Перейти к содержанию

Переписка с Н. М. Языковым (Гоголь)

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Переписка с Н. М. Языковым
автор Николай Васильевич Гоголь
Опубл.: 1857. Источник: az.lib.ru

«Переписка Н. В. Гоголя. В двух томах»: Художественная литература; Москва; 1988

Гоголь и Н. М. Языков

[править]

Вступительная статья

[править]

Николай Михайлович Языков (1803—1846) — один из крупнейших лириков эпохи, вошедшей в историю как «золотой век» русской поэзии. Широкая известность пришла к Языкову в 1820-е годы. Тогда же завязываются его личные отношения с наиболее видными писателями нового поколения — А. А. Дельвигом, Е. А. Баратынским, А. С. Пушкиным, который высоко ценил Языкова и видел в нем своего литературного союзника. Как представителя пушкинского круга поэтов воспринимал Языкова и Гоголь.

В 1829 году Языков переезжает в Москву, где особенно тесно сближается с группой будущих участников славянофильского движения — И. В. и П. В. Киреевскими, А. С. Хомяковым, а также с М. П. Погодиным. Конец 1820 — начало 1830-х годов — время расцвета языковского дарования, наивысшего признания его творчества. Именно к этому периоду относятся и первые из сохранившихся гоголевских отзывов о поэте.

Известно, что произведения Языкова входили в круг чтения нежинских лицеистов (Шенрок, т. 1, с. 91). Как о поэте не только любимом, но и хорошо знакомом пишет о нем Гоголь 1 января 1832 года, посылая своему гимназическому товарищу А. С. Данилевскому альманах «Северные цветы»: «Тут ты найдешь Языкова так прелестным, как еще никогда <…>». Несколько подробнее творчество поэта характеризуется в письме Гоголя к тому же адресату от 30 марта 1832 года: «<…> стихи Языкова <…> эффектны, огненны и с первого раза уже овладевают всеми чувствами». По свидетельству П. В. Анненкова, познакомившегося с Гоголем еще в начале 1830-х годов, Языков, наряду с Пушкиным и Державиным, был одним из его любимых поэтов: «Полный звук, ослепительный поэтический образ, мощное, громкое слово, все, исполненное силы и блеска, потрясало его (Гоголя. — А. К.) до глубины сердца. <…> Он просто благоговел перед созданиями Пушкина за изящество, глубину и тонкость их поэтического анализа, но так же точно, с выражением страсти в глазах и в голосе, сильно ударяя на некоторые слова, читал и стихи Языкова» (Анненков. Лит. восп., с. 62).

Языков, в свою очередь, с интересом и сочувствием следил за творческим развитием Гоголя. Внимание поэта привлек уже его первый прозаический цикл. «Вечера на Диканьке» сочинял Гоголь-Яновский, — сообщает он 22 декабря 1831 года брату Александру Михайловичу. — <…> Мне они по нраву: если не ошибаюсь, то Гоголь пойдет гоголем по нашей литературе: в нем очень много поэзии, смышлености, юмора и проч." (Пушкин. Исследования и материалы, т. 11. Л., Наука, 1983, с. 281). Убеждение в значительности гоголевского таланта крепнет у Языкова по мере выхода новых произведений писателя. Вскоре после появления сборника «Миргород» он пишет брату П. М. Языкову и его жене: "Очень рад, что вам понравились повести Гоголя, — это прелесть! Дай бог ему здоровья, он один будет значительнее всей современной французской литературы — не выключая и Бальзака! " (28 июня 1835 г. — ЛН, т. 58, с. 547). О «Мертвых душах» поэт отзывается как о сочинении, «полезном нашему любезному отечеству», «живом зеркале» русской провинциальной жизни (ЛН, т. 58, с. 634). И лишь предисловие ко второму изданию «Мертвых душ», отразившее гоголевский кризис середины 1840-х годов, Языков воспринимает с неодобрением (ЛН, т. 58, с. 690—691).

Зрелые годы Языкова были омрачены тяжелой болезнью, справиться с которой ему так и не удалось. В 1838 году после безуспешного лечения на родине поэт уезжает за границу. 18 (30) июня 1839 года в немецком курортном городке Ганау произошла первая встреча Языкова с Гоголем (ЛН, т. 58, с. 560). Начало же близкой дружбы между писателями относится к сентябрю 1841 года, когда они вместе живут на курорте в Гаштейне. Возникшая симпатия оказывается настолько сильной, что у новых друзей появляется намерение (оно осталось неосуществленным), вернувшись в Москву, поселиться в одном доме. Часто встречаются они и в последующие годы: подолгу живут вместе в Гаштейне и Риме, путешествуют по Италии… Последняя встреча Языкова и Гоголя произошла в Гаштейне весной 1843 года — летом того же года поэт возвращается на родину.

Тесная дружба Языкова и Гоголя была подготовлена многими обстоятельствами — единством литературного круга, к которому они принадлежали, сочувственным отношением к творчеству друг друга, близостью идейных и эстетических позиций («Наши мысли и вкусы были почти сходны», — напишет Гоголь вскоре после смерти поэта. — Акад., XIII, с. 213), наконец, прекрасной «совместимостью» характеров. Взаимоотношения писателей, практически, не омрачались какими бы то ни было конфликтами. В их письмах мы находим немало прямых указаний на особую сердечность связавших их отношений. Близко сходится Гоголь и с родными Николая Михайловича — его братом П. М. Языковым, сестрой Е. М. Языковой-Хомяковой (см.: Аксаков, с. 219—220).

Общение писателей оставило заметный след в их творческих судьбах. Особенно серьезное влияние оно оказало на мировоззрение и литературную деятельность Языкова. Это воздействие Гоголя находит объяснения как личного, так и творческого характера. С середины 1830-х годов Языков-поэт переживает кризис, лишь отчасти связанный с болезнью. Затянувшиеся и не приносящие ощутимого результата поиски, несбывшиеся литературные планы, постепенное сужение круга читателей рождают у него чувство растерянности. Вот почему Языков, прежде столь ревниво относившийся к своей творческой независимости, с готовностью и надеждой воспринимает гоголевские уроки. Не менее существенно идейное родство обоих авторов. Языкову близка владеющая в тот период Гоголем мысль о религиозно-нравственном воспитании общества силой искусства. Подкрепленные гоголевским авторитетом, приобретают особую весомость уже жившие в сознании Языкова представления об учительской миссии художника, его ответственности перед современностью. Ободрение великого писателя, исключительно высоко оценивавшего масштабы его дарования («Бог да хранит тебя для разума и для вразумления многих из нас», — обращался Гоголь к поэту в одном из писем в феврале 1845 года), возвращало Языкову веру в свои силы и призвание. Все это сказывается на характере его творчества последних московских лет, в котором выделяются, с одной стороны, «программные» стихотворения («Землетрясенье», «Сампсон»), с другой — «полемические послания», непосредственно обращенные к современникам и знаменитые своей беспрецедентной резкостью.

Гоголь, в целом, положительно, а подчас и горячо воспринимал новое направление языковской лирики, хотя и осуждал крайности славянофильства поэта. Произведения Языкова, его писательская судьба занимают в то время в размышлениях Гоголя важное место. Это очень ясно показывают «Выбранные места из переписки с друзьями», где Языков выступает как адресат ряда писем, а его произведения не раз упоминаются, оцениваются, привлекаются в качестве примеров, подтверждающих рассуждения автора. Данная Гоголем в его последней книге развернутая характеристика языковского творчества (статья «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность») до сих пор остается непревзойденной по своей глубине, яркости и афористической точности.

Из непродолжительной по времени, но весьма оживленной переписки Гоголя и Языкова в настоящее время известны 45 писем Гоголя (1841—1847 годы) и 30 писем Языкова (1844—1846 годы). В сборник включено 19 писем Гоголя и 18 писем Языкова.

Гоголь — Языкову Н. М., 15(27) сентября 1841

[править]
15 (27) сентября 1841 г. Дрезден [1]
Дрезден.

Прежде всего посылается тебе с почтою из Дрездена куча поцелуев, а что в них, в сих поцелуях, заключено много всего — ты уже знаешь. Достигли мы Дрездена благополучно[2]. Выехавши из Ганау, мы на второй станции подсадили к себе в коляску двух наших земляков, русских помещиков, Сопикова и Храповицкого[3], и провели с ними время до зари. Петр Михалович даже и по заре еще перекинулся двумя-тремя фразами с Храповицким. Вообще ехалось хорошо. Думалось много о чем, думалось о тебе, и все мысли о тебе были светлы. Несокрушимая уверенность насчет тебя засела в мою душу, и мне было слишком весело, ибо еще ни разу не обманывал меня голос, излетавший из души моей. Дорожное спокойствие было смущено перелазкой из коляски в паровой воз, где, как сон в руку, встретились Бакунин и весьма жесткие деревянные лавки. То и другое было страх неловко… но мы в Дрездене. Петр Михайлович отправился к своему семейству, а я остался один и наслаждаюсь прохладой после кофия, и много всего идет ко мне: идет то, о чем я ни с кем не говорю, идет то, о чем говорю с тобою, и, наконец, один раз даже мелькнул почти ненароком московский длинный дом с рядом комнат, пятнадцатиградусною ровною теплотою и двумя недоступными кабинетами[4]. Нет, тебе не должна теперь казаться страшна Москва своим шумом и надоедливостью; ты должен теперь помнить, что там жду тебя я и что ты едешь прямо домой, а не в гости. Тверд путь твой, и залогом слов сих недаром оставлен тебе посох. О, верь словам моим!.. Ничего не в силах я тебе более сказать, как только: верь словам моим. Я сам не смею не верить словам моим. Есть чудное и непостижное… но рыдания и слезы глубоко взволнованной благородной души помешали бы мне вечно досказать… и онемели бы уста мои. Никакая мысль человеческая не в силах себе представить сотой доли той необъятной любви, какую содержит бог к человеку!.. Вот всё. Отныне взор твой должен быть светло и бодро вознесен горе; — для сего была наша встреча. И если при расставании нашем, при пожатии рук наших не отделилась от моей руки искра крепости душевной в душу тебе, то, значит, ты не любишь меня. И если когда-нибудь одолеет тебя скука и ты, вспомнивши обо мне, не в силах одолеть ее, то, значит, ты не любишь меня, и если мгновенный недуг отяжелит тебя и низу поклонится дух твой, то, значит, ты не любишь меня… Но я молюсь, молюсь сильно в глубине души моей в сию самую минуту, да не случится с тобой сего, и да отлетит темное сомненье обо мне, и да будет чаще сколько можно на душе твоей такая же светлость, какою объят я весь в сию самую минуту.

Прощай. Много посылаю тебе заочных поцелуев. Уведоми меня в Москву, что ты получил это письмо; мне бы не хотелось, чтобы оно пропало, ибо оно писано в душевную минуту.

Твой Гог.

1 РС, 1889, № 1, с. 154; Акад., XI, № 205.

Первое из известных писем Гоголя к Языкову.

2 В сентябре 1841 г. Гоголь вместе с П. М. Языковым выехал из Ганау в Россию.

3 То есть уснули (фамилии образованы от «сопеть» и «храпеть»).

4 Подразумевается план совместной жизни в Москве Языкова и Гоголя.

Гоголь — Языкову Н. М., 23 октября 1841

[править]
23 октября 1841 г. Москва [1]
23 октябр. Москва.

Только теперь, из Москвы, пишу к тебе. До сих пор я все был неспокоен. Меня, как ты уже, я думаю, знаешь, предательски завезли в Петербург; там я пять дней томился. Погода мерзейшая — именно трепня. Но я теперь в Москве и вижу чудную разность в климатах. Дни все в солнце, воздух слышен свежий, осенний, передо мною открытое поле, и ни кареты, ни дрожек, ни души, — словом, рай[2]. Обнимаю и целую тебя несколько раз. Жизнь наша может быть здесь полно-хороша и безбурна. Кофий уже доведен мною до совершенства, никаких докучных мух и никакого беспокойства ни от кого. Я не знаю сам, как это делается, — но то справедливо, что если человек созрел для уединенной жизни, то в его лице, в речи, в поступках есть что-то такое, что отдаляет его от всего, что ежедневно, — и невольно отступаются от него люди, занятые ежедневными толками и страстями. Пиши и опиши все. Происшествий внешних у нас обоих немного, но они так много связаны с внутренними нашими происшествиями, что все для нас обоюдно любопытно. У меня на душе хорошо, светло. Дай бог, чтоб у тебя тоже было светло и хорошо во все время твоего ганавского затворничества, — я молюсь о том душевно и уверен твердо, что невидимая рука поддержит тебя здрава и здрава доставит тебя мне, и бог знает, может быть, достанется нам даже достигнуть рука об руку старости, все может сбыться.

Прощай. Целую тебя и сердцем и душою и жду письма твоего.

Адрес мой ты, я думаю, уже знаешь: в университет на имя Погодина. Письмо это не больше как передовое известие и потому такое тощее. Как обживусь, напишу подлиннее.

1 Сочинения и письма, т. 5, с. 452—453; Акад., XI, № 209.

Ответом на это письмо Гоголя стало стихотворное послание Языкова «Благословляю твой возврат…».

2 Гоголь остановился в доме Погодина на Девичьем поле.

Гоголь — Языкову Н. М., 10 февраля 1842

[править]
10 февраля 1842 г. Москва [1]
Февраля 10.

Я получил от тебя письмо, писанное ко мне от 16 декабря[2], и за неделю пред сим получил пару твоих стихотвор<ений>[3], чудных стихотвор<ений>, которые дунули на всех свежестью и силою; все были восхищены ими. Впрочем, об этом, вероятно, не преминут уведомить тебя все тебя любящие. Я скажу только, что, кроме всего прочего, сила языка в них чудная. Так и подмывает, и невольно произносишь: «Исполин наш язык!» Я писал к тебе мало в прежнем письме, потому что был не расположен. Я был болен и очень расстроен, и, признаюсь, невмочь было говорить ни о чем. Меня мучит свет и сжимает тоска, и как ни уединенно я здесь живу, но меня все тяготит: и здешние пересуды, и толки, и сплетни. Я чувствую, что разорвались последние узы, связывавшие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение. О! как бы весело провели мы с тобой одни вдвоем за нашим чудным кофеем по утрам, расходясь на легкий, тихий труд и сходясь на тихую беседу за трапезой и ввечеру. Я не рожден для треволнений и чувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха. Я приеду сам за тобою. Мы отправимся вместе с Петром Михаловичем[4] и Балдовым. Здоровье мое сделалось значительно хуже. Мне советуют ехать в Гастейн, как кстати![5]

Прощай, пожимаю сильно твою руку. Я бываю часто у Хомяковых. Я их люблю, у них я отдыхаю душой[6]. Прощай, будь здоров, бодр и не горюй ни об чем. Обнимаю и целую тебя и сгораю нетерпением то и другое произвести лично.

Твой Н. Гоголь.

1 Сочинения и письма, т. 5, с. 458—459; Акад., XII, № 8.

2 Не сохранилось.

3 Возможно, это были стихотворное послание «Н. В. Гоголю» и «Песня балтийским водам», датированная «20 ноября 1841 г. Ганау».

4 Поездка П. М. Языкова за границу в 1842 г. не состоялась.

5 23 января 1841 г. А. П. Елагина писала В. А. Жуковскому о Гоголе: «Он собирается опять в Ганау, к Языкову, и с ним вместе в Гастейн, а оттуда — в Рим» (ЛН, т. 58, с. 611).

6 16 ноября 1841 г. сестра поэта, Е. М. Хомякова, сообщала ему из Москвы: «Сегодня был у меня Гоголь. <…> много рассказывал об вас, и все радостное; весело слушать, как он любит вас, я полюбила его очень. <…> мы хотим быть друзьями» (ЛН, т. 58, с. 609).

Гоголь — Языкову Н. М., 3(15) февраля 1844

[править]
3 (15) февраля 1844 г. Ницца [1]
Февраля 15. Ница. 1844.

Благодарю тебя за книги, которые ты обещаешь прислать мне с Боборыкиным. Они именно те, какие мне нужны. О «Христианском чтении» не заботься, но если бы случилось каким-нибудь образом достать перевод св<ятых> отцов, изд<анный> при Троицкой лавре, то это был бы драгоценный подарок[2]. Я, признаюсь, потому наиболее желал «Христианское чтение», что там бывают переводы из св<ятых> отц<ов>. Конец твоего письма[3] горек. Ты уныл духом, одержим скучным и грустным расположением. Много людей, близких душе моей, чувствует в последнее время особенно грустное расположение; я сам не вовсе свободен от него. У всякого есть какие-нибудь враги, с которыми нужно бороться: у иных они в виде болезней и недугов физических, у других в виде сильных душевных скорбей. Здоровые, не зная, куда деваться от тоски и скуки, ждут, как блага, болезней, болящим кажется, что нет выше блага, как физическое здоровье. Счастливей всех тот, кто постигнул, что это строгий, необходимый закон, что, если бы не было моря и волн, тогда бы и плыть было невозможно, и что тогда сильней и упорней следует гребсти обеими веслами, когда сильней и упорней противящиеся волны. Все ведет к тому, чтоб мы крепче, чем когда-либо прежде, ухватясь за крест, плыли впоперек скорбей. Есть средство в минутах трудных, когда страданья душевные или телесные бывают невыносимо мучительны; его добыл я сильными душевными потрясениями, но тебе его открою. Если найдет такое состояние, бросайся в плач и слезы. Молись рыданьем и плачем. Молись не так, как молится сидящий в комнате, но как молится утопающий в волнах, ухватившийся за последнюю доску. Нет горя и болезни душевной или физической, которых бы нельзя было выплакать слезами. Давид разливался в сокрушеньях, обливая одр свой слезами, и получал тут же чудное утешение. Пророки рыдали по целым дням, алча услышать в себе голос бога, и только после обильного источника слез облегчалась душа их, прозревали очи и ухо слышало божий голос. Не жалей слез, пусть потрясется ими весь состав твой; такое потрясение благодетельно. Иногда врачи употребляют все средства для того, чтобы произвести потрясенье в больном, которое одно бы только пересилило болезнь, — и не могут, потому что на многое не хватает физических средств. Много есть на всяком шагу тайн, которых мы и не стараемся даже вопрошать. Спрашивает ли кто-нибудь из нас, что значат нам случающиеся препятствия и несчастия, для чего они случаются? Терпеливейшие говорят обыкновенно: «Так богу угодно». А для чего так богу угодно? Чего хочет от нас бог сим несчастием? — этих вопросов никто не задает себе. Часто мы должны бы просить не об отвращении от нас несчастий, но о прозрении, о проразумении тайного их смысла и о просветлении очей наших. Почему знать, может быть, эти горя и страдания, которые ниспосылаются тебе, ниспосылаются именно для того, чтобы произвести в тебе тот душевный вопль, который бы никак не исторгнулся без этих страданий. Может быть, именно этот душевный вопль должен быть горнилом твоей поэзии. Вспомни, что было время, когда стихи твои производили электрическое потрясение на молодежь, хотя эта молодежь и не имела большого поэтического чутья, но заключенный в них лиризм — глубокая истина души, живое отторгновение от самого тела души, потряс их. Последующие твои стихи были обработаннее, обдуманнее, зрелее, но лиризм, эта чистая молитва души, в них угаснул. Не суждено лирическому поэту быть покойным созерцателем жизни, подобно эпическому. Не может лирическая поэзия, подобно драматической, описывать страданья и чувства другого. По этому одному она есть непритворнейшее выражение, истина выше всех истин, и глас божий слышится в ее восторгновении. Почему знать, может быть, томления и страдания именно ниспосылаются тебе для того, чтобы ты восчувствовал эти томленья и страданья во всей их страшной силе, чтобы мог потом представить себе во всей силе положение брата своего, находящегося в подобном положении, какого положения ты никогда бы не мог представить себе, если бы не испытал его на себе самом, чтобы душа твоя подвигнулась бы всею силою нежной любви к нему, сильнейшей, чем та любовь, которую мы стремимся показывать, чтобы душа твоя проникнулась всею силою сострадания, сильнейшего, чем наше бледное и холодное сострадание. Голос из глубины страждущей души есть уже помощь великая другому страждущему. Нет, не медной копейкой мы должны подавать милостыню, медная копейка примется от того, кто на выработанье ее употребил все данные ему от бога способности. А мы разве употребили наши способности? где наши дела? Не часто ли в минуты бедствий произносит человек: «Господи, за что это приходится мне терпеть столько? Кажется, я никому не сделал зла на своем веку, никого не обидел». Но что скажет он, если в душе раздадутся в ответ на это такие слова: "А что сделал ты добра? Или ты призван затем, чтобы не делать только зла? Где твои прямо христианские дела? Где свидетельства сильной любви твоей к ближнему, первого условия христианина? где они? Увы! может быть, даже и тот, который находится при смерти, и тот не избавлен от обязанностей христианских; может быть, и тогда не имеет он права быть эгоистом и думать о себе, а должен помышлять о том, как и самыми страданьями своими быть полезну брату, может быть, оттого так и невыносимы его страдания, что он позабыл о своем брате. Много еще тайн для нас, и глубок смысл несчастий! Может быть, эти трудные минуты и томленья ниспосылаются тебе для того, чтобы довести тебя именно до того, о чем ты просишь в молитвах, может быть, даже нет к тому иной дороги, нет другого законнейшего и мудрейшего пути, как именно этот путь. Нет, не будем пропускать даром ничего, что бы ни случалось с нами, и будем ежеминутно молиться об уясненье очей наших. Будем добиваться ответа из глубины душ наших и, что найдем там в утешение себе, да поделимся братски. Пока мой совет вот какой: всякий раз, в минуту ли скорби или в минуту, когда твердое состоянье водворится в твою душу, или в ту минуту, когда обнимает тебя всего состоянье умиленья душевного, набрасывай тот же час на бумагу хотя в виде одних иероглифов и кратких неопределенных выражений. Это очень важно. В трудную минуту ты, прочитавши их, уже приведешь себя сим самим, хотя вполовину, в состояние того умиленья, в котором ты пребывал тогда. Притом это будут зерна твоей поэзии, не заимствованной ниоткуда и потому высоко своеобразной. Если тебе сколько-нибудь удастся излить на бумагу состоянье души твоей, как она из лона скорби перешла к утешению, то это будет драгоценный подарок миру и человечеству. Состоянье души страждущей есть уже святыня, и все, что ни исходит оттуда, драгоценно, и поэзия, изникшая из такого лона, выше всех поэзий. Прежде, когда еще не испытал я глубоких потрясений душевных и когда силы души моей еще мало были разбужены, видел я в Давидовых псалмах одно восторженное состояние духа в минуту лирического настроения, свободного от забот и беспокойств жизни, но теперь, когда больше прояснились глаза мои, слышу я в каждом слове происхожденье их и вижу, что все это есть не что иное, как излиянья нежной глубоко страдавшей души, потрясаемой и тревожимой ежеминутно и не находившей нигде себе успокоения и прибежища ни в ком из людей. Все тут сердечный вопль и непритворное восторгновенье к богу. Вот почему остались они как лучшие молитвы и до сих пор в течение тысящелетий низводят утешенье в души. Перечти их внимательно или, лучше, в первую скорбную минуту разогни книгу наудачу, и первый попавшийся псалом, вероятно, придется к состоянию души твоей. Но из твоей души должны исторгнуться другие псалмы, не похожие на те, из своих страданий и скорбей исшедшие, может быть более доступные для нынешнего человечества, потому что и самые страдания и скорби твои более доступны нынешнему человечеству, чем страданья и скорби Давидовы. Все, что ни написал я тебе здесь, перечти со вниманием, ибо оно писано с душевным сильным участьем и всем стремлением сердца, и потому как бы ни слабы были мои слова, но бог, облекающий в силу всякое душевное слово и доброе стремление, верно, обратит и это на твою пользу.

