[88]
Ровесники литовскихъ воинственныхъ князей,
Деревья Бѣловѣжа и Свитязи моей,
Понаръ и Кушелева! Вы тѣнію дубравы
Когда-то осѣняли увѣнчанныя главы
Миндовы, Витенеза, прославленныхъ мужей!
Тамъ Гедыминъ при блескѣ охотничьихъ огней
Лежалъ и слушалъ пѣсни маститаго Лиздейки
И, убаюканъ шумомъ плескавшейся Вилейки
И синевой Виліи, среди Понарскихъ горъ,
Онъ на медвѣжьей шкурѣ, смеживъ усталый взоръ,
Во снѣ увидѣлъ волка желѣзнаго явленье[16],
А пробудясь и помня небесное велѣнье,
Построилъ городъ Вильно, что посреди лѣсовъ
Какъ будто волкъ межъ зубровъ, медвѣдей, кабановъ.
И Вильно породило, какъ римская волчица,
[89]
Ольгерда и Кейстута, чья нощная десница
Прославилась въ охотѣ и въ рыцарскихъ бояхъ,
Враговъ ли настигая мы звѣрей въ лѣсахъ.
И тайну вѣковую тотъ сонъ открылъ предъ нами,
Что вѣкъ жила отчизна желѣзомъ и лѣсами.
Мой лѣсъ! бывалъ послѣдній изъ нашихъ королей,
Носившій шлемъ Витольда, подъ сѣнію твоей, —
Изъ древнихъ Ягеллоновъ послѣдній и любимый,
Въ Литвѣ король-охотникъ[17]! О, лѣсъ мой, лѣсъ родимый!
О, если только будетъ угодно небесамъ,
Родимыя деревья, чтобъ я вернулся къ вамъ, —
Найду ли васъ живыми? Вы всѣ ли уцѣлѣли, —
Вы, подъ шатромъ которыхъ лежалъ я въ колыбели?
А живъ ли дубъ старинный съ пустымъ своимъ дупломъ[18],
Гдѣ дюжина, бывало, садилась за столомъ?
Тѣнистый лѣсъ Мендога! растешь ли ты понынѣ
Близъ храма въ Новогрудкѣ[19]? А въ дальней Украинѣ
Надъ берегами Роси шумитъ ли до сихъ поръ
Густой старинной липы развѣсистый шатёръ
Надъ домомъ Годовинскихъ, гдѣ сотня паръ, бывало,
Въ ея тѣни обширной когда-то танцевала?
О, памятники наши! васъ рубитъ безъ конца
Что день топоръ нещадный казны или купца,
Не оставляя пташкамъ пріюта мирныхъ сѣней,
Ни уголка поэту для сладкихъ вдохновеній…
А чернолѣсской липы густой и темный кровъ —
Какъ много сердцу Яна внушилъ онъ дивныхъ сновъ!
Какъ сладко вѣтви дуба таинственную чару,
Навѣяли на струны казацкому гусляру[20]!…
Родимыя деревья! какъ много чудныхъ думъ
Мнѣ навѣвалъ, бывало, вашъ незабвенный шумъ,
Когда, стрѣлокъ немѣткій, насмѣшекъ избѣгая,
Вслѣдъ за ушедшимъ звѣремъ и сверстниковъ бросая,
Я забывалъ о травлѣ, одинъ въ лѣсу глухомъ,
И на землю бросался, мечтая, и кругомъ
Мохъ серебрился пышно съ красой своею дикой,
Какъ будто весь въ гранатахъ; осыпанны черникой;
По бархатнымъ пригоркамъ, межь листьями кустовъ,
Брусника разсыпалась какъ бисеръ корольковъ.
Вкругъ быль темно; вѣтви — и густы, и дремучи —
Своей зеленой сѣтью висѣли словно тучи.
Когда-жь надъ тихимъ кровомъ нависнувшихъ вѣтвей
Шумѣлъ въ вершинахъ вѣтеръ надъ головой моей, —
И стонъ, и шумъ, и грохотъ сливались въ буйномъ спорѣ,
И, мнилось, тамъ висѣло клокочущее море.
Внизу точь-вточь руины: тамъ вывороченъ дубъ,
Торча корнями кверху, какъ бы огромный срубъ;
Тутъ пень, густой травою, какъ тыномъ, обнесенный,
Къ нему припалъ какъ будто поверженной колонной.
Взглянуть въ средину страшно: здѣсь потаенный кровъ
Лѣсныхъ владыкъ — медвѣдей, и вепрей, и волковъ.
А у воротъ бѣлѣютъ обгрызенныя кости:
Тутъ за свою отвагу, знать, поплатились гости.
Порой рога оленьи изъ зелени мелькнутъ,
Какъ будто два фонтана, и тотчасъ пропадутъ;
Звѣрь исчезаетъ быстро, желтѣя въ чащѣ бора,
Какъ лучъ, запавшій въ дебри, что исчезаетъ скоро.
И снова все спокойно- лить на сучкѣ въ тиши
Постукиваетъ дятелъ и прячется въ глуши;
Но все стучитъ, укрывшись тамъ гдѣ-то, изъ-за дали,
Какъ бы ребенокъ въ пряткахъ, чтобы его искали.
Съ орѣхомъ въ лапкѣ векша, усѣвшись межъ вѣтвей,
Грызетъ его, а хвостикъ надъ головой у ней
Виситъ, какъ будто съ каски перо у кирасира.
Она глядитъ спокойно среди лѣснаго мира;
Но лишь завидитъ гостя, то, совершивъ полетъ,
Танцорка по деревьямъ какъ молнія мелькнетъ,
Пока въ дуплѣ чуть видномъ нырнетъ, спасенью рада,
Какъ дерева роднаго достигшая дріада.
И снова тишь.
Вдругъ шорохъ межъ мстьями вѣтвей;
Раздвинулась ихъ чаща и вотъ глядитъ изъ ней
Лицо еще румянѣй, чѣмъ красная рябина.
То сборщица орѣховъ, крестьянская дѣвчина,
Брусники алой, свѣжей, какъ и сама она.
Съ ней рядомъ стоя, мальчикъ гнетъ вѣтку надъ собою.
Она же рветъ орѣхи поспѣшною рукою.
Но вотъ примчало эхо и лай, и звукъ роговъ
Услыша приближенье охоты и стрѣлковъ.
И зашумѣвъ вѣтвями, они, полны тревоги,
Въ глуши деревъ пропали, какъ бы лѣсные боги.
Движенье въ Соплицовѣ. Но ни вохня псарей,
Ни скрипъ колесъ, ни крики, ни ржаніе коней;
Ни звукъ роговъ призывныхъ, что по двору гремѣли, —
Ничто не поднимало! Тадеуша съ постели.
Онъ въ платьѣ; не раздѣвшись, спалъ, какъ сурокъ въ норѣ,
Искать его не думалъ никто во всемъ дворѣ;
Всѣ заняты по горло теперь облавой были;
Среди хлопотъ и шума о немъ и позабыли.
Въ оконный ставень ярко ужъ солнца лучъ сіялъ
Сквозь щелку въ видѣ сердца и прямо разсыпалъ
На спящаго сіянье. Сквозь сонъ въ мгновенье это
Невольно уклоняясь отъ брызжущаго свѣта,
Тадеушъ отвернулся, но, стукомъ пробужденъ,
Теперь вполнѣ очнулся. Съ какимъ довольствомъ онъ
Проснулся, будто птичка, счастливый и довольный,
И вспоминалъ пріятно, съ улыбкою невольной,
Про все, что было мило ему вчерашнимъ днемъ,
Краснѣлъ, вздыхалъ и сердце такъ сладко билось въ немъ…
Взглянулъ и — что за диво! — въ оконной яркой щели
Въ томъ сердцѣ, чьи-то очи, расширившись; блестѣли
Такъ точно, какъ бываютъ расширены они,
Когда изъ свѣта смотрятъ на что-нибудь въ тѣни.
И маленькую руку увидѣлъ: защищала
Она глаза отъ свѣта, а солнышко сіяло
Сквозь розовые пальцы, лучами ихъ пробивъ
И имъ придавши алый, рубиновый отливъ.
Онъ увидалъ и губки съ улыбкою лукавой,
И зубки точно жемчугъ съ коралловой оправой;
А щечки, хоть ладонью слегка заслонены,
Дышали будто розы всей свѣжестью весны.
Спалъ подъ окномъ Тадеушъ и, самъ прикрытый тѣнью,
Онъ, лежа, удивлялся волшебному видѣнью,
Надъ самымъ изголовьемъ сіявшему въ окнѣ,
Не зная, на яву ли онъ видитъ, иль во снѣ,
Одну изъ тѣхъ головокъ, прелестно-милыхъ, нѣжныхъ,
Что видятся младенцамъ въ ихъ грёзахъ безмятежныхъ.
