Книга „Пополь-Ву“, Священная Книга Квичей-Майевъ, впервые появляющаяся на Русскомъ языкѣ во всей своей цѣльности, представляетъ исключительный интересъ, какъ древній космогоническій и поэтическій замыселъ, слагавшійся внѣ обычныхъ, извѣстныхъ намъ, умственныхъ вліяній, и поэтому являющій высокую самобытность. Объ этой книгѣ, столь необычной въ ряду міровыхъ космогоній, нужно говорить много и долго, нужно, написавъ отдѣльное подробное изслѣдованіе, создать тотъ глубокій мыслительный фонъ, отразившись въ которомъ, какъ въ глубинѣ зеркалъ, она предстала бы преображенно-четкой во всѣхъ своихъ очертаніяхъ и развѣтвленіяхъ.
Это и будетъ сдѣлано. Но пусть поживетъ она пока въ своемъ отдѣльномъ чисто-художественномъ ликѣ,—такъ, какъ она возникла на Русскомъ языкѣ.
Лишь на одно мнѣ хочется сейчасъ указать,—на то, что въ этой книгѣ, слагавшейся въ чуждыхъ намъ странахъ, на другой половинѣ Земного Шара, есть нѣсколько замысловъ, совпадающихъ съ замыслами Европейскихъ, и близкихъ намъ Азійскихъ, Африканскихъ, и иныхъ народовъ. Взявъ лишь нѣкоторые замыслы „Пополь-Ву“,—исторію Дѣвушки, зачинающей отъ мертвой головы;—похваляющагося Вукуба-Какикса, съ его исполинскими сыновьями;—домашнюю утварь и домашнихъ животныхъ, жалующихся на первыхъ человѣковъ;—волшебныхъ Юныхъ, которые, называя по имени властителей Тѣневого Царства, губятъ ихъ;—волхвователей, свершающихъ воочію убіеніе и воскрешеніе;—геніевъ ясновидѣнія, въ ликѣ чувствующихъ, на разстояніи, Тростниковъ;—мы получаемъ волнующія сближенія съ замыслами иныхъ народныхъ фантазій.
Это—возвратъ мыслей, которыя движутся въ мірѣ по кругамъ и спиралямъ. Это—такія состоянія творчества, когда въ народной душѣ готовится зиждительный ливень. И вотъ, собирается гроза, и молніи отвѣчаютъ другъ другу. И когда гроза уже пройдетъ, можно долго еще видѣть, вечеромъ и ночью, какъ въ одномъ концѣ неба широкой полосою вспыхиваютъ зарницы, и въ другомъ концѣ неба мгновенно отвѣтствуетъ широкая вспышка иныхъ зарницъ.
Возьмемъ нѣсколько искорокъ изъ этихъ ночныхъ пересвѣтовъ.
Преданія о безсѣменномъ зачатіи, а равно преданія о рожденіи исключительныхъ, чудесно-одаренныхъ, сыновъ отъ дѣвъ-матерей, такъ же распространены по Земному Шару, какъ травы, цвѣты, птицы, и звѣри. Эти лазурныя звѣзды, эти алыя расцвѣтности цвѣтутъ въ Монголіи и въ Мексикѣ, въ Австраліи и въ Индіи, въ Египтѣ и въ Русской деревушкѣ. Эти звѣри блистаютъ внимательными глазами во всѣхъ лѣсахъ. Эти золотыя и серебряныя рыбы плаваютъ и вкругъ острововъ Океаніи, и въ затонныхъ водахъ Польскаго озера, что зовется Морское око.
Австралійцы племени Арунта имѣютъ твердую убѣжденность, что рожденіе ребенка вовсе не есть слѣдствіе завершеннаго праздника тѣлесной любви. Онъ можетъ быть зачатъ и безъ этого тѣснаго соприкосновенія его и ея. Тѣлесное соприкосновеніе—самое большее—есть лишь пріуготовленіе матери къ зачатію, жизненное обоснованіе мѣстожительства, въ такой-то утробѣ, ребенка-духа, уже существующаго и созданнаго заранѣе.
Русскій Буря-богатырь Иванъ-Коровій сынъ, онъ же Иванъ Быковичъ, конечно, существовалъ задолго передъ тѣмъ, какъ родился отъ коровы, чрезъ волшебство золотой рыбки, будь то златоперый ершъ или щука. И не было въ этомъ чудѣ посѣяно тѣхъ сѣмянъ, изъ которыхъ выростаетъ стебель, зовущійся человѣкомъ.
