с другим временем. Значит, он подшит здесь после 1-го ноября. Это обстоятельство у меня из памяти изгладилось. Указ этот я припоминаю, потому я и упомянул о кн. Голицыне. Кн. Голицын, говоря со мной о возможности роспуска Государственной Думы, этот указ мне показывал, причем я докладывал ему и убедил его в том, что этот указ никоим образом приводить в исполнение не следует.
Председатель. — Т.-е. указ о роспуске и без даты выборов?
Лодыженский. — Да. Причем я говорил, что, насколько я понимаю дело, эта вещь не вполне отвечает основным государственным законам.
Председатель. Вы изволили это говорить в показании?
Лодыженский. — И вот только сегодня, сейчас, я нашел следы времени его появления. Значит, он был испрошен Штюрмером около 1-го ноября.
Председатель. — Г. секретарь, предъявляется бланк (без даты), за подписью «Николай», о роспуске Государственной Думы. По какому поводу вам пришлось говорить с кн. Голицыным об этом бланке?
Лодыженский. — Я докладываю, что когда была созвана Дума, уже при кн. Голицыне, 14-го февраля 1917 года, кн. Голицын стал говорить о необходимости иметь также, на всякий случай, указ о перерыве занятий или о роспуске.
Председатель. — Может быть, именно о роспуске?
Лодыженский. — Этого я хорошо не помню, может быть, и о роспуске, но вернее о перерыве. Тут он мне показал указ, тот самый, который вы изволили показать мне сейчас, и я стал убеждать никоим образом его в исполнение не приводить. Кн. Голицын всегда со мной соглашался и находил, что предпочтительнее пойти на перерыв, чем на роспуск. А тут именно говорилось о роспуске, причем еще без обозначения даты. Я говорил ему, что это может быть встречено общественным мнением крайне неблагоприятно и может подать повод к толкам чуть ли не о государственном перевороте.
Председатель. — Все это вы изволили говорить в феврале кн. Голицыну. Но не было ли у вас подобного разговора со Штюрмером в ноябре 1916 года?
Лодыженский. — Совершенно не помню. Настолько не помню, что когда появился этот указ (я совершенно искренне объясняю вам, г. председатель и гг. члены Комиссии, что это совершенно вышло у меня из памяти, благодаря обилию работы, которой у меня было в свое время достаточно), я тогда не знал, к кому отнести появление этого указа, и думал, что может быть он появился в январе вместе со Штюрмером. Одним словом, для меня сейчас сюрприз, что он нашелся в деле и отнесен к 1-му ноября. Может быть, я его и составлял по указанию Штюрмера, не желая ему противоречить.
Председатель. — Не припомните, вы его составляли?
Лодыженский. — Не помню, но раз он появился в деле, очевидно он был мне известен в свое время.
Председатель. — Г. секретарь, оглашается «Указ правительствующему сенату», за подписью «Николай». — «На основании ст. 105 осн. гос. законов, повелеваем Государственную Думу распустить с обозначением времени созыва вновь избранной Думы на… (пропуск) года. О времени производства новых выборов в Государственную Думу последуют от нас особые указания. Правительствующий сенат не оставит учинить к исполнению сего надлежащее распоряжение». Здесь имеется ссылка на ст. 105, которая гласит: «Государственная Дума может быть до истечения 5-летнего срока полномочий ее членов распущена указом государя императора. Тем же указом назначаются новые выборы в Государственную Думу и время ее созыва»; вместо этой части мы имеем слова: «о времени производства новых выборов в Государственную Думу последуют от нас особые указания».
Лодыженский. — А о времени созыва ничего нет?
Председатель. — Нет; так же, как и о времени производства выборов.