Въ боязни и восторгѣ Тадеушъ трепеталъ;
Головка наклонилась и — мигомъ онъ узналъ
Тѣ кудри золотыя невѣдомой красотки,
Въ которыхъ бѣлымъ снѣгомъ сверкали папильотки
И ярко серебрились при солнечныхъ лучахъ,
Какъ вѣнчикъ лучезарный порой на образахъ.
Онъ всталъ, но, шумъ услыша, исчезло во мгновенье
И больше не являлось волшебное видѣнье.
Лишь снова стукъ раздался и голосъ со двора:
--«Заспались, панъ, вставайте! Къ охотникамъ пора!»
Руками въ оба ставня толкнулъ онъ торопливо
И, распахнувшись настежь, ихъ половинки живо
Ударились объ стѣны; прыгнулъ въ окошко онъ,
Кругомъ окинувъ взоры, взволнованъ, и смущенъ,
Но ни души — все пусто… Неподалеку сада,
Увѣнчанная хмѣлемъ, виднѣлася ограда;
Надъ ней цвѣтовъ гирлянды качалися слегка.
Не вѣтеръ ли ихъ тронулъ, иль чья-нибудь рука?
Идти онъ не рѣшался, но молча, долгимъ взоромъ,
Глядѣлъ, какъ хмѣль нависшій качался надъ заборомъ.
Глаза поднявши, палецъ онъ приложилъ къ губамъ,
Какъ будто бы къ молчанью себя принудилъ самъ,
Боясь его нарушить; чело обвелъ рукою
И будто бы о чемъ-то припоминалъ душою,
Кусалъ до боли палецъ, въ раздумье погруженъ.
--«Какъ хорошо мнѣ, Боже!» — тутъ громко молвилъ онъ.
А на дворѣ, гдѣ шумно лишь за минуту было,
Теперь уединенье могильное, царило;
Всѣ были на охотѣ. Свернувъ ладонь, рожкомъ
И къ уху приложивши, въ молчаніи нѣмомъ
Прислушался Тадеушъ: по вѣтру, изъ-за дали
Собачій лай и крики, чуть слышно долетали.
Ему въ конюшнѣ лошадь осѣдлана была;
Онъ взялъ ружье и мигомъ помчался, какъ стрѣла!
Къ корчмамъ, что у часовни- стояли возлѣ бора;
И гдѣ ловцы собраться должны ужь были скоро.
По сторонамъ дороги, одна лицомъ къ другой,
Тамъ двѣ корчмы стояли, какъ будто бы съ враждой.
Владѣнье старой замокъ давно себѣ присвоилъ,
А новую Соплица на зло ему построилъ;
Въ одной, какъ будто дома, Гервасій пировалъ,
Протасъ же первымъ гостемъ въ другой всегда бывалъ.
Была корчма Соплицы обыденной харчевней;
Напротивъ, былъ у старой фасонъ особый, древній,
Что плотниками Тира въ дали былыхъ временъ
Придуманъ и по свѣту жидами разнесенъ.
То стиль архитектуры, исчезнувшій съ вѣками,
Невѣдомый Литвѣ же оставленный жидами.
Корчма такого рода — точь-вточъ орѣхъ двойной;
Она изъ двухъ отдѣловъ подъ кровлею одной:
Изъ дворика съ навѣсомъ и чистаго покоя;
Передній дворикъ смотритъ вполнѣ ковчегомъ Ноя.
Тамъ множество животныхъ; коровъ, коней, воловъ,
И козы съ бородами, и птицы всѣхъ родовъ,
Тьмы гадовъ, насѣкомыхъ. Такой ковчегъ сараемъ
На языкѣ обычномъ мы просто называемъ.
Не то въ покоѣ заднемъ: все какъ-то чудно тамъ;
Напоминаетъ съ виду онъ Соломоновъ храмъ,
Что плотничьяго дѣла отцы во время оно —
Строители Хирама — воздвигли для Сіона.
До насъ въ еврейскихъ школахъ подобный стиль дошелъ,
Корчмы же и сараи по плану этихъ школъ:
Изъ драни иль соломы навѣсъ, истеръ и скошенъ,
Какъ бы колпакъ жидовскій, что смялся и поношенъ;
Крыльцо же въ домъ и сѣни, гдѣ лицевой фасадъ,
Колоннокъ деревянныхъ поддерживаетъ рядъ.
Колонны эти, право, въ архитектурѣ диво:
Онѣ полугнилыя и прочно, хоть и криво,
Стоятъ какъ башня въ Пизѣ; у нихъ, конечно, нѣтъ
Подножій; капителей — красы античныхъ лѣтъ:
Надъ ними полукружье изъ дерева рѣзное —
Готической эпохи наслѣдье вѣковое.
Не плодъ рѣзца, конечно, — безхитростный узоръ:
Его сработалъ живо лишь плотничій топоръ.
Собой напоминаютъ тѣ линіи кривыя,
На шабашѣ еврейскомъ, .подсвѣчники рѣзные.
Остроконечья — съ шишкой, подобно той, что жидъ
Навязываетъ на лобъ, когда мольбы творитъ,
Что по-жидовски — «цинесъ». Вдали, корчма такая,
Собой напоминаетъ, понурая, кривая,
Фигуру на молитвѣ стоящаго жида.
Растрепанная стрѣха — какъ будто борода,
А кровля — точно шапка; фасадъ же дымный, черный —
Точь-вточь кафтанъ жидовскій, а верхъ его узорный —
Какъ цицесъ.
Два отдѣла въ корчмѣ;. въ одномъ изъ нихъ,
Съ еврейской школой сходномъ, рядъ комнатъ небольшихъ
Для дамъ и для проѣзжихъ; въ другомъ — большое зало;
Вкругъ столиковъ высокихъ и длинныхъ тамъ не мало
И столиковъ пониже, подобныхъ тамъ столамъ:,
Какъ бы отцамъ, ребята,
Сидѣло много тамъ
И холоповъ, и крестьянокъ, и мелкой шляхты мѣстной,
А экономъ — особо. Случился день воскресный,
И въ Янкелю, чтобъ выпить и время провести,
Зашло гостей изъ церкви не мало по пути.
У каждаго стояла тамъ, доброй водки чарка;
Съ бутылкою ходила вокругъ столовъ шинкарка.
На Янкелѣ былъ длинный кафтанъ почти до пятъ;
Серебряныхъ застежкъ на немъ свѣтился рядъ.
Одной рукою гладилъ онъ бороду сѣдую,
За шелковый свой поясъ засунувши другую:
Съ достоинствомъ хозяйскимъ вокругъ бросая взоръ,
Привѣтствовалъ входящихъ, вступая въ разговоръ;
Мирилъ гостей сидѣвшихъ, гдѣ распри возникали;
Самъ не служилъ, но только прохаживался въ залѣ.
Старикъ еврей почтеннымъ былъ въ околодкѣ всемъ;
Корчму держалъ онъ долго; никто во вѣкъ о немъ.
Не говорилъ худого, — и нечего, конечно, —
Калитками довольны въ корчмѣ бывали вѣчно;
Безъ плутовства, но вѣрно разсчетъ всегда сводилъ,
Не возбранялъ веселья, но буйства не любилъ;
Увеселенья очень любилъ онъ, и немало
Порой крестинъ и свадебъ въ его корчмѣ бывало,
А въ праздникъ музыкантовъ сзывалъ онъ изъ села:
Въ корчмѣ играли бубны, и скрипка тамъ была.
И самъ онъ одаренъ былъ талантомъ музыкальнымъ,
И прежде съ инструментомъ національнымъ —
Съ цимбалами — когда-то блуждалъ онъ по дворамъ
И пѣсенникомъ добрымъ прослылъ и здѣсь, и тамъ.
Онъ говорилъ прекрасно, хоть былъ еврей природный,
Предпочиталъ всѣмъ пѣснямъ всегда напѣвъ народный
И привозилъ, за Нѣманъ поѣздку совершивъ,
То польскую мазурку, то галицкій мотивъ,
И говорили даже, — Богъ знаетъ, вѣрно-ль это, —
Что распустилъ онъ первый.тогда среди повѣта
Напѣвъ изъ-за границы, невѣдомый для насъ,
Теперь же знаменитый, который въ первый разъ
Отъ польскихъ легіоновъ когда-то услыхала
Отчизна итальянцевъ. Талантъ пѣвца не мало
Всегда въ отчизнѣ нашей сочувствіе найдетъ
И на Литвѣ стяжаеть и деньги, и почетъ.