По щучьему же велѣнью зачала и царевна, родившая мальчика съ золотымъ яблокомъ въ рукѣ, съ волшебнымъ яблокомъ, указующимъ родителя, скрывайся онъ въ Германской странѣ, или въ одной изъ земель Славянскихъ.
Золотая рыбка замѣняется иногда, въ Русскихъ народныхъ сказкахъ, плавающей по водѣ золотой головой, а въ сказкѣ про Надзея попова внука (Афанасьевъ, „Русскія Народныя Сказки“, книга 4-ая), богатырь зарождается отъ пепла сгорѣвшей головы, съѣденнаго неосторожною дѣвицей. Если у Славянъ и Эскимосовъ безсѣменное зачатіе происходитъ отъ съѣденной рыбы, у Океанійской или Индусской дѣвушки оно является слѣдствіемъ съѣденнаго сочнаго плода, у Монгольской царевны происходитъ отъ прикосновенія къ ней солнечнаго луча, у матери Вицлипохтли, бога-колибри, отъ того, что комочекъ златистыхъ перьевъ, ниспавшихъ въ лучѣ Солнца предъ женщиной, которая мела храмъ, эта женщина положила себѣ на грудь.
Книги, повѣствующія о безсѣменномъ зачатіи, имѣются въ разныхъ литературахъ въ большомъ количествѣ.
Взглянемъ на нѣкоторыя изъ этихъ цвѣтистостей, не пытаясь построить какую-либо классификацію, и не сажая бабочекъ на булавки длинными рядами, въ стеклянной гробницѣ. Пусть помелькаютъ они въ переливномъ безпорядкѣ своими красочными крыльями.
Какъ только начинаютъ говорить о какихъ-нибудь легендахъ, захвата широкаго, морского, мнѣ всегда вспоминается Сѣверный геній пѣсни, вѣковѣчный заклинатель, старый вѣрный Вейнэмейнэнъ. Хорошо говоритъ о немъ „Калевала“, въ превосходномъ возсозданьи Л. П. Бѣльскаго, (Руна 1-ая).
„По одной идутъ къ намъ ночи, |
Каве, она же Ильматаръ, дочь Воздуха и матерь Моря, непорочно проводила все время своей дѣвичьей жизни, но стало ей скучно проживать все одинокой и постоянно жить въ дѣвицахъ—
„Средь большой страны воздушной, |
И, не захотѣвъ больше быть средь большой страны воздушной, въ распростершихся пустыняхъ, спустилась она внизъ, склонилась надъ уровнемъ водъ, надъ волною извивно-змѣиной, склонила свой ликъ на хребетъ прозрачный моря, вѣтеръ подулъ неистовый, съ Востока поднялась буря, замутилось море пѣной, высоко взбрызнули волны.
„Вѣтромъ дѣву закачало, |
Закачало въ синемъ морѣ, |
Съ Востока на Западъ, съ Сѣвера на Югъ, изъ конца въ конецъ Міра, металась въ пыткахъ Воздушная Дѣва, цѣлыхъ семьсотъ лѣтъ, девять жизней человѣка, а дитя не рождалось.
„Я чего теперь достигла, |
плакалась Дѣва Каве. Богъ неба, громовый Укко, услышалъ ее, послалъ волшебную утку, искала утка пріюта, нѣтъ его, подняла матерь воды, мать-дѣва, колѣно изъ волнъ, чтобъ утка могла свить гнѣздо, и снесены были семь яицъ, въ священной семикратности—шесть золотыхъ и одно желѣзное. Сѣла утка на гнѣздо, воспламенилась отъ теплоты нога Каве, тряхнула она колѣномъ, упали всѣ яйца въ море, разбились, но не погибли. Какъ и въ Австралійскихъ областяхъ то было, изъ яйца, изъ нижней части, вышла земля, изъ яйца, изъ верхней части, вышло небо, изъ желтка—солнце, изъ бѣлка—мѣсяцъ, изъ пестрой части—звѣзды, изъ темной части—тучи. И создала матерь воды глуби морскія, ямы для рыбъ, берега, затоны, бухты, мысы, утесы. Запестрѣли ярко камни, и, стосковавшись въ темной внутренней утробѣ, Вейнэмейнэнъ прорвался къ звѣздамъ изъ своихъ затворовъ, пять лѣтъ носился по морю, носился и шесть, и семь, и восемь, но, достигнувъ числового лика Вѣчности, 8-и, оперся на сушу, и, безсмертнымъ пѣвцомъ ставъ на землѣ, залюбовался на Сѣверное Семизвѣздіе.