Еще, мне кажется, хорошо бы было тебе разделить утро на две половины. Начало каждой половины в продолжение одной четверти часа отдай на постоянное чтение одной и той же постоянной книги, по одной страничке, не более; чтоб это было непременный закон, как послушание, наложенное на послушника, то же, что после обеда Стойкович[4]. Для первого чтения (которое должно быть поутру, сейчас после кофия) вручит тебе книгу Шевырев[5], подобные которой я посылаю также им, как лекарство от разных душевных беспокойств и тревог (хотя и непохожих на твои), с присовокуплением рецепта, который должен прочесть также и ты. Для второго чтения (после 12 часов) употреби Библию, начни с книги Иова. Час такой должен начинаться в одно и то же время каждый день, минута в минуту. Чрез это оба разделенные пространства времени будут наполнены лучше всякими умными занятьями и размышленьями. Прощай, обнимаю тебя всею душою. Не переставай уведомлять меня о всяком состоянии души твоей, в духе ли, просто ли нападет тоска и бездействие, или одолеет тобою совершенное нежелание писать — извещай и об этом. Нет нужды, что письмо твое будет состоять иногда из двух строчек и заключаться в таких словах: «Не хочется писать, не о чем писать, скучно, тоска, прощай!» Написавши даже и эти слова, ты, верно, уже почувствуешь некоторое облегчение.

Ответ на это письмо напиши во Франкфурт на имя Жуковского, который отныне переселяется туда, и куда я еду тоже. В Нице не пожилось мне так, как предполагал. Но спасибо и за то, все пошло в пользу, и даже то, что казалось мне вовсе бесполезно.

Твой Гог.

Не прикажешь ли передать чего Копу, с которым я буду, вероятно, теперь часто видеться?

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 46-51 (с пропусками); Акад., XII, № 165.

2 Творения святых отцов, в русском переводе издаваемые при Московской духовной академии. М., 1843—1864.

3 Это письмо в настоящее время неизвестно.

4 Иначе говоря, стоянье на ногах. Согласно мнению, которое высказывали в то время некоторые врачи, стояние после обеда способствует пищеварению.

5 Речь идет о «Подражании Христу».

Языков Н. М. — Гоголю, 27 февраля 1844

[править]
27 февраля 1844 г. Москва [1]

Только что я собрался было писать к тебе и уселся с пером в руках, как вот принесли мне твое письмо. Спасибо, трикраты спасибо тебе за неоставление меня твоими воспоминаниями обо мне и советами: советы твои бодрят меня, давая мне какую-то надежду на будущее, на лучшее, которого я так долго ожидаю, но которого ожидаю терпеливее с тех пор, как ты мне его обещаешь. Распоряжение моими утрами — какое ты велишь — сделаю и даже начну с завтрашнего дня; вижу, предчувствую, т. е. чувствую пользу его!!

Я уже писал тебе, что Боборыкин — сей английский милорд — не оправдал моих на него надежд по части доставления тебе книг: он не взял их от меня, отозвавшись тем, что едет в дилижансе, а прежде ведь сам вызвался: знай наших! Весною, вероятно, найдутся ездоки надежнейшие: я постараюсь исполнить твое желание еще более, чем тогда было можно; творений святых отцов, переведенных Троице-Сергиевой лаврою, — теперь выходит третье издание за прошлый год — и «Москвитянина» за 1843 пришлю; там есть отлично-прекрасная проповедь Филарета на осв<ящение> храма в оной лавре[2] — так, как в прибавлениях к переводам св. отцов, — его же беседа на благовещение и слово в 1-й день Пасхи!! Ты их прочтешь с большим удовольствием.

Если ты видишься с Копом, то поклонись ему от меня и поблагодари за все, что он для меня сделал; он старик препочтеннейший! Скажи ему, что нынешнюю зиму все припадки моей болезни гораздо слабее прежних, несмотря на то что я сижу взаперти!! Весна и некомнатный воздух, конечно, подействует на меня благодетельно — и я авось-либо… мне хочется тут сказать «начну писать стихи», да боюсь обмануть самого себя… У нас, брат, теперь стихов пишется вообще несравненно меньше, нежели в прошлые, даже еще недавние, годы; вообще литературою занимаются очень немногие, и те крайне вяло и недействительно, или не видя на нее требования, или, может быть, чувствуя, что сами они не могут пробудить его по своей слабости!! Заметно и то еще, что новое поколение пишет по-русски хуже, нежели прежние или даже предшествующее; не умеет выражаться ясно (знак, что оно не имеет в голове мысли ясной), пишет варварским слогом и немецким складом (ему до того чужд дух языка русского) и что оно не знает или не хочет знать даже слов его!! Плохая надежда на будущее!!

На днях увижусь с Шевыревым и попрошу от него книгу, которую ты поручаешь ему вручить мне, и воспользуюсь ею, точно как ты предписываешь.

Сердечно жалею, что тебе не пожилось в Ницце так, как ты предполагал, но ведь ты не просидел же всей зимы бездейственно, т. е. делал свое дело — т. е. писал много!!

Надежда Николаевна Шереметева все еще больна: часто простужается; ведь она не щадит себя для других и забывает, что у нас не Италия: теперь же и очень — пошли вдруг сильные морозы, перемежающиеся сильными же оттепелями. Нет ничего легче, как простудиться даже человеку привычному к суровому холоду.

Получил ли ты деньги и письмо мое, посланные в Ниццу в январе по русскому стилю?

Весь твой Н. Языков.

Февр. 27 дня. 1844. Москва

Мой поклон Василию Андреевичу[3]. Что «Одиссея»? Благодарю за «Наля и Дамаянти». «Ундина» лучше, ей-ей!!

Получил ли ты собрание слов от брата Петра Михайловича?[4]

1 РС, 1896, № 12, с. 617—619; Языков, с. 371—373. Сверено с автографом (ГБЛ).

Первое из сохранившихся писем Языкова к Гоголю.

2 Слово по освящении храма явления божией матери преподобному Сергию <…>, говоренное синодальным членом Филаретом, митрополитом Московским. — М, 1843, № 1.

3 Жуковский. Ниже речь идет о предпринятом им переводе «Одиссеи», а также стихотворной повести Жуковского «Наль и Дамаянти» (переложение части древнеиндийского эпоса «Махабхарата», издана в 1844 г.) и сказке «Ундина» (издана в 1837 г.).

4 По просьбе Гоголя П. М. Языков делал для него записи областных слов, а также собирал этнографические и статистические материалы по Симбирскому краю и Поволжью вообще. Частично они сохранились в записных книжках писателя.

Гоголь — Языкову Н. М., 21 марта (2 апреля) 1844

[править]
21 марта (2 апреля) 1844 г. Дармштадт [1]
М<есяца> апреля 2. Дармшт.

Бесценное письмо твое от февраля 12 дня[2] я получил перед самым выездом из Ницы и потому не имел времени отвечать. Оно меня обрадовало очень. Слава богу, тебе лучше. Прежнее письмо твое навело на меня печальное расположение и родило то длинное письмо, которое я послал тебе перед этим и которым я силился помочь тебе, сколько было вмочь бедным силам моим, сколько мой внутренний опыт научил меня и сколько угодно было богу вразумить меня. Теперь это письмо ты можешь спрятать подальше: оно не нужно тебе покуда. О нем можно вспомнить в какие-нибудь трудные минуты, от которых, впрочем, да хранит тебя бог.

Я вспомнил, что позабыл в этом письме исправить одну ошибку. В одном месте я пропустил почти целую строку, и оттого вышла бессмыслица. Я сказал, что в твоих последующих стихах лиризм угаснул, и позабыл сказать безделицу: лиризм, стремящий вперед не только одних поэтов, но и непоэтов, возводя их в состояние, доступное одним поэтам, и делая таким образом и непоэтов поэтами. Вещь слишком важная, ибо из-за нее работает весь мир и совершаются все события. Все стремится к тому, чтобы привести человека в то светлое состояние, о котором заранее предслышат поэты.

Пришли мне, пожалуйста, повелев прежде хотя, положим, Сильверсту списать для меня, оду твою к Давыдову, напечатанную в «Московском наблюдателе», и «Тригорское»[3]. То и другое мне теперь очень нужно для некоторой статьи, уже давно засевшей в голове. Хорошо бы было прислать и весь том твоих сочинений[4]. Как мне досадно, что Боборыкин оказался пыщ и не взял тех книг, которых так сильно желала бы душа. Нельзя ли их поскорей нагрузить на кого-либо другого? Теперь же доставить их весьма легко в мои руки. Франкфурт, как известно, есть европейский пуп, куда сходятся все дороги, стало быть, его ни в каком случае не пропустит никакой путешественник, куда бы он ни ехал. Если бы даже и меня там не случилось, то он может оставить просто в посольстве, откуда всегда будет доставлено. Хорошо бы очень, если бы как-нибудь достать свят<ых> отцов, издаваемых при Академии. Не согласится ли кто-нибудь из благодетельных людей уступить мне свой экземпляр? Я бы ему был вечно благодарен. Если ж нельзя св<ятых> отцов, то купи хотя беседы Златоуста, издан<ные> в 2 томах[5], и присовокупи их к прочим книгам. Видишь, я совсем без церемоний и не чинюсь с тобою. Если в сочинения Иннокентия не включена книга его «Обозрение богослужебных книг греко-российской церкви», то купи также и эту книжку[6]. За все это тебя, конечно, возблагодарит бог, потому что это есть настоящая помощь и милостыня ближнему и брату.

А Петра Михаловича обними сильнейшим образом за меня и скажи ему, что я много бы дал за то, чтобы сделать это самому лично. А драгоценных выписок, посланных ко мне, я не получил и не могу придумать, где бы они могли засесть вместе с письмом. Напиши мне, каким путем и чрез какие места были отправлены. Я буду здесь наводить справки повсюду. Пишу к тебе из Дармштадта, куда засел говеть, где находится и Жуковский, тебе кланяющийся, и где, как известно тебе, гостит ныне государь наследник[7], который пробудет здесь еще неделю, а потом отправится в Россию. Прощай, не забывай и пиши чаще.

Твой Г.

Обними всех Хомяковых, Свербеевых и всех близких нам, не пропуская никого. Где буду зимовать, не знаю. Лето, вероятно, пробуду где-нибудь на водах или же на морских банях. Многие недуги одолевают иногда сильно. Отсюда еду советоваться к Копу. Письма адресуй всегда во Франкфурт, или на имя Жуковского, или в посольство, или прямо poste restante, должны дойти всячески.

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 58-59 (с пропусками); Акад., XII, № 173.

2 Речь идет о письме Языкова от 27 февраля 1844 г.

3 Стихотворения Языкова «Д. В. Давыдову» («Жизни баловень счастливый…», 1835) и «Тригорское» (1827) потребовались Гоголю для задуманной им статьи, позднее вошедшей в «Выбранные места…» под заглавием «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность».

4 Первый из сборников поэта — «Стихотворения Н. Языкова» (СПб., 1833).

5 Иоанна Златоустого Беседы на евангелиста Матфея. Ч. 1-3. М., 1839.

6 Иннокентий. Сочинения. Ч. 1-3. М., 1839; его же: Историческое обозрение богослужебных книг греко-российской церкви. Изд. 2-е. Харьков, 1843.

7 Александр Николаевич.

Языков Н. М. — Гоголю, 2 июня 1844

[править]
2 июня 1844 г. Москва [1]

Ты что-то давно не писал ко мне, мой любезнейший Николай Васильевич! Я даже не знаю, где ты теперь, куда поедешь на лето и что ты делаешь, т. е. делаешь ли свое дело?

Я продолжаю сидеть в Москве по-прежнему. Иноземцев не пустил меня съездить в Симбирск[2] хотя бы на месяц: сижу и жду чего-то лучшего, собираюсь переехать на дачу, потому что у нас жары несноснейшие, и у меня в комнатах тем паче, потому что в мои окна с утра до ночи Феб смотрит! Не знаю, когда пошлю я тебе еще несколько книг, тобою требуемых: теперь как-то мало едут за границу, и к тому два мои благоприятеля, с коими я надеялся отправить к тебе с каждым по посылке, задержаны судьбою в Москве: Погодин упал с дрожек и так повредил себе ногу, что должен пролежать в постели месяца с два; еще не знают, переломил ли он ногу или только ушиб, или вывихнул? Таким-то образом и вся поездка его в чужие края не совершилась. Мельгунов снова занемог; он ведь жених; сосватал себе какую-то немочку в Берлине и стремился было к ней и в этом-то состоянии стал форсить, молодечничать, не взирать на северный ветер и холод и простудился на гулянье! Впрочем, ему опять лучше — и он, конечно, скоро поспешит в путь! Напиши мне, как на тебя подействовал указ 15-го апреля 1844 г.[3]? Не сделает ли он перемены в твоем пребывании в чужих краях и даже не принудят ли тебя возвратиться восвояси и пребывать в России? Посылаю тебе «Тригорское» — по твоему желанию. Делай со мной что угодно, в твоей статье о современных русских стихотворцах — все, что ты скажешь обо мне, будет мне сладко, и лестно, и праведно. Где же будет напечатана эта статья? Смею спросить, что твои «Мертвые души» и вообще писал ли что-нибудь с тех пор, как мы расстались в Гаштейне? Я написал несколько посланий и мелочей нынешнею весною; с меня довольно и этого, по слабости моего здоровья и на первый случай после долгого молчания.

Все мои родные и знакомые разъезжаются из Москвы по дачам или по деревням: я буду летом гораздо уединеннее, чем зимою, когда, собственно говоря, у меня уединения не было вовсе; если буду чувствовать себя бодрым, то и за стихи примусь; меня станут купать в соленой воде. Пиши ко мне об себе самом. Как ты, куда и где?

Прощай покуда. Будь здоров.

Твой Н. Языков.

Июня 2 дня 1844. Москва.

1 РС, 1896, № 12, с. 619—620; Языков Н. М. Стихотворения. Поэмы. Драматические сцены. Письма. М. — Л., 1959, с. 442—443. Сверено с автографом (ГПБ).

2 Языков был уроженцем Симбирской губернии, где находилось и его имение.

3 Указ Николая I от 15 марта 1844 г. о паспортах, значительно устрожавший правила выезда за границу.

Языков Н. М. — Гоголю, сентябрь 1844

[править]
Сентябрь 1844 г. Москва[1] [2]

Посылаю тебе письмо от Надежды Николавны Шереметевой: она на днях была в Москве и у меня; говорит, что давно не имеет о тебе никакого известия и не знала даже, где ты теперь пребываешь: я полагаю, что ты опять во Франкфурте-на-Майне.

Я переехал в Москву; все наши сюда собираются на зиму, которая этот раз будет шумнее и говорливее прошлой, которой недоставало И. В. Киреевского. «Москвитянин» остается и на будущий год по-прежнему: перемена в его редакции не состоялась[3], между тем в Москве заводится новый журнал и уже, как слышно, и позволение на него уже выхлопотано — издателями коего будут профессор Редкин и Грановский[4]. Это будет подобие «Отечественных записок» — по духу, складу и ладу…

П. В. Киреевский представил в ценсуру собрание так называемых «стихов»[5]. Ценсоры сказали, что они пропустить их не могут. Министр просвещения[6] сказал по этому случаю, что не только можно, но и должно напечатать эти сокровища. Но ценсоры на свою ответственность не берут столь важного дела: пусть, дискать, министр официально прикажет… и проч. Не знаю, чем кончится история? Дело казусное! Ждем — и не надеемся скорого и доброго решения, так сказать, судьбы Петра Васильевича.

Про тебя ходят здесь слухи распрекрасные, именно говорят, что у тебя уже готовы еще две части «Мертвых душ» и что сверх того ты написал «Записки русского генерала в Риме».

На днях получил я чрезвычайно радостное письмо от Ал. Андр. Иванова[7]. Слава богу! Слава русскому богу! Глаза Ал. Анд. вовсе исправились, и он ревностно принялся оканчивать свою картину. Здесь его брат Сергей — при Тоне, как две капли воды похож на Ал. Андр. (он лечился у Иноземцева, который помог ему сильно): так же застенчив и робок, те же ухватки и приемы: голос в голос, волос в волос, как говорится. Я очень рад такому сходству: не может же оно обманывать!

Неужели ты и эту зиму проведешь во Франкфурте? Ты, видно, полюбил немцев: прежде, брат, за тобою не бывало этакой страсти! Чем это они тебя очаровали или разочаровали? Вспомни козла!

Прощай покуда. Твой Н. Языков.