Разбогатѣвши, Янкель, и взысканный судьбою,
Свои цимбалы бросилъ съ ихъ звонкою игрою,
Заживъ съ дѣтьми осѣдло, хозяйничалъ въ шинкѣ;
Онъ былъ и подраввиномъ въ сосѣднемъ городкѣ;
Былъ всюду чтимымъ гостемъ, совѣтникомъ отличнымъ,
Знакомъ былъ съ хлѣбнымъ торгомъ, а также съ заграничнымъ,
На корабляхъ, — въ деревнѣ подобнымъ знатокомъ,
Всѣ дорожатъ; онъ также сталъ добрымъ полякомъ.
Споръ межъ корчмами, часто кровавый споръ по злобѣ,
Всегда мирилъ онъ первый, взявъ въ управленье обѣ.
Онъ въ равномъ былъ почетѣ у враждовавшихъ лицъ:
Приверженцевъ Горешковъ, сторонниковъ Соплицъ.
Вліянье надъ врагами одинъ имѣлъ онъ часомъ:
Надъ ключникомъ суровымъ съ придирчивымъ Протасомъ.
Тотъ съ грозною рукою, тотъ съ дерзкимъ языкомъ
Вражду смиряли оба всегда предъ старикомъ.
Въ отлучкѣ былъ Гервасій; онъ счелъ себя не въ правѣ
Неопытнаго графа сегодня на облавѣ
Въ такомъ серьезномъ дѣлѣ оставить на людей
Безъ своего совѣта и помощи своей.
Въ углу корчмы почетномъ, гдѣ межъ двумя скамьями
Всегда сидѣлъ Гервасій, какъ первый межъ гостями,
Сегодня бернардина хозяинъ посадилъ, —
Его, какъ видно, Янкель весьма высоко чтилъ.
Увидя, что у гостя стаканъ уже не полонъ,
Къ монаху въ ту жь минуту поспѣшно подошелъ онъ
И липоваго меду велѣлъ долить въ стаканъ.
Былъ съ Янкелемъ, какъ слышно, давно знакомъ ужь панъ
Въ чужихъ краяхъ когда-то. Въ корчму ночной порою
Ходилъ монахъ и часто бесѣдою живою
Съ жидомъ о чемъ-то важномъ былъ занятъ. Бернардинъ
Велъ торгъ, ходили слухи; но это — вздоръ одинъ.
Со шляхтой разсуждая въ полголоса, въ бесѣдѣ
Монахъ облокотился на столъ; его сосѣди
Спѣшили поживиться ксендзовскимъ табакомъ;
Чихалъ какъ будто пушка шляхетскій носъ потомъ.
— «Ну, отче преподобный, — сказалъ, чихнувъ, Сколуба, —
Табакъ отмѣнный, право, его и нюхать любо!
Мой носъ такого сроду еще не нюхалъ, знать…
(Свой длинный носъ погладивъ, тутъ онъ чихнулъ опять)
И вправду бернардинскій; изъ Ковно, видно, родомъ,
Изъ города, что славенъ и табакомъ, и медомъ.
Я былъ тамъ лѣтъ…» — «Панове, — прервалъ его Робакъ, —
Дай Богъ вамъ на здоровье! Однако мой табакъ
Изъ стороны гораздо дальнѣйшей, чѣмъ по мнѣнью
Почтеннаго Сколубы: по своему рожденью
Табакъ изъ Ченстохова; князья Павлины тамъ
Его приготовляютъ* гдѣ знаменитый храмъ
Иконы, чудесами великими преславной,
Святой и присной Дѣвы, Владычицы державной
Въ отчизнѣ нашей польской… Владычица, — она
Княжною и литовской въ народѣ названа
И польскую корону хранитъ по наше время-
Но, ахъ, въ краю Литовскомъ у насъ раскола сѣмя!…»
— *Изъ Ченстохова? — Вильбикъ промолвилъ. — Въ тѣ края
Назадъ уже лѣтъ тридцать за отпущеньемъ я
Ходилъ на богомолье. А правда-ль, по газетамъ,
Что будто бы французы теперь въ мѣстечкѣ этомъ
И будто бы разграбить хотятъ святой костелъ?
Я въ «Вѣстникѣ Литовскомъ» на дняхъ о томъ прочелъ…"
— «Не правда! — молвилъ квестарь, — Нѣтъ, пане, слухъ невѣрный!
Наполеонъ — католикъ воистину примѣрный.
Вѣдь онъ помазанъ папой и съ нимъ въ ладу живетъ:
Они ведутъ ко благу во Франціи народъ
Отъ прежнихъ заблужденій. А правда, въ Ченстоховѣ
Казны для нуждъ народныхъ не мало наготовѣ —
Для Польши, для отчизны… Такъ самъ Господь велитъ:
Его алтарь отчизнѣ всегда принадлежитъ.
Мы въ княжествѣ Варшавскомъ найдемъ въ защиту Польшѣ
Уже сто тысячъ войска, а скоро будетъ больше.
А кто-жь оплатитъ войско, литвины, какъ не вы?
А вы даете деньги лишь сборщикамъ Москвы!…»
— « Дастъ чортъ!…-- воскликнулъ Вильбикъ. — Отъ насъ берутъ ихъ силой…»
— «Панъ! — отозвался хлопецъ съ покорностью унылой
И почесалъ затылокъ, отдавъ поклонъ панамъ. —
Для шляхты лишь полъ-горя, а каково-то намъ!
Вѣдь насъ дерутъ какъ лыко…» — «Хамъ, что твое страданье! —
Тутъ закричалъ Сколуба. — Вѣдь это обдиранье
Привычно вамъ какъ угрю… А каково-то намъ,
Привыкшимъ къ старымъ льготамъ, сіятельнымъ панамъ!
Ахъ, братцы, прежде шляхтичъ былъ дома полноправенъ!…
(„Да, — вскрикнули сосѣди, — былъ воеводѣ равенъ!“)
Теперь же для признанья шляхетства своего
Должны мы на бумагѣ доказывать его…»
— «Ну, вамъ, — сказалъ Юрага, — не столько горя, пане,
Вѣдь ваши предки были не больше какъ мѣщане,
Я-жь — княжескаго рода, и у меня пытать
Патента на шляхетство? Да гдѣ онъ? — Богу знать…
Пускай москаль у дуба въ лѣсу пойдетъ и спроситъ
Патентовъ, по которымъ вершину онъ возноситъ!…»
— «Князь! — молвилъ Жагель, — горе тебѣ не одному:
Быть-можетъ есть и митра тутъ не въ одномъ дому».
--«У васъ въ гербу есть крестикъ, — кричалъ Подгайскій, — это
Есть неофита въ родѣ извѣстная примѣта…»
--«Вздоръ! — тутъ вмѣшался Бирбашъ, — я отъ татаръ-князей,
А все-жь имѣю крестикъ въ гербѣ у Кораблей…»
— «На жолтомъ подѣ митра» родъ жизня означаетъ, —
Сказалъ Мицкевичъ, — «это Стрыйковскій объясняетъ».
И шумъ, и крикъ, и споры посыпались кругомъ.
Ксендзъ вынулъ табакерку и началъ табакомъ
Всѣхъ угощать скорѣе; вмигъ тишина настала,
И, взявши по щепоткѣ, вся шляхта зачихала.
Тутъ, пользуясь минутой, сказалъ отецъ Робакъ:
— «О, еслибы вы знали, кто нюхалъ мой табакъ!
Самъ генералъ Домбровскій, — повѣрятъ ли кто въ мірѣ, —
Изъ табакерки этой щепотки взялъ четыре!»
--«Домбровскій?!» — всѣ вскричали. — «Да, самый генералъ…
Мы въ лагерѣ съ нимъ былъ; онъ Гданскъ у нѣмцевъ бралъ;
Писать сбираясь что-то, разъ онъ заснуть боялся,
Взялъ табаку щепотку, понюхалъ, расчихался
И, мнѣ плечо похлопавъ, сказалъ: „Отецъ святой,
Ксендзъ бернардинъ, мы скоро увидимся съ тобой
Въ Литвѣ; пускай литвины табакъ изъ Ченстохова
Готовятъ въ ожиданьи, — не нюхаю другаго“.
Всю шляхту въ изумленье рѣчь эта привела
И радостью такою все общество зажгла,
Что всѣ на мигъ умолкли, потомъ за словомъ слово
Тихонько повторялось: — „Табакъ? Изъ Ченстохова?
Въ Литву? Домбровскій? Съ юга?“ Затѣмъ у всѣхъ вокругъ
Слились въ восторгѣ общемъ слова и мысли вдругъ.
„Домбровскаго!“ — всѣ разомъ тутъ крикнули какъ братья,
Другъ друга заключивши восторженно въ объятья:
Татарскій графъ и хлопецъ въ движеніи одномъ,
Грифъ и корабль, а митра съ короной и крестомъ,
Все… И монаха даже тутъ позабыли живо
И лишь кричали громко: эй, водки, меду, пива!