Но изъ всѣхъ народовъ Земного Шара ни одинъ, быть можетъ, не полюбилъ такъ мысль о безсѣменномъ зачатіи и чудесномъ рожденіи, какъ Китайцы. У нихъ есть подробная національная исторія, разсказывающая наиболѣе интересныя событія. Эта исторія изложена въ ста книгахъ, и изъ этого числа одна книга всецѣло посвящена чудеснымъ зачатіямъ и рожденіямъ.
Дѣвы-матери царей и героевъ носятъ обыкновенно имена, озаренныя означительной красотой: Дѣва Возносящаяся; Красота Жданная; Вѣрность Великая; Счастье Всемірное; Та, что Сама украшаетъ Себя.
Чудесныя зачатія, въ Китайскихъ преданіяхъ, многоразличны въ своей утонченности, но въ различіи имѣютъ всѣ нѣчто общее въ одухотворенности, подобно тому какъ разнообразны и родственны въ своей особой утонченности созданія Китайской Народной Лирики.
Дѣва Чингъ-Му зачала оттого, что съѣла водный цвѣтокъ, упавшій на ея одежду, пока она купалась. Мать знаменитаго воителя Вэна, Чангъ-Ши, зачала оттого, что небесный духъ, Лю-Кингъ, положилъ на ея грудь жемчужину, при чемъ это было лишь во снѣ. Царицѣ Вэй-Као привидѣлось во снѣ, что Солнце бросаетъ на нее свои лучи черезъ окно, золотитъ, цѣлуетъ, и жжетъ; и такъ и сякъ она уклонялась отъ лучей, но они настигали ее всюду; сама не зная, что̀ съ ней, она зачала, и родила красиваго царевича. Мать всемірно-извѣстнаго мудреца, Лао-Тцзе, зачала отъ великой падучей звѣзды; и подобно тому какъ Вейнэмейнэнъ медлилъ въ утробѣ своей дѣвы-матери Каве, Лао-Тцзе не рождался восемьдесятъ лѣтъ, и родился лишь тогда, когда мать его прилегла подъ сливное дерево, все усѣянное бѣлыми цвѣтами. Мать лучшаго Китайскаго поэта, Ли-Тай-Пэ, зачала оттого, что Вечерняя Звѣзда на нее поглядѣла и уронила свой лучъ. И еще одна дѣва-мать зачала оттого, что въ небесномъ сіяніи два небесные духа встали около нея справа и слѣва и кадили изъ легкихъ кадильницъ, а въ то же время грудь ея была залита солнечнымъ свѣтомъ. И еще одна дѣва-мать зачала оттого, что, когда спала она, небесный духъ, одѣтый въ длинный покровъ изъ парчи, сошелъ съ созвѣздія Большой Медвѣдицы, и, держа въ рукѣ душистый цвѣтокъ, повѣялъ на нее цвѣточнымъ благовоніемъ.
Народная фантазія не любитъ хвастовство и часто изображаетъ его наказуемымъ. Извѣстны, въ этомъ смыслѣ, разныя мѣста Русскихъ Былинъ. Подобное повторяется и въ фантазіи другихъ народовъ.