Василию Андреевичу мое почтение. Что «Одиссея»?

1 Датируется на основании упоминаний о письмах Н. Н. Шереметевой (от 27 июня — 9 сентября 1844 г. — см.: Акад., XII, с. 657) и А. А. Иванова (от августа 1844 г.), а также по связи с ответным письмом Гоголя от 14 (26) октября 1844 г.

2 РС, 1896, № 12, с. 626 (с пропуском и неточностями); полностью публикуется впервые (ГБЛ).

3 См. коммент. к письму Погодина к Гоголю от 16 июля 1844 г.

4 Летом 1844 г. Т. Н. Грановским было подано прошение об основании с 1845 г. журнала «Московское обозрение». Однако разрешение на издание получено не было (Барсуков, кн. 7, с. 439—442).

5 Речь идет о попытке П. В. Киреевского опубликовать сборник духовных стихов — часть своего обширного собрания русских народных песен, в формировании которого, наряду с другими сотрудниками фольклориста, принимали участие Гоголь и в особенности Языков. Однако планы этого издания были осуществлены.

6 С. С. Уваров. В 1844 г. И. В. Киреевский писал брату: «Если министр будет в Москве, то тебе непременно надобно спросить его о песнях <…> Главное, на чем основываться, это то, что песни народные, а что весь народ поет, то не может сделаться тайною <…> Уваров, верно, это поймет, также и то, какую репутацию сделает себе в Европе наша цензура, запретив народные песни, и еще старинные» (Полн. собр. соч. И. В. Киреевского, т. 1. М., 1861, с. 93).

7 См.: Иванов, с. 170. Датируется августом 1844 г.

Гоголь — Языкову Н. М., 19 сентября (1 октября) 1844

[править]
19 сентября (1 октября) 1844 г. Франкфурт [1]
Франкфурт. 1 октября.

Уведомля<ю> тебя, что наконец книги получены, если не ошибаюсь, из Любека, именно следующие: «Добротолюбие»[2] и Иннокентий. Хотя они и не пришли в то время, когда душа сильно жаждала чтенья и было для него почти год досуга, но тем не менее я им очень обрадовался. Море, по-видимому, несколько помогло. Еще только что приехал сюда. Устроиваюсь и готовлюсь приняться за дело. Ко мне из Москвы никто не пишет. Скажи Шевыреву, чтобы он объявил в «Москвитянине», что мне крайне было неприятно узнать, что без моего спросу и позволения в каком-то харьковском повременном издании приложили мой портрет и какие-то facsimile записки или тому подобное[3]. Чтобы он объявил, что подобным мошенничеством не занимались прежде книгопродавцы, каким ныне занимаются литераторы. Я несколько раз отказывал книгопродавцам на их предложение награвировать мой портрет, кроме того, что мне не хоте<лось> этого, я имел еще на то свои причины, для меня слишком важные. И уж ежели бы пришлось мне позволить гравировку портрета, то, вероятно, это бы сделано было только для «Москвитянина», а не для другого какого-либо издания, и притом мне даже вовсе неизвестного. Попроси также Погодина, чтобы он написал письмо к Бецкому в Харьков, он его, кажется, знает, с запросом, каким образом и какими путями портрет мой зашел к нему в руки. Все нужно сделать скорее. Затем прощай. Пока еще нет времени писать больше. До другого письма. Будь здоров, трезв и бодр духом, и бог да хранит тебя.

Твой Г.

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 98 (без окончания); Акад., XII, № 212.

2 Добротолюбие, или Словеса, собранные от писателей св. отец. Ч. 1-4. М., 1840.

3 В альманахе И. Е. Бецкого «Молодик» на 1844 год была напечатана литография Поля с портрета Гоголя работы Мазера, а также подпись писателя факсимиле.

Языков Н. М. — Гоголю, 14 октября 1844

[править]
14 октября 1844 г. Москва [1]

Отвечаю тебе на два письма[2] одним: так пришлось, так и быть! Спасибо тебе за знакомство, которое ты мне доставил. Гр. Ивана Петровича Толстого хвалят все благородные и добромыслящие люди: я постараюсь сойтись с ним. Книги посылать буду и через него; впрочем, не знаю еще, что придется послать тебе из нашей бедной литературы и из нашей Москвы, бедной литераторами. Я просил тебе у Погодина «Московский вестник»[3] за нынешний год; он обещал послать сам; прошлый 1843 г. он-де доставил Жуковскому, следственно, ты его видел. Твое письмо, то, в коем ты сердишься на Бецкого, самовольно выдавшего в публику твой портрет, я, для сильнейшего подействования, показывал Погодину и покажу Шевыреву. Им, кажется, не худо будет видеть и знать, нравятся ли тебе подобного рода, так сказать, спекуляции. Имеющий уши — да слышит!

Я никак не понимаю о сю пору, куда же девались книги, посланные мною к тебе еще весною истекающего года? Посланные с г-жой Анненковой, те, кои ты получил, везла г-жа Ейндродт?

В Москву приехал Иван Васильевич Киреевский, пытавшийся взять на себя редакцию «Москвитянина». Было много съездов и переговоров, но все кончилось пшиком. «Москвитянин» будет издаваться и в 1845 <г.> и в прежнем основании. Жаль мне этого. И. Киреевский поднял бы его и дал бы ему весу и духу — и дело вышло дельное, и пошло бы ходко. Деятельность И. Киреевского разбудила бы деятельность многих молодых и даже немолодых людей, дремлющих и зевающих теперь, потому только, что им не к кому пристать и не с кем идти.

Я посылаю тебе книжку моих стихов[4] (кн. Вяземский перешлет ее куда следует) — это, брат, изданьице маленькое, тут кое-что не знаю как и не знаю зачем собрано; составлял его мой племянник Валуев. Я между тем собираю воедино все, что написал я в десять лет (1833—1843), и этою же осенью выдам и тебе пришлю[5]. Мельгунов лечится водою, и водное лечение сильно ему помогает: бодрит, освежает, восстановляет его всего; зовет и меня на себе отведать Присницевой системы, уже смягченной и не требующей диеты столь спартанской, как у самого родителя водолечения! Не забудь написать мне, полезно ли оно А. О. Розети? Я ведь могу решиться еще раз съездить в немецкую землю, если будет надежда выздороветь порядком. Прощай покуда. Будь здоров.

Твой Н. Языков.

От тебя сильно ждут писем С. Т. Аксаков и Н. Н. Шереметева.

Октября 14 дня 1844. Москва.

Письма ко мне надписывай: в приход Николы Явленного, в Серебряный переулок, в дом Шидловской.

1 РС, 1896, № 12, с. 623—624 (с пропусками); полностью публикуется впервые (ГБЛ).

2 Конец августа (первая половина сентября) 1844 г. (Акад., XII, № 207) и 19 сентября (1 октября) 1844 г.

3 Описка Языкова. Речь идет о журнале «Москвитянин».

4 Сборник «56 стихотворений Н. М. Языкова» (М., 1844).

5 Сборник «Новые стихотворения Н. Языкова» вышел в Москве в 1845 г.

Гоголь — Языкову Н. М., 14(26) октября 1844

[править]
14 (26) октября 1844 г. Франкфурт [1]
26 октябр. Франкф.

Письмо твое (числа не выставлено), при котором было приложено письмо от Надежды Николаевны Шереметьевой, получил и много за него благодарю. Меня все позабыли, и, кроме тебя, я ни от кого вот уже более полугода не получаю писем. Назад тому две недели я получил из Берлина четыре книжки святых отцов. Полагаю, что они от тебя, хотя и не знаю, кому ты их вручил, потому что мне переслал берлинский наш священник с проезжавшим через Берлин соотечественником. Перевод очень хорош, жаль, что мало. Нельзя ли будет переслать продолжения, не во уважение моей заслуги, но во уважение твоей доброты, ей же несть пределов? Донесение твое о состоянии текущей литературы, при всей краткости, сколько верно, столько же, к сожалению, и неутешительно, но, во-первых, так было всегда, а во-вторых, кто виноват? Это уж давно известно всем, что петербургские литераторы <……>, а московские <……>. Мнение твое о новом журнале, имеющем издаваться в Москве, как мне кажется, довольно основательно, хотя самого журнала еще нет. Я тоже думаю, что это будет что-то вроде «Отечественных записок». Недавно мне удалось наконец прочесть одно твое послание, именно послание к Вяземскому, напечатанное в «Современнике»[2]. Я заметил в нем особенную трезвость в слоге и довольно мужественное расположение, но все еще повторяется в нем то же самое, т. е. что пора и надобно присесть за дело, а самого дела еще нет. Как бы то ни было, но душа твоя вкусила уже другую жизнь, в ней произошли уже другие явления. Если еще не испил, то по крайней мере уже прикоснулся устами высшего духовного источника, к которому многим, и слишком многим, следовало бы давно прикоснуться. Зачем же в стихах своих ты показываешь доныне одно внешнее свое состояние, а не внутреннее, или разве стихи не достойны того, чтобы отражать его, или разве там мало предметов? Но закружится голова, если станем исчислять то, что никем еще доныне не тронуто.

Смотри, чтобы нам самим не подвергнуться тем упрекам, которыми мы любим упрекать текущую литературу. Почему знать, может быть, на нас лежит грех, что завелось среди ее такое количество <……..> и <…….>. Каков, между прочим, Погодин и какую штуку он со мною сыграл вновь! Я воскипел негодованием на Бецкого за помещение моего портрета, и надобен же такой случай: вдруг сам Бецкий является из Харькова во Франкфурт для принятия от меня личного распекания. От него я узнаю, что Погодин изволил еще в прошлом году приложить мой портрет к «Москвитянину»[3], самоуправно, без всяких оговорок, точно как будто свой собственный, между тем как из-за подобных историй у нас уже были с ним весьма сурьезные схватки. И ведь между прочим пришипился, как бы ничего не было (и никто из моих приятелей меня об этом не уведомил!). Я не сержусь теперь потому только, что отвык от этого, но скажу тебе откровенно, что большего оскорбления мне нельзя было придумать. Если бы Булгарин, Сенковский, Полевой, совокупившись вместе, написали на меня самую злейшую критику, если бы сам Погодин соединился с ними и написал бы вместе все, что способствует к моему унижению, это было бы совершенно ничто в сравнении с сим. На это я имею свои собственные причины, слишком законные, о чем не раз объявлял этим господам и чего, однако, не хотел им изъяснять, имея тоже законные на то причины. Такой степени отсутствия чутья, всякого приличия и до такой степени неимения деликатности, я думаю, не было еще ни в одном человеке испокон веку. Написал ли ты в молодости своей какую-нибудь дрянь, которую и не мыслил напечатать, он чуть где увидел ее, хвать в журнал свой, без начала, без конца, ни к селу ни к городу, без с<просу>, без позволения. Точно чушка, которая не даст <…….> порядочному человеку: как только завидит, что он присел где-нибудь под забор, она сует под самую <…….> свою морду, чтобы схватить первое <……>. Ей хватишь камнем по хрюкалу изо всей силы — ей это нипочем. Она чихнет слегка и вновь сует хрюкало под <…….>.

Прекрасные слухи, которые носятся о моем написании множества произведений, кажется, сродни тем самым, которые носились и в прошлом году о чтениях моих из второго тома, где находится остроумное сравнение Петербурга с Москвою, о котором мне и в мысль не приходило. Я бы душевно желал, чтобы нынешние слухи были справедливы хотя вполовину. О «Записках генерала в Риме» я и не грезил даже, хотя нахожу, что мысль недурна. Я подозреваю, что в Москве есть один какой-нибудь этакой портной, который шьет сам на всю Москву. Благо есть дураки, которые ему заказывают. Зиму мне придется провести во Франкфурте, хотя мне он и не совсем по нутру, но попробую. Что ж делать, нельзя все делать, как бы нам хотелось, нужно уметь и потерпеть. Боюсь, чтобы как-нибудь не схандрить, при здешнем гаденьком небе и при моем гаденьком здоровье, но, во-первых, и что самое главное, бог милостив, а во-вторых, авось-либо все близкие друзья мои не оставят меня письмами. А потому и теперешнюю зиму ты особенно смотри не ленись и не оставляй писать ко мне, если можно, то даже и чаще прежнего. Спроси у Шевырева, получил ли он письмо мое от 3 октября, и спроси также у Аксаковых, зачем из них ни один не пишет ко мне. Затем прощай! Будь здоров. Перекрестясь, примись за работу, и бог да сопутствует тебе во всем.

Твой Г.

Адрес по-прежнему в дом Жуков<ского>, Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Отдай письмецо следующее Н. Н. Шереметевой[4].

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 105—106 (с пропусками); Акад., XII, № 221.

2 Князю П. А. Вяземскому. — С, 1844, т. 35.

3 См. преамбулы к перепискам Гоголя с Погодиным и с Ивановым.

4 От 14 (26) октября 1844 г. (Акад., XII, № 222).

Языков Н. М. — Гоголю, 5 ноября 1844

[править]
5 ноября 1844 г. Москва [1]

Отвечаю на твое письмо от 25-го окт<ября>[2]. Радуюсь, что ты получил-таки книги, посланные мною с г-жою Анненковой. Продолжение переводов св. отцов пришлю тебе скоро — через кн. Вяземского или через гр. Толстого, — это продолжение идет, т. е. выходит, очень медленно: в 1844 году явилось только 2 книжки вместо обещанных 4-х, а 1844 г. уже на исходе! Жаль! и даже странно и непонятно, почему почтенные издатели таких общеполезных книг действуют так вяло: они расходятся у нас нельзя лучше!

С месяц тому назад послал я к тебе через кн. Вяземского книжку моих стихотворений; тут собрано кое-что из старинных и кое-что из новых и новейших: книжка вышла не в диво и плохая, ни то ни се — но да не смущается сердце твое: я уже собрал и приготовил к поданию в цензуру все мои стихи, сочиненные с 1834 по 1845 г., — выйдет книжка толстенькая и явится в начале будущего 1845 г. и к тебе во Франкфурт-на-Майне. Я совершенно согласен с тобою, что в моих стихах о сю пору повторяется прежняя мысль: пора приняться за дело, а самого дела все нет! Я вижу это и сам! Но это, брат, значит только то, что у меня есть только охота, и сильная охота, приняться за дело, а возможности приняться за дело еще нет. И теперь самое небольшое умственное напряжение производит или, лучше сказать, усиливает припадки моей болезни, так что мне, ей-богу, нельзя порядочно и задуматься. Я же, с тех пор как живу в Москве, пью сарсинаривную настойку, которая усиливает раздражение нервов и так далее и проч.

Мельгунов крайне доволен водным лечением, пишет о нем восторженно и сильно и меня зовет на свежую воду. Мне бы хотелось снестись с ним по этой части — почему же и не испробовать: от Москвы до Рейна более, чем от Москвы же до Гаштейна! Но жаль, что я не знаю, куда писать к нему, он уехал уже оттуда, где лечился, а куда — не сказал ясно.

Шевыреву я сообщил твой вопрос о твоем письме к нему: он писать к тебе будет на днях. Погодин в страшном горе: у него жена больна безнадежно, и он расстроен невыразимо отчаянно! И. Киреевский приготовляется к изданию «Москвитянина» на 1845 г. — не откажись же ты исполнить мою просьбу, уважь ее, не порази, не бей меня, не бей меня.

Даю тебе обещание писать к тебе часто.

У нас зима начинается грозно: сегодня 16 гр<адусов> морозу — 5-го ноября! Это много и рано! Зато слякоти нынешнею осенью было мало.

Твой Н. Языков.

Ноября 5 дня 1844. Москва.

1 РС, 1896, № 12, с. 624—625. Сверено с автографом (ГБЛ).

2 Речь идет о письме от 14 (26) октября.

Гоголь — Языкову Н. М., 20 ноября (2 декабря) 1844

[править]
20 ноября (2 декабря) 1844 г. Франкфурт [1]
Декабря 2.

Благодарю тебя, друг, за письмо от 5 ноября, а еще больше благодарю за книжечку от кн. Вяземского[2]. Благодарю еще более бога за то, что желание сердца моего сбывается. Говоря это, я намекаю на одно стихотворение твое, ты, верно, сам догадываешься, что на «Землетрясение»[3]. Да послужит оно тебе проспектом вперед! Какое величие, простота и какая прелесть внушенной самим богом мысли! Оно, верно, произвело у нас впечатление на всех, несмотря на разность вкусов и мнений. Скажу тебе также, что Жуковский подобно мне был поражен им и признал его решительно лучшим русским стихотворением. Это слишком много, потому что он вообще был строг к тебе и, умея отдавать должное твоим стихам, нападал на главное, что после них (так он выражался), как после прекрасной музыки, все вслед за очаровавшими звуками унеслось и никакого определенного вида не имеет оставшееся впечатление. Он говорил часто (в чем отчасти и я был с ним согласен), что везде у тебя есть восторг, который никак не идет вперед, но стоит на одном месте, именно потому, что не получил определенного стремленья. Он никак и не думал, чтобы у тебя могло когда-либо это возникнуть (он не мастер прорицать), и на мои замечания, что все произойти может от душевных внутренних событий, слегка покачивал головой. И потому ты можешь себе представить, как мне радостно было его восхищение. Он несколько раз уже прочел с возрастающим удовольствием это стихотво<рение>, которое я читаю почти всякий день. Видишь ли, как в общем крике массы, в этой строгой современной требовательности от поэтов есть что-то законное. Едва малейший ответ на это всеобщее алканье души — и уже вдруг все сопрягается, даже и то, что еще недавно бы не потряслось. Ради святого неба, перетряхни старину. Возьми картины из Библии или из коренной русской старины, но возьми таким образом, чтобы они пришлись именно к нашему веку, чтобы в нем или упрек или ободренье ему было. Сам бог тебе поможет, и сила, возникшая из твоего творенья, обратно изольется на тебя самого. Недавно я нашел в «Отечественных записках» выписки из книги «Выходы царей», которые, кажется, были привед<ены> с тем, чтобы показать незначительность таких описаний[4]. Но в них так свежи изображенья наряда и всех цар<ских> облачений и так каждое слово кажется создано на то, чтобы уложиться в стих, что мне так и представлялся царь, идущий к вечерне. В твоем стихотворении «Олег»[5], которое тоже затмило прежние, уже проглядывают сильно черты нашей старины (хотя время по причине страшной отдаленности для нее неблагоприятно). Сочинение это, однако ж, у нас пройдет незамеченным именно потому, что в мысли его нет свежего, находящего ответ теперь. Заставь прошедшее выполнить свой долг, и ты увидишь, как будет велико впечатление. Пусть-ка оно ярко высунется для того, чтобы вразумить настоящее, для которого оно и существует. Выведи картину прошедшего и попрекни кого бы то ни было в прошедшем, но таким образом, чтобы почесался в затылке современник. Клянусь, никогда не приходило времени так значительного для лирических поэтов, каково ныне, но ты сам это чувствуешь и знаешь лучше меня. Молю бога, чтобы он послал тебе бодрость и свежесть сил и уменье позабыть всякие мелкие тревоги и даже болезненные припадки, если бы они вздумали к тебе наведаться. Прощай. Больше не пишу теперь ни о чем, ибо нахожусь под влиянием тобой же внушенного ощущения.

Твой Г.

Благодарю Н. Н. Шереметеву за письмо. Поклонись Хомяковым, Авдотье Петровне[6] и Свербеевым, если увидишь.

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 117—118; Акад., XII, № 229.

Позднее было использовано Гоголем для статьи «Предметы для лирического поэта в нынешнее время», вошедшей в состав «Выбранных мест из переписки с друзьями».

2 Сборник «56 стихотворений Н. М. Языкова».

3 Это стихотворение, датированное «1 мая 1844 г.», было впервые опубликовано в «Москвитянине» (1844, № 10).

4 Речь идет о заметке, посвященной книге П. М. Строева «Выходы государей царей и великих князей, Михаила Феодоровича, Алексия Михаиловича, Феодора Алексиевича, всея Руси самодержцев. (С 1632 по 1682 год)» (М., 1844). — ОЗ, 1844, № 5, отд. 6. Автором заметки был П. Н. Кудрявцев.

5 Датировано «1826. Дерпт», вошло в сборники Языкова 1833 и 1844 гг.