Прислушивался долго къ нимъ квестарь, а потомъ
Тотъ хоръ прервать желая, всѣхъ снова табакомъ
Попотчивалъ, ихъ говоръ вдругъ перебивъ чиханьемъ,
И обратился къ шляхтѣ онъ, пользуясь вниманьемъ:
— „Вамъ нравится табакъ мой? Взгляните же сюда,
Что въ самой табакеркѣ сокрыто, господа!“
Тутъ крышку табакерки, табакъ платкомъ стирая,
Онъ показалъ- была тамъ картинка небольшая:
Какъ рой мушиный войско, а посреди верхомъ,
Какъ жукъ, огромный всадникъ, что, вѣрно, былъ вождемъ;
Коня онъ шпорилъ, будто взлетая надъ землею,
И поднялъ къ носу руку, узду держа другою.
— „Взгляните, — молвилъ квестарь, — какъ грозенъ! Кто же онъ? —
Узнайте!“ — Тутъ столпились къ нему со всѣхъ сторонъ.
— „То царь великій, видно; но русскій царь едва ли, —
Цари въ странѣ Россійской вѣкъ табаку не знали“.
— „Царь? — тутъ воскликнулъ Цыдзикъ, — а въ сюртукѣ простомъ?
Цари, я думалъ, ходятъ всѣ въ платьи золотомъ;
У москалей же всякій ихъ генералъ, мосьпане,
Такъ золотомъ и свѣтитъ, какъ щука вся въ шафранѣ“.
— „Ба!“ — тутъ замѣтилъ Рымша, — я въ юности видалъ
Косцюшку, что народомъ всѣмъ въ Польшѣ управлялъ:
Героемъ былъ, ходилъ же онъ въ краковскомъ кафтанѣ,
Въ простой чамаркѣ то-есть». — «Въ какой-такой, мосьпане?
Вѣдь это тарататка» — замѣтилъ Вильбикъ здѣсь.
— «Но та вѣдь съ бахромою, кафтанъ же гладкій весь!» —
Вскричалъ Мицкевичъ. Говоръ сталъ оживленъ и жарокъ
О формахъ тарататокъ различныхъ и чамарокъ.
Тутъ хитрый Робакъ нити перерванныхъ рѣчей
Опять на табакеркѣ соединилъ своей:
Попотчивалъ, — всѣ стали, желая здравья хоромъ,
Чихать, и обратился онѣ снова съ разговоромъ:
— «Какъ только часто нюхать начнетъ Наполеонъ
Въ бою табакъ — примѣта, что побѣждаетъ онъ.
Аустерлицъ примѣромъ: французы такъ стояли
При пушкахъ; москали же тьмой тьмущей наступали.
Глядѣлъ безмолвно цезарь; московскіе полки —
Что ни стрѣльнутъ французы — валятся какъ листки…
Одинъ во слѣдъ другому… Не усмотрѣть и глазомъ,
И что ни полкъ, то цезарь нюхнетъ за каждымъ разомъ.-
Царь Александръ, за этимъ братъ царскій Константинъ,
Францискъ нѣмецкій цезарь — тутъ всѣ въ моментъ одинъ
Удрали; цезарь, видя ихъ бѣгъ съ такимъ поспѣхомъ,
Взглянулъ на нихъ и съ пальцевъ стряхнулъ табакъ со смѣхомъ.
Когда кому случится увидѣть, господа,
Войска Наполеона, — припомните тогда!»
— «Ахъ, — закричалъ Сколуба, — почтенный ксендзъ, когда же
Мы этого дождемся? Подъ каждый праздникъ даже,
Какой бы ни былъ въ святцахъ, сулятъ француза намъ…
Глаза мы проглядѣли по разнымъ сторонамъ.
А москали на шеѣ… Отъ нихъ какъ встарь нѣтъ мочи…
Покамѣстъ выйдетъ солнце, роса намъ выѣстъ очи…»
— «Мосьпане, — ксендзъ промолвилъ, — лишь бабамъ горевать,
Жидовское же дѣло — сложивши руки ждать,
Чтобъ кто въ корчму заѣхалъ и постучалъ въ ворота.
Вѣдь намъ съ Наполеономъ не велика работа
Сбить москалей… Онъ швабамъ ужь трижды вздулъ бока,
Стопталъ прусаковъ подлыхъ, британцамъ далъ шлепка
И за море ихъ выгналъ, — придется русскимъ худо…
А знаешь ли, мосьпане, что слѣдуетъ отсюда? —
Что шляхта наша сядетъ тогда лишь на коней,
Взявъ сабли, какъ ужь не съ кѣмъ и биться будетъ ей.
Наполеонъ же скажетъ, самъ сладивъ со врагами:
Безъ васъ я обойдуся, — мы не знакомы съ вами…
Да, ждать гостей намъ мало и ихъ просить къ себѣ:
Столы должны мы вынесть, собрать людей въ избѣ,
И передъ пиромъ нужно очистить домъ отъ хора…
Да, дѣти, повторяю: очистить нужно скоро…»
Молчали всѣ, въ толпѣ же раздались наконецъ
Вопросы: — «Какъ очистить? Какъ понимать, отецъ?
Готовы, что ни скажешь, мы сдѣлать все на свѣтѣ,
Лишь объясни точнѣе, отецъ, намъ рѣчи эти…»
Ксендзъ выглянулъ въ окошко, прервавши разговоръ;
Интересуясь чѣмъ-то, въ даль устремилъ онъ взоръ,
Потомъ сказалъ, вставая: — «Мнѣ некогда. Объ этомъ
Поговоримъ мы послѣ подробнѣе; съ разсвѣтомъ,
Панове, ѣду въ городъ я завтра по дѣламъ
И, сборъ церковный кончивъ, заѣду, вѣрно, къ вамъ».
— «Оттуда въ Нехрымово заночевать пожалуй, —
Тутъ экономъ замѣтилъ, — тамъ радостью не малой
Хоружнаго почтишь ты. У насъ твердили вѣкъ:
Какъ нехрымовскій квестарь, счастливый человѣкъ…»
— "И намъ, — сказалъ Зубковскій, — не сдѣлаешь ли чести?
Кусокъ холста найдешь тамъ, кадушку масла вмѣстѣ,
Барана иль корову. Ксендзъ, не забудь во вѣкъ,
Что квестарь и въ Зубковѣ счастливый человѣкъ! "
— «И къ намъ!» — оказалъ Сколуба. — «Къ намъ! — молвилъ Тераевичъ, —
Ксендзъ никогда голодный не покидалъ Пуцевичъ».
Такъ шляхта осыпала ксевдза со всѣхъ сторонъ
И просьбами, и лаской; но былъ за дверью онъ.
Въ окошко онъ увидѣлъ Тадеуша, стрѣлою
Тотъ по дорогѣ мчался съ поникшей головою,
Безъ шляпы, съ поблѣднѣвшимъ и пасмурнымъ лицомъ
И, сильно шпоря лошадь, стегалъ ее хлыстомъ.
Ксендзъ, увидавши это, смутился почему-то
И быстрыми шагами пошелъ онъ въ ту-жь минуту
Туда, гдѣ въ отдаленьи чернѣлъ дремучій боръ
На цѣломъ горизонтѣ, насколько хватитъ взоръ.
* * *
Кто въ нѣдра пущъ литовскихъ невѣдомыхъ проникъ?
Кому знакомъ дремучій, глубокій ихъ тайникъ?
Рыбакъ лишь у прибрежья дно измѣряетъ въ морѣ,
Стрѣлокъ лишь по опушкѣ блуждаетъ въ темномъ борѣ;
Едва знакомы дебри поверхностно ему,
Но пущи онъ не знаетъ таинственную тьму.
Извѣстна лишь по сказкамъ намъ эта глушь лѣсная;
Тамъ не была отъ вѣка еще нога людская;
Тѣхъ мѣстъ, какъ бы заклятыхъ, ничей не видѣлъ, взоръ.
Когда ты углубишься въ дремучій самый боръ,
Тамъ встрѣтишь валъ огромный изъ старыхъ пней съ корнями,
Трясиной окруженный съ несмѣтными ручьями;
Подъ сѣтью травъ заросшихъ тамъ гнѣзда осъ, шершней;
Что шагъ — то муравейникъ да логовище змѣй.
Когда-бъ смѣльчакъ безумный прошелъ и тѣ преграды,
Тамъ гибели страшнѣйшей ждутъ новыя засады:
Тамъ, словно волчьи ямы, что ступишь, подъ ногой,
Прудки, на половину заросшіе травой;
Ихъ глубины бездонной никто еще не знаетъ;
По общему повѣрью, въ нихъ дьяволъ обитаетъ;
Въ кроваво-ржавыхъ пятнахъ ихъ слизлая вода;
Смрадъ ядовитый, тяжкій дымится отъ пруда.
