Письма из Африки (Сенкевич; Лавров)/XVIII
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| ← XVII | Письма из Африки — XVIII | XIX → |
| Оригинал: польск. Listy z Afryki. — Источник: Сенкевич Г. Путевые очерки. — М.: Редакция журнала «Русская мысль», 1894. — С. 313. |
Мандера — маленькая миссия на границе маленьких стран У-Доэ и У-Зигуа. Живут в ней только три монаха: настоятель Корман, отец Эндерлин и брат Александр. Дом у них низкий, построенный из тех же самых материалов как и негритянские хаты и отличающийся от них только своею величиною, с квадратными просветами, заменяющими окна, оштукатуренный только изнутри. Около дома — маленькая пристройка, где помещаются столовая и кухня, дальше — длинный сарай, — там живут, учатся и молятся дети. Конец двора примыкает к негритянской деревушке из нескольких хат. Видимо, сначала было намерение основать здесь большую миссию, в которой чёрное народонаселение могло бы находить защиту в случае опасности, потому что все постройки, двор и сад миссии окружены рвом, образующим квадрат. Посредине каждого бока квадрата возвышается каменная башня с амбразурами. Эти башни составляют ворота миссии. По обеим сторонам рва посажены агавы и кактусы. Они разрослись с тех пор и представляют целые валы твёрдых, мясистых листьев, вооружённых острыми шипами. Никакой зверь, ни человек не смогут продраться сквозь них. Кто сумел бы даже перескочить через первый вал, тот очутился бы в глубоком рву, перед другим валом, ещё более широким и высоким. Такая крепость, при самой слабой защите башен, являлась бы неприступною даже для регулярного войска, не говоря уже о нагих неграх или полунагих арабах.
Когда-то миссия, приютившаяся среди людоедов, почти подчинённая власти арабов, должна была часто охранять своих овец от волков различного сорта, теперь же неприступные валы охраняют только миссионерских коз от пантер, живущих вдоль лесистых берегов Вами.
После трудных переходов, после ночлегов в негритянских деревушках, культура, которую мы встретили здесь, производит глубокое и отрадное впечатление. Бедность видна повсюду, но повсюду виден и труд. Вот дома как-никак, а на европейский манер; вот аллеи тенистых манго, кокосовые пальмы, каких мы не видали после Багамойо, разные плодовые деревья, грядки с овощами и даже цветы.
Нужно испытать, что такое значит путешествие по Африке, чтобы понять, как может обрадовать такой вид, в особенности, когда путник встречает образованные лица таких же людей как и он сам. Нам улыбается мысль об отдыхе, о том, что мы в течение двух дней избавлены от своих хозяйственных обязанностей, что нам не нужно хлопотать об обедах, ужинах, что мы будем спать как следует, раздевшись, в настоящих кроватях.
Приняли нас здесь, как принимали повсюду — сердечно и радушно. Во время обеда мы ближе знакомимся с хозяевами. Настоятель, отец Корман, — человек лет сорока, русый, маленький, худенький, с измождённым лицом, на котором виднеются ясные следы лихорадки. Родом он как и отец Эндерлин и большинство миссионеров из Эльзаса. При первом взгляде видно, что климат оказал на него своё влияние, потому что, при всей своей подвижности, отец Корман смотрит человеком только что оставившим ложе после тяжкой болезни. Несмотря на то, он чувствует себя хорошо и ходит по горам (в чём я мог убедиться впоследствии на своём личном опыте) как антилопа.
Отца Эндерлина поддерживает молодость. Один он кажется таким здоровым, как будто бы жил в Европе, и не знаю, дошёл ли он до тридцатого года своей жизни. Самый старший в миссии — это брат Александр. Помню я его грустную улыбку, какою он отвечал на мой вопрос: не болен ли он? На самом деле, из последнего миссионерского путешествия он привёз лихорадку, которая не отпускает его ни на минуту, что не мешает ему исправлять свои обязанности при детях и работать над постройкой маленькой церкви, — её до сих пор нет в Мандере.
Несмотря на то, он чувствовал себя очень слабым, ожидал смерти и не мог освободиться от ностальгии. Я понимаю, что мысль о смерти ему, отдалённому от ближних и от родины, должна была наполнять сердце глубокою тоскою. И всё это было ясно написано на его лице, наряду с покорностью судьбе. Брат Александр был человек образованный, много занимался зоологией и ботаникой, доставлял в музей интересные образцы и умел их препарировать. Признаюсь, меня до некоторой степени удивляло его скромное положение в миссии, но о причинах этого я не хотел допытываться.