6 А. П. Елагина.

Языков Н. М. — Гоголю, 2 декабря 1844

[править]
2 декабря 1844 г. Москва [1]

Моя новая квартира мне вовсе не нравится; я в ней не усядусь, как бы мне надобно и как бы мне хотелось; предполагаю купить себе дом в Москве: тут я могу расположиться, разобраться, распрост<р>аниться и раскинуться, как мне будет любо и угодно: а это ведь важное дело для нашего брата стихотворца и для писателя вообще: привол, простор, вольготность и из этих трех обстоятельств изливающаяся жизнь, тихая и безмятежная, — вот главное!

О «Москвитянине» на будущий 1845 год я распоряжусь вернее, нежели Погодин на 1844. Я не знаю, как ему не стыдно поступать с тобою так явно неосмотрительно и глупо и грубо. Пог<один> теперь находится в горе и отчаянии: у него жена умерла, и эта потеря сильно оцепеняет и убивает его. Жаль его! Мы, холостые словесники и люди, не можем и оценить, как велико его несчастие: на жене его лежала у него вся домашняя жизнь, и весь его быт ученый охранялся ее удивительною деятельностию и добротою: теперь Погодин один под небесами, и на руках у него маленькие дети!!

На днях был у меня М. С. Щепкин; о книгах, которых ты от него требуешь, пишет он к тебе сам[2], я же с моей стороны сделал в этом деле все, что мог: я показал ему строки твоего письма, до него касающиеся! Благодарю тебя за это знакомство; я буду стараться содержать его в должной силе и живости! Вообрази себе, что <я> не видывал Щепкина в «Ревизоре» — и, вероятно, не увижу его уже нигде, кроме моей квартиры.

Я пишу стихи, расписываюсь — пишу стихи и духовные и мирские; прилагаю здесь образчик первого рода[3]. Тебе кланяются Свербеевы: они тебя помнят и любят, как подобает, и чтут воспоминание о твоем бывании на их вечерах. Елагины тоже. У Ив. Киреевского идет работа[4], и все наши московские собратья ему содействуют. Петр Васильевич[5] уехал или заехал к себе в деревню и там уселся и засел и продолжает не издавать свое драгоценное и единственное собрание русских песен, т. е. пребывает с ними, глядит на них, ласкает их и ровно ничего с ними не делает. Это похоже на то, как поступают крысы с серебряными и золотыми вещами: они стаскивают их к себе в подполье, где этих вещей никто не видит, а сами крысы ими не пользуются. Но ведь крысы не берутся за не свое дело: не провозглашают себя собирателями и обнародователями своих драгоценных собраний!!

Переводов свят<ых> отц<ов> вышла и третья часть за 1844 год, все три части посылаю сегодня же к графу Толстому[6].

Как идет «Одиссея»?

Твой Н. Языков.

Декабря 2 дня. 1844. Москва

1 РС, 1896, № 12, с. 627—628 (с пропусками); Языков, с. 374—375. Сверено с автографом (ГБЛ).

2 Это письмо неизвестно. Щепкин обещал доставить Гоголю критики Сенковского.

3 Как видно из ответного письма Гоголя от 21 декабря 1844 г. (2 января 1845 г.), это было «Подражание псалму» («Блажен, кто мудрости высокой…»), датируемое 19 ноября 1844 г. (впервые опубликовано: М, 1845, № 1).

4 В конце 1844 г. И. В. Киреевский приступил к редактированию «Москвитянина», к сотрудничеству в котором предполагал привлечь людей разных взглядов.

5 Киреевский.

6 И. П. Толстой.

Гоголь — Языкову Н. М., 14(26) декабря 1844

[править]
14 (26) декабря 1844 г. Франкфурт [1]
Франкф. 26 декабря.

Пишу тебе и сие письмо под влиянием того же ощущения, произведенного стихотворением твоим «Землетрясение». Друг, собери в себе всю силу поэта, ибо ныне наступает его время. Бей в прошедшем настоящее, и тройною силою облечется твое слово; прошедшее выступит живее, настоящее объяснится яснее, а сам поэт, проникнутый значительностью своего дела, возлетит выше к тому источнику, откуда почерпается дух поэзии. Сатира теперь не подействует и не будет метка, но высокий упрек лирического поэта, уже опирающегося на вечный закон, попираемый от слепоты людьми, будет много значить. При всем видимом разврате и сутолоке нашего времени, души видимо умягчены; какая-то тайная боязнь уже проникает сердце человека, самый страх и уныние, которому предаются, возводит в тонкую чувствительность нервы. Освежительное слово ободренья теперь много, много значит. И один только лирический поэт имеет теперь законное право как попрекнуть человека, так, с тем вместе, воздвигнуть дух в человеке. Но это так должно быть произведено, чтобы в самом ободренье был слышен упрек и в упреке ободренье. Ибо виноваты мы почти все. Сколько могу судить, глядя на современные события издалека, упреки падают на следующих из нас: во-первых, на всех предавшихся страху, которым уж если предаваться страху, то следовало бы предаться ему не по поводу каких-либо внешних событий, но взглянувши на самих себя, вперивши внутреннее око во глубину души своей, где предстанут им все погребенные ими способности души, которых не только не употребили в дело во славу божью, но оплевали сами, попрали их и отлученьем их от дела дали ход волчцам и терниям покрыть никем не засеваемую ниву. Ты сам знаешь, что это у нас часто происходит на всех поприщах, начиная с литературного до всякого житейского, судейского, военного, распорядительного по всем частям, словом, повсюду. Здесь особенный упрек упадет на тех гордецов, которые и в благих даже намерениях видели повсюду прежде себя, а потом уже других, не умели перенести пустяка какого-нибудь, оскорбления <……> личности своей — и, осердясь на вши, да шубу в печь. Укажи им, как сами они наказалися страхом чрез самих себя, и пусть в этом страхе увидят они божье наказанье себе: верный знак, что далеко отбежали они от бога; ибо кто с богом, у того нет страха. Во-вторых, громоносный упрек упадет на нынешних развратников, осмеливающихся пиршествовать и бесчинствовать в то время, когда раздаются уже действия гнева божия и невидимая рука, как на пиру Валтазаровом, чертит огнем грозящие буквы[2].

В-третьих, упрек, и еще сильнейший, может быть, упадет на тех, которые осмеливаются даже в такие святые минуты божьего посещения пользоваться смутностью времени, святокупствовать, набивать карман свой и брать взятки. Таких беззаконников, я слышал, развелось теперь у нас немало, которые воспользовались даже всякими нелепыми распускаемыми слухами, употребляя их орудиями к грабительству. Друг! много, много есть теперь предметов для лирического поэта. Всему этому найдет соответствующие картины он в Библии, где до того все живо, что, кажется, писано огнем, а не тростью. Посуди сам, если все это предстанет в применении к текущему, в какую живость, уже доступную всем от мала до велика, оно облечется! Не нужно больших пиэс: чем короче и сжатей стихотворенье, тем оно будет значительней и действительней. Не нужно совокуплять всех упреков вместе и в одно, но, раздробив их на множество и сделав каждый предметом отдельного стихотворения, дать ему целость и живость и силу, совокупленную в себе. Друг! молись, да бог одушевит тебя и ниспошлет силы поработать ему же. Только одной этой дорогой, а не какой-либо другой ты можешь к нему приближиться. Только тем путем должен каждый из нас стремиться к нему, для которого им же самим даны нам орудия, способности и средства: прочие все пути будут околесные и кривые, а не прямые и кратчайшие. Друг мой, авторитет твой может быть велик, потому что за тебя станет бог, если ты прибегнешь к нему. Притом вспомни и то, что благодеяния твои могут излиться только сим путем, а не другим, любовь к ближнему и брату можешь ты показать только так, а не иначе помочь страждущему, и все те христианские обязанности, которые должен каждый из нас выполнить на указанном поприще и без чего не спастись ему, тобою могут быть выполнены только сим образом, а не другим. Полюби же, как брат, всех, которые страждут и телом и духом, и если ты еще не в силах так полюбить их, то обрати их по крайней мере мысленно в нищих, просящих и молящих о помощи. Не гляди на то, что не простираются их руки просить о милостыне, может быть, простираются их души. Притом бог ведает, кому прежде следует помогать, тому ли, кто имеет еще силы выйти на улицу, или же тому, кто не имеет сил даже и руки протянуть, чтобы попросить. И то уже благодеяние, когда считающему себя богачом докажешь и откроешь, что он нищий. Только одна та помощь будет теперь действительна в России, которая будет сделана любовью. Всякая другая будет временна. Всему предстоят препятствия, везде предстанут неудачи. Одной только любви нет препятствий: ей всюду свободно и всюду открыт путь. Друг мой, да наполнится же одной любовью и душа, и сердце, и мысль твоя! и да двигнет одна она отныне пером твоим! Много-много ей предстоит поприща; нет и конца ее предметам. Но не позабудь прежде всего тех, которым прежде всего следует проснуться. Внуши бодрость и выведи из уныния тех, которые стоят передовыми и могут подать пример другим. Не беда, если дурак придет в уныние (это даже для него и лучше), но плохо, если умные повесят носы. Истинно же ободрить возможно только одним средством: именно, когда, ободряя кого-либо, ты в то же время напоминаешь ему, что он должен ободрять других, что он должен позабыть себя и не себя выводить из уныния, но других выводить из уныния. Сим одним только средством может человек сам выйти из него. Мы все так странно и чудно устроены, что не имеем сами в себе никакой силы, но как только подвигнемся на помощь другим, сила вдруг в нас является сама собою. Так велико в нашей жизни значение слова «другой» и любовь к другому. Эгоистов бы не было вовсе, если бы они были поумнее и догадались сами, что стоят только на нижней ступеньке своего эгоизма и что только с тех пор, когда человек перестает думать о себе, с тех только одних пор он начинает думать истинно о себе и становится таким образом самым расчетливейшим из эгоистов. А потому и ты, друг мой, не думай о своей собственной хандре, хотя бы она и пришла к тебе, а думай о том, что в это время находятся другие в хандре и что следует их развеселять, а не себя, — и хандра твоя исчезнет. Если же приступят к тебе какие-либо болезненные припадки, то говори им просто: «Некогда! плевать я на вас, теперь мне не до вас!»

Я рад, между прочим, тому, что «Москвитянин» переходит в руки Ивана Васильевича Киреевского. Это, вероятно, подзадорит многих расписаться, а в том числе и тебя. Чего доброго, может быть, Москва захочет доказать, что она не баба. Я с своей стороны подзадорил Жуковского, и он, в три дни с небольшим хвостиком четвертого, отмахнул славную вещь, которую «Москвитянин», вероятно, получил уже[3]. Уведоми меня, как она ему и всем вообще читавшим ее показалась. Скажи Ивану Васильевичу, чтобы он, как только будет выпечен первый No «Москвитянина», прислал бы его прямо по почте. Это гораздо вернее всяких оказий: теперь тяжелые почты в чужие края устроены хорошо, не так, как прежде; все приходит верно и не дорого стоит. Может быть, к тому времени выдет и твоя книга[4], что будет весьма кстати. Уведоми меня, посылал ли ты мне с кем-либо или же нет «Летописцев», издан<ных> археогр<афической> комиссией?[4] Извини, что доселе не уплачиваю тебе занятого долга. Сему виною не какое-либо небрежение, неаккуратность и неисправность, а единственно неимущество; я же знаю, что ты милостив к должникам своим и потерпишь им. Писем моих, писанных в декабре в Москву, есть уже четыре, кроме сего, т. е. одно к тебе, кажется 5-го числа, одно к Шевыреву, одно к Аксакову и одно к Погодину, проведай при случае, исправно ли они получены. Затем поздравляю тебя от всей души и сердца с наступающим (и, может быть, уже наступившим в то время, когда ты получишь это письмо) новым годом. И молю бога также от всей души и сердца, чтобы он внушил все, что тебе нужно для совершения дел во славу и во спасение души твоей, и приблизил бы тебя ближе и сердцем и помышлением к нему, а письмо мое все-таки перечти; помолясь крепко богу, ты и в нем отыщешь нужное для себя, как бы оно нескладно ни было. Прими его как посильное поздравление с новым годом и откликнися. Затем прощай, поклонись от меня всем нашим знакомым и поздравь их всех от меня с новым годом. Пиши, не ленясь, ко мне, если ж не захочешь писать, то пришли мне в пакете вместо письма которое-нибудь из новых стихотворений.

Весь твой Гоголь.

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 149—153; Акад., XII, № 238.

Позднее было использовано Гоголем для статьи «Предметы для лирического поэта в нынешнее время», напечатанной в составе «Выбранных мест…».

2 Согласно библейской легенде, во время пира во дворце вавилонского царя Валтасара на стене показалась рука, которая начертала таинственную надпись, предвещавшую гибель Валтасару.

3 Две повести. Подарок на Новый год издателю «Москвитянина». — М, 1845, № 1.

4 Сборник «Новые стихотворения Н. Языкова».

5 Полное собрание русских летописей, издаваемое Археографической комиссией. (Выходило в Петербурге с 1841 г.)

Языков Н. М. — Гоголю, 14 декабря 1844

[править]
14 декабря 1844 г. Москва [1]

Твое письмо от 2-го декабря обрадовало и утешило меня: ты знаешь, чем обрадовало и как утешило! Оно сделало больше: оно укрепило дух мой, и подняло его, и дало мне самому, так сказать, другой взгляд на мои собственные стихотворения, — и этот взгляд почитаю верным и сердечно благодарю за него Василия Андреевича и тебя, мой судия и богомолец!!

Здесь ходит слух, что у Василия Андреевича уже готово 10 песней «Одиссеи» и что он написал еще сказку? Наша «Одиссея» перешибет все возможные переводы: это будет памятник, про который можно сказать, что «металлов крепче он и лучше пирамид»![2]

Я уже писал к тебе о переходе «Москвитянина» в руки И. Киреевского; это обстоятельство пробудило много спавших деятельностей и окрылило много перьев, вовсе было помертвевших! Мы пишем, я пишу и проч.

Погодин о сию пору еще не оправился после удара, его поразившего: он все еще пребывает в каком-то душевном оцепенении! На днях был у него М. Ал. Дмитриев. Погодин встретил его словами: «Как я рад, что вы меня навестили! Я теперь думал, что я скоро умру. Дайте мне слово, что вы будете заботиться о моих детях! — Дмитриев отвечал ему удовлетворительно. — Обнимите меня и поцелуйте меня». Все это говорил он, плача, как ребенок!!

Памятник, воздвигаемый в Симбирске Карамзину, уже привезен на место. Народ смотрит на статую Клии[3] и толкует, кто это: дочь ли Карамзина или жена его? Несчастный вовсе не понимает, что это богиня истории!! Не нахожу слов выразить тебе мою досаду, что в честь такого человека воздвигают эту вековечную бессмыслицу!!

Не прислать ли тебе книгу «Царские выходы»? Хоть она и довольно тяжела, но граф Толстой говорил мне, что это обстоятельство не должно смущать меня.

Я послал к тебе и «Стихотворения» Хомякова и «Гаммы» Полонского[4]. Полонский — малый с талантом; жаль только, что у него направление новомодное, отчаянное, но это, вероятно, пройдет с летами.

Собрание моих стихотворений, то есть всего, что я до сих пор написал после первого[5], уже пропущено цензурой и скоро поступит в печать. Прилагаю тебе одно из новейших моих альбомных, мирских стихотворений[6].

Прощай покуда. Будь здоров.

Твой Н. Языков.

Декабря 14 дня. 1844. Москва.

1 РС, 1896, № 12, с. 628—629; Языков, с. 376—377. Сверено с автографом (ГБЛ).

2 Из стихотворения Державина «Памятник» (1795).

3 Памятник Карамзину в Симбирске (по проекту скульптора С. И. Гальберга) представляет собой фигуру музы истории Клио на высоком постаменте, на одной из сторон которого помещен бюст Карамзина.

4 Сборники А. С. Хомякова «24 стихотворения» (М., 1844) и Я. П. Полонского «Гаммы» (М., 1844).

5 Речь идет о сборниках «Новые стихотворения Н. Языкова» (М., 1845) и «Стихотворения Н. Языкова» (СПб., 1833).

6 Вероятно, это было одно из стихотворений, посвященных А. В. Киреевой («Сильно чувствую и знаю…», датируется 26 ноября 1844 г.); впервые опубликовано в «Москвитянине» (1845, № 2). В письме Языкову от 3 (15) января 1845 г. (Акад., XII, № 244) Гоголь ошибочно пишет о послании к Киреевой как о приложенном к письму от 2 декабря.

Гоголь — Языкову Н. М., 21 декабря 1844 (2 января 1845)

[править]
21 декабря 1844 г. (2 января 1845 г.) Франкфурт. [1]
1845. Генварь 2.

