Первая ссора (Лухманова)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Первая ссора |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Женское сердце. — СПб.: Изданіе А. С. Суворина, 1899. — С. 90. |
За что они поссорились? Не помню, но кажется — за бальное платье. Да, навѣрно; это было мягкое шелковое платье цвѣта блѣдно-розоваго, какъ кожа блондинки, — узкое, какъ трико, и декольтированное — до, до… до предѣла фантазіи моднаго парижскаго портного. — Оно держалось на плечахъ узкой черной бархаткой, застегнутой громаднымъ, какъ глазъ, брилліантомъ, да на самой срединѣ груди черная бабочка, усѣянная брилліантами, раскинула свои покровительственныя крылья. Длинное, узкое платье плотно облегало стройное, высокое тѣло, льнуло къ нему и при каждомъ поворотѣ обвивалось вокругъ, обрисовывая контуры, какъ у купальщицы подъ намокшей простыней.
Графиня, стоя передъ зеркаломъ, начинала сознавать, что это только что полученное ею къ балу платье — какъ будто вовсе не платье! Графъ, въ перчаткахъ, во фракѣ, съ клакомъ въ рукѣ, смотрѣлъ, смотрѣлъ и вдругъ воскликнулъ:
— Кокотка!
Для такого легкаго платья это было несоразмѣрно тяжелое слово. Оно упало въ комнатѣ между супругами, какъ ударъ грома среди совершенно безоблачнаго неба.
Графиня, только что собиравшаяся перемѣнить туалетъ, нажала пуговку электрическаго звонка и побѣлѣвшими отъ сдержаннаго гнѣва губами приказала:
— Карету!
Графъ, совершенно огорошенный отъ неожиданно для него самого вырвавшагося слова, послѣдовалъ за супругою виноватыми шагами, необыкновенно предупредительно взялъ изъ рукъ лакея бѣлую плюшевую накидку и самъ окуталъ ею мраморныя и слишкомъ открытыя плечи своей красавицы-супруги.
На балу костюмъ графини Елены произвелъ фуроръ. Многіе туалеты были выписаны изъ Парижа, но такой откровенной смѣлости не осталось ни въ одномъ. Всѣ были исправлены и, по правдѣ сказать, искажены, какъ по формѣ, такъ и по идеѣ. Шопотъ зависти и осужденія, неуловимый шепотъ женщинъ, оскорбленныхъ сознаніемъ, что ни у одной не хватило настолько вѣры въ свою красоту, раздавался вслѣдъ графинѣ Еленѣ.
Мужчины, смотря на нее, крутили усы, прищуривали глаза, а нѣкоторые, не смотря на всю благовоспитанность, даже невольно крякали.
Графъ чувствовалъ себя глупо до тошноты, графиня готова была расплакаться, но оба танцовали, смѣялись, кушали мороженное, фрукты и только передъ ужиномъ уѣхали домой.
Въ каретѣ графа душила злость и, чтобы не разразиться на этотъ разъ уже цѣлой тирадой, которая послужила бы достойнымъ продолженіемъ сорвавшагося слова, онъ чуть не буквально держалъ языкъ за зубами.
Елена, съ ясною и тонкою логикою женщины давно сообразившая, что во всемъ виноватъ мужъ, потому что безъ его дикаго слова она и сама ни за какія блага не поѣхала бы въ этомъ туалетѣ, тоже молчала и клялась молчать до тѣхъ поръ, пока графъ на колѣняхъ не выпроситъ прощенія.
Дома супруги немедленно разошлись по своимъ комнатамъ.
Елена, выдержавъ съ героизмомъ свѣтской женщины томительную пытку послѣ-бальнаго туалета, отпустила горничную и осталась одна. Ея будуаръ былъ весь обитъ, какъ бонбоньерка, серебристо-сѣрой китайской матеріей. Качалка, два низкихъ широкихъ кресла, пуфъ, столъ флорентійской мозаики, кружевной туалетъ, заставленный бездѣлушками изъ золота, хрусталя и слоновой кости. Каминъ розоваго мрамора и вся отдѣлка отъ часовъ до щипцовъ въ безукоризненномъ стилѣ Louis XV[1]. Золоченый столикъ и на немъ только что брошенные перчатки, вѣеръ, браслетъ и громадный букетъ, полузавядшія розы котораго умирали, наполняя всю комнату сладкимъ, трепетнымъ ароматомъ. Въ альковѣ за откинутымъ кружевнымъ занавѣсомъ виднѣлась бѣлоснѣжная, широкая кровать; передъ громаднымъ трюмо въ двухъ бронзовыхъ канделябрахъ горѣли свѣчи. Елена подошла и стала передъ зеркаломъ. Ее, дѣйствительно, безъ лести можно было назвать красавицей. Густые, длинные бѣлокуро-рыжеватые волосы — привели бы въ восторгъ Тиціана, ея маленькій ротъ и громадные синіе глаза, съ длинными рѣсницами, вдохновили бы Грёза, а бюстъ, плечи и руки приковали бы къ себѣ кисть Рубенса. Теперь Елена казалась такою дѣвственною и скромною: бѣлый фланелевый пеньюаръ окутывалъ ее отъ головы до крошечныхъ ножекъ, обутыхъ въ темнозеленыя бархатныя туфли; изъ пушистыхъ кружевъ жабо, какъ изъ чашечки махровой астры, выступала ея изящная маленькая головка, среди блѣднаго лица синіе непокорные глаза метали искры.