Въ рунѣ 3-ей „Калевалы“ описывается космогоническое хвастовство Юкагайнэна, героя вообще мало-основательнаго, сопровождавшееся послѣдствіями почти столь же для него зловѣщими, какъ и слѣдствія хвастовства Вукуба-Какикса и его сыновей. Юкагайнэну не давали покоя напѣвы Вейнэмейнэна, и онъ задумалъ съ нимъ состязаться. Запрягши въ златыя сани огнедышащаго коня, онъ ѣдетъ навстрѣчу Вейнэмейнэну, задѣваетъ его, и предлагаетъ пропѣть состязательныя пѣсни. Сперва Юкагайнэнъ сообщаетъ лишь общеизвѣстности о нравахъ звѣрей и рыбъ, и дѣлаетъ малый перечень географическихъ достопримѣчательностей. Когда Вейнэмейнэнъ говоритъ, что
„Умъ ребячій, бабья мудрость |
и требуетъ сказать „вещей начало, глубину дѣяній вѣчныхъ“, Юкагайнэнъ нѣсколько усложняетъ свое пѣніе, и хорошо говоритъ между прочимъ, что
„Всѣхъ лѣкарствъ—вода старѣе, |
а также, что
„Всѣхъ земель—старѣй болота, |
Но Вейнэмейнэнъ требуетъ бо̀льшаго, и Юкагайнэнъ говоритъ:
„Помню древность я сѣдую, |
Обличивъ лгуна въ выдумкѣ, и услышавъ брань въ отвѣтъ, Вейнэмейнэнъ приходитъ въ гнѣвъ, и начинаетъ пѣть заклинательную пѣснь. Онъ запѣлъ—и всколыхнулись озера, задрожали горы, хранящія мѣдь, дробились утесы, на дугѣ лапландца Юкагайнэна выросли вѣтви, хомутъ превратился въ иву, кнутъ сталъ осокой, конь скалой, мечъ—молніей, раскрашенный лукъ—радугой надъ моремъ, шапка—тучей, поясъ лапландца—звѣздами, самъ Юкагайнэнъ по бедро ушелъ въ болото, сталъ тонуть, тонуть, и вовсе бы потопъ, если-бъ не откупился отъ мести Вейнэмейнэна, въ минуту какъ ушелъ до рта въ трясину, пообѣщавъ отдать ему въ жены свою родную сестру Айно, которая, однако, въ дальнѣйшемъ повѣствованіи, не пожелала быть женой Финнскаго пѣснопѣвца, и, бросившись съ утеса въ Море, превратилась въ морскую дѣву-рыбу.
Жалующіеся на дурное обращеніе домашняя утварь и домашнія животныя первыхъ человѣковъ „Пополь-Ву“ напоминаютъ слѣдующій отрывокъ 15-ой руны „Калевалы“. Когда мать Лемминкейнэна ищетъ тѣло погибшаго своего сына, она вопрошаетъ о своемъ сынѣ ель, дубъ, дороги, мѣсяцъ, и солнце. Но дерево отвѣчаетъ:
„О себѣ лишь я забочусь, |
И Богомъ данныя дороги отвѣчаютъ матери:
„Жребій выпалъ намъ жестокій, |
Подобно же отвѣчаетъ и озабоченный мѣсяцъ:
„Жребій выпалъ мнѣ жестокій, |
И только всезнающее солнце даетъ нужныя указанія, ибо
„И про это знало солнце“. |
Мы рѣдко понимаемъ, что имя человѣка, и любого другого существа, и каждаго предмета, есть не случайность, а магическое означеніе его сущности, тайнопись его я, очеркъ его лика. Человѣкъ же первобытный очень хорошо это понимаетъ, и потому неохотно говоритъ другому свое имя, боясь враждебныхъ злыхъ начарованій,—какъ еще менѣе охотно, быть можетъ, онъ дастъ другому какую-нибудь свою вещь, или частичку своего тѣлеснаго я, вродѣ малаго пучка волосъ,—ибо съ этими вещественными знаками личности такъ легко устроить злую игру колдованья. Живя въ вѣчномъ пантеистическомъ воспріятіи безпредѣльной одухотворенности всего, первобытный человѣкъ понимаетъ, что у каждаго звука, какъ у каждой начертанной линіи, у каждаго буквеннаго или образнаго означенія, есть и свой собственный ликъ и своя собственная колдовская чара. Для первобытнаго, какъ и для ребенка, еще не ушедшаго изъ лабиринтовъ безсознательнаго внутренняго постиженія, всѣ буквы суть маленькіе человѣчки, которые могутъ вредить и помогать, всѣ звуки суть дѣйственные звѣри, птицы, чудовища, геніи, духи. Если должнымъ образомъ произнести такое-то слово, назвать такое-то имя,—какая страшная въ этомъ возникаетъ сила! Древніе Египтяне, думая о томъ, чтобъ отшедшій былъ достодолжнымъ образомъ пріуготовленъ для своего странствія въ Запредѣльномъ, построили сложную систему мумизированія, и заботились, соблюденіемъ извѣстныхъ обрядностей и осуществленіемъ опредѣленныхъ заклинаній, о всѣхъ многообразныхъ расчлененіяхъ человѣческаго я,—объ его хатъ, т.-е. физическомъ тѣлѣ, объ его ка, т.-е. двойникѣ, объ его ба, т.-е. душѣ, объ его абъ, т.-е. сердцѣ, объ его хаибитъ, т.-е. тѣни, объ его ху, т.-е. духѣ, объ его сэхэмъ, т.-е. жизненной силѣ, объ его саху, т.-е. духовномъ тѣлѣ, но наиболѣе тщательная забота была посвящена сохраненію его рэнъ, т.-е. имени. Чтобъ имя человѣка не потерялось, предпринимались крайнія предосторожности, ибо Египтяне полагали, что, разъ имя утрачивалось, человѣкъ переставалъ существовать. Человѣческое имя считалось наиважнѣйшею частью человѣческаго я, въ дѣлѣ его сохраненія въ зыбяхъ Вѣчности.