Письмо твое от 2-го декабря получил. Сожалею, что квартира, попавшаяся тебе ныне, не так удобна, как бы ей следовало быть. Но, сам знаешь, квартира есть всегда квартира, а становится она неудобною во всей силе тогда, когда позабудешь, что это квартира, а примешь ее за собственный дом. Мысль завести собственное гнездо в Москве недурна, совершенно прилична литератору, особенно домоседу, и я нахожу, что может быть удобно приведена в исполнен<ие>. Если через год и Жуковский переедет на жительство в Москву (как он то помышляет)[2], то Москва получит бо́льшую значительность и степенность, какой ей недоставало. Тогда может восстановиться в ней та литературная патриархальность, на которую у ней есть только претензии, но которой в самом деле нет. Кстати о Жуковском. Ты спрашиваешь: как идет «Одиссея»? На это скажу покаместь то, что дай бог, дабы все остальное так же шло на свете, как идет у Жуковского «Одиссея». Перевод этот решительно есть венец всех переводов, когда-либо совершавшихся на свете, и венец всех сочинений, когда-либо сочиненных Жуковским. Половина его уже совершена. Двенадцать песен готовы. Впрочем, обо всем этом, равно как и о производстве самого перевода, написано им весьма замечательное письмо к Авдотье Петровне[3] и Ивану Васильевичу Киреевскому, которое ты, вероятно, уже и сам прочел или по крайней мере о нем знаешь[4]. Движение по части «Москвитянина», о котором ты пишешь, меня радует, но сотрудников следует подзадоривать и, так сказать, подпекать на дело. Это, как знаешь, народ русский. Рвануться на работу — наше дело, а там как раз и съедешь на пшик. У нас есть старье из литераторов, мастера только приводить в уныние молодых людей, а подстрекнуть на труд и дельную работу нет ума. Как до сих пор так мало заботиться об узнаванье природы человека, тогда как это есть главное начало всему! Профессора у нас заняты только своим собственным краснобайством, а чтобы образовать человека, об этом вовсе не помышляют. Они не знают, кому они говорят, а потому немудрено, что не нашли до сих пор языка, которым следует говорить и беседовать с русским человеком. Не умея ни поучить, ни наставить, они умеют только, рассердившись, выбранить кого-нибудь, а потом сами жалуются на то, что не принимаются слова, что у молодых не соответствующее потребностям направление, позабыв, что если скверен приход, то в этом поп виноват, а не кто другой. Как в последние пять или шесть университетских выпусков (когда об ученье гораздо больше было прилагаемо старания, чем когда-либо прежде, и правительство с своей стороны сделало все, что могло) не образовалось почти ни одного деятельно-работящего таланта! И «Москвитянин», издаваясь уже четыре года, не вывел ни одной сияющей звезды на словесный небосклон! Высунули носы какие-то допотопные старики, поворотились, <…….> и скрылись, тогда как с русским ли человеком не наделать добра на всяком поприще! Да его стоит только хорошенько попрекнуть, назвав его бабой и хомяком, загнуть ему знакомую поговорку и сказать, что вот-де говорит немец, что русский человек ни на что не годен, — как из него уже вмиг сделается другой человек. А потому не позабудь, друг мой, что и ты, с своей стороны, можешь много ободрить русского человека. В самом стихе твоем есть уже что-то бодрое и бодрящее, и если таким стихом оденешь ты и мысль вполне бодрящую, и если рассмотришь к тому и природу русского человека, чтобы узнать, по которому месту бить и хлестать его, то много-много можешь наделать добра. Стихи, присланные тобой в образчик духовн<ых> стих<отворений> («Блажен, кто мудрости высокой»), получил и прочел с удовольствием. В них есть простота, величие и светлость, но они далеки от «Землетрясения». Я не думаю даже, чтобы форма псалмов была прилична тем духовным стихотвореньям, какие потребны в нынешнее время. По крайней мере, псалмы должны быть собственные, а не переделанные или извлеченные из Давида[5]. Вообще же духовное стихотворение (какой бы формы оно ни было) может быть ныне значительно только тогда (все это я, разумеется, говорю вследствие моего мнения, которое, может быть, и ошибочно), когда оно двигнуто которою-нибудь из следующих возбуждающих сил: или силою гнева, почерпнутого от самого гнева божия, стало быть, нелицемерного гнева, не в мыслях, но уже в сердце обитающего, гнева противу всего презренного и нечистого, в каком бы ни заключилось оно сосуде. (Само собою разумеется, что гнев не к самым сосудам, заключившим в себе презренное, но к презренному, заключенному в сосудах; против самих сосудов гнев может быть только за то, что они отворили двери презренному или заключили его в себе.) Итак, или силою попаляющего божьего гнева должно проникаться духовное стихотворение, и это пусть будет во-первых. Или же, во-вторых, оно должно быть проникнуто и подвигнуто силою любви к человеку, зажженною также от небесной любви божьей к человеку, любви, измерившей всю страшную участь тех, которые воздвигают против себя гнев божий. Содрогаясь от ужаса за них и подвигнувшись небесным ангельским состраданьем, она уже не поражает их, а молит, как брат умоляет брата, как несчастная и безотрадная мать умоляет сына, идущего на явную гибель, умоляет его такими воплями и стонами, от которых и бесчувствен<ный> камень содрогнется. И сею силою нежного моления может бы<ть> подвигнуто значительное духовное стихотворение, во-вторых. Или же, наконец, в-третьих, духовное стихотворение может быть подвигнуто силой внутреннего собственного излияния: умягченным и утопающим в блаженстве вознесеньем сердца своего к богу, внутренним гневом против собственных своих недостатков, унынья, малодушья и бессилья своего, умоляющим и горячим моленьем о ниспосланье в душу того, чего еще нет в ней и что достается так трудно нашей черствой и неразмягченной природе. В последнем случае духовное стихотворение приемлет форму молитвы и может разнообразиться бесконечно, смотря по различию и разнообразию состояний душевных. Но само собою разумеется, что здесь ничего не должно быть вымышленного или вообразимого только умом. Что не было добыто слезами и душевным внутренним сокрушеньем, то не должно облечься и в стихи. Иначе, при всех достоинствах поэта, наместо жара, холод пребудет в стихотворении, оно останется никому не родным и круглым сиротою. Итак, сими только тремя побуждающими силами, мне кажется, должно быть подвигнуто духовное стихотворение, дабы соответствовать высокому значенью своему. А что самые сии побуждающие силы пробуждаются в человеке не иначе, как от соприкосновенья с живыми, текущими, настоящими современными обстоятельствами, его обстанавливающими и окружающими, об этом и говорить нечего. Любви к прошедшему не получишь, как ни помогает поэту воображенье. Любовь возгорается к тому, что видишь, и, стало быть, к предстоящему, прошедшее же и отдаленное возлюбляется по мере его надобности и потребности в настоящем. Словом, вообще удача духовного стихотворения зависит от того, когда оно предприемлется как подвиг во имя божие, как искреннейшее дело, как то деяние, по которому будет судить нас бог во пришествии своем. Вот почему так холодны попытки всех прелагателей псалмов: они их брали просто как предмет для поэзии, как поэтические игрушки.

Твое духовное стихотворение («Блажен, кто мудрости высокой») не содержит в себе ни упрека, порожденного гневом, ни состраданья, порожденного любовью, ни умоления, исторгнутого силою душевной немощи. В нем заключено восхваление, которое, как известно, само по себе всегда уступает в силе трем прочим. Гневается ли человек, любит ли, умоляет ли, он всегда тут становится сильнее, чем когда он хвалит. Итак, вследствие уже этого твое духовное стихотворение не могло произвести сильного впечатления. Притом предмет восхваления есть муж, отстранившийся от людей и от их порочного общества, тогда как люди теперь больше, чем когда-либо прежде, нуждаются в любви к себе. Стало быть, стихотворение еще более должно отозваться какою-то черствостью. Я не говорю, чтобы род стихотворений в виде восхвалений был теперь вовсе бессилен или не нужен, но я думаю только то, что и в сем роде восхваляться должно только то, что наиболее нужно нынешнему человеку среди нынешнего века, и предметом восхвалений должен быть муж, потребный современным обстоятельствам. Если бы ты сказал, например, что блажен муж, который и среди уныния других не предается унынию, но сеет бодрость в души, подъемлет повсюду падшего и воздвигает дух в человеке, или — блажен муж, отдавший всего себя на служение богу, который, взявши какое бы то ни было мирское место и звание, служит на нем не для мира и не для своей почести и не ждет ни от кого из людей за это награды, но, как святыню, обнявши долг свой, умеет перенести все и не оставит своего места ни в каком случае, какие бы ни нанесли ему оскорбления, непереносимые для человеческой гордости, помня только то, что не для себя, не для своего счастия, а для счастия других он взял свое место, и не для удовлетворенья своей гордости, а для защиты других должен он пребывать на нем, не ради какой-либо признательности и хвалы мира, а ради Христа, представшего перед него в виде страждущих несчастливцев, молящих и простирающих изнуренные от бесплодных простираний руки. Таким образом служащего богу мужа можно ублажить недаром и достойно, и найдутся сами собою для того сильные и восторгающие слова. Или — блажен тот, кто, оторвавшись вдруг от разврата и от подлой пресмыкающейся жизни, преданной каверзничествам, неправдам, предательствам, особачившим дни ее и заплевавшим его человеческую душу, как бы вдруг пробуждается в великую минуту и так же запоем, как способен один только русский, который с горя вдруг вдается в пьянство, также запоем из пьянства входит в трезвость души, великодушно объявляет брань самому себе, загорается еще сильнейшей жаждой небесною, чем всякой другой, и становится таким образом возвышеннее даже того, кто всю жизнь провел в честности. Здесь можно кстати ублажить и тех тюрюков[6], которые от бездельной и лежебокой жизни обращаются вдруг к деятельной и таким образом вдруг превращаются из бабы в мужа.

Или же вообще — блажен тот, кто уже загорелся небесной любовью к людям и, позабывши уже все собственные страдания, все, что ни наносилось ему в огорченье от них или в оттолкновенье от них, влечется к ним сильнейшею любовью, до того, что, уже как бы позабывши о собственном своем спасении, помышляет только о их спасении. Словом, муж, загоревшийся той любовью, которой еще и не знали во времена Давида и которую принес Христос на землю. Да и вообще много-много других, сильнейших псалмов может произвести поэт, крещенный огнем и духом Христовым, если только возрожденье свое как человека внесет в поэзию свою. Я думаю, что если он ублажит таких мужей, которые именно нужны нашему времени, то он произведет действие на всех, несмотря на то что стихотворения в виде восхвалений не могут иметь такой потрясающей силы, как упомянутые мною прежде роды духовных стихотворений.

Итак, вот все, что я почел нужным сказать тебе о сем предмете с желаньем искренним помочь тебе, как брат хочет помочь любимейшему брату. Не взыщи, если что здесь сказано нескладно и бестолково, а лучше перечти в иное время и в другой раз: иногда и слово глупое наводит на умную мысль, и это всегда почти бывает, когда сказанное сопровождено любовью и желаньем искренним помочь. Тут всегда, как известно, помогает бог. А потому перечти, подумай, и что тебе бог внушит по сему поводу, то и сделай. Да не позабудь прислать мне в образчик и мирское стихотворение. Особенно прошу тех, которые были написаны по какому-нибудь поводу и в писании которых ты чувствовал подталкивающую силу.

Это уже будет третье письмо, которое пишу к тебе после прочтенья твоего стихотворения «Землетрясенье», и с тем вместе третье, если не ошибаюсь, адресуемое в нынешнюю квартиру твою, в дом Шидловской. Затем обнимаю тебя многократно. Да воздвигаются неослабно твои силы.

Весь твой Г.

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 158—164 (с пропусками); Акад., XII, № 241.

2 Этот план не осуществился.

3 А. П. Елагина.

4 В письме Жуковского, частично опубликованном в «Москвитянине» (1845, № 1), шла речь о переводе «Одиссеи», который в заметке издателя (И. В. Киреевского) был охарактеризован как «начало новой эпохи» в русской словесности (с. 37).

5 В основу языковского «Подражания псалму» («Блажен, кто мудрости высокой…») был положен 1 псалом из Псалтыри (Библия).

6 Тюрюк (тюрик) — бумажный кулек.

Языков Н. М. — Гоголю, 17 января 1845

[править]
17 января 1845 г. Москва [1]

Твои два письма, писанные тобою, как ты сам говоришь, под влиянием моего стихотворения «Землетрясенье», доставили мне много удовольствия, услаждения и пользы. Жаль, что их нельзя напечатать: я бы сделал это непременно, не спросившись тебя и взяв ответственность на свою совесть и на свой страх!! Посылаю тебе еще одно из моих стихотворений, писанных по какому-нибудь поводу[2]; одно таковое же я отправил к тебе на прошлой неделе[3]. Странно мне, что ты о сю пору не получил книг, давным-давно доставленных мною графу И. П. Толстому. Теперь я в недоумении, что мне делать с другими книгами, мною для тебя приготовленными и дожидающимися только выхода 4-й части переводов святых отцов на 1844 <год>? (Она уже объявлена в газетах вышедшею, а подписавшимся еще не выдается!!) Куда пересылать их, когда ты едешь в Италию? Италия велика: в ней есть и Ницца, и Рим, и Неаполь. Разреши мое недоразумение. Воздух благословенного юга, конечно, восстановит твое здоровье: очень естественно, что немецкий воздух действует на тебя разрушительно, — ты русский человек!

Ив. Киреевский все еще не успел выдать 1-й No «Москвитянина»; несчастие, поразившее Елагиных[4], помешало журнальным работам. Как быть? все мы под богом ходим! Сверх того и цензура придирается к почтенному (с непочтенными она обходится легче и снисходительнее) и замедляет печатание, устремляясь на всякие мелочи, аки лютый зверь на добычу!

Все наши тебе кланяются; я сегодня же пишу в Рим к Чижову, с которым у меня переписка идет довольно живо. Весною поедет в Рим брат Александра Андреевича, Сергей Андреевич Иванов — архитектор, юноша талантливый, и надежный, и самостоятельный, и ничуть не немец: он в начале лета будет пользоваться водами, вероятно в Крейцнахе, а потом уже…

Собрание моих стихотворений выйдет к марту: оно уже печатается. Если ты увидишь Мельгунова, скажи ему, что все мы просим и жаждем от него повестей и статей для «Москвитянина». Не забудь же — для «Москвитянина»![5]

Если я решусь ехать на водное лечение, то извещу тебя об этом заблаговременно; мы съедемся, посидим вместе и поговорим о том, о сем, о многом! Прощай покуда. Будь здоров. Кланяйся от меня А. И. Тургеневу и Н. Д. Киселеву.

Твой Н. Языков.

Января 17 дня. 1845. Москва

1 РС, 1896, № 12, с. 629—630 (с пропуском); Языков, с. 380—381.

2 «Константину Аксакову».

3 Стихотворение «К ненашим».

4 Смерть сводного брата И. В. Киреевского Андрея Алексеевича Елагина.

5 Н. А. Мельгунов сотрудничал и в «Москвитянине», и в «Отечественных записках».

Гоголь — Языкову Н. М., конец января (начало февраля) 1845

[править]
Конец января (начало февраля) 1845 г. Париж [1]

Сам бог внушил тебе прекрасные и чудные стихи «К не нашим»[2]. Душа твоя была орган, а бряцали по нем другие персты. Они еще лучше самого «Землетрясенья» и сильней всего, что у нас было писано доселе на Руси. Больше ничего не скажу покаместь и спешу послать к тебе только эти строки. Затем бог да хранит тебя для разума и для вразумления многих из нас. Прощай.

Весь твой Г.

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 166—167 (с пропусками); Акад., XII, № 246.

2 Стихотворение «К ненашим» (датировано 6 декабря 1844 г.) было вызвано обострившейся полемикой между славянофилами, с которыми был тесно связан Языков, и западниками. Непосредственно задевавшее Чаадаева, Грановского, Герцена, оно имело в виду не столько этих конкретных людей, сколько те течения общественной мысли, в которых автор видел зло современной жизни. (Вероятно, именно в таком отвлеченном плане и воспринял послание далекий от московских споров Гоголь.) Распространенное в списках, стихотворение «К ненашим» своей резкостью вызвало возмущение не только идейных противников Языкова, но и близких ему людей — К. С. Аксакова, поэтессы К. К. Павловой и др. Для литературной репутации поэта появление этого послания имело роковое значение.

Языков Н. М. — Гоголю, 17 февраля 1845

[править]
17 февраля 1845 г. Москва [1]

Спасибо тебе за похвалы, которыми ты награждаешь меня за мое стихотворение «К ненашим». Получил ли ты другое в этом же роде — послание к К. С. Аксакову? Оба эти мои детища наделали много разных сплетней и разъединений в обществе, к которому и ты принадлежал бы, если б ты был теперь в Москве, т. е. в том кругу, где я живу и движусь. Некие мужи важные и ученые, старые и молодые, до того на меня рассердилась, что дело дошло бы, дискать, до дуэли, если бы сочинитель этих стихов не был болен. Вот каково!! Страсти еще волнуются и кипят[2], а мои грозные сопостаты удовлетворяются тем, что пересылают мои стихи в Питер, в «Отечественные записки», где меня ругают как можно чаще[3], стихи мои пародируют и печатают эти пародии[4]. Само собою разумеется, что эти на меня устремления и этот беззубый лай нимало не смущают меня и что я продолжаю свое. А. Ив. Тургенев бранит меня за стихотворение «К ненашим», полагая, что оно писано против петербургских журналистов. Совсем нет! В нем идет речь о здешних, московских особах, которым не нравятся лекции Шевырева, и потому они и лгут и клевещут на него во всю мочь — они, которых вся ученость ограничивается берлинскими их тетрадками и все личное достоинство их поддерживается в глазах так называемого большого света только их презрением ко всему отечественному, чего они вовсе не знают и знать не хотят!

Вышел 1-й No «Москвитянина», No отличнейший, полный дела, добра и славный! Ты, ежели будешь во Франкфурте, увидишь его, и напиши мне, что об нем подумаешь. Куда же ты едешь из Парижа? Я не знаю, как быть мне теперь с книгами, для тебя у меня готовыми. Граф И. П. Толстой уехал в Петербург и там пребудет! Погодин собирается в Иерусалим; на второй неделе Великого поста он пустится отсюда, а на последней будет говеть у Гроба Господня.

Посылаю тебе еще одно мое стихотворение[5] под стать к двум первым; ты догадаешься, к кому оно относится, не давай его списывать: на меня и за него есть гонение — и еще какое? самое неотразимое! — дамское!

Я еще не знаю моей судьбы на наступающую весну: может быть, что меня опять пошлют на воды, хотя нынешняя зима, так, как и прошлогодняя, мне гораздо сноснее всех прежних заграничных. Но мне все-таки хочется больше.

Прощай покуда. Будь здоров.

Твой Н. Языков.

Февраля 17 дня. 1845. Москва

1 РС, 1896, № 12, с. 631—632; Языков, с. 381—382.

2 «Стихи Языкова с доносом на всех нас привели к объяснениям, которые, с своей стороны, чуть не привели к дуэли Грановского и Петра Киреевского», — писал А. И. Герцен (дневниковая запись от 10 января 1845 г. — Герцен, т. 2, с. 403).

3 Речь идет прежде всего о статьях В. Г. Белинского «Взгляд на русскую литературу 1844 года» (ОЗ,1845, № 1, отд. 5) и «Иван Андреевич Крылов» (ОЗ,1845, № 2, отд. 2), в которых негативно освещалось творчество Языкова и пародировался его поэтический стиль.

4 Имеется в виду пародия Н. А. Некрасова «Послание к другу из-за границы» (Литературная газета, 1845, № 5, 1 февраля).

5 «К Чаадаеву» (в списках датируется 25 декабря 1844 г.).

Языков Н. М. — Гоголю, 10 марта 1845

[править]
10 марта 1845 г. Москва [1]

Вот тебе еще стихотворение[2] под стать тем, которые я посылал к тебе в Париж. Александр Иванович Тургенев выписывает из Москвы объяснение на мое послание «К ненашим», и Хомяков и Димитрий Николаевич Свербеев послали ему свои комментарии: первый за меня, а другой, вероятно, против того духа, который подвигнул меня на этот подвиг. За стихи к Шевыреву осердился на меня и Английский клуб, а о московских представителях направления «Отечественных записок» и говорить нечего!

Во Франкфурте ты, конечно, видел уже 1-й No «Москвитянина». Каков И. В. Киреевский? Есть надежда, что наш журнал пойдет ходко: с первого No число подписчиков умножилось от 400 до 700. Оно еще вырастет значительно. 2-й No еще лучше, сильнее, важнее и дельнее, нежели первый. Даже сам П. В. Киреевский выступает на сцену мира сего: пишет опровержение на статью Погодина, напечатанную в 1-м No[3]. Это восстание московских писателей и всей нашей братии ото сна — дело вовсе русское! У нас все так: или все притаятся, или если один примется работать, то и другие, на него глядя, встанут и расходятся. Много может сделать русский человек, когда пошло на задор. Это не зависть, не желание перебить другого — это одно благородное чувство, которое, как электричество, разом потрясает всех держащих друг друга за руку!

У нас о сю пору продолжается зима, то и дело бывает по 15 градусов холоду, а весна уже на дворе по календарю. Едва ли пошлет меня Иноземцев за границу; на днях я переговорю с ним об этом подробнее; он, кажется, хочет пользовать меня холодною водою, и я буду проситься у него съездить летом в Симбирск, в деревню: мне, брат, крайне наскучила столичная жизнь, в уединении мне было бы лучше и как больному и как писателю, если бы я мог только находиться там под надзором хорошего медика. Куда устремишься ты будущим летом? Не во Франкфурте же сидеть тебе? Или на воды? Напиши мне; я буду по-прежнему посылать тебе обычные порции моих каракуль. Прочти в «Москвитянине» все статьи, под коими напечатано «К.»[4]; во втором No прочти и «Спорт» — это хомяковская штучка[3].

Будь здоров.

Твой Н. Языков.

Марта 10 дня. 1845

1 РС, 1896, № 12, с. 632—633; Языков, с. 382—383.

2 Послание «С. П. Шевыреву» (датируется началом 1845 г.).

3 В работе «О древней русской истории. (Письмо к М. П. Погодину)» (М, 1845, № 3) П. В. Киреевский выступил против истолкования русского национального характера, предложенного Погодиным в статье «Параллель русской истории с историей западных европейских государств».

4 То есть статьи самого редактора И. В. Киреевского, активно печатавшегося в то время в журнале.

4 Статья А. С. Хомякова «Спорт» была опубликована анонимно.

Гоголь — Языкову Н. М., 24 марта (5 апреля) 1845

[править]
24 марта (5 апреля) 1845 г. Франкфурт [1]
Апреля 5. Франкфурт.