Она — кокотка!.. Да онъ съ ума сошелъ! какая женщина переживетъ такое оскорбленіе? Завтра же утромъ она уѣдетъ къ maman[2], въ Ниццу, на всю зиму — а весною еще дальше куда-нибудь… въ Америку… Чикаго… И это на второй годъ послѣ свадьбы!.. Она, которая никогда, ни одною мыслью не погрѣшила противъ него, не провинилась ни однимъ словомъ… Онъ, который увѣрялъ ее въ любви… вотъ здѣсь… — она взглянула на широкое кресло, въ которомъ обыкновенно они ухитрялись помѣститься вдвоемъ, какъ два голубя въ тѣсномъ гнѣздѣ, — здѣсь… — она взглянула на груду пестрыхъ шелковыхъ подушекъ на коврѣ у камина… И здѣсь, и здѣсь, казалось, кричали ей и стены, и всѣ вещицы въ комнатѣ, вездѣ онъ цѣловалъ тебя, носилъ на рукахъ, называлъ своей Лёлей, своимъ счастьемъ, — но она, отмахнувши, какъ назойливыхъ мухъ, всѣ эти нахлынувшія нѣжныя воспоминанія, пошла къ дверямъ съ твердымъ намѣреніемъ сейчасъ, сію минуту, высказать ему, что между ними все кончено!
Графъ, отпустивъ камердинера, въ темномъ мягкомъ ульстерѣ въ видѣ халата, ходилъ по громадной комнатѣ, обитой кордуанской тисненной кожей. Тяжелая, комфортабельная мебель, дорогія картины любимыхъ мастеровъ, терракотовыя статуи, книги, непроницаемыя портьеры и густой мягкій коверъ составляли ту сдержанную роскошь кабинета, которая всегда имѣла свойство успокоивать его нервы. Всегда, но не сегодня! Онъ до сихъ поръ былъ внѣ себя. — Онъ страшно оскорбилъ! Кого? — Елену! — Лёлю, Нелли, Лилю, словомъ, ее! — Ее, его жизнь, его радость!.. Ну, развѣ не безобразіе, что она могла довести его до этого? — Да гдѣ же конецъ? Гдѣ же граница между нашими женами и профессіональными красавицами? — Вѣдь этакое платье можетъ надѣть какая-нибудь кафешантанная Жанна Шасенъ, а не графиня Елена!
Итакъ, онъ молчать не можетъ, онъ не откажется отъ своего слова: только кокотка можетъ такъ рабски преклоняться передъ фантазіей портного, который шьетъ за глаза, по присланной ему фотографической карточкѣ и мѣркѣ; только для нея слово «парижскій модный туалетъ» можетъ служить оправданіемъ всему, — и, махнувъ рукою, онъ вышелъ изъ кабинета.
Такъ шли на встрѣчу другъ другу мужъ и жена: у обоихъ сердце было переполнено обидой и ядовитыя слова готовились сорваться съ устъ. Они почти въ одно и то же время открыли дверь въ маленькую гостиную — теперь раздѣлявшую, а прежде соединявшую ихъ комнаты.
Свѣжая, голубая гостиная была полна цвѣтовъ, въ каминѣ догоралъ огонь, на маленькомъ придвинутомъ къ нему столикѣ, подъ стеклянными колпаками, былъ сервированъ «en cas»[3] и передъ нимъ два кресла такъ близко придвинуты одно къ другому.
— Елена! — началъ графъ; глаза ихъ встрѣтились, и… протянувъ руки, онъ только добавилъ. — Какъ ты прелестна.
Въ мигъ она была на его груди, ея теплыя, дрожащія ручки обвились вокругъ его шеи — и она прошептала:
— Какое ужасное на мнѣ было платье!..