Когда мы покидали Мандеру, брат Александр чувствовал себя лучше. Потом я не имел о нём никаких сведений.
Первый день прошёл скоро. Мы вполне пользовались нашим досугом: то спали, то сидели на качалках под верандой и смотрели на залитый солнцем сад. Между обедом и ужином — разговор с миссионерами. Во время маленькой прогулки перед заходом солнца прибежали дети и сообщили нам, что между досками, приготовленными для постройки церкви, сидит «ньока»[1]. До сих пор я не видал змей в Африке и поэтому поспешил пойти за ружьём. Дети начали растаскивать доски с большою храбростью и, наконец, выгнали из-за них несчастную «ньоку»[1]. Я выстрелил, и дробь перебила змею пополам, так что другую половину я нашёл в нескольких шагах от первой. Не лишено интереса, что когда передняя часть перестала двигаться тотчас же после выстрела, задняя судорожно извивалась ещё с полчаса. Змея была около метра длиной, чёрная, с двумя продольными полосами от головы до хвоста. Цветом она напоминала пиявку. Брат Александр говорил мне, что эта змея принадлежит к очень ядовитому виду; к несчастью, я не мог сохранить её, так как шкура уже была совершенно попорчена.
Ночь принесла мне чудесный отдых: во-первых, я провёл её раздевшись, в постели; во-вторых, это была единственная прохладная ночь с самого Адена. Мандера лежит уже на значительной высоте над уровнем моря, — страна постепенно повышается от самого океана, а от берегов Вами до самой миссии идёт всё время в гору. Я чувствовал себя здоровым, готовым к дальнейшим трудностям, зато товарищ мой (он ночевал в одной из каменных башен) пришёл бледный, не выспавшийся и заявил, что всю ночь он провёл как король Попель в энергичной борьбе с огромными крысами, которые устроили себе гнездо в его кровати и, очевидно, приняли его за «ньяме»[2], предназначенную к немедленному поглощению. Брат Александр объявил за это немедленно войну крысам и, несмотря на чудеса храбрости с их стороны, выгнал их и из кровати, и из самой башни.
Утром мы могли убедиться, какое великое влияние оказывают миссионеры на окрестное население. Около десяти часов пришла целая толпа негров судиться за женщину. Я догадывался, что это не христиане, потому что в среде христиан владельцем женщины считается тот, кто перевенчался с нею, но всё-таки думал, что эти люди из близкой местности. Куда там! Оказалось, что они живут в четырёх днях пути. Два молодых негра стали друг против друга как тяжущиеся стороны, — молодая и, говоря к слову, совсем недурная негритянка как предмет спора, её отец, обвиняемый в том, что получил задатки с обеих сторон, пять или шесть свидетелей — на втором плане.
Я смотрел на эту сцену суда с великим интересом. Отец Корман сел перед верандой, и чёрные начали давать показания по очереди. Конечно, я не понимал ни слова, за исключением восклицания: «О, М’буанам Куба!»[3], которым неизменно начиналась каждая речь, но удивлялся лёгкости, с которою выражался каждый, обилию слов и силе акцентов. Не случилось ни разу, чтоб один перебил другого, но когда одна сторона говорила, другая поднимала глаза и руки кверху, точно взывая ко всемогущему небу об отмщении за столь гнусную ложь. Девица тоже говорила долго и широковещательно, от времени до времени зажмуривая глаза, как бы желая насладиться собственным красноречием.
Отец Корман молча выслушал всех, задал несколько вопросов и потом присудил чёрную красавицу одному из претендентов. Тот, не тратя времени, обнял её за шею, и вся толпа удалилась под тень амбара отдохнуть после длинной дороги. Я не слыхал ни малейшего ропота, не видал никаких проявлений неудовольствия со стороны проигравших. Дело после немногих слов отца Кормана окончилось, как будто его кто ножом обрезал, и это меня удивляло, тем более, что миссионеры не облечены никакою решающею властью. Это просто доказательство слепой веры чёрных в высшую мудрость и высшую справедливость миссионеров. Отец Корман говорил мне, что такую роль мирового судьи ему приходится играть очень часто, и что никогда ещё не случалось, чтоб его решение не считалось окончательным.