Письмо от 10 марта получил и с ним стихотворение к Шевыреву. Благодарю за него. Оно очень сильно и станет недалеко от «К не нашим», а может быть, и сравнится даже с ним. Но не скажу того же о двух посланиях: «К молодому человеку» и «Старому плешаку»[2]. О них напрасно сказал ты, что они в том же духе; в них, скорей, есть повторение тех же слов, а не того же духа. В том же духе могут быть два стихотворения, ничего не имеющие между собою похожего относительно содержания, и могут быть не в том духе, напоминающие содержанием друг друга и, по-видимому, похожие. Это не есть голос, хоть и похоже на голос, ибо оно не двигнуто теми же устами. В них есть что-то полемическое, скорлупа дела, а не ядро дела. И мне кажется это несколько мелочным для поэта. Поэту более следует углублять самую истину, чем препираться об истине. Тогда будет всем видней, в чем дело, и невольно понизятся те, которые теперь ерошатся. Что ни говори, а как напитаешься сам сильно и весь существом истины, послышится власть во всяком слове, и против такого слова уже вряд ли найдется противник. Все равно как от человека, долго пробывшего в комнате, где хранились благоухания, все благоухает, и всякий нос это слышит, так что почти и не нужно много рассказывать о том, какого рода запах он обонял, пробывши в комнате. Друг мой, не увлекайся ничем гневным, а особливо если в нем хоть что-нибудь противуположное той любви, которая вечно должна пребывать в нас. Слово наше должно быть благостно, если оно обращено лично к кому-нибудь из наших братий. Нужно, чтобы в стихотворениях слышался сильный гнев против врага людей, а не против самих людей. Да и точно ли так сильно виноваты плохо видящие в том, что они плохо видят? Если ж они, точно, в том виноваты, то правы ли мы в том, что подносим прямо к их глазам нестерпимое количество света и сердимся на них же за то, что слабое их зренье не может выносить такого сильного блеска? Не лучше ли быть снисходительней и дать им сколько-нибудь рассмотреть и ощупать то, что оглушает их, как громом? Много из них в существе своем люди добрые, но теперь они доведены до того, что им трудно самим, и они упорствуют и задорствуют, потому что иначе нужно им публично самих себя, в лице всего света, назвать дураками. Это не так легко, сам знаешь. А ведь против них большею частию в таком смысле было говорено: «Ваши мысли все ложны. Вы не любите России, вы — предатели ее». А между тем ты сам знаешь, что нельзя назвать всего совершенно у них ложным[3] и что, к несчастию, не совсем без основания их некоторые выводы. Преступление их в том, что они некоторые частности распространяют на общее, исключенья выставляют в правила, временные болезни принимают за коренные, во всяком предмете видят тело его, а не дух и, близоруко руководствуясь аналогией видимого, дерзают произносить свои суждения о том, что духом своим отлично от всего того, с чем они сравнивают его. Следовало бы по-настоящему вооружиться противу сих заблуждений, разъять их спокойно и показать их несообразность, но с тем вместе поступить таким образом, чтобы в то же время и тут им самим дать возможность выйти не совсем бесчестно из своего трудного положения. Тогда, кроме того что многие из них сами обратились <бы> на истинный путь, но самой публике было бы доступней все это и хоть сколько-нибудь понятней, в чем дело. Теперь же она решительно не понимает, в чем дело и отчего так сильно горячатся у нас одни против других в журналах. Десяток людей сражаются между собою; те и другие говорят в слишком общем и пространном смысле; с обеих сторон крайности, не соединяющиеся никаким образом друг с другом; те и другие сражаются друг против друга уже выведенными результатами, не давая никому отчета, как они дошли до своих результатов, и хотят, чтобы все это понятно было всем читателям. Конечно, многое понимается инстинктивно, потому что дух идущего века действует своим чередом. Поэт может действовать инстинктивно, потому что в нем пребывает высшая сила слова. Но кто хочет действовать полемически, тут потребна необыкновенная точность, разъятие ясное всего и ощутительное показание, в чем дело. Храни бог тут быть поэтом, как раз будешь сражаться с тенью и воздухом, бросая вместо ядер целые беспредельные пространства мыслей, то есть мысли слишком цельные, которые можно истолковать всячески. Я бы очень хотел теперь читать лекции Шевырева. Я уверен слишком в их значительности, но знаю также, что он способен человечески увлекаться, переходить нечувствительно в излишество, и потому весьма может быть, что отчасти повредил и себе и своему предмету. Но мы не получаем здесь решительно ничего. Скажи Киреевскому[4], что Жуковский на него сердит за то, что он не прислал «Москвитянина». Я сам также ехал во Франкфурт с приятной надеждой найти здесь 1 номер давно полученный, и вот с приезда моего сюда протекло уже почти полтора месяца, а «Москвитянина» все нет. Я все еще нахожусь в больном и расстроенном состоянии. Временами бывает несколько лучше, времена<ми> вновь хуже. До сих пор не в силах писать и трудиться, и малейшая натуга повергает меня в болезнь, а что всего хуже, с этим соединяется всякий раз тоска, и не знаешь, куда от нее деться. Но отложим обо мне речь на конец письма. Продолжаю о тебе. В послании твоем «К плешаку» слышно военнолюбивое расположение, вовсе неприличное твоему мирному характеру, по существу своему настроенному к прохладам тишины, а потому я отчасти думаю, не вмешались ли сюда нервы? А потому советую тебе рассмотреть хорошенько себя: точно ли это раздражение законное и не потому ли оно случилось, что дух твой был к тому приготовлен нервическим мятежом. Эту поверку я делаю теперь всегда над собою при малейшем неудовольствии на кого бы то ни было, хотя бы даже на муху, и, признаюсь, уже не раз подкараулил я, что это были нервы, а из-за них, притаившись, работал и черт, который, как известно, ищет всяким путем просунуть к нам нос свой, и если в здоровом состоянии нельзя, так он его просунет дверью болезни. А потому советую и тебе также в таких случаях всякий раз обсматриваться на себя. А чтобы исполнить это успешней, перечти вновь мои письма, писанные к тебе по поводу «Землетрясения». И так как там многое, вследствие твоих же слов, согласно с твоими собственными мыслями относительно действований поэта в нынешнее время, то ты можешь весьма скоро сличить и увидеть, не отступил ли сам от собственных своих мыслей. А покаместь я тебе повторяю вновь: перетряхни русскую старину, особенно времена царей. Они живей и говорящей и ближе к нам. И ты в несколько раз выиграешь более, когда те русские стихии и чисто славянские струи нашей природы, из-за которых идет спор, выставишь в живых и говорящих образах. Твои герои (а в героя может обратиться и всякий бездушный предмет) ходом и действием своим защитят сильней, чем бы ты сам защитил истину, ибо дело сильней слова. Но довольно. Обращаюсь от твоей души к твоему телу. На днях я был у Коппа, и он, расспрашивая о тебе, сказал мне, чтобы я написал тебе, чтобы ты съездил непременно еще один раз, и именно в нынешнее лето, в Гастейн, и потом морское купанье на Северном море, или в Остенде, или в другом месте. В то же время прибавил, что не худо бы и мне сделать то же. А потому я и передаю это тебе к сведен<ию>. Как решишь, конечно, зависит от тебя и от твоего нынешнего состояния, но, во всяком случае, если бы тебе случилось, точно, ехать в Гастейн, то я готов тебя сопровождать и туда, ибо к Призницу я не отваживаюсь, тем более что получил наконец известие от Россети[5], который бранит на все четыре стороны холодное свое лечение, говоря, что, кроме каторги самого лечения, никакого от него удовольствия, а пользы и на копейку <нет>, и который притом пророчит, что я никак не в силах буду выдержать курса. Я знаю только то, что где ни случится мне протаскаться летом, но нужно протаскаться и проездиться; дорога и переезды мне делали добро. А осенью — в Рим, где встречу и начало зимы, а в конце зимы — в Иерусалим, к говенью и пасхе. А из Иерусалима — в Москву. Все это, разумеется, в таком разе, если бог будет так милостив, что повелит прийти в порядок душевным и телесным моим силам. Пришли мне «Путешествие к св. местам» Норова[6], хочу посмотреть, что за вещь. Спроси у Шевырева, писал ли он ко мне или нет в ответ на мое письмо, писанное еще в прошлом году[7]. Вопрос этот не упрек и не напоминанье, а хочу только знать, чьи были два письма ко мне, о которых я имею известие то, что они пропали между Франкфуртом и Парижем. Узнай также от Константина Сергеевича, получил ли Сергей Тимофеевич от меня письмо[8] с некоторым поученьем сыновьям его, в числе которых и ему, то есть Константину Сергеевичу, и что он думает о сем. Да распорядись, чтобы к нам какими-нибудь судьбами дошел «Москвитянин». Может быть, пришествие его оживило бы сколько-нибудь литературные побуждения. Уведоми также, уехал ли Погодин в Иерусалим или отложил свою поездку на другое время. В последнем случае объяви ему о моем намерении, и если ему случится ехать на Рим, то, вероятно, мы отправимся тогда вместе. Намерение твое ехать в Симбирск я не одобряю, а Жуковский, как услышал, даже закричал, чтобы ты ни под каким видом сего не делал, а Копп, если услышит, вероятно, тоже подымет вопль, да вряд ли и Иноземцев тебя отпустит. Что ни говори, люди все-таки важная вещь: хоть они подчас и надоедят, но все же потом обратишься к ним. Хороший доктор под рукой тоже не безделица, а этого в деревне не найдешь. Мой совет уж лучше послушаться Коппа и съездить в Гастейн, а после поездки заграничной наскучившая Москва приглянется вновь. А там подъеду я, и ты увидишь, что при мне будет многое сносно, особенно если я приеду из Иерусалима таким, как хочу приехать, внося мир, а не раздор в домы. Помолись же хорошенько богу о себе, да и о мне тоже помолись, о здоровье и о силах моих слабеющих. Восстание наше в его святой воле, и всё от него.

Обнимаю тебя от всей души.

Твой Г.

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 178—182 (без окончания); Акад., XII, № 260.

2 Речь идет о посланиях «Константину Аксакову» и «К Чаадаеву».

3 Эти мысли Гоголя нашли развитие в статье «Споры», опубликованной в составе «Выбранных мест…».

4 И. В. Киреевскому.

5 Письмо А. О. Россета от 28 марта 1845 г. (Шенрок, т. 4, с. 339—343).

6 Норов А. С. Путешествие по святой земле в 1835 году. Ч. 1-2. Изд. 2-е. СПб., 1844.

7 От 2 (14) декабря. Шевырев ответил на это письмо лишь 4 октября 1845 г.

8 От 10 (22) декабря 1844 г.

Языков Н. М. — Гоголю, 10 мая 1845

[править]
10 мая 1845 г. Москва [1]

Грустно мне было читать твое письмо от 1 мая[2]. Что это с тобою делается? Болезнь и хандра, хандра и болезнь, и ни та, ни эта о сю пору тебя не покидает. Я было надеялся, что весна отгонит их прочь от тебя, теперь вижу, что не воздух, не слякоть и кись и дрянь погоды, а что-то постояннейшее и действительнейшее расстраивает твое тело и томит и сокрушает дух твой. Приписываю это знаешь ли чему? Долговременному пребыванию твоему между немцами, среди чужого языка! Выдь на минуту из себя, взгляни на себя, как на всякого истинно русского человека, живущего и движущегося, положим, уже хоть полгода между шмерцами, и войди беспристрастно и сострадательно в его положение: ты согласишься со мною! Беги скорее от них, беги неоглядкой хоть куда глаза глядят: я уверен, что ты скоро поправишься, пободреешь и что болезнь и хандра убегут от тебя обе вместе, видя себе беду неминучую.

Погодин на днях делает консилиум, где решится судьба его на наступающее лето, т. е. ехать ли ему на воды или нет, и если ехать, то куда? Ноге его стало хуже.

Сердечно рад, что «Москвитянин» таки дошел до тебя. Благодарю за похвалы моим стихотворениям![3] Ты напрасно думаешь, что Хрипков — живописец вроде Мокрицкого; мое послание к Хрипкову я почитаю одним из удачнейших дел моих сего рода: стало быть, меня обманули чувства, что я восхитился дрянью. Нет! Я с тобою не согласен во мнении о моем кавказском пейзажисте. Спроси о нем Жуковского — он, конечно, помнит его и не назовет дрянью. Прискорбно мне еще и то, что ты вовсе ничего не сказал мне о моей элегии, напечатанной во 2-м No «Москвитянина»[4]; я думаю, что это одна из лучших картин, нарисованных моими стихами; не всякий может оценить ее достоинство, тут нужен взгляд знатока, но ты, мой любезнейший, должен отдать ей должную похвалу, ты, который умеет крепко ограждать себя от надоедников и который истинно геройски защитился от предмета этой элегии! Помнишь?

С. Т. Аксаков будет на днях писать к тебе, Шевырев тоже; Хомяков и Свербеев тебе кланяются — все мы зовем тебя в Москву; полно тебе кочевать в странах не русских и не православных. Пора тебе домой, и если ты боишься борея, то ведь русская земля не клином сошлась; от Черного моря до Белого много климатов, выбирай любой и живи со своими…

Прощай покуда. Поправляйся же. Я буду писать к тебе еще чаще.

Твой Н. Языков.

Мая 10 дня 1845

1 РС, 1896, № 12, с. 635—636; Языков, с. 383—385. Сверено с автографом (ГБЛ).

2 Акад., XII, № 262.

3 В письме от 19 апреля (1 мая) Гоголь положительно отзывался о стихотворениях Языкова, опубликованных в первом и втором номерах «Москвитянина», — «Я. П. Полонскому», «А. В. Киреевой» («Тогда, как сердцем мы лелеем…») и «А. Д. Хрипкову».

4 «Элегия» («Есть много всяких мук — и много я их знаю…»), в которой изображен докучливый посетитель, утомлявший Языкова в период его пребывания в Германии.

Языков Н. М. — Гоголю, 12 июня 1845

[править]
12 июня 1845 г. Москва [1]

Отвечаю на твое письмо от июня 5 дня[2]. Если бы я записывал все, что я передумал о самом себе и о моей болезни, положим, хоть в одно полугодие многолетнего и непрестанного жития моего с нею, у меня недостало бы денег на бумагу. Мнительность — растение, растущее неимоверно быстро: оно разом развивается в огромное мачтовое дерево; наше воображение пользуется им так же быстро: тотчас строит из него и оснащивает корабль, сажает нас в этот корабль, спускает его на бурное море, и мы несемся черт знает куда. Кроме всего этого, ты, мой любезнейший, повторяю тебе, дышишь немецким воздухом, живешь между немцами, движешься на немецкой земле, среди чужого языка!

Жду приезда Смирновой в Москву, познакомлюсь с нею непременно и обещаюсь тебе воспеть ее: я давно уже жажду узнать ее лично, я о ней много слышал разных воспетий, но я держусь слов, сказанных не помню каким летописцем: «Не всякому слуху веруйте, но испытуйте духи: есть бо дух божий и дух льстечь!»[3]

Что ты делаешь в Гомбурге[4]? Гаштейн, по моему соображению, поможет тебе, только не забудь там устроить себе здоровую и сытную пищу. Гаштейнские воды, правда, укрепляют, но гаштейнская пища — самая слабительная: помнишь?! Вспомни штраубингеровскую говядину, телятину и особенно его супы, и особенно субботний!!

Вспомни и гр. Апр<аксина?> — как, бывало, вылетал он после обеда за общим столом на площадку перед моим окном, распаленный, грозный, браня встречному и поперечному обед, его не удовлетворявший, и в самом деле обед подлейший!

Путешествие А. Норова в Иерусалим я уже отдал Аксаковым, которые имеют с кем переслать его к тебе: оно мне очень понравилось: это не муравьевское[5]! Книга дельная, ученая и необходимая всякому паломнику. Слышно, что Погодин не переменил своего намерения побывать в Святой земле, но я еще не говорил с ним об этом; уведомлю тебя, когда и как он решился.

Будь же здоров.

Твой Н. Языков.

Июня 12 дня 1845. Москва.

1 РС, 1896, № 12, с. 637 (с пропуском); полностью публикуется впервые (ГБЛ).

2 «<…> болезнь моя сурьезна, только одно чудо божие может спасти», — писал в нем Гоголь (Акад., XII, с. 492), действительно испытывавший в то время полный упадок сил.

3 Из Летописи Сибирской, содержащей повествование о взятии Сибирской земли русскими при царе Иоанне Васильевиче Грозном, с кратким изложением предшествующих оному событий. СПб., 1821.

4 Письмо Гоголя Языкову от 23 апреля (5 мая) отправлено из Гомбурга — курорта близ Франкфурта, где писатель лечился на водах.

5 «Путешествие ко святым местам в 1830 году» (СПб., 1832) А. Н. Муравьева. По воспоминаниям Ф. В. Чижова, Гоголь «отзывался об нем резко, не признавал в нем решительно никаких достоинств и находил в нем отсутствие языка», чему Н. М. Языков давал следующее объяснение: «Муравьева терпеть не мог Пушкин. Ну а чего не любил Пушкин, то у Гоголя делается уже заповедною и едва ли только не ненавистью» (Г. в восп., с. 226).

Языков Н. М. — Гоголю, июнь — первая половина июля 1845

[править]
Июнь - первая половина июля 1845 г. Москва [1]

Где ты, милый? Что с тобою?!

Я давно уже не получал от тебя ни строчки; полагаю, что это время твоего ко мне неписания — время переезда твоего из Франкфурта в Гаштейн[2]. Я надеюсь, что Гаштейн поправит твои нервы и освежит все твое бренное тело, и ты снова прибодришься духом и пойдешь твердо и весело по той дороге, на которой все мы и все наши сердечно желаем тебя видеть!! У нас теперь о тебе слухов мало, и те слабые. А. И. Тургенев видел тебя мельком. Аржевитинов не застал тебя во Франкфурте, Заикин видел тебя еще в Париже[3], а Мельгунова я еще <не> видал. Он возвратился в Москву и, как слышно, молодец-молодцом, процвел телом от водного лечения и расцвел душою, женившись на красавице.

Моя свояченица Ел. П. Языкова, которую ты знаешь, едет в Гаштейн еще в августе; итак, она едва ли найдет тебя там[4], но я все-таки пошлю тебе с нею что-нибудь.

Я прочел роман Кулиша «Михайло Чарнышенко»[5]: скука и тоска! Не знаю, о каких отрывках его говоришь ты; где ты читал их?[6]

Мельгунов сказывает, что у Василия Андреевича уже готовы 12 песен «Одиссеи». Каково действует наш парнасский старейшина? А мы что делаем? О, если бы во всех в нас была хоть десятая часть его славной доблести!

Вышли, одною книжкою, 5-й и 6-й NoNo «Москвитянина». Напрасно восклицал Погодин, что журнал его воскрес: книжка тощая, слабая, еле дышит и говорит много вздору! Погодинскому редакторству сильно вредит нелюбовь к нему молодого поколения московских книжников и литераторов; не знаю, праведна ли эта нелюбовь, но она ясна, как свет божий: все наши юноши решительно отступились от «Москвитянина» с тех пор, как И. Киреевский его оставил, а под редакцию Киреевского шли они ходко и весело, как жених на брак. Панов — юноша тебе знакомый, и дельный, и благонадежный, собирает альманах[7]; не знаю, удастся ли и эта попытка дать сборное место жаждущим движения… Посылаю тебе письмо Н. Н. Шереметевой. Хомяковы, Свербеевы, Елагины и все мы желаем тебе здоровья и бодрости духа.

Прощай покуда.

Твой Н. Языков.

Аксаковы переехали в деревню близ Троицкой лавры и занимаются ужением рыбы; у них цветет благоденствие и сладчайшая деревенская жизнь.

1 РС, 1896, № 12, с. 646—647 (с пропуском и неверной датой); Языков, с. 387—388.

2 В конце июня (начале июля) Гоголь выехал из Франкфурта, но не в Гаштейн, а в Берлин.

3 В Париже Гоголь был с 2 (14) января по 18 февраля (1 марта) 1845 г.

4 Эта встреча действительно не состоялась, поскольку Гоголь вместо Гаштейна направился для лечения в Греффенберг.

5 Михайло Чарнышенко, или Малороссия восемьдесят лет назад. Соч. П. Кулеша. Ч. 1-3. Киев, 1843. Хвалебная рецензия на роман, принадлежавшая С. П. Шевыреву, напечатана в седьмом номере «Москвитянина» за 1843 г.

6 Отрывки из нового романа «Михайло Чарнышенко» (М, 1843, № 9, Смесь).

7 «Московский литературный и ученый сборник на 1846 год», объединивший писателей славянофильской ориентации.