Лодыженский. — Вот, почему кн. Голицын мне тогда его показал, а я, совершенно забыв обстоятельства, сопровождавшие появление этого указа, и отнеся его, вероятно, к январю 1916 года, доложил ему, что это идет вразрез с формальной стороной (я об этом подробно написал судебному следователю; здесь чисто юридические соображения) и является отступлением от ст. 105 осн. зак., ибо здесь не указаны выборы; что же касается житейской стороны, то это должно было произвести самое отрицательное впечатление, так как общественные круги могли заподозрить правительство и решить, что оно намеревается править государством без Думы в течение неопределенного времени: указ о созыве мог последовать через месяц, через год, через 5 лет. Я давал ему читать ст. 105, и тогда он мне сказал, что этому указу он движения давать не будет и вернет его императору. Я ему предложил дать его мне на хранение, в канцелярию, но он сказал, что вернет его императору. И он его действительно возвращал, но получил обратно, после чего дал мне его на хранение в канцелярию. Но я все-таки должен сказать, что в противоположность тому, что я писал г. следователю, я потом разбирался в старых бумагах и газетах, и мне попался указ о роспуске 3-й Государственной Думы, где тоже срока для выборов указано не было. Там тоже употреблена была та же фраза, что «о дне выборов последуют от нас особые указания», но обстановка была другая. Роспуск 3-й Думы последовал при самых нормальных обстоятельствах. Это было во время Коковцова; не помню только, 3-я или 4-я это была Дума, словом, та, которая умерла естественной смертью. Там была точно такая же неопределенная фраза; но тогда она, очевидно, не могла возбудить никаких подозрений: тогда было очевидно, что правительство не сговорилось и не могло установить дня назначения выборов. Одним словом, потом последовал указ, который эти выборы назначал. Припоминая мои показания г. следователю, я считаю, что был неправ, говоря, будто это явилось коренным отступлением от практики. Повидимому, подобного рода выражения употреблялись и ранее, но в другой политической обстановке.
Председатель. — Чем объясняется то, что все отпуски в деле сохранены, в письмах, относящихся к тому же моменту 1 ноября, имеются все ваши поправки, — и, вместе с тем, мы не имеем черновика проекта этого указа?
Лодыженский. — Черновик 1-го ноября, очевидно, у вас в руках.
Председатель. — Но это переписчик составил по какому-нибудь черновику.
Лодыженский. — Этот черновик мог быть написан моей рукой, или рукой кого-нибудь из служащих; очень часто я для ускорения диктовал.
Председатель. — Но черновики других документов все в хорошем порядке. Здесь у вас были какие-нибудь соображения, — вы не желали хранить черновика?
Лодыженский. — Нет, за все время, на протяжении всех шести дет, может быть, была одна-две бумаги, которые я держал в тайне от экспедитора, у себя под ключом, и отдавал их потом, по миновании секрета. Но здесь я этого не помню.
Председатель. — Позвольте считать, что если вы диктовали или составляли черновик этого указа, вы, во всяком случае, делали это по непосредственному распоряжению Штюрмера?
Лодыженский. — Да, я по своей собственной инициативе мог только напомнить председателю о необходимости изготовить тот или иной указ, но чтобы я сам поднес ему готовый указ, этого, конечно, не могло быть.
Председатель. — Позвольте опять обратить ваше внимание, ведь эта дата — 1 ноября 1916 года, сделана вашей рукой? (Показывает документ,)
Лодыженский. — Нет, это не моя рука. Это, вероятно, рука кого-нибудь из служащих экспедиции, но чья, я не помню.
Председатель. — А это кем составлено?
Лодыженский. — Только не экспедитором.
Председатель. — Позвольте мне теперь предъявить вам остальные бланки и попросить вас в них разобраться. (Г. секретарь, я предъявляю Ивану Николаевичу тот бланк, который я уже предъявлял.) Таким образом мы уже установили, что этот бланк представляет испрошенный Штюрмером проект роспуска Государственной Думы (без обозначения выборов и даты созыва) 1 ноября. Теперь, что из себя представляет хранившийся в этом же конверте вот этот бланк? Г. секретарь, я предъявляю другой бланк: «Указ правительствующему сенату. — На основании 99 ст. осн. госуд. зак. повелеваем занятия государственного совета приостановить и временем их возобновления назначить… (пропуск) года. Правительствующий сенат к исполнению сего не оставит учинить надлежащее распоряжение». Вы не можете припомнить, к какому времени это относится?
Лодыженский. — Я припомнить не могу, но могу высказать свои догадки. Если есть еще указ о перерыве занятий Государственной Думы, то этот указ мог быть составлен и испрошен просто как корреспондирующее мероприятие о перерыве занятий Государственной Думы.