Имя человѣка есть ключъ къ человѣку.
Когда, въ 26-ой рунѣ „Калевалы“, Лемминкейнэнъ направляется въ пагубныя области сѣверной адской страны Похьолы, мать удерживаетъ его и говоритъ, что разныя гибели ждутъ человѣка, отправляющагося въ эту страну, и нѣтъ возможности отъ нихъ уберечься. Первая погибель: чуть проѣдешь день, встрѣтишь огненную рѣку, въ огненной водѣ горитъ скала, на скалѣ пылаетъ холмъ, на холмѣ пылаетъ орелъ, и ночью точитъ зубы, а днемъ остритъ когти—на всѣхъ, кто подходитъ близко. И вторая погибель: на второй день открывается огненный ровъ, безконечно протянувшись отъ Востока на Западъ, полный горячихъ камней, раскаленныхъ глыбъ, обрывистая пылающая баня. И третья погибель: въ самомъ узкомъ мѣстѣ у воротъ Похьолы, что видны еще черезъ день, во мракѣ блуждаетъ волкъ и ходитъ при мерцаніи медвѣдь. И еще погибель: лишь подойдешь ко двору Похьолы, тамъ частоколъ изъ желѣза, стѣны отъ земли до неба, изъ стали, стѣны какъ колья, какъ копья, оплетены змѣями, ящерицами, а на землѣ растянулись ехидны. Но Лемминкейнэнъ припасъ глухариныхъ перьевъ, и когда увидѣлъ огненнаго орла, онъ потеръ перья, и возникло стадо глухарей и стая рябчиковъ; ими заткнулъ онъ огненное горло пылающей птицы и освободился. Когда увидѣлъ огненный ровъ, онъ воззвалъ къ богу неба, Укко, и тотъ послалъ тучу, тотъ послалъ могучій снѣгъ, и онъ устроилъ чародѣйствомъ ледяной мостъ черезъ озеро со снѣгомъ. Онъ припасъ также овечьей шерсти, въ должную минуту потеръ ее, и подувъ на эти комочки, выпустилъ стадо ягнятъ и веселыхъ козликовъ. Волкъ и медвѣдь были тоже обмануты. Доѣхавъ до желѣзнаго забора, онъ вынулъ зачарованный свой ножъ и искололъ въ куски ограду. Но на землѣ лежала ехидна, у ней было тысяча жалъ и языки длиною съ копья. Противъ этого послѣдняго страшнаго врага Лемминкейнэнъ примѣняетъ силу слова. Онъ называетъ ехидну, онъ произноситъ заклинаніе, онъ опредѣляетъ сущность ея имени, произноситъ слово глубокой древности, разсказываетъ ея начало, рожденье, указываетъ, что̀ отъ кого она получила. И побѣжденная силой воззванья къ своему имени, чарой опредѣленья, ехидна сползаетъ по дорогѣ и освобождаетъ путь.
Когда позднѣе, въ рунѣ 30-ой, хозяйка Похьолы, Лоухи, спускаетъ на Лемминкейнэна морозъ, герой хватаетъ его руками и зачаровываетъ, называя по имени и разсказывая ему, кто онъ, морозъ, и какъ онъ возникъ и выросъ. Сынъ сѣвернаго вѣтра видитъ неминучую бѣду, угрозу горнила и лѣта, и признаетъ себя побѣжденнымъ.
Имя каждаго существа есть волшебная чара, и кудесники, знающіе имена всѣхъ боговъ, сильнѣе самыхъ боговъ, ибо, достодолжнымъ образомъ взывалъ къ нимъ, они подчиняютъ волю боговъ—своей. На этомъ основывалась, длившаяся несчетныя тысячелѣтія, тайна могущества Индусскихъ браминовъ и Египетскихъ жрецовъ.