Языков Н. М. — Гоголю, 21 ноября 1845

[править]
21 ноября 1845 г. Москва [1]

Из твоего письма[2] вижу я, что ты, мой любезнейший, не получил двух писем, пущенных мною к тебе в Рим. Слава, громкая слава Присницу, что он восстановил, освежил, прибодрил и освежил бренное тело твое. Верь ты после этого нашим знаменитостям медицины![3] Не только нашим, но и всяким, сколько их ни есть. — Больвера также холодная вода выправила.

Смирнова была в Москве несколько дней, виделась с Аксаковыми, которые, конечно, уже писали тебе об этом достопамятном их свидании[4]. Александра Осиповна, как слышно, хотела уговорить Константина Аксакова перестать носить русскую рубашку и зипун (костюм, в коем с некоторого времени этот доблий юноша является везде и всюду), но не тут-то было — не на такого попала.

В Калуге служит в губернском правлении Иван Аксаков — юноша с большим талантом: вытребуй от Сергея Тимофеевича стихов его. Теперь в Риме, как и во всей Италии, русских, я думаю, битком набито. Пребывание императрицы в Палермо просто эпоха в новейшей истории всей Италии. Государя ждут сюда в январе; но это ведь слухи неофициальные.

Кн. Волконский, сын Зинеиды, издал в Москве книгу «Рим и Италия»; я начал читать ее: что-то вроде смеси, всякой всячины, того-сего. Шевырев приготовляет к печати свои лекции о истории русской литературы. Погодин печатает свое похвальное слово Карамзину — то, которое сказал он в Симбирске при объявлении памятника, при громе рукоплесканий всего симбирского дворянства![5]

«Москвитянин» на будущий 1845 <год> пойдет по-прежнему: нового журнала не предвидится. Хомяковы еще в деревне. Свербеевы тебе кланяются. Будь здоров.

Твой Н. Языков.

Ноября 21 дня 1845

1 РС, 1896, № 12, с. 638—639. Сверено с автографом (ГБЛ).

2 От 18 (30) октября 1845 г. (Акад., XII, № 305). В этом письме Гоголь извещал Языкова о своем приезде в Рим.

3 Удачному лечению в Грефенберге по методу доктора Присница предшествовали консультации Гоголя в Галле и Дрездене у тогдашних медицинских знаменитостей, а также лечение в Карлсбаде, ухудшившее состояние писателя.

4 См. письмо С. Т. Аксакова к Гоголю от 22 ноября 1845 г.

5 Памятник Н. М. Карамзину на его родине в Симбирске был открыт 23 августа 1845 г. По приглашению симбирского дворянства Погодин прочел в день открытия историческое «Похвальное слово Карамзину…», изданное в конце 1845 г. в Москве.

Гоголь — Языкову Н. М., 27 декабря 1845 (8 января 1846)

[править]
27 декабря 1845 г. (8 января 1846 г.) Рим [1]
Генвар. 8. Рим.

Два письма твои в Рим (одно без числа[2], другое от ноября 21) я получил; благодарю за них, за участие и за некоторые известия, хотя их и немного. Я порадовался тому, что Шевырев приготовляет к печати свои лекции, которых я жду с нетерпением, и что у Аксакова Ивана есть талант. Я писал к отцу, чтобы прислал мне его стихов[3], напомни и ты или лучше пришли сам: я думаю, работа будет небольшая приказать уписать мелким шрифтом на листе почтовой бумаги все. Известие о переводе «Мертвых душ» на немецкий язык[4] мне было неприятно. Кроме того, что мне вообще не хотелось бы, чтобы обо мне что-нибудь знали до времени европейцы, этому сочинению неприлично являться в переводе ни в каком случае до времени его окончания, и я бы не хотел, чтобы иностранцы впали в такую глупую ошибку, в какую впала большая часть моих соотечествен<ников>, принявшая «Мертвые души» за портрет России. Если тебе попадется в руки этот перевод, напиши, каков он и что такое выходит по-немецки. Я думаю, просто ни то ни се. Если случится также читать какую-нибудь рецензию в немецких журналах или просто отзыв обо мне, напиши мне также. Я уже читал кое-что на французском о повестях в «Revue de Deux mondes» и в «Des Débats»[5]. Это еще ничего. Оно канет в Лету вместе с объявлениями газетными о пилюлях и о новоизобретенной помаде красить волоса, и больше не будет о том и речи. Но в Германии распространяемые литературные толки долговечней, и потому я бы хотел следовать за всем, что обо мне там ни говорится. О римских новостях не знаю, что тебе написать; меня по крайней мере они не интересуют. Самое важное из происшествий был приезд нашего царя[6]. Я полюбовался им только издали и помолился в душе за него. Да поможет ему бог устроить все к лучшему на Руси нашей! Здоровье мое вначале было поправилось значительно, теперь расклеивается вновь; я зябну до такой степени, что не нахожу средств согреваться. Сначала было я прибегал к беготне, которая мне помогала; но теперь ноги начинают болеть и отказываться. Но да будет во всем божья воля! Жду от него одного только помощи, его одного только средства действительны и могут излечить меня. Ему же поручаю и тебя. Да устроит он все в нас ими же весть судьбами и обратит все недуги наши в добро, для которого, верно, и вызваны они в нас! А ты напиши мне подробно и обстоятельно все твои нынешние припадки, мне это нужно. Затем обнимаю, прощай.

Твой Г.

Адрес мой: Via de la Croce, 81, 3 piano, а ты напиши мне свой.

Поздравляю тебя с наступающим нашим новым годом. Да будет он нам благотворней и чудотворней всех годов и да восчувствуем в нем всю благодать и милость бога!

Если что найдется прислать, пошли к Вяземскому или к графине Вьельгорской (на Михайловской площади, в собственном доме) с тем, чтобы они отправили с курьером, которые теперь ездят всякую неделю в Палермо и в Рим.

Спроси у Шевырева, получил ли он письмо мое от двадцатых чисел декабря.

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 229—230 (с пропуском и ошибкой в дате); Акад., XIII, № 6.

2 РС, 1896, № 12, с. 639—640.

3 Письмо к С. Т. Аксакову от 13 (25) ноября 1845 г. (Аксаков, с. 156).

4 Перевод «Мертвых душ» на немецкий язык, выполненный Ф. Лебенштейном, вышел в Лейпциге в 1846 г. «Знаешь ли ты, — извещал автора Языков, — что твои „Мертвые души“ переведены на немецкий и что твое имя переделано переводчиком из Гоголя в Гогеля; уж не думает ли немец, что ты тоже немец» (РС, 1896, № 12, с. 640).

5 В 1845 г. в Париже были изданы повести Гоголя «Тарас Бульба», «Записки сумасшедшего», «Коляска», «Вий», «Старосветские помещики», переведенные Луи Виардо с помощью И. С. Тургенева. В связи с этим в журнале «Revue de Deux mondes» (1845, № 12) появилась обстоятельная хвалебная статья известного критика Ш. Сент-Бёва, лестный отзыв заключала и анонимная рецензия в «Journal des Débats» (1845, № 16).

6 Николай I прибыл в Рим в декабре 1845 г. для переговоров.

Языков Н. М. — Гоголю, 18 февраля 1846

[править]
18 февраля 1846 г. Москва [1]

Я послал тебе несколько книг: тут все, что вышло у нас нового, хотя сколько-нибудь любопытного; ждут появления нового романа Загоскина и нового же романа Кулиша[2] — и их пришлю, когда выйдут они в свет. Наш «Московский литературный сборник» еще не готов — имеет явиться к Святой неделе.

Нынешняя зима у нас крайне тиха, чересчур тиха. Елагины в деревне, Вас. Елагин женился. И. В. Киреевский поздоровел, бодрится и собирается писать. Петр Васильевич продолжает сидеть над собранием русских песен (которому уже 16-й год!), и он тоже в деревне. Хомяковы в Москве. Алексей Степанович написал еще прекрасную статью — под стать своим прежним, которые ты знаешь; она будет в нашем сборнике[3]. В Питере, по мнению «Отечественных записок», явился новый гений — какой-то Достоевский; повесть его найдешь ты в сборнике Некрасова[4]. Прочти ее и скажи мне твое о ней мнение: я сам не успел прочесть ее, потому что мои здешние благоприятели, читавшие ее, не похваляют ее! На сцене явилась новая драма: «Смерть Ляпунова», соч. Гедеонова, сынка известного директора театров. Говорят, что она, несмотря на свою бесхарактерность и неестественность, все-таки сильно действует на публику, пробуждая чувство народности. Я пришлю тебе эту драму, когда она будет напечатана. Панов написал биографию покойного Валуева, которую он уже послал тебе. К. Аксаков сочинил водевиль[5], и петербургская ценсура пропустила его на сцену, к нежданной радости автора. И. Аксаков всю зиму был болен: теперь выздоравливает. Получил ли ты его стихи от Жуковского?

Мне кажется, что не все мои письма доходят к тебе. И от А. Анд. Иванова я о сю пору не получаю ответа на мой вопрос, получил ли он от княгини Зинаиды Волконской книгу «Памятники московской древности»?[6]

Будь здоров — и не тоскуй.

Твой Н. Языков.

Февраля 18 дня. 1846

1 РС, 1896, № 12, с. 640—641; Языков, с. 389. Сверено с автографом (ГБЛ).

2 Роман М. Н. Загоскина — «Брынский лес» (1845), роман П. А. Кулиша — «Черная рада, хроника 1663 года» (1845—1857).

3 Статья А. С. Хомякова «Мнение русских об иностранцах. Письмо к приятелю» (Московский литературный и ученый сборник на 1846 год).

4 В «Петербургском сборнике, изданном Н. Некрасовым» (СПб., 1846) был опубликован роман Ф. М. Достоевского «Бедные люди», высоко оцененный В. Г. Белинским в его рецензии (ОЗ, 1846, № 2, отд. 6).

5 Водевиль К. С. Аксакова «Почтовая карета» (1845) был поставлен в Москве 24 апреля 1846 г.

6 Памятники московской древности с присовокуплением очерка монументальной истории Москвы и древних видов и планов древней столицы. Сочинение <…> Ивана Снегирева. М., 1841—1845.

Гоголь — Языкову Н. М., 9(21) апреля 1846

[править]
9 (21) апреля 1846 г. Рим [1]
Апрел. 22.

Христос воскрес!

Письмо получил[2], но книг, заключающих наши литер<атурные> новости, не получал, хотя ожидал целые две недели после получения письма. Жаль, что не упомянул, с кем они посланы. Мне бы теперь сильно хотелось прочесть повестей наших нынешних писателей. Они производят на меня всегда действие возбуждающее, несмотря на самую тягость болезненного состояния моего. В них же теперь проглядывает вещественная и духовная статистика Руси, а это мне очень нужно. Поэтому для меня имеют много цены даже и те повествован<ия>, которые кажутся другим слабыми и ничтожными относительно достоинства художественного. Я бы все эти сборники прочитал с большим аппетитом, но их нет, и не знаю даже, куды и с кем они тобою посланы и когда их получу. От Жуковского я получил извещение, что он, точно, получил стихи Аксакова Ивана, но удержал их у себя, считая лучше вручить их мне лично, по приезде моем к нему. Он находит в них много мистического и укоряет молодых наших поэтов в желании блеснуть оригинальностью. Последнего мнения я не разделяю, хотя и не читаю стихов. Это направление невольное и не есть желание блеснуть. Теперешнего молодого человека мечет невольно, потому что есть внутри у него сила, требующая дела, алчущая действовать и только не знающая, где, каким образом, на каком месте. В теперешнее время не так-то легко попасть человеку на свое место, то есть на место, именно ему принадлежащее; долго ему придется кружить, прежде чем на него попасть. Попробуй, однако ж, дать прочесть Аксакову Ивану мои письма, писанн<ые> к тебе о предметах, предстоящих у нас лирическому поэту, по поводу стихотворения «Землетрясение»[3]. Они все-таки хоть сколько-нибудь наводят на действительность. Почему знать? Может быть, они подадут ему какую-нибудь мысль о том, как направить силы к предметам предстоящим. Штука не в наших мараньях, но в том, что благодать божья озаряет наш ум и заставляет его увидеть истину даже и в мараньях. Кстати об этих письмах: ты их береги. Я как рассмотрел все то, что писал разным лицам в последнее время, особенно нуждавшимся и требовавшим от меня душевной помощи, вижу, что из этого может составиться книга[4], полезная людям, страждущим на разных поприщах. Страданья, которыми страдал я сам, пришлись мне в пользу, и с помощью их мне удалось помочь другим. Бог весть, может, это будет полезно и тем, которые находились и не в таких обстоятельствах и даже мало заботятся о страданиях других. Я попробую издать, прибавив кое-что вообще о литературе. Но покамест это между нами. Мне нужно обсмотреться и все разглядеть и взвесить. Двигает мною теперь единственно польза, а не доставленье какого-либо наслажденья. Еще две недели, не более, остаюсь в Риме. Во Франкфурте полагаю быть в начале июня или в конце нашего мая. Все посылай и адресуй во Франкфурт, на имя Жуковского. Прощай; более писать не в силах. Зябну и дрожу и бегу бросить письмо на почту и согреться.

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 245—247; Акад., XIII, № 20.

2 От 6 (18) февраля 1846 г.

3 От 20 ноября (2 декабря) и 14 (26) декабря 1844 г. (позднее легли в основу статьи «Предметы для лирического поэта в новое время»).

4 Имеются в виду «Выбранные места из переписки с друзьями».

Гоголь — Языкову Н. М., 23 апреля (5 мая) 1846

[править]
23 апреля (5 мая) 1846 г. Рим [1]
Мая 5.

Пишу к тебе на выезде из Рима. Письмо твое от 19 марта получил, но книг не получал; они канули бог весть где. Жаль, что не пишешь, с кем их послал. Это досадно. Как нарочно, в этом году так было легко получать книги: курьеры приезжали всякую неделю в Рим, всем что-нибудь привозили, одному мне ничего. Иванов свои книги получил[2]. Благодарю за выписку предисловия к немецк<ому> переводу «Мертвых душ». Немец судит довольно здраво. Это лучший взгляд, какой может иметь на эти вещи иностранец. При всем том крайне неприятно, что «Мертвые души» переведены. Впрочем, что случилось, то случилось не без воли божией. Дай только бог силы отработать и выпустить втор<ой> том. Узнают они тогда, что у нас есть много того, о чем они никогда не догадывались и чего мы сами не хотим знать, если только угодно богу подать мне силы среди самых немощей и болезней честно и свято выполнить дело.

На днях я прочел с любопытством и удовольстви<ем> похвальное слово Карамзину, произнесенное Погодиным[3]. Это лучшая его статья. В ней нет его опрометчивости и разных топорных замашек. Все довольно стройно. Места и выписки расставлены в порядке, так что характер выходит весь перед читателя. Карамзин представляет явление, точно, необыкновенное[4]. Он показ<ал> первый, <что> звание писателя стоит того, чтоб для него пожертвовать всем, что в России писатель может быть вполне независим, и если он уже весь исполнился любви к благу, первенствующей во всем его организ<ме> и во всех его поступках, то ему можно все сказать. Цензуры для него не существует, и нет вещи, о которой бы он не мог сказать. Какой урок и поученье нам всем! И как смешон после этого иной наш брат литератор, который кричит, что в России нельзя сказать правды или что правда глаза колет! Сам же не сумеет сказать правды, выразится как-нибудь аляповато, дерзко, так что уколет не столько правдой, сколько теми словами, которыми выразит свою правду, словами, знаменующими внутреннюю неопрятность невоспитавшейся своей души, и сам же потом дивится, что от него не принимают правды. Нет, имей такую стройную и прекрасную душу, какую имел Карамзин, такое чистое стремление и такую любовь к людям — и тогда смело произноси правду. Все в государстве, от царя до послед<него> подданного, выслушает от тебя правду. Но довольно. Спешу укладываться.

Адресуй письма и посылки во Франкфурт, по-прежнему на имя Жуковского.

Прощай.

Твой Г.

Прилагаемое письмецо[5] отправь немедленно к Сергею Тимофеевичу.

Письма мои к тебе, особенно последние, те, где какие-нибудь места, относящиеся к литерат<урному> делу, <сбереги>. Я не оставляю намер<ения> издать выбранные места из писем, а потому, может быть, буду сообщать к тебе отныне почаще те мысли, которые нужно будет пустить в общий обиход. Но это, говорю по-прежнему, между нами.

До последующего письма!

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 248—249; Акад., XIII, № 24.

2 Посланные через З. А. Волконскую «Памятники московской древности».

3 Памятник Н. М. Карамзину на его родине в Симбирске был открыт 23 августа 1845 г. По приглашению симбирского дворянства Погодин прочел в день открытия историческое «Похвальное слово Карамзину…», изданное в конце 1845 г. в Москве.

4 Следующая ниже характеристика Карамзина была позднее использована Гоголем в его статье «Карамзин» («Выбранные места из переписки с друзьями»).

5 Акад., XIII, № 25.

Языков Н. М. — Гоголю, 30 апреля 1846

[править]
30 апреля 1846 г. Москва [1]

Больно жаль мне, что ты о сю пору не получил книг, посланных мною еще в январе к князю Вяземскому для передачи гр. Вельгорскому, который и отправил бы их в Рим. На днях послал я еще и тем же путем для тебя книги: 3-ю часть «Новоселья»[2] и «Брынский лес». Напишу Вяземскому, чтобы эти направить уже во Франкфурт. Недавно был в Москве Чижов: наш журнал, кажется, состоится и пойдет в ход[3]. Но начало ему не прежде 1848 года. Чижову необходимо заготовить по крайней мере на год статей для журнала, своих собственных: на московских писателей и сотрудников он мало надеется — и справедливо! С ними того и жди, что на мель сядешь, а наобещают с три короба.

Вышли лекции Шевырева[4]; я скажу ему, чтобы он послал их тебе: эти лекции — подвиг важный и бессмертный: теперь перестанут думать, что наша словесность началась с Кантемира. Также придет время, когда увидят, что и история наша началась не с Лефорта!!

Ив. Аксаков уехал в Калугу, где он служит в палате. На прошлой неделе давали водевиль К. Аксакова «Почтовая карета». Я пришлю тебе куплет о Питере и об Москве[5]; автор был вызван и осыпан рукоплесканиями.

Прощай покуда. Будь здоров.

Твой Н. Языков.

Апреля 30 дня. 1846

1 РС, 1896, № 12, с. 642—643; Языков, с. 390—391.

2 Альманах А. Ф. Смирдина.

3 На протяжении ряда лет Чижов намеревался приступить к изданию журнала славянофильского направления под своей редакцией. На его организацию Н. М. Языковым было завещано 30 тысяч рублей, однако планы Чижова так и не были реализованы.

4 История русской словесности, преимущественно древней, т. I. Ч. I. М., 1846.

5 Имеется в виду заключительная строфа стихотворения «Москва»: «Тебя постиг удел суровый, // И мановением одним // Вознесся гордо город новый, // Столица — с именем чужим» (Поэты кружка Н. В. Станкевича. М. — Л., 1964, с. 386).

Гоголь — Языкову Н. М., 12(24) июня 1846

[править]
12 (24) июня 1846 г. Греффенберг [1]

Ничего еще не пишу тебе верного насчет моего местопребывания, нахожусь в недуге, увеличивающемся более и более, чувствую, что нужно куда-нибудь двинуться[2], и недостает сил, а с тем вместе духа и решительности, ибо страшусь, что останусь один, что может случиться особенно в Гастейне, а это мне опасно. Но оставим отныне всякую речь обо мне и не будем больше говорить о моем здоровье. Все в руках божиих!