Председатель. — Г. секретарь, предъявляется Ивану Николаевичу другой бланк: «Указ правительствующему сенату. На основании ст. 99 осн. госуд. законов повелеваем занятия Государственной Думы прервать е… (пропуск) сего года и назначить срок их возобновления в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий сенат к исполнению сего не оставит учинить надлежащее распоряжение». Таким образом тут бланк, в котором начальная дата перерыва должна быть проставлена, а конечной даты нет, и сказано: «возобновление в зависимости от чрезвычайных обстоятельств». Этим бланком без назначения новых выборов прерывались на неопределенное время заседания Государственной Думы. Вы думаете, что этот бланк, относящийся к Государственной Думе, корреспондирует этому бланку о государственном совете? Повидимому, такое предположение не верно. Предъявляется, г. секретарь, еще один бланк: «Указ правительствующему сенату. На основании ст. 99 осн. госуд. законов, повелеваем занятия государственного совета прервать с… (пропуск) сего года и назначить срок их возобновления в зависимости от чрезвычайных обстоятельств». Таким образом этот бланк о государственном совете корренспондирует этому бланку о Государственной Думе. А вот этот бланк при чем?
Лодыженский. — Теперь для меня ясно. Этот бланк, который сейчас у вас в руках, является проектом, подлежащим изданию совместно с этим указом.
Председатель. — Т.-е., значит, Государственную Думу распустить. ..
Лодыженский. — А занятия государственного совета прервать. Так всегда делалось.
Председатель. — Т.-е. Государственную Думу распустить, а государственный совет только приостановить?
Лодыженский. — Государственный совет нельзя было распустить, так как там половина членов по назначению.
Председатель. — Значит, позвольте считать, что приостановка занятий государственного совета сделана с указанием времени возобновления и должна быть датирована 1 ноября?
Лодыженский. — Мне трудно ручаться за правильность того, что я вам докладываю. В делах государственного совета, если это проходило через канцелярию, а не проводилось помимо, должен находиться отпуск этого указа, который вы сейчас изволите держать в руках. Теперь, после того, как вы изволили мне показать другой указ, у меня явилось сильное сомнение. Мне кажется, что все, что я говорил о том указе, который мне показал кн. Голицын, все это относилось не к тому указу, который вы мне изволили показать и где говорится о назначении новых выборов и о перерыве занятий Государственной Думы без назначения срока этих выборов. Я помню, что кн. Голицын показал указ, который мне показался коренным отступлением от существующей практики, но так как я этот указ только пробежал (это было в январе месяце), то и текста его припомнить не могу. Я думаю, что все это должно относиться к тому указу, который вы мне показали вторым, т.-е. не тот указ о роспуске Думы, а тот, где о перерыве без назначения дня возобновления занятий. Это и является отступлением от всей практики, которая существовала.
Председатель. — Но еще большим отступлением от закона является убиение Государственной Думы без указания срока, когда она должна в лице нового состава воскреснуть.
Лодыженский. — Я теперь еще яснее припоминаю, и думаю, что кн. Голицын показал мне второй указ, тот, что и вы мне показали.
Председатель. — Тогда, значит, у вас был другой разговор о том, что «на всякий случай», как вы изволили сказать раньше, кн. Голицын хотел иметь указ и о роспуске?
Лодыженский. — Этого я не помню. Это расходится с тем, что я писал следователю, тогда я все свои объяснения относил к этому тексту, а теперь, когда я углубил свою мысль, я вижу, что это был второй указ, и он являлся прямым нарушением всей практики, которая существовала. Мне показалось, что это и есть перерыв занятий Государственной Думы без срока их возобновления, потому что всегда была известна дата созыва, хотя бы «в зависимости от чрезвычайных обстоятельств», но не позднее такого-то дня. Таким образом, страна знала, что Государственная Дума может быть созвана через месяц, два, три месяца, но такого-то числа она обязательно будет. Вот почему я был поражен этим указом; я думаю, что, вероятно, он прошел помимо канцелярии.
Председатель. — Я и хотел вам поставить этот вопрос.
Лодыженский— Когда кн. Голицын мне показал этот указ, я помню, в каком я был удивлении: указ, который мне совершенно неизвестен, и притом в такой форме, без назначения срока. Тут я сказал ему, что это прямо государственный переворот, ибо Дума не распускается, она существует, новых выборов нет, но, с другой стороны, правительство правит без Думы, и даже неизвестно, когда Дума будет созвана, так что, я думаю, все мои показания следователю я должен исправить потому, что все это имеет важное значение, и то, что я говорил раньше, относится ко второму указу.