Въ Египетскихъ повѣстяхъ, взятыхъ изъ папирусовъ, есть разные разсказы о томъ, какъ Египетскіе волшебники дѣлаютъ чудеса, и совершаютъ превращенія. Въ первой книгѣ коллекціи: „Egyptian Tables translated from the papyri”, Edited by W. M. Flinders-Petrie, London, 1899, есть три разсказа, которые такъ и названы разсказами о волшебникахъ. Въ первомъ волшебникъ дѣлаетъ крокодила изъ воска, дабы наказать юношу, повиннаго въ прелюбодѣяніи, и крокодилъ, по очереди, то предстаетъ какъ крокодилъ изъ воска, то какъ настоящій ныряющій и прожорливый крокодилъ. Во второмъ разсказѣ царь Сенеферу груститъ, волшебникъ совѣтуетъ ему покататься на лодкѣ со всѣми красивыми дѣвушками гарема. И самъ волшебникъ ѣдетъ съ ними. Двадцать дѣвственныхъ дѣвушекъ поютъ. Вдругъ та, что была у руля, коснулась своихъ волосъ, и головной уборъ изъ новаго малахита упалъ въ воду. Она перестала пѣть и грести, и всѣ перестали. Царь спросилъ: „Почему не гребешь?“ Она сказала: „Уронила въ воду мой уборъ изъ малахита“. Онъ сказалъ: „Греби, я его замѣню“. Она сказала: „Но я хочу получить назадъ мой собственный“. Тогда волшебникъ произнесъ магическое слово, и одну часть озерныхъ водъ онъ поставилъ на другую, и явилъ головной уборъ, лежавшій на раковинахъ. И такъ вернулся малахитъ къ красавицѣ и съ пѣньемъ дѣвушекъ—веселье въ сердце царя. Въ третьемъ разсказѣ волшебникъ совершаетъ чудеса, вполнѣ схожія съ тѣми, которые совершаютъ Юные предъ властителями Края Тѣневого въ „Пополь-Ву“. Предъ фараономъ и придворными его онъ отрубаетъ голову уткѣ, и туловище ее кладетъ въ западную часть чертога, а голову въ восточную, и произноситъ магическія заклинанья. И едва онъ ихъ произноситъ, какъ утка вспорхнула, и голова ея тоже, и они соединились. И утка стояла и крякала. И былъ принесенъ гусь, и съ нимъ было сдѣлано то же. И былъ приведенъ быкъ, и съ нимъ было сдѣлано то же.
Извѣстны также волхвованія, коими послѣдній истинно-Египетскій фараонъ сражалъ своихъ враговъ. Онъ былъ искусный звѣздочетъ, и вѣдалъ сокровища мудрости, и зналъ, что̀ было въ глубинахъ Нила и въ глубинѣ небесъ. Если ему угрожалъ врагъ, морской или сухопутный, онъ, вмѣсто того, чтобы высылать своихъ моряковъ и воиновъ въ битву, удалялся въ свой покой, наполнялъ сосудъ водою, дѣлалъ восковыя фигуры враговъ и солдатъ своихъ, а равно восковыя изображенія кораблей, надѣвалъ плащъ Египетскаго волхва, бралъ въ руку эбеновый жезлъ,—и боги, демоны, и вѣтры повиновались ему. Восковыя фигурки Египетскихъ воиновъ побивали враговъ, а въ это же время вражескій флотъ воистину шелъ ко дну. Но однажды онъ увидѣлъ, что Египетскіе боги правятъ вражескими кораблями, и тогда Нектанэбъ понялъ, что Египту пришелъ конецъ. Измѣнивъ свой внѣшній ликъ, онъ бѣжалъ въ Македонію, и тамъ существовалъ какъ Египетскій волшебникъ, и осѣнилъ божественными чарами мірового героя, Александра Великаго.
Въ народныхъ преданіяхъ разныхъ странъ часто повторяется примѣръ того, какъ существо или вещь, оставленныя родному, или другу, удаляющимся въ чужія страны, или въ какое-либо мѣсто испытаній, даютъ знать оставшимся о судьбѣ ушедшаго. Отмѣченное растеніе расцвѣтаетъ или вянетъ въ соотвѣтствіи съ тѣмъ, торжествуетъ ли отсутствующій надъ превратностями или погибаетъ. Оставленное, такимъ образомъ, какъ бы въ залогъ, животное можетъ подавать свой голосъ. И даже неодушевленный предметъ даетъ свое указаніе.