Маленькое письмо твое от 27 дня мая[3] получил. Бог да хранит тебя. На дачу выезжай поскорее, не трудись и отдохни летом, но не сиди на месте и двигайся побольше на воздухе. Пей чай и все утро на воздухе прохаживайся побольше, не пропускай ни одного вечера. Днем, если можно, сиди также на воздухе, придумай такое занятие, хоть, например, уженье рыбы. Жаль мне, что «Москвитянин», судя по письму твоему, готов прекратиться, впрочем, я уже видел с самого начала. Прыть и натуга у нас на миг; за нею в ту же минуту следует лень и беспечность, без одного повелевающего и движущего всем у нас никакое дело ни на каком поприще не состоится. А повелевать и двигать всем никто не умеет, но потому, что не умеет повиноваться. Впрочем, наше поле литературное, слава богу, не бедно и мне кажется вообще утешительным. Много очень замечательного. Я прочел «Тарантас» Соллогуба, который гораздо лучше его самого[4]. Произведение очень удачное, таланта, ума и остроты много. Оно ровно, выдержанно и даже в своем роде полно. Язык правилен, и слог очень хорош. Но еще больше меня остановили произведения Кулиша. Судя по отрывкам из двух романов[5], которые я прочел, в нем все признаки таланта большой руки, я бы очень хотел иметь сведения о нем самом, об авторе, тем более что о нем почти не говорят. Если бог сохранит его, то ему предстоит важное место в нашей литературе. Повести Даля, особенно те, где купеческий, крестьянский и всякий хозяйственный домашний быт внутри нашего государства, по-моему, очень значительны, и мне кажется, что своей внутренней значительностью и полезностью они пополняют или выкупают отсутствие творчества в авторе[6]. Жаль, что ты мне не прислал «Гаммы» Полонского, я бы очень хотел прочесть их.

Но… устаю и прерываю письмо. Бог да хранит тебя! Помолись также и обо мне. Попроси всех, чьи молитвы считаешь действительными, помолиться обо мне, моих же молитв недостает на то.

Весь твой Г.

Адресуй на имя Жуковского.

Июнь 24.

1 Revue des études slaves, t. 38. Paris, 1961, p. 106—109; Гоголь Н. В. Собр. соч. в 7-ми томах, т. 7. М., Художественная литература, 1986, с. 267—268.

2 Письмо написано из курортного городка Грефенберг, где Гоголь лечился; покинул Грефенберг 22-24 июня (4-6 июля).

3 В настоящее время неизвестно.

4 Соллогуб В. А. Тарантас. Путевые впечатления. СПб., 1845. Еще до выхода этого полного издания Гоголь ознакомился с повестью Соллогуба в рукописи.

5 «Михайло Чарнышенко» (см. коммент. к письму Языкова Гоголю от июня — первой половины июля 1845 г.) и «Черная рада» (отрывки из этого романа опубликованы: С, 1845, № 3, 4; 1846, № 1-3).

6 Оценки творчества Соллогуба, Кулиша, Даля были развиты Гоголем в его статье «О Современнике» (1846) (Акад., VIII, с. 424—425).

Языков Н. М. — Гоголю, 24 июля 1846

[править]
24 июля 1846 г. [1]

Требуемое тобою письмо получишь ты скоро[2]. Я уже хлопочу о нем. Твои письма берегу я в достодолжной сохранности. Дело в том, что мне надобно съездить самому в Москву для вынутия оного письма, а езда в теперешние палящие жары для меня не шутка. Но будь спокоен, все сделается как тебе надобно.

Сердечно радуюсь, что книги, мною к тебе посланные, таки дошли[3], и, таким образом, мое к тебе преусердие по сей части оправдалось очевидно! Скажи мне твое мнение о повести Достоевского: питерские критики щелкоперы прокричали ему большую похвалу[4]; повесть эта довольно длинная — и мне не хотелось читать наудалую, ты же теперь <нрзб.> жаждою русского чтения: прочтешь и ее, какая бы ни была. Плетнев говорит, что Достоевский из числа твоих подражателей и что разница между тобою и им та же, что Карамзиным и кн. Шаликовым!! Чертовская разница!

Твою прекрасную статью «Об Одиссее, переводимой Жуковским», я уже послал Коршу, издателю «Московских ведомостей», и посылаю в «Москвитянин», хотя, признаюсь тебе, мой любезнейший, меня сильно соблазняло желание оставить ее для «Московского сборника». И. Аксаков написал еще много прекрасных стихотворений, я бы прислал их тебе, если бы мог добиться списков: с Аксаковым вечно так!

Мое водолечение идет хорошо: бодрит и укрепляет мои ноги, но ведь это еще только начало, я пользуюсь только что обливаниями и полуваннами! Важнейшее еще впредь будет, а покуда благодарю бога и за то, что уже со мною делается. Попробуй ты заняться точением: купи себе токарный станок, можешь найти в Ганау тот самый, которым я потешался, спроси Копа! Я думаю, что телодвижение заменит тебе езду и проч.

Прощай покуда, будь здоров.

Твой Н. Языков.

Июля 24 дня. 1846

Пиши ко мне: на Кузнецкий мост, в дом Хомякова.

1 РС, 1896, № 12, с. 644. Сверено с автографом (ГБЛ).

2 Имеется в виду просьба о присылке копии с писем, вызванных стихотворением «Землетрясенье». Она заключалась в несохранившемся письме Гоголя к Языкову и была повторена в письме от 9 (21) июля 1846 г. (Акад., XIII, № 38). Копии были отправлены Языковым 10 августа 1846 г. (РС, 1889, № 1, с. 151).

3 В письме от 9 (21) июля Гоголь извещал Языкова о получении сборника «Новоселье», «Невского альманаха» Е. В. Аладьина (видимо, на 1846 год), лекций Шевырева и «Путешествия» Норова.

4 Прежде всего имеется в виду статья В. Г. Белинского, посвященная «Петербургскому сборнику». Она содержала обширный отзыв о «Бедных людях» Ф. М. Достоевского (ОЗ,1846, № 3, отд. 5).

Гоголь — Языкову Н. М., 23 сентября (5 октября) 1846

[править]
23 сентября (5 октября) 1846 г. Франкфурт [1]
Франкфурт. Октября 5.

И ты против меня! Не грех ли и тебе склонять меня на писание журнальных статей[2] — дело, за которое уже со мной поссорились некоторые приятели[3]? Ну, что во мне толку и какое оживление «Московскому сборнику» от статьи моей? Статья все же будет моя, а не их; стало быть, им никакой чести. Признаюсь, я не вижу никакой цели в этом сборнике[4]. Дела мало, а педантства много. А из чего люди в нем хлопочут, никак не могу себе определить. Вышел тот же мертвый номер «Москвитянина», только немного потолще. У нас воображают, что все дело зависит от соединения сил и от какой-то складчины. Сложись-ка прежде сам да сделайся капитальным человеком, а без того принесешь сор в общую кучу. Нет, дело нужно начинать с другого конца. Прямо с себя, а не с общего дела. Воспитай прежде себя для общего дела, чтобы уметь, точно, о нем говорить, как следует. А они: надел кафтан да запустил бороду, да и воображают, что распространяют этим русский дух по русской земле! Они просто охаивают этим всякую вещь, о которой действительно следует поговорить и о которой становится теперь стыдно говорить, потому <что> они обратили ее в смешную сторону. Хотел я им кое-что сказать, но знаю, что они меня не послушают, а следовало бы каждому из <них> войти получше в собственные силы и рассмотреть, к какому делу каждый создан вследствие ему данных способностей. Им, слава богу, уже по тридцати и по сорока лет; пора оглядеться. А Панову скажи так, что я весьма понял всякие ко мне заезды по части статьи отдаленными и деликатными дорогами, но не хочет ли он понюхать некоторого словца под именем «нет»? Это словцо имеет запах не совсем дурной, его нужно только получше разнюхать.

Эти три строки можешь даже ему показать, а прочего не показывай; их не следует обескураживать. Я их выбраню, но потом, и притом таким образом, что они после брани подымут нос, а не опустят. Нельзя говорить человеку: «Делаешь не так», не показавши в то же время, как должно делать. А потому и ты также сиди до времени смирно и не шуми и хорошенько ощупай себя и свой талант, который, видит бог, не затем тебе дан, чтобы писать посланья к Каролинам[5], но на дело больше крепкое и прочное. Ты прочти внимательно книгу мою, которая будет содержать выбор из разных писем. Там есть кое-что направленное к тебе, посильнее прежнего, и если бог будет так милостив, что вооружит силою мое слово и направит его как раз на то место, на которое следует ударить, то услышат от тебя другие послания, а в них твою собственную силу со всем своеобразьем твоего таланта. Так я верю и хочу верить. Но до времени это между нами. Книгу печатает в Петербурге Плетнев, и выйдет <она> не раньше как через месяц после полученья тобою этого письма. В Москве знает только Шевырев. Но прощай. Бог да сопутствует тебе во всем! Адресуй в Рим или в poste restante, или на имя Иванова, что еще лучше. Во Франкфурте пробуду две недели. Жуковский тебе кланяется. Обнимаю тебя.

Твой Г.

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 267—268 (без окончания); Акад., XIII, № 56.

2 10 августа 1846 г. Языков писал Гоголю: «Панов собирает второй том „Сборника Московского“. Что, если бы <ты> прислал в него хоть малую толику? Как бы освежил и оживил его и всю нашу братию?» (РС, 1889, № 1, с. 152). Просьбе Языкова предшествовала попытка воздействовать на Гоголя через Жуковского. «Панов послал вам через Вяземского изданный им „Московский литературный сборник“ <…>, — писала 3 июня 1846 г. Жуковскому Е. А. Свербеева. — Хорошо, если бы вы могли подействовать на Гоголя и склонить его к участию в этом издании. Это дело трудное, и только вы одни разве можете в нем успеть, не говоря ему, что мы вас об этом просили» (ЛН, т. 58, с. 682).

3 Имеются в виду Погодин и отчасти Плетнев.

4 В первом выпуске «Московского сборника» (1846) были опубликованы стихотворения Языкова, И. Аксакова, Вяземского, статьи Попова, Чижова, Хомякова, С. Соловьева, К. Аксакова, прозаические произведения С. Аксакова и Даля.

5 Перу Языкова принадлежало восемь стихотворных посланий к Каролине Карловне Павловой (Яниш).

Языков Н. М. — Гоголю, 27 октября 1846

[править]
27 октября 1846 г. Москва [1]

Ты, конечно, уже в Риме[2]: поздравляю тебя с возвращением на любимое твое сидение! — Мельгунов недавно возвратился из чужих краев, привез мне мало о тебе известий и нового только то, что ты, мой любезнейший, все-таки поедешь в Иерусалим. Да укрепит бог твои телесные силы на это многотрудное странствование и да возвратишься ты с Востока свеж духом и бодр телом на совершение многого и многого — всего, чего от тебя достойно и праведно ожидаем мы, люди русские, народ православный!

Вот тебе животрепещущие новости нашего литературного мира: «Современник» купили Никитенко, Белинский, И. Тургенев и прочие такие же[3], следственно, с будущего 1847 г. сей журнал, основанный Пушкиным, будет орудием щелкоперов. «Сын отечества» оживляется под начальством Масальского. «Петербургские ведомости» преобразуются и будут издаваться частными лицами. В Москве Драшюсов издавать будет «Московский городской листок» — ежедневную полицейскую газету! Погодина ждем на днях в Москву. «Москвитянин» остается по-прежнему.

Аксаковы переехали на зиму в Москву; бедный Сергей Тимофеевич опять сильно страдает глазами: говорят, что он лишится зрения; жаль почтенного и доблестного старца. Этаких людей мало и очень мало в наше время пошлости и подлости!

Будь здоров.

Твой Н. Языков.

Октября 27 дня 1846.

1 РС, 1896, № 12, с. 645—646. Сверено с автографом (ГБЛ).

2 Гоголь находился в Риме 31 октября — 2 ноября (12-14 ноября). Около 7 (19) ноября приехал на зиму в Неаполь.

3 В середине 1840-х годов между Языковым и кругом Белинского возникли крайне напряженные отношения, в конечном счете обусловленные борьбой критика с группой московских славянофилов. В сочинениях Белинского и его союзников велась последовательная и суровая критика творчества Языкова.

Гоголь — Языкову Н. М., 4(16) декабря 1846

[править]
4 (16) декабря 1846 г. Неаполь [1]
Декабрь 16. Неаполь.

Твое письмо от 27 октября, адресованное в Рим на имя Иванова, получил я здесь только теперь, что довольно поздно. Вот уже скоро два месяца, как все меня оставили письмами. Что делается в Петербурге с моей книгой[2], я решительно ничего не знаю, а между тем от этих задержек и промедлений изменились мои собственные обстоятель<ства> и отдаляется мой собственный отъезд[3], который предполагался в таком случае, если все потребное к путешествию, как самые деньги от продажи книги, так равно и другие сопряженные с этим необходимости, устроится в конце исходящего или в начале наступающего года. Но теперь, как вижу, богу не угодно, чтобы я отправился этой зимой в дорогу. Вижу и сам, что далеко еще не так готова душа моя, как следует ей быть, чтобы это путешествие принесло мне именно то, чего хочу. Стало быть, и самый приезд мой в Россию отлагается еще почти на год, то есть от сего числа считай ровно полтора года до того времени, когда придется нам (если бог будет так милостив) заменить словами нашу переписку. Назад тому уже более месяца я писал к тебе письмо из Неаполя, а еще назад тому один месяц писал письмо с дороги, в котором просил тебя отвечать в Неаполь[4]. А потому я несколько даже удивился, увидя на пакете надпись в Рим. При сем прилагаю письмо, которое прошу немедля доставить Щепкину[5]. Жду с нетерпеньем твоих замечаний и толков о моей книге и еще раз прибавляю: пожалуста, без церемоний! Ты — человек несколько деликатный и все как-то боишься говорить правду, как есть; ты всегда стараешься ее немножко присахарить. В глазах моих такое дело есть почти то же, что замашка скверных докторов, которые, желая больному доставить удовольствие своею микстурою, подбавят к ней или лакреции, или сладкого корня и тем сделают ее в несколько раз противней. Все пиши, не скрывай ни заметок ума, ни ощущений внутренних души. Мне кажется, то и другое у тебя должно родиться неминуемо по прочтении книги. А книгу прочти несколько раз от доски до доски, и после всякого прочтения — ко мне письмо, чтобы я знал твои и первые, и вторые, и третьи впечатленья; это будет нужно и для тебя, и для меня. А на письмо это дай немедленный ответ, а ответ адресуй в Неаполь, poste restante.

Твой Г.

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 312—313 (с пропусками); Акад., XIII, № 92.

2 «Выбранные места…» вышли в свет 31 декабря 1846 г. (12 января 1847 г.)

3 Поездка в Иерусалим состоялась в начале 1848 г.

4 Сохранилось лишь одно из этих писем — из Флоренции от 27 октября (8 ноября) 1846 г. (Акад., XIII, № 71).

5 От 4 (16) декабря 1846 г.

Гоголь — Языкову Н. М., 8(20) января 1847

[править]
8 (20) января 1847 г. Неаполь [1]
Неаполь. Генваря 20[2].

Я давно уже не имею от тебя писем. Ты меня совсем позабыл. Вновь приступаю к тебе с просьбою: все сказать мне по прочтении книги моей, что ни будет у тебя на душе, не смягчая ничего и не услащивая ничего, а я тебе за это буду в большой потом пригоде. А если у тебя окажется побуждение к благотворению, которое ты, по доброте своей, оказывал мне доселе (я разумею здесь пересылку всякого рода книг), то вот тебе и другая просьба: пришли мне в Неаполь следующие книги: во-первых, летописи Нестора, изданные Археографическою комиссиею, которых я просил и прежде, но не получил, и, в pendant[3] к ним, «Царские выходы»; во-вторых, «Народные праздники» Снегирева и, в pendant к ним, «Русские в своих пословицах» его же. Эти книги мне теперь весьма нужны, дабы окунуться покрепче в коренной русский дух. Но прощай; обнимаю тебя. Пожалуйста, не забывай меня письмами…

1 Сочинения и письма, т. 6, с. 326—327; Акад., XIII, № 103.

2 Написано после смерти Языкова, скончавшегося 26 декабря 1846 г., о чем Гоголь еще не знал.

3 в дополнение (фр.).

Список условных сокращений, принятых в комментариях

[править]

Акад. — Гоголь Н. В. Полн. собр. соч., т. I—XIV. М., Изд-во АН СССР, 1937—1952.

Аксаков — Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. М., Изд-во АН СССР, 1960.

Анненков — Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. М., Современник, 1984.

Анненков. Лит. восп. — Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., Художественная литература, 1983.

Барсуков — Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. 1-22. СПб., 1888—1910.

Бел. — Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 1-13. М., Изд-во АН СССР, 1953—1959.

БдЧ — «Библиотека для чтения».

БЗ — «Библиографические записки».

ВЕ — «Вестник Европы».

Временник — Временник Пушкинского Дома. 1913—1914. СПб., 1913—1914.

Герцен — Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти томах, т. 1-30. М., Изд-во АН СССР, 1954—1966.

Гиппиус — Гиппиус Василий. Литературное общение Гоголя с Пушкиным. — Учен. зап. Пермского ун-та. Вып. 2. Пермь, 1931.

Г. в восп. — Гоголь в воспоминаниях современников. Гослитиздат, 1952.

Г. в письмах — Н. В. Гоголь в письмах и воспоминаниях. Составил Василий Гиппиус. М., 1931.

Г. Мат. и иссл. — Н. В. Гоголь. Материалы и исследования, т. 1-2. М. — Л., Изд-во АН СССР, 1936.

ГБЛ — Государственная библиотека им. В. И. Ленина. Рукописный отдел.

ГПБ — Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Рукописный отдел.

ЖМНП — «Журнал министерства народного просвещения».

Зуммер — Зуммер В. М. Неизданные письма Ал. Иванова к Гоголю. — Известия Азербайджанского гос. ун-та им. В. И. Ленина. Общественные науки, т. 4-5. Баку, 1925.

Иванов — Александр Андреевич Иванов. Его жизнь и переписка. 1806—1858 гг. Издал Михаил Боткин. СПб., 1880.

Известия ин-та Безбородко — Известия историко-филологического института кн. Безбородко в Нежине. Нежин, 1895.

Известия ОРЯС — Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук.

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР.

Кулиш — Кулиш П. А. Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его собственных писем, т. 1-2. СПб., 1856.

Лит. прибавл. к РИн — Литературные прибавления к «Русскому инвалиду».

ЛН — «Литературное наследство», т. 58. М., Изд-во АН СССР, 1952.

Макогоненко — Макогоненко Г. П. Гоголь и Пушкин. Л., Советский писатель, 1985.

Манн — Манн Ю. В. В поисках живой души. «Мертвые души»: писатель — критика — читатель. М., Книга, 1984.

Машковцев — Машковцев Н. Г. Гоголь в кругу русских художников. Очерки. М., 1955.

М — «Москвитянин».

МН — «Московский наблюдатель».

МТ — «Московский телеграф».

ОЗ — «Отечественные записки».

Опыт — Опыт биографии Н. В. Гоголя, со включением сорока его писем. Сочинение Николая М. <П. А. Кулиша>. СПб., 1854.

Отчет… за… — Отчет императорской Публичной библиотеки за 1892 г., за 1893 г. СПб., 1895—1896.

Петрунина, Фридлендер — Петрунина Н. Н., Фридлендер Г. М. Пушкин и Гоголь в 1831—1836 годах. — Пушкин. Исследования и материалы, т. 6. Л., Наука, 1969.

ПЗ — «Полярная звезда на 1855 год», кн. I. Лондон, 1858.

Письма — Письма Н. В. Гоголя. Ред. В. И. Шенрока. Т. 1-4. СПб., 1901.

Пушкин — Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 1-17. М. — Л., Изд-во АН СССР, 1937—1959.

РА — «Русский архив».

РВ — «Русский вестник».

РЖ — «Русская жизнь».

РЛ — «Русская литература».

РМ — «Русская мысль».

РС — «Русская старина».

РСл — «Русское слово».

С — «Современник».

Сочинения — Сочинения Н. В. Гоголя. Изд. 10-е, т. 1-5. М., 1889, т. 6. М. — СПб., 1896, т. 7. СПб., 1896.

Сочинения и письма — Сочинения и письма Н. В. Гоголя. Издание П. А. Кулиша, т. 1-7. СПб., 1857.

СПч — «Северная пчела».

Т — «Телескоп».

ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства.

Шенрок — Шенрок В. И. Материалы для биографии Гоголя, т. 1-4. М., 1892—1897.

Щепкин — Михаил Семенович Щепкин. Жизнь и творчество, т. 1-2. М., Искусство, 1984.

Языков — Языков Н. М. Сочинения. Л., Художественная литература, 1982.