Председатель. — Таким образом, на основании предъявленных документов, вы,можете подтвердить, что 1-го ноября Штюрмером в неканцелярском порядке проектирован, во-первых, роспуск Думы, затем…
Лодыженский. — Раз это находится в делах канцелярии и в свое время было вшито, то это проходило с моего ведома, и значит я просто не помню.
Председатель. — Нет, именно не так. Может быть, это значит, что все проходило в неканцелярском порядке?
Лодыженский. — Я думаю, что указ 1-го ноября о роспуске проходил через канцелярию.
Председатель. — Значит указы о перерыве без определения даты созыва прервавшей свои занятия Думы проходили мимо канцелярии?
Лодыженский. — Повидимому, но поручиться за это я не могу.
Председатель. — Может быть и в канцелярии было, но не сохранилось следов?
Лодыженский. — Тут можно только догадываться.
Председатель. — Вы не помните разговоров со Штюрмером в первых числах ноября? Что происходило по поводу неприятных заседаний Государственной Думы с выдвинутыми против него обвинениями и что собирались делать с законодательной палатой, которая так к нему отнеслась?
Лодыженский. — Не помню.
Председатель. — А я не помню ранее 17 декабря, прерывалась работа Государственной Думы 1-го ноября или не прерывалась.
Лодыженский. — Прерывалась, в связи с назначением председателем совета министров Трепова. Перерыв, если я не ошибаюсь, был сделан 11 ноября, всего на неделю, до 19 ноября. Сделано это было с тем, чтобы возобновить занятия, когда пост председателя совета министров примет Трепов. Предполагалось, что за это время будет пересоставлен кабинет и уйдет Протопопов, но это не осуществилось.
Председатель. — Здесь имеется проект с поправками синим карандашом: «Гг. члены Государственной Думы. Сегодня исполнилось ровно 28 месяцев с начала настоящей войны, войны небывалой в истории по своим размерам и своему ожесточению. О причинах возникновения ее распространяться не приходится. Весь цивилизованный мир знает, что не Россия начала войну, что не мы несем ответственность за море пролитой человеческой крови. Ослепленные проявленным Россией в ряде предшествовавших лет миролюбием и уступчивостью и приняв их за признак слабости, дерзновенные врага напали на нас. Долговременная подготовка вселяла в них уверенность, что война будет непродолжительна и завершится их победою. Россия дерзкий вызов приняла, и несравненная доблесть наших воинов и непоколебимое мужество верных наших союзников в корне нарушили все расчеты противника. Господа, с этой кафедры не раз заявлялось от имени правительства, что война будет доведена до конца, до совершенной победы. Не раз заявлялось также, что преждевременного мира, а тем более мира, заключенного отдельно от наших союзников, не будет никогда. Этой решимости правительства ничто не может изменить, она исходит из непреклонной воли державного вождя земли русской, единомыслящего со всем верным его народом: Россия не положит оружия, пока не будет полной победы», и т. д. К какому времени это относится?
Лодыженский. — Это обращение Трепова.
Председатель. — Чьи это поправки синим карандашом? Будьте добры посмотреть.
Лодыженский. — Это рука Трепова.
Председатель. — Кто составил черновик этого обращения?
Лодыженский. — Первоначальный составлял я, но он подвергся значительным изменениям, и даже в последний день, когда готовился последний экземпляр, Трепов иногда по телефону говорил: «там такое-то слово, такое-то выражение вставьте». Так бывало и при составлении всех подобного рода проектов.
Председатель. — Вы изволили сказать относительно этих бланков, что они были получены при Штюрмере. Каким же образом они дожили до Голицына, до революции? Разве было у вас в обычае, что неиспользованные бланки передавались от одного председателя совета министров к другому? Вам известно, что они передавались?
Лодыженский. — Да, повидимому, передавались, т.-е. Трепов получил эти бланки от Штюрмера, а Голицын от Трепова. Иначе это не могло быть.
Председатель. — К декабрю месяцу, т.-е. к министерству Трепова, относится опять испрошение бланковых указов, но в тексте стоит не «в зависимости от обстоятельств» — а «в зависимости от хода занятий совета и Думы испрашивается полномочие проставить в сих указах начальные сроки перерывов впоследствии», а в проектах указов мы находим слова: «Назначить сроком их возобновления такое-то число», так что предполагалось, значит, соблюсти закон, хотя и с испрошением бланков, требующих назначения срока новой работы прервавшихся занятий Думы и государственного совета.