Въ Русской сказкѣ „Иванъ Быковичъ“ (А. Н. Афанасьевъ, „Русскія Народныя Сказки“, книга 1-ая), бездѣтные царь и царица молятся о дарованіи имъ ребенка. Во снѣ имъ привидѣлся тихій прудъ, въ томъ прудѣ златоперый ершъ,—коли съѣстъ его царица, сейчасъ забеременѣетъ. Ерша изловили, кухарка его вычистила, вымыла, помои на дворъ выставила, сварила рыбу и посуду подлизала. Возникаетъ тройная беременность: царицы, кухарки, и выпившей помои коровы. Въ одинъ день и часъ рождаются три прекрасные сына у каждой, и самый сильный изъ нихъ Иванъ Быковичъ, сынъ коровы. Заѣхавъ въ чужедальнюю сторону, три брата должны по ночамъ, каждый по очереди, сторожить. Ни царскій сынъ, ни кухаркинъ неспособны бодрствовать и быть на дозорѣ. Пока они спятъ, Иванъ Быковичъ убиваетъ въ первую ночь чудо-юдо шестиглавое, и во вторую чудо-юдо девятиглавое. Когда подходитъ третій бой съ чудомъ-юдомъ двѣнадцатиглавымъ, онъ повѣсилъ на стѣнѣ бѣлое полотенце, подъ нимъ поставилъ миску и говоритъ братьямъ: „Я на страшной бой иду; а вы, братцы, всю ночь не спите да присматривайтесь, какъ будетъ съ полотенца кровь течь: если половина миски набѣжитъ—ладно дѣло, если полна миска набѣжитъ—все ничего, а если черезъ край польетъ—тотчасъ спускайте съ цѣпей моего богатырскаго коня и сами спѣшите на помочь мнѣ“. Такимъ образомъ, двѣнадцатиглавое чудо-юдо, имѣвшее даръ огненнымъ пальцемъ приращать на прежнемъ мѣстѣ свои срубленныя головы, было побѣждено, ибо полотенце и миска во̀-время призвали необходимую помощь.
Въ другой сказкѣ изъ того же цикла, „Буря-богатырь Иванъ-Коровій сынъ“, роль ерша играетъ щука, а спасительныя указанія получаются черезъ столъ со свѣчкой, которая должна была въ роковую минуту догорать, и съ помощью воткнутаго въ стѣну ножа, на который было повѣшено полотенце надъ тарелкой, куда капаетъ кровь.
Схожее съ этимъ мы видимъ и въ „Калевалѣ“, (Руны 12-ая—15-ая). Юный Лемминкейнэнъ собирается въ адскія области холодной Похьолы, и говоритъ:
„Дай кафтанъ мнѣ для сраженья, |
Не смотря на всѣ уговоры матери, сообщающей ему, что его Лапландцы запоютъ, и Турьянцы, т.-е. сыны Норвегіи, заколдуютъ и положатъ въ угли на жаркую золу и раскаленные камни, онъ отправляется во враждебныя области, а передъ этимъ наряжается, причесывается, и, бросая щетку къ печкѣ, къ косяку, говоритъ:
„Лишь тогда несчастье злое |
Лемминкейнэнъ прошелъ черезъ испытанія и запѣлъ заклинательныя пѣсни:
„Полилось изъ шубы пламя, |
Лемминкейнэнъ заклялъ волшебнымъ пѣніемъ всѣхъ воиновъ, лишь не заклялъ дрянного полуслѣпого пастуха, и тотъ пронзилъ его стрѣлой и бросилъ въ подземную пучину Туонелу. Тутъ-то изъ щетки, въ домѣ матери героя, полилась кровь, закапали красныя капли со щетины. Мать Лемминкейнэна поспѣшаетъ къ хозяйкѣ Сѣвера, Лоухи, находитъ въ водѣ растерзанное тѣло сына, собираетъ его по частямъ, какъ собирала Изида четырнадцать частей разрубленнаго тѣла Озириса, сшиваетъ его, скрѣпляетъ его, и оживляетъ звѣзднымъ медомъ, который, изъ сосѣдства Большой Медвѣдицы, ей принесла „птичка меда, Божья пчелка“, именуемая еще въ „Калевалѣ“—пчелка, быстренькая птичка, пчелка, умная та птичка, птичка воздуха, та пчелка, и пчелка, легкій человѣчекъ.