Вкругъ безъ коры и листьевъ деревья, какъ больныя,
Червивы, низкорослы, плѣшивыя, кривыя;
Мохъ колтуномъ разросся на виснущихъ вѣтвяхъ,
Слои грибовъ поганыхъ на ихъ горбатыхъ пняхъ
И, надъ прудомъ склоняясь, семья деревъ толпится,
Какъ сходбище колдуній къ котлу, гдѣ трупъ варится.
За озерки же эти не только что ногой
Проникнуть невозможно, но даже взоръ людской
Блуждалъ бы тамъ напрасно: какъ облакомъ тѣнистымъ,
Тамъ дальше все закрыто паровъ туманомъ мглистымъ,
Что вѣчно надъ трясиной выходитъ изъ болотъ;
Въ концѣ-жъ, за этой мглою (въ народѣ слухъ идетъ)
Есть край богатый, пышный среди дремучихъ сѣней —
Столица королевства животныхъ и растеній;
Всѣхъ травъ и всѣхъ деревьевъ въ ней скрыты сѣмена;
Оттуда въ цѣломъ свѣтѣ идутъ ихъ племена.
Какъ въ Ноевомъ ковчегѣ, звѣрей любаго рода,
По крайней мѣрѣ, пара тамъ скрыта для приплода*
А въ самыхъ нѣдрахъ души, держа придворный штатъ,
Медвѣди, туры, зубры владыками царятъ;
А рысь и россомаха, прожорливы и быстры,
Вкругъ нихъ въ вѣтвяхъ гнѣздятся, какъ чуткіе министры;
А дальше, какъ вассалы подвѣдомственныхъ страдъ,
Живетъ шляхетство волчье, олени и кабанъ;.
Вверху орелъ и соколъ, гнѣздясь надъ головами,
Живутъ, какъ бы клевреты, господскими крохами.
Патріархально лары тѣхъ царственныхъ звѣрей
Живутъ въ дремучей чащѣ незримо для людей,
Родятся, умираютъ въ пріютѣ безопасномъ,
Никто изъ нихъ не сгибнулъ съ людьми въ бою надрасномъ;
На выселки далеко дѣтей по лѣсу шлютъ,
Не покидая сами спокойный свой пріютъ,
Ни пуль, ни бранной стали въ своей глуши не знаютъ,
Но смертью натуральной подъ старость умираютъ;
Имѣютъ и кладбище, и тамъ, бросая свѣтъ,
Слагаетъ перья птица, а звѣрь кладетъ сведетъ;
Медвѣдь, зубовъ лишившись, когда жевать не въ силахъ,
Олень, утративъ гибкость въ ногахъ, подъ старость хилыхъ,
Съ застывшей кровью заяцъ, полуживой отъ лѣтъ,
Ослѣпшій старый соколъ и воронъ, что ужь сѣдъ,
Орелъ съ скривленнымъ клювомъ, когда уже для пищи
Навѣки онъ затворенъ, уходитъ на кладбище;
А даже звѣрь и меньше, пораненный, больной,
Сложить при смерти кости спѣшитъ въ свой край родной.
Вотъ потому въ доступныхъ мѣстахъ для человѣка
Нигдѣ костей звѣриныхъ не водится отъ вѣка.
Въ столицѣ ихъ, по слухамъ, хорошій, добрый строй:
Народъ звѣриный править у нихъ вѣдь самъ собой.
Людской прогрессъ покамѣстъ не могъ растлить ихъ нрава,
Нѣтъ корня бѣдъ въ ихъ царствѣ — нѣтъ собственности права;
Имъ чужды поединки, стратегія въ бою,
Живутъ понынѣ внуки, какъ праотцы въ раю,
И только звѣрь, попавшій въ сообщество людское,
Порою получаетъ понятіе о боѣ.
Но миромъ и согласьемъ исполненъ ихъ пріютъ:
Тамъ звѣри не кусаютъ другъ друга и не бьютъ,
И окажись случайно кто изъ людей въ ихъ сферѣ,
Хоть даже безоружный, — не тронули бы звѣри,
И вѣрно съ изумленьемъ глядѣли бы они
На чуждаго пришельца, какъ въ памятные дни,
Какъ ихъ отцы въ едемѣ въ послѣдній день творенья
Глядѣли на Адама, съ нимъ въ мирѣ до паденья.
Но человѣкъ, по счастью, туда не попадетъ:
Въ то царство смерть и ужасъ обороняютъ входъ.
Лишь иногда случится, забѣглая борзая,
Въ тѣ дальнія болота и дебри попадая
И страшную картину лѣсную увидавъ,
Въ безумномъ страхѣ, съ визгомъ, назадъ бѣжитъ стремглавъ,
И долго подъ хозяйской ласкающей рукою
Дрожитъ, въ ногахъ валяясь съ тревогою шальною.
Для ловчихъ недоступна глушь тайниковъ такихъ
И «Маточникъ» зовется на языкѣ у нихъ.
* * *
Глупецъ медвѣдь, сидѣлъ бы- ты въ маточникѣ вѣчно!
Тамъ про тебя и войскій вге свѣдалъ бы, конечно.
Но или запахъ улья прельстилъ тебя въ лѣсу,
Иль аппетитъ почуявъ къ дозрѣвшему овсу,
Ты вышелъ на опушку, гдѣ лѣсъ довольно свѣтелъ,
И гдѣ твой слѣдъ лѣсничій сейчасъ же и замѣтилъ,
Затѣмъ шпіоновъ хитрыхъ, загонщиковъ послалъ,
Чтобъ твой ночлегъ провѣдать, замѣтить твой привалъ;
Теперь съ облавой войскій тебѣ назадъ въ берлогу,
Вездѣ разставивъ стражей, загородилъ дорогу.
Пріѣхавши, Тадеушъ узналъ, что съ давнихъ поръ
Борзыя разбѣжались уже далеко въ боръ.
Все тихо- напряженно всѣ преданы вниманью
И словно важной рѣчи пустынному молчанью
Всѣ внемлютъ- ждутъ напрасно, недвижимо въ тиши, ё
Лишь музыка лѣсная разносится въ глуши.
Какъ водолазы въ морѣ, псы рыщутъ въ темномъ лѣсѣ-
Охотники, двустволки держа на перевѣсѣ,
На войскаго взираютъ; а тотъ, припавъ къ землѣ,
Къ ней ухомъ приложился; такъ часто на челѣ
У лѣкаря читаетъ толпа друзей рѣшенье:
Возьметъ ли смерть больного, иль ждетъ выздоровленье.
Такъ войскій и надежду и страхъ внушалъ имъ всѣмъ.
--"Есть, есть! " — онъ тихо молвилъ и всталъ съ земли затѣмъ.
Имъ не слыхать покамѣстъ. Чу!… песъ пролаялъ. Скоро
Другой, за ними двадцать… И вся собачья свора
Попавъ на слѣдъ, пустилась разсѣянной толпой,
Визжа и громко лая. Ужь это не простой,
Обычный бѣгъ въ логовѣ за зайцемъ или ланью:
Сейчасъ же это слышно по ярому визжанью.
Лай частый и короткій и отгадать легко,
Что звѣрь уже навѣрно теперь не далеко
И что медвѣдя гонятъ. Псы смолкли на мгновенье;
Догнали; снова лаютъ. Звѣрь въ бѣшеномъ смятеньи
Борзыхъ калѣчитъ вѣрно: сквозь грозный лай порой
Доносится все чаще собакъ предсмертный вой.
Тутъ, каждый наготовѣ съ двустволкою своею,
Впередъ согнулся лукомъ, протягивая шею.
Ждать болѣе не въ силахъ, ловцы съ постовъ своихъ
Спѣшатъ навстрѣчу звѣрю, хотя ужь войскій ихъ,
Дозоромъ объѣзжая, предупреждалъ при этомъ,
Что это, оставивъ мѣсто, пренебрежетъ совѣтомъ,
Того, холопъ онъ будетъ иль панычъ, наравнѣ
Онъ смычкою своею отдуетъ по спинѣ.
Но тщетно: убѣжали всѣ, вопреки приказу,
И три ружья по лѣсу тутъ загремѣли сразу.
Открылась ванонада, вдругъ, по дубравѣ всей;
Медвѣжій рѣкъ раздался всѣхъ выстрѣловъ звучнѣй, —
Отчаянья, и боли, и злобы рѣкъ безумный;
За нимъ же звуки рога, и крикъ погони шумной,
И лай собакъ, ловцы же иные въ боръ спѣшатъ,
Курки другіе взводятъ, и каждый очень радъ.
Одинъ лишь войскій грустно твердитъ, что плохо дѣло.
Охотниковъ толпа же вся вмѣстѣ полетѣла,
Чтобы прервать медвѣдю дорогу въ глушь лѣсовъ.