Лодыженский. — Если не ошибаюсь, это было 12-го января: Трепов не желал откладывать на неопределенный срок, а прямо на 12-е января.
Председатель. — В соответствии с этим имеется копия указа. Позвольте мне предъявить вам памятную записку за вашей подписью, составленную 3 января 1917 года, на тему мнений, которые высказывались министрами в заседании совета министров 3 января 1917 года по вопросу о времени возобновления занятий законодательных учреждений. Позвольте вас спросить, эта памятная записка составлена также по вашим черновикам, а не по журналу?
Лодыженский. — Да, конечно, это опять-таки вместо журнала.
Председатель. — Скажите, чем объясняется, что такие важные (В государственном отношении моменты совершенно, официальной деятельности совета министров не фиксируются в журнале? Откуда такой обычай, совершенно непонятно. Все важное дается вами по справкам и не находит себе отражения в журнале, т.-е., по крайней мере, наиболее важное?
Лодыженский. — Да, здесь, значит, шло разногласие.
Председатель. — О сроке, о продолжении и о перерыве?
Лодыженский. — Да; видите, какая же была практическая надобность в этом журнале? Такой вопрос не мог служить предметом разногласия в смысле подлежащего разрешению верховной власти. Прежде, чем обратиться к императору, совет министров должен был столковаться о том, когда созвать. Думу: 12-го, 31-го (еще какой-то срок был указан). Очевидно, это был обмен мнений, после которого меньшинство подчинялось большинству. Так что практической надобности не было.
Председатель. — Практический был большой смысл, так как предполагается, что в журнале имеется объективное изложение того, что происходило, и при докладе носителю верховной власти очень важно познакомиться с мнением его министров в объективном изложении.
Лодыженский. — Я думаю, что Трепов об этом не докладывал потому, что считал, что совет министров должен договориться в своей среде. Вероятно, посылая Трепову проект указа, я, в виде памятной записки, составил вместо журнала изложение, чтобы он припомнил, какие были мнения по этому поводу, и, может быть, даже еще раз передумал.
Председатель. — Не Трепову, а кн. Голицыну. Это было 3-го января, а кн. Голицын назначен 27-го декабря.
Лодыженский. — Может быть, эта памятная записка предназначалась для того, чтобы показать ее императору, или чтоб самому ему помнить при докладе, что постановление совета министров созвать Думу последовало единогласно.
Председатель. — Теперь разрешите перейти к последнему перерыву; как эта сессия Государственной Думы, окончившаяся памятным 26-м февраля, как она начиналась тогда, 14-го февраля? Позвольте вас спросить, почему мы здесь не находим ни отпусков, ни соответственных проектов всеподданнейшей записки о перерыве сессии?
Лодыженский. — Этого я не знаю. Может быть не успели вшить, и все это исчезло.
Председатель. — Между тем, соответственное всеподданнейшее представление 13-го февраля, накануне начала сессии Государственной Думы, было?
Лодыженский. — Тогда это очень понятно.
Председатель. — Т.-е. опять-таки Дума еще не начала существовать, а уже проект о роспуске был?
Лодыженский. — Это обычно, господин председатель, делалось, за последнее время, за время войны, за время известного обострения отношений между правительством и Думой. Как только открывается Дума, испрашивается указ на случай конфликта, который потребует разрешения. Я и теперь могу добавить, если, как вы изволите говорить, всеподданнейшее представление помечено 13-м февраля, значит 13-го февраля оно было у государя, а 12 февраля кн. Голицын имел со мной разговор. Очень возможно, что накануне, около этого числа, он мне и показывал этот проект указа, который был потом признан им по моему же докладу неприемлемым.
Председатель. — Признан неприемлемым? Это после того, как вы сделали доклад?
Лодыженский. — Вероятно, я докладывал кн. Голицыну, что надо иметь такой указ по примеру его предшественников, и говорил ему, что этот указ в новой форме совершенно неприемлем. Тогда он мне сказал: «Сделайте указ по обычной форме».
Председатель. — Вы обычно присутствовали как в официальных заседаниях совета министров с журналами, так и в последующем обсуждении без журналов. Расскажите, что вам известно относительно обстоятельств, при которых был решен вопрос о роспуске Думы 26-го февраля? Какие высказывались мнения по этому вопросу?