Это был день торжественных приёмов, потому что через час и ко мне пришла депутация от наших людей, с просьбой, чтоб я выплатил им по «пезас»[4] (су) на прожитие. Франсуа не оказывалось на месте, поэтому я, узнав от брата Александра, в чём дело, ответил, что мне всё равно — дать ли деньги теперь или в Багамойо, но что я жалею, что не нанял в носильщики занзибарцев, — те, как бы то ни было, — мужчины, а теперь я вижу, что мне приходится иметь дело с детьми, которые не знают даже того, что в Мандере ничего нельзя достать за деньги. Упоминание о занзибарцах, очевидно, было очень оскорбительно для самолюбия наших людей, потому что, когда брат перевёл им мою речь, они устыдились и тотчас же ушли, и потом, во время остальной дороги, никто и не заикался о деньгах. Бруно пришёл ко мне через час и объявил, что он лично ничего не хотел, ни к какому заговору не принадлежал и вообще не так глуп как другие.
Принимая в соображение все условия путешествия, которые делали его для наших негров исключительно лёгким, я не могу представить себе, чтобы где-нибудь на свете можно было найти людей более податливых, более восприимчивых к каждому слову, более усердных. Я уверен, что путешественник, который составил бы свой караван, например, из египетских арабов, должен был бы каждый день прибегать к помощи палки, а — кто знает? — может быть, и к револьверу. А с нашими людьми почти не было надобности возвышать голос. Очевидно, что такие отношения наполовину уменьшают трудности и неприятности путешествия.
Весь первый день пребывания в Мандере наши носильщики, сидя под верандою сарая, шили себе рубахи из белого коленкора, который получили в виде платы. На следующее утро они нарядились в новые одежды и ходили по Мандере точно павлины, с важными минами, с гордостью посматривая на местное население как люди «большего света». Вообще в Мандере им было хорошо: кассавы сколько угодно, есть они могли её с солью, а соль они любят страстно и считают её таким предметом роскоши, которую не всякий негр может позволять себе каждый день.
Чтоб отдохнуть как следует, мы провели в Мандере два дня. Прошли они очень быстро то в разговоре с монахами, то в изучении миссии. Отец Корман подтвердил нам то, что мы слышали от брата Оскара в Багамойо, — именно, что теперь самая неудачная пора для охоты. Стоял март, соответствующий концу лета на северном полушарии, время самых сильных жаров и высыхания луж, когда зверь отступает в горы, чтобы в тенистых ущельях найти защиту от зноя. В особенности зебры, антилопы и буйволы, которые живут не в чаще, а на открытых лугах, ищут в это время уголков менее жарких, а за ними тянется стадо хищников. Поблизости рек ещё можно найти маленькие стада, и отец Корман уверял нас, что, идя по направлению к горе М’Понгве, которая и была последнею целью нашей экспедиции, мы наверное встретим антилоп.
Здоровье нам до сих пор не изменяло, и нас разбирала большая охота дойти, по крайней мере, до гор У-Загара, в восьми или десяти днях пути от Мандеры, но поздняя пора заставила нас отказаться от этой мысли. «Массика»[5] могла начаться каждый день, а во время «массики»[5] зверь прячется в чащу, человек — под кровлю хаты, караваны останавливаются, весь край заливается дождём и обращается в сплошное болото, издающее смертоносные испарения, вдыхать которые отваживается только тот, кто предпринял огромное путешествие и не может его окончить в сухую пору. Единственный способ — это переждать в какой-нибудь миссии дождливую пору и потом пускаться дальше, но это могут сделать или путешественники по профессии, или люди, которые никого не оставили дома. Притом охоту мы могли найти на обратном пути в Гугуруму, в стране совершенно необитаемой, на север от Кингани, недалеко от её устья. Там находится лужа с пресною водою, а так как на несколько миль вокруг другой нет, вода же в Кингани, поблизости моря, солёная, то всякий крупный зверь, живущий поблизости, должен приходить к этой луже как к единственному водопою. Корман сильно убеждал нас разбить на несколько дней нашу палатку в Гугуруму или в соседней Карабаке, и мы, конечно, решили последовать этому совету.
Тем временем нас ожидало ещё путешествие к верховьям реки Вами, к подножию М’Понгве, из которой вытекает маленькая речка М’Суа, впадающая в Лунгеренгере, один из притоков Кингани. Мы с удовольствием услыхали, что отец Корман тоже намеревается принять участие в этом путешествии.
И действительно, на следующий день, после обеда, мы двинулись втроём, в сопровождении наших людей и одного царька соседней деревушки, который был известен отцу Корману как опытный охотник. Перед выходом послали приказ Тебе, чтоб он пришёл в Мандеру и ждал нашего возвращения, а потом проводил бы нас до Вианци и Брагиму, прелестных деревушек, расположенных на Вами по дороге к Гугуруму.