Звѣрь, устрашенный крикомъ охотниковъ и псовъ,
Назадъ пустился къ мѣсту, гдѣ ловчихъ было мало,
Въ ту сторону, отеуда толпа ихъ убѣжала
И гдѣ остались только немногіе изъ нихъ:
Тадеушъ, графъ и войскій, да нѣсколько другихъ.
Тутъ лѣсъ былъ рѣже; сучья въ лѣсной глуши трещали;
Какъ громъ изъ тучъ, оттуда медвѣдь пустился; рвали
Его, гоня, борзыя; на заднихъ лапахъ онъ
Попятился и, съ рѣвомъ, врагами окруженъ,
Переднихъ лапъ когтями рвалъ изъ земли коренья,
Пни смоляные, мохомъ обросшіе каменья.
Ихъ во враговъ швыряя и сукъ сломавъ большой,
Онъ имъ, какъ бы дубиной, махалъ передъ собой.
Тутъ на стоявшихъ ловчихъ онъ ринулся съ размаха;
То былъ Тадеушъ съ графомъ; тѣ, въ двухъ шагахъ, безъ страха,
Стояли, дуло ружей направивъ въ пасть ему,
Какъ даа громоотвода въ грозовой тучи тьму.
Стрѣлки, нацѣливъ дружно, врага свалить хотѣли.
(Неопытные!) Разомъ ихъ ружья загремѣли
И промахнулись. Быстро на нихъ метнулся звѣрь.
Они вдвоемъ схватили рогатину теперь,
Къ себѣ таща поспѣшно. Глядятъ, а въ пасти красной
Зубовъ двумя рядами сверкаетъ зѣвъ ужасный,
А когти страшной лапы грозятъ уже въ упоръ.
Блѣднѣя, отскочили, и гдѣ рѣдѣетъ боръ,
Туда бѣжали; звѣрь же за ними, во мгновенье,
Ударилъ… Промахнулся… Привсталъ… Еще движенье —
И съ графа черной лапой сорвалъ онъ полъ-волосъ…
Съ мозговъ и черепъ даже, какъ шляпу, онъ бы снесъ,
Но регентъ и ассессоръ тутъ выскочили съ боку,
А спереди Гервасій ужь былъ неподалеку-
За нимъ явился квестарь, хотя и не съ ружьемъ,
И, словно по командѣ, стрѣльнули всѣ втроемъ.
Медвѣдь, какъ будто кошка, прыгнувъ передъ борзыми,
Упалъ объ землю мордой и лапами своими
Перевернулся кверху и тѣла своего
Кровавой тушей къ графу упалъ и, сбивъ его,
Рычалъ и встать пытался, но тою же минутой
Въ него со злостнымъ «стряпчимъ» впился «исправникъ» лютый.
Изъ-за пояса войскій взялъ рогъ воловій свой —
И длинный, и крапленый, какъ змѣй боа витой;
Его прижалъ онъ ко рту обѣими руками,
Какъ бочки вздувши щеки, съ кровавыми глазами,
Полузакрывши вѣки, въ себя втянулъ животъ
И всею силой легкихъ въ рогъ заигралъ. И вотъ,
Зарокотавъ какъ буря, раздался звукъ могучій
И отозвался эхомъ вокругъ въ глуши дремучей.
Охотники притихли, отдавшись всей душой
Волшебной нощи звуковъ съ ихъ дивной чистотой.
Старикъ свое искусство, забытое съ годами,
Во всей красѣ и блескѣ явилъ передъ ловцами.
Онъ оживилъ, наполнивъ нѣмую глушь лѣсовъ,
Спустилъ какъ будто псарню и началъ новый ловъ.
Исторія охоты въ игрѣ его звучала:
Сперва какъ будто рѣзкій и громкій звукъ сигнала,
Потомъ визжанье псарни и лай по всѣхъ сторонъ,
Порой же, словно выстрѣлъ, срывался твердый тонъ.
Онъ смолкъ на мигъ, но рога не отнялъ, и казалось,
Что онъ еще играетъ: то эхо отдавалось.
Вновь заигралъ, и мнилось, что рогъ мѣнялъ свой видъ
Въ его устахъ: то грубо, то нѣжно зазвучитъ,
Звѣрей изображая: сначала въ волчью шею
Онъ вытянулся съ трелью протяжною своею,
Потомъ медвѣжьей пасти послышался въ немъ ревъ,
Затѣмъ мычанье зубра, по вѣтру долетѣвъ.
Онъ смолкъ на мигъ, но рога не отнялъ, и казалось,
Что онъ еще играетъ: то эхо отдавалось;
И, выслушавши рога ту мастерскую трель,
Ее передавали дубъ дубу, ели ель.
Вновь заигралъ, и сотня роговъ, казалось, въ рогѣ,
И лай, и крикъ звѣриный, шумъ травли и тревоги.
Тутъ рогъ приподнялъ войскій и, грянувъ въ небеса,
Торжественнаго гимна раздались голоса.
Онъ смолкъ на мигъ, но рога не отнялъ, и казалось,
Что онъ еще играетъ: то эхо отдавалось.
Роговъ какъ будто бездну таилъ дремучій боръ,
И разносилъ ихъ звуки деревъ несмѣтный хоръ.
Все шире и все дальше игра струилась эта,
Все чище, тише, тоньше, пока далеко, гдѣ-то
Въ преддверіи небесномъ послѣдній звукъ затихъ.
Панъ войскій отнялъ руки и, выпавши изъ нихъ,
Повисшій рогъ качался на кушакѣ ременномъ.
Съ лицомъ багровымъ войскій и словно вдохновлённымъ,
Въ безмолвьи, неподвижно, поднявши въ небу взоръ,
Ловилъ послѣднихъ звуковъ вдали смолкавшій хоръ.
Межъ тѣмъ вокругъ раздались и громъ рукоплесканій,
И крики поздравленій и громкихъ восклицаній.
Все стихло постепенно, и взоры всѣхъ теперь
Огромный трупъ медвѣдя привлекъ. Убитый звѣрь
Ничкомъ въ травѣ высокой лежалъ окрававленный,
Въ землѣ припавши грудью, весь пулями пронзенный,
Переднія же лапы онъ распростеръ крестомъ;
Еще дышалъ; на землю струилась кровь ручьемъ.
Приподнимая вѣжи, лежалъ онъ безъ движенья*
Псы впились въ уши звѣрю, полны остервененья:
Повисъ налѣво «стряімій», направо же терзалъ
«Исправникъ» и изъ шеи кровь черную сосалъ.
Рогатиной желѣзной псамъ челюсти раздвинуть
Распорядился войскій и навзничъ опрокинуть
Прикладами медвѣдя, и вслѣдъ за тѣмъ кругомъ
Вновь троекратный виватъ раздался будто громъ.
— "А что? — вскричалъ ассессоръ, ружья погладивъ дуло, —
«А что моя двустволка? Небойсь, не обманула!
А что? моя? Хоть птичка не велика собой,
А какъ хватила славно!… Ей это не въ первой:
Ужь не стрѣльнетъ на воздухъ, всегда добьется толку!…
Вѣдь это князь Сангушко мнѣ подарилъ двустволку».
Онъ ружьецо работы отмѣнной показалъ
И всѣ его при этомъ достоинства считалъ.
Но тутъ вмѣшался регентъ, потъ на лицѣ стирая:
— «Бѣжалъ я за медвѣдемъ, вдругъ войскій, обгоняя,
Кричитъ мнѣ: „стой на мѣстѣ!“ — Да гдѣ-жь стоять? Медвѣдь
Какъ заяцъ мчится въ поле… Нѣтъ, вижу, не поспѣть…
Все дальше… Потерялъ я надежду напослѣдокъ.
Смотрю направо — валитъ, а лѣсъ тутъ вовсе рѣдокъ.
Тутъ я ружье прицѣлилъ: ну, Мишенька, постой!
Подумалъ я, и баста!… Вотъ онъ и… не живой!
На славу бьетъ двустволка, — вполнѣ сагаласовка,
Съ клеймомъ: Сагаласъ, Лондонъ, внизу Балабоновка».
(Извѣстный польскій слесарь тамъ жилъ, и ружья онъ
Фабриковалъ для Польши на англійскій фасонъ.)
— «Какъ! — заоралъ ассессоръ. — Какъ? Тысяча чертей!
Панъ застрѣлилъ медвѣдя? Онъ не въ умѣ, ей-ей!»
— «Да, я! — тутъ вскринулъ регентъ, — и спорить панъ не въ правѣ:
Тутъ всякій мнѣ свидѣтель, — то было при облавѣ!..»
Споръ сдѣлался всеобщимъ, большой размѣръ принявъ;
Кто думалъ, что ассессоръ, а кто, что регентъ правъ.
Гервасія забыли: всѣ съ боку прибѣжали;
Что было впереди же, зналъ кто-нибудь едва ли.