Лодыженский. — Беспорядки в Петрограде начались, если не ошибаюсь, 23-го февраля, и первые дни они происходили в такой форме, что о перерыве занятий Государственной Думы не думали. Наоборот, президиум Государственной Думы, совместно с правительством, обсуждал, как предотвратить дальнейшее развитие этих беспорядков, выразившихся тогда, главным образом, на почве недостатка продовольствия. 24-го, вечером, состоялось заседание с участием Родзянки, Некрасова, если не ошибаюсь, Дмитрюкова.
Иванов. — Заседание совета?
Лодыженский. — Нет, это было частное совещание. Родзянко предлагал тогда меру, на которую возлагал большие надежды, и говорил, что она успокоит население. Мера эта заключалась в том, чтобы все дело обеспечения продовольствием населения г. Петрограда было передано городскому общественному управлению; и это тогда же было решено. Так что тут разговоров о перерыве занятий Думы не происходило, а поднялись они, если не ошибаюсь, впервые 26-го февраля, когда уже был подписан указ.
Председатель. —- При каких обстоятельствах был подписан указ?
Лодыженский. — Тогда, я помню, высказывалось соображение, что нужно Государственную Думу распустить, так как уличные беспорядки уже настолько разрослись, что Дума нормальной работой заниматься не может; будто бы даже многие члены Думы сами высказывались в таком смысле, что они находятся в очень тяжелом положении. Вот тут-то и был этот указ подписан, город был объявлен на осадном положении. Эти две меры приняты 26-го февраля. Это считалось неразрывным. Я не помню, что дебатировалось в первом. Думаю даже, осадное положение, дебатировалось в первом. Это как последняя мера, на которую надеялись, что она окажет, действие; тогда так и говорили: раз осадное положение, Дума не может функционировать.
Председатель. — Но как же председатель совета министров и другие министры не испытывали в этом случае затруднения и не задумывались испрашивать вот такие бланки, которые вдобавок и залеживались? Тут несколько вариантов: ведь это был акт громадной политической важности, громадного государственного значения. И такой акт от имени императора, носителя власти, должен был принять на себя председатель совета министров, и не то, чтобы поговорить с носителем власти и затем его-приказ исполнить, а использовать бланковое полномочие для решения государственного вопроса от имени царя. А может быть царь и не распустил бы в этот момент Государственную Думу. Я вас, как свидетеля, спрашиваю о том, что вы тогда наблюдали? Не являлось ли чувство затруднения у этих лиц? Ведь они получили эти бланки при совершенно другой конъюнктуре и совсем в другом периоде отношений правительства к Государственной Думе, и теперь хотели их использовать?
Лодыженский. — Здесь было контрассигнировано, и на бланке было проставлено кн. Голицыным число. А бланк он получил весьма незадолго перед этим.
Председатель. — Он получил его, как мы знаем, 12 февраля, т.-е. до начала работ Думы.
Лодыженский. — Совершенно верно, но предполагалось, что Государственная Дума работать не может. При чем я припоминаю, как некоторые министры говорили, что сами члены Думы ссылаются на то, что их положение весьма тяжелое, что они находятся под давлением, как они выражались, «улицы», и, конечно, когда вокруг идет стрельба, никакая законодательная работа невозможна.
Председатель. — Вы сами понимаете, что разговоры или заявления отдельных членов Государственной Думы из состава нескольких сот вряд ли должны были приниматься во внимание при решении такого важного вопроса, как роспуск Государственной Думы, тем более, что приходилось датировать этот приказ 25-го февраля, когда все было не так, как в воскресенье 26 февраля, когда фактически была эта дата вписана. И эти лица считали это нормальным?
Лодыженский. — Да. Предыдущий перерыв Думы при Трепове, значит рождественский перерыв, тоже был сделан путем бланкового указа.
Председатель. — Но это был обычный естественный перерыв на рождественские каникулы. Выписки, которые у вас здесь имеются, делятся именно на перерывы — рождественские, пасхальные и перерывы по высочайшим указам, т.-е. на естественные и все-таки несколько исключительные, не вполне нормальные. Но соответственный вопрос у гг. членов совета министров очевидно не подымался?
Лодыженский. — Я хорошенько этого не помню. Я могу засвидетельствовать, что кн. Голицын до самого конца был принципиальным противником принятия мер против Думы.
Иванов. — Кто настаивал на этом?
Лодыженский. — Этого я не могу припомнить.
Председатель. — Великолепно зная совет министров, я думаю, вы с большой точностью можете сказать?
Лодыженский. — Мне следователь задавал вопрос, кто был в этом заседании, но мне было трудно перечесть.
Председатель. — Где происходили эти заседания?
Лодыженский. — На Моховой. В заседании 26-го февраля, я думаю, были все. Мой автомобиль я дал, чтобы послать за Войновским-Кригер, а здесь в тот же день трудно сказать, кто был, но я помню, что кн. Голицын вообще желал держать Думу до самого конца. Это я могу засвидетельствовать.
Председатель. — Вы не можете припомнить, кто был противного мнения, кто стоял на том, чтобы не держать Думу до самого конца, а поскорее избавиться? Не был ли это Протопопов?
Лодыженский. — Я думаю, что Протопопов, господин председатель, вам известен. Он был с самого начала сторонником того, чтобы Думу распустить при первом удобном случае. В этом отношении я ничего нового прибавить не могу. А здесь составилось такое впечатление, что это был общий голос: говорили так, что раз происходит мятеж на улице, Дума не может функционировать, и надо прервать ее занятия: не роспуск, а перерыв занятий, причем оценивать этого я не берусь, но помню факт, что ссылались на некоторых членов Думы, принадлежавших далеко не к правым партиям. l
Председатель. — К вопросу о бланках: повидимому, все это относится к тому же ноябрю, к которому относятся и все эти варианты.
Лодыженский. — Тогда я не понимаю, почему один попал, а другие не попали к делу?
Председатель. — Очевидно был тут внеканцелярский порядок. Теперь, что вы можете сказать относительно того, как все эти бланки попали в этот конверт. Ведь это — конверт - очень большой важности, на это имеются указания в деле. Можно предположить, что они хранились с вашего ведома и передавались согласно вашим распоряжениям. Может быть вы вспомните, при каких обстоятельствах столь разнообразные бланки, за подписью главы верховной власти, хранились у вас, в канцелярии совета министров?
Лодыженский. — Я совершенно не знаю, г. председатель, где они были найдены Верховной Следственной Комиссией.
Председатель. — Мы их получили из канцелярии совета министров. .
Лодыженский. — Значит, это был конверт, хранившийся не в канцелярии, а, вероятно, у председателя.
Председатель. — Тогда как же он попал в канцелярию без вас, главы канцелярии?
Лодыженский. — Значит, это были те указы, которые мне передал кн. Голицын.
Председатель. — Но они хранились в пакете от 1-го ноября?
Лодыженский. — Вероятно, я в этом пакете их получил и дал на хранение, т.-е. для уничтожения, но их не решились уничтожить.
Председатель. — Вы их получили от Штюрмера?
Лодыженский. — Я предполагаю, что этот конверт я получил от кн. Голицына.
Председатель. — Не известно ли вам, при каких обстоятельствах в начале войны Горемыкин получил указ, в виде рескрипта на свое имя, о передаче совету министров права на разрешение некоторых дел, подлежащих разрешению верховной власти?
Лодыженский. — Этот вопрос был мне задан следователем. Я ничего не могу прибавить к тому, что говорил тогда. Я помню, тогда предполагалось, что император будет как бы в безвестном отсутствии. Если вы изволите припомнить, первое время все держалось в такой тайне, что я лично долго не знал, что такое ставка, где она помещается, куда уходили полки, где они располагались, кто были командующие фронтами. Все это трудно было узнать в канцелярии. Предполагалось, что когда государь уезжал на фронт, то это «куда-то в пространство». Я не помню кем, но кем-то мне было сказано в совете министров, что был такой рескрипт; может быть, было получено указание от государя, я этого не могу сказать, но о рескрипте, который уполномочил совет министров утверждать и проводить разные мероприятия высочайшим именем, было мне сказано. Когда я получил это указание, я сделал розыск. Кажется, это делалось со времени наполеоновской войны, какое-то учреждение имело такое полномочие во времена Александра I. Я нашел нечто подобное в сороковых годах, когда император Николай I проводил зиму в Сицилии вследствие болезни императрицы; так же и во время русско-турецкой войны, когда император Александр II был в Болгарии. Тогда же я нашел и печатные бланки тех времен, бланки периода русско-турецкой войны, и по тому образцу эти бланки были заказаны в типографии; так как я предполагал, что совету министров этими полномочиями придется пользоваться, черновик был мною составлен. Получили мы этот рескрипт; копия его была сообщена секретным образом министрам, но в исполнение его никогда не приводили, потому что сообщение со ставкой не прерывалось; ездили фельдъегери и т. д.