Тутъ войскій подалъ голосъ: — «Ну, вотъ, паны, теперь
Ужь есть о чемъ поспорить, — не маловажный звѣрь!
Медвѣдь — не жалкій заяцъ. Не стыдно въ спорѣ этомъ
Искать рѣшенья шпагой и даже пистолетомъ…
Вашъ споръ уладить трудно. Итакъ, по старинѣ,
На поединокъ выйти вамъ надобно, по-мнѣ.
Я помню двухъ сосѣдей въ мои года былые,
Порядочные люди, дворяне коренные,
А жили близъ Вилейки, раздѣлены рѣкой;
Одинъ звался Домейкой, Довейкою — другой.
Медвѣдицу однажды они убили оба,
Кто-жь именно — Богъ знаетъ, возникли споръ и злоба;
И чисто по-шляхетски потомъ рѣшили споръ:
Черезъ медвѣжью шкуру стрѣлялися въ упоръ.
Всѣ много говорили о поединкѣ этомъ,
И даже пѣснопѣній онъ послужилъ предметомъ.
А я былъ секундантомъ. Какъ было все, сейчасъ
Я съ самаго начала вамъ поведу разсказъ».
Но тутъ конецъ Гервасій вдругъ положилъ всѣмъ спорамъ.
Осматривалъ медвѣдя внимательнымъ онъ взоромъ;
Затѣмъ, доставши ножикъ, онъ звѣрю черепъ снялъ,
Разрѣзалъ мозгъ медвѣжій и изъ него досталъ
Засѣвшую въ немъ пулю, обтеръ ее полою
И, приложивши къ дулу, ее передъ толпою
Онъ поднялъ на ладони, промолвивши: — «Друзья,
Смотрите, эта пуля — не ваша, а моя,
Изъ этой одностволки, горешковской… (При этомъ
Ружье плохое стало вниманія предметомъ
Съ обмотаннымъ простою веревкою стволомъ.)
Не я стрѣлялъ однако… О, въ случаѣ такомъ
Нужна отвага… Руки и ноги задрожали…
Ко мнѣ же, — вспомнить страшно, — два паныча бѣжали,
За ними звѣрь, хватая послѣднее дитя
Горешковскаго рода (по матери хотя)…
О, Господи! — я вскрикнулъ… Услышалъ Вседержитель,
И бернардинъ на понощь явился какъ спаситель…
Всѣхъ нынче пристыдилъ онъ… О, бравый онъ монахъ!
Курка не смѣлъ я тронуть, дрожа и впопыхахъ.
Изъ рукъ моихъ онъ вырвалъ ружье; нацѣлясь живо,
Стрѣльнулъ онъ по медвѣдю… О, это просто диво!
Межъ двухъ головъ намѣтясь, за сто шаговъ попасть,
У звѣря выбивъ зубы, какъ разъ въ медвѣжью пасть!
Панове! одного лишь въ теченье долгой жизни
Стрѣлка я зналъ такого, извѣстнаго въ отчизнѣ
По столькимъ поединкамъ- у дамскихъ башмачковъ
Отстрѣливалъ каблукъ онъ… А плутъ изъ всѣхъ плутовъ!
Въ ту памятную пору извѣстенъ онъ былъ краю…
Усачъ… Извѣстный Яцекъ… Фамиліи не знаю.
Но ужь ему не время ходить на медвѣдей:
Въ аду бездѣльникъ вѣрно погрязнулъ до ушей.
Ксендзу и честь и слава! Онъ спасъ двоихъ отъ смерти,
И даже трехъ. Гервасій не хвастаетъ, повѣрьте.
Но если только въ зубы медвѣжьи бы попалъ
Послѣдній изъ Горешковъ, и я бы жить не сталъ, —
И старческія кости медвѣдь изгрызъ бы вмѣстѣ…
Пойдемте-жь, отче, выпьемъ за здравье вашей чести!»
Ксендза искали тщетно. Всѣ видѣли, что онъ,
Лишь только мѣткой пулей медвѣдь былъ поражонъ,
Къ Тадеушу и графу спѣшилъ среди дубровы;
Увидя же, что оба и цѣлы, и здоровы,
Возвелъ онъ жъ небу очи, съ молитвой на устахъ,
И, словно отъ погони, сокрылся второпяхъ.
Межъ тѣмъ охабки сучьевъ, по войскаго приказу,
И пни въ костеръ сложили. Огонь блеснулъ, и сразу
Дымъ какъ сосна разросся сѣрѣющимъ столбомъ
И балдахиномъ сверху раскинулся кругомъ.
Со скрещенныхъ рогатинъ, подъ острыми концами,
Тамъ котелки повисли пузатыми боками.
Муку, жаркое, зелень съ возовъ уже несутъ
И хлѣбъ. Судья же отперъ ларецъ дорожный- тутъ
Бѣлѣетъ рядъ бутылокъ головками своими.
Большой кувшинъ хрустальный онъ выбралъ между ними.
(То Робака подарокъ) Онъ гданской водкой былъ
Наполненъ, — тѣмъ напиткомъ, что для поляковъ милъ.
Кувшинъ поднявши кверху, судья промолвилъ слово:
--«Въ честь Гданска! Онъ былъ нашимъ и — нашимъ будетъ снова!»
Серебряную влагу лилъ въ чары онъ кругомъ.
И золото, сверкая, закапало потомъ[21].
Въ котлахъ кипѣлъ ужь бигосъ. Сказать словами трудно,
Какъ дивно вкусенъ бигосъ и какъ онъ пахнетъ чудно.
Лишь риѳмы звонъ услышишь, да словъ наборъ пустой,
Но не пойметъ ихъ сути желудокъ городской:
Чтобъ кушанья и пѣсни въ Литвѣ цѣнить какъ надо, —
Нужны облава, бодрость и сельская отрада.
Но бигосъ превосходенъ и въ сущности своей;
Онъ стряпается вкусно изъ добрыхъ овощей:
Изъ рубленой капусты заквашеной варится,
Что въ ротъ сама собою идетъ, какъ говорится.
Изысканнаго мяса отборные куски
Она содержитъ, скрывши во влажные листки;
Кипитъ она, покуда не выпуститъ всѣ соки,
Пока начинка пуститъ паровъ своихъ потоки,
А вкругъ распространится пріятный ароматъ.
Готово. Троекратно стрѣлки кричатъ виватъ;
Вооружившись ложкой, берутъ начинку съ бою.
Звонъ мѣди, дымъ, и бигосъ ужь таетъ камфорою
И вотъ исчезъ; лишь пасти котловъ дымятъ кругомъ,
Какъ будто бы волканы съ угаснувшимъ жерломъ.
Когда уже довольно напились и поѣли,
Сложили звѣря на возъ и всѣ верхами сѣли.
Межъ ними завязался веселый разговоръ,
Лишь регентъ и ассесоръ вступили въ новый споръ:
Одинъ — о превосходствѣ двустволки сангушковской,
Другой — сагаласовки своей балабановской.
Былъ сумраченъ Тадеушъ, а вмѣстѣ съ нимъ и графъ:
Они стыдились оба, въ охотѣ оплошавъ.
Кто на Литвѣ добычу упуститъ изъ облавы,
Тому труда не мало въ возстановленьи славы.
Графъ говорилъ, что первый рогатину взялъ онъ,
Но былъ ему помѣхой въ то время компаньонъ.
Тадеушъ утверждалъ же, что такъ какъ онъ сильнѣе
И ловче той тяжелой рогатиной владѣя,
Хотѣлъ спасти онъ графа. Такъ межъ собой они
Средь шума толковали и общей болтовни.
Въ срединѣ ѣхалъ войскій. Старикъ достопочтенный
Былъ говорливъ и полонъ веселости отмѣнной.
Противниковъ желалъ онъ развлечь и помирить
И продолжалъ разсказа перерванную нить:
--"Касательно вотъ этихъ Домейки и Довейки, —
Они въ сосѣдствѣ жили на берегахъ Вилейки.
Ко мнѣ ходили въ гоcти нерѣдко той порой,
Хоть мой фольваркъ далеко былъ надъ рѣкой Ушой.
Панъ регентъ, панъ ассесоръ! хоть я желалъ дуэли,
Не думайте однако, чтобъ я и въ самомъ дѣлѣ
Кровопролитья жаждалъ… Спаси Господь! Я васъ
Комедійкой потѣшить хотѣлъ на этотъ разъ,
Состроить вновь ту штуку, что сдѣлалъ я когда-то,
Назадъ тому лѣтъ сорокъ, да какъ замысловато!
Ее не помнитъ юность; во время же мое
До самаго Полѣсья всѣ знали про нее.
"И странно: для сосѣдей зерномъ вражды служили
Фамиліи, что слишкомъ уже похожи были, —
До крайности. На сеймѣ для партіи своей
Сторонники Довейки, ища себѣ друзей,
Разъ шляхтичу шепнули: «дай голосъ за Довейку!»