Председатель. — Обычно, каким образом представлялись на утверждение царю постановления совета министров? Были это представления личные, или они посылались?
Лодыженский. — Думаю, что 90% посылалось. Сдавались, в главный штаб в фельдъегерскую часть в запечатанном пакете, и возвращались также. Затем, когда председатель ездил с личным докладом, он брал с собою или наиболее экстренные, или наиболее важные дела. Горемыкин имел обыкновение, по всем разногласиям, журналы брать с собой; а чтобы сократить, он содержание передавал устно, если журналы было очень объемисты.
Председатель. — Вы не можете припомнить, почему занятия Государственной Думы, прерванные 3-го сентября 1915 года, не были возобновлены в ноябре, как это первоначально было предположено?
Лодыженский. — Не могу припомнить, могу только догадываться; тут было желание выиграть время, в связи с тем конфликтом, который произошел между Государственной Думой и Горемыкиным; вообще, Горемыкин желал продлить пору бездумья.
Председатель. — Позвольте вас поблагодарить, Иван Николаевич.1917 года, июня 6 дня. Командированный в Чрезвычайную Следственную Комиссию для производства следственных действий Михаил Николаевич Фицтум допрашивал с соблюдением ст. 443 уст. угол. суд., нижепоименованного свидетеля, который показал:
| Лодыженский, Иван Николаевич, православный, 45 лет, б. управляющий делами совета министров, Театральная пл., 12. |
На предложенный мне вопрос о предоставленных б. председателю совета министров статс-секретарю Горемыкину и совету министров чрезвычайных полномочиях действовать в делах управления от высочайшего имени, могу представить следующие объяснения.
Вскоре после объявления войны, летом 1914 года, б. председатель совета министров, статс-секретарь Горемыкин, дал мне поручение составить акт, который бы уполномочивал совет министров утверждать все необходимые мероприятия по управлению государством точно так же, как если бы они были утверждены самим императором, иначе говоря, действовать высочайшим именем. Предполагалось, что государь будет много времени проводить в поездках на фронт, и желали дать совету министров право осуществлять различные меры без того, чтобы доклады и журналы отсылались на личное утверждение императора. Я нашел в старых делах б. комитета министров различные материалы по подобного рода делам и мне удалось выяснить, хотя и отрывочно, бывшие примеры. Так, во время Отечественной войны, когда Александр I был долго за границею, были даны такие же полномочия комитету министров. То же самое повторилось в 40-х годах, когда Николай I проводил зиму в Палермо, далее, во время русско-турецкой войны при Александре II, наконец, при б. императоре Николае II, во время постигшей его несколько лет тому назад тяжкой болезни. В соответствии с приведенными примерами и был составлен особый акт, облеченный в форму высочайшего рескрипта на имя статс-секретаря Горемыкина. Копии рескрипта самым доверительным образом были сообщены всем министрам для сведения. На самом деле рескрипт никогда не применялся, а всегда все доклады и журналы совета министров отсылались с фельдъегерями в местопребывание государя. После отставки статс-секретаря Горемыкина при его преемниках вопрос о рескрипте ни разу не возникал. Я не имел случая о нем что-либо докладывать и лично считал, что рескрипт этот уже потерял свою силу, так как он был рескриптом, обращенным лично к статс-секретарю Горемыкину и уполномочивал не председателя совета министров вообще, а именно И. Л. Горемыкина, утверждать от высочайшего имени постановления, совета министров, т.-е. являлся актом особого личного доверия императора, к И. Л. Горемыкину, и, следовательно, не имел уже силы для его преемников. Показания написаны собственноручно. Иван Николаевич Лодыженский.
Представляя протокол допроса свидетеля И. Н. Лодыженского, докладываю, что показание это не имеет никакого отношения к расследованиям, находящимся в производстве в 27 следственной части. 20 июля, 1917 г. № 27 198.