А этотъ не разслышалъ и подалъ за Домейку.
Разъ маршалокъ Рупейко обѣденной порой
Домейкѣ виватъ крикнулъ, другіе же толпой
Довейкѣ закричали, а посреди сосѣди
Смѣшали ихъ и вовсе при шумѣ на обѣдѣ.
"Былъ хуже случай въ Вильнѣ: тамъ шляхтичъ подъ хмѣлькомъ
Съ Домейкой бился, раненъ былъ саблей, а потомъ,
Изъ Вильны возвращаясь въ обратный путь до дома,
Съ Довейкою случайно сошелся у парома.
Поплывъ съ нимъ по Вилейкѣ, сосѣда онъ спросилъ:
Кто онъ такой? — «Довейко» — сосѣдъ проговорилъ.
Тутъ шляхтичъ хвать рапиру безъ словъ, и у Довейки —
Разъ, два — и усъ обрубленъ соперникомъ Домейки.
Всему де въ довершенье случилось тамъ потомъ,
Какъ будто бы нарочно, что, вновь сойдясь вдвоемъ,
На полеваньи тезки вблизи другъ друга стали
И, высмотрѣвши разомъ, въ медвѣдицу попали.
Она сейчасъ же, правда, повалена была,
Но пуль съ десятокъ въ брюхо ужь передъ тѣмъ несла;
Заразъ у многихъ ружья одинъ размѣръ имѣли.
Кѣмъ звѣрь убитъ, возможно-ль увѣриться на дѣлѣ?
«Тутъ молвили: „Довольно! Ждать нечего добра!
Связалъ насъ Богъ ли, чортъ ли, а развязать пора!
Мы въ свѣтѣ какъ два солнца, — ужь это черезъ мѣру!…“
Итакъ, берутъ рапиры, становятся къ барьеру.
Склоняемъ тщетно къ миру мы доблестныхъ людей, —
Напротивъ, у обоихъ запальчивость сильнѣй-
Оружіе мѣняютъ, прибѣгли къ пистолетамъ.
Кричимъ, что слишкомъ близко становятся при этомъ;
Они-жь, на зло, чтобъ смертью вѣрнѣй рѣшился споръ,
Черезъ медвѣжью шкуру стрѣлять хотятъ въ упоръ.
„Будь секундантъ, Гречеха!“ — Стрѣляли-жь превосходно.
„Готовъ… но вырыть яму, когда вамъ такъ угодно.
Нельзя-жь ничѣмъ окончить дуэль такихъ бойцовъ…
Но бейтесь по-шляхетски, — не въ родѣ мясниковъ…
Вы — молодцы: такъ что же сближаться попустому?
Приставьте ружья прямо въ животъ одинъ другому.
Нѣтъ?… Ну, такъ пистолеты я вамъ согласенъ дать!
Не дальше и ни ближе однако же стрѣлять,
Какъ чрезъ медвѣжью шкуру. Моими же руками
Я разстелю ту шкуру, какъ секундантъ, межъ вами
И самъ же васъ разставлю: вамъ въ сторону вонъ ту
Стать возлѣ самой морды, а вамъ вотъ здѣсь, къ хвосту.
Согласны!… Время? — Утромъ. Гдѣ? — За корчмой Ушою“.
Разстались. Я же, взявши Виргилія съ собоюи…»
Но вдругъ незапнымъ крикомъ былъ войскій прерванъ тутъ, —
Шмыгнулъ сѣрякъ. Ужь «соколъ» и «куцый» вслѣдъ бѣгутъ.
Псы бросились въ облаву, они, конечно, знали,
Что съ поворотомъ въ поле съ нимъ встрѣтятся едва ли.
Они безъ смычекъ были и кинулись стремглавъ:
Въ догоню зайца, ловчимъ опомниться не давъ,
Ужь регентъ и ассесоръ собрались для облавы,
Но удержалъ ихъ войскій и крикнулъ имъ: «Куда вы?
Стоять! Ни съ мѣста! Шагу я болѣе не дамъ!
Ужь заяцъ къ полю близокъ, — отсюда видно вамъ…»
И, правда, заяцъ въ поле, псовъ чуя за собою,
Серѣя въ пашнѣ, рвался, растянутый струною.
Торчали уши, будто, у сѣрны двое рогъ:
Почти не видно было подъ нимъ мелькавшихъ ногъ;
Онъ словно ихъ не- двигалъ, земли касаясь ими,
Какъ стрижъ воды крылами летучими своими.
За зайцемъ пыль клубилась, неслися псы за нимъ,
И всѣ казались, чѣмъ-то какъ будто бы однимъ,
Какъ будто бы чрезъ поле ползло подобье змѣя:
Былъ заяцъ головою, за нимъ, такъ будто шея,
Надъ полемъ клубы пыли по воздуху легли,
Борзые-жь извивались двойнымъ хвостомъ вдали.
И регентъ, и асессоръ дыханье притаили.
Какъ мертвый блѣденъ регентъ, глядя на тучи пыли;
Блѣднѣетъ и асессоръ: предсталъ для ихъ очей
Видъ роковой — чѣмъ дальше, тѣмъ все длиннѣе змѣй…
Но вотъ онъ разорвался, какъ будто на двѣ пряди;
Ужь голова у лѣса, а хвостъ далеко сзади…
Вотъ голова исчезла, мелькнувъ еще въ лѣскѣ,
A хвостъ передъ опушкой остался вдалекѣ.
Псы бѣдные въ смущеньи шныряли возлѣ бора,
Какъ будто обоюдно исполнены укора,
И поплелись обратно тихонько между ними,
Хвосты поджавши къ брюху и уши опустивъ,
И глазъ поднять не смѣли въ стыдѣ понуривъ рыло,
И вдалекѣ остались съ ковфузомъ и уныло.
Панъ регентъ ѣхалъ мрачно, съ опущеннымъ челомъ;
Ни весело асессоръ поглядывалъ кругомъ…
Доказывали оба, что будто безъ привычки.
Ужасно трудно бѣгать борзымъ ихъ не на смычкѣ, —
Что заяцъ по дорогѣ попался имъ врасплохъ,
А путь отъ острыхъ камней такъ былъ на пашнѣ плохъ,
Что псовъ бы не мѣшало снабдить и сапогами,
Охотничья премудрость вѣщала ихъ устами,
И ловчіе мало могли бы почерпнуть.
Но слушали небрежно и, продолжая путь,
Свистали иль смѣялись и, вспомнивъ о медвѣдѣ,
Облаву обсуждали въ живой своей бесѣдѣ.
На бѣгство зайца войскій небрежно кинулъ взоръ
И продолжалъ спокойно свой прежній разговоръ:
--"На чемъ остановился, однако-жъ я, пановѣ? —
Да, вотъ на чемъ: обоихъ я ихъ поймалъ на словѣ:
Черезъ медвѣжью шкуру стрѣляться имъ; но тутъ
Всѣ въ крикъ, что оба на смерть другъ въ друга попадутъ…
А я смѣюсь, отъ друга Марона вѣрно зная,
Что шкура звѣря — мѣра нисколько не пустая.
Вѣдь про Дидону, вѣрно, паны; извѣстно вамъ,
Что въ Ливію приплывши, она насилу тамъ
Земли кусовъ достала съ великою нуждою,
Что лишь воловья шкура могла прикрыть собою,
А на участкѣ этомъ сталъ Карѳагенъ потомъ[22]
И, вотъ, не мало- ночью подумалъ я о томъ.
"Едва разсвѣтъ занялся, какъ ѣдетъ ужь Довейко
Въ двуколкѣ, а на встрѣчу верхомъ спѣшить Домейко,
И видятъ мостъ косматый чрезъ ширину рѣки —
Тесьма изъ шкуры звѣря, разорванной въ клочки.
Былъ у хвоста Довейко сейчасъ поставленъ мною,
На сторонѣ-жь противной Домейко за рѣкою.
Теперь хоть вѣкъ стрѣляйте, но только знайте: вамъ,
Пока не помиритесь, я разойтись не дамъ…
Ну, тѣ — въ обиду. Шляхта со смѣха помирала…
Я съ помощью ксендза ихъ увѣщевалъ не мало:
И Божіе писанье привелъ имъ, и статутъ.
Что дѣлать?… Засмѣялись и помирились тутъ.
«Пріязнью неразрывной смѣнилася ихъ ссора
И въ бракъ съ сестрой Домейки вступилъ Довейко скоро;
Довейкину сестру же Домейко взялъ женой
И раздѣлили ровно имѣнье межь собой;
На мѣстѣ же событій и имъ въ воспоминанье
Корчму воздвигли, давъ ей „Медвѣдицы“ названье».
|