Письма о "Дон-Карлосе" (Шиллер)/ДО

Письма о "Дон-Карлосе"
авторъ Фридрих Шиллер, пер. Фридрих Шиллер

Оригинал: нем. Briefe über Don Carlos, опубл.: 1788. — Источникъ: az.lib.ru • Перевод Федоре Батюшкова (1902)

Собраніе сочиненій Шиллера въ переводѣ русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902

Переводъ Ѳ. Д. Батюшкова

Письма о «Донъ-Карлосѣ».

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

Вы мнѣ говорите, дорогой другъ, что васъ мало удовлетворяютъ высказанныя до сихъ поръ сужденія о «Донъ-Карлосѣ», и вы полагаете къ тому же, что большинство ихъ не соотвѣтствуетъ собственной точкѣ зрѣнія автора. Вамъ кажется даже возможнымъ спасти нѣкоторыя, довольно смѣлыя мѣста, хотя бы они были признаны критикою несостоятельными; съ другой стороны, на многія сомнѣнія, которыя возбудила настоящая пьеса, вы находите, при разсмотрѣніи ея въ цѣломъ, если и не полный отвѣтъ, то все же указанія, что авторъ ихъ предвидѣлъ, и принялъ въ разсчетъ. Въ большинствѣ высказанныхъ упрековъ вы склонны были удивляться не столько проницательности критиковъ, сколько тому самодовольству, съ которымъ они выдавали свои порицанія за важныя открытія, не смущаясь, казалось-бы, вполнѣ естественнымъ соображеніемъ, что тѣ погрѣшности, которыя сразу бросаются въ глаза наиболѣе близорукимъ, должны же были быть замѣчены и самимъ авторомъ, едвали менѣе другихъ освѣдомленныхъ изъ числа читателей его произведенія. Поэтому критики должны были обратить вниманіе не столько на факты, сами по себѣ, сколько на тѣ основанія, которыя ихъ обусловливаютъ. Быть можетъ, эти основанія недостаточно ясно обозначены, быть можетъ они вытекаютъ изъ одностороннихъ воззрѣній: задача критика въ томъ и должна была заключаться, чтобы выяснить эту недосказанность или односторонность, если онъ только хотѣлъ имѣть вѣсъ въ глазахъ того, чьимъ онъ выступалъ судьей или совѣтникомъ.

Однако, дорогой другъ, въ концѣ концовъ, какое дѣло автору — обладаетъ ли его критикъ настоящимъ призваніемъ къ дѣлу или нѣтъ, и много-ли, мало-ли высказываетъ онъ проницательности? Пустьэто онъ самъ про себя рѣшаетъ. Плохое дѣло и для автора и для его произведенія, если дѣйствіе послѣдняго онъ поставилъ въ зависимость отъ способности критика угадывать и ободрять, если впечатлѣніе, которое должно произвести художественное произведеніе, обусловлено такими свойствами, которыя присущи лишь весьма немногимъ. Вообще говоря, художественное произведеніе оказывается въ самомъ ложномъ положеніи, когда оно предоставлено произвольному толкованію критика и когда оно нуждается въ поддержкѣ, для того, чтобы направить критика на надлежащую оцѣнку. Если вы хотѣли мнѣ указать, что моя пьеса именно и очутилась въ такомъ положеніи, то вы этимъ самымъ дали о ней весьма дурной отзывъ, и вы даете мнѣ поводъ еще разъ разсмотрѣть ее съ данной точки зрѣнія. Итакъ, вопросъ, на мой взглядъ, сводится къ тому, чтобы внимательно разсмотрѣть — все ли необходимое для пониманія настоящаго произведенія заключается въ немъ самомъ и достаточно-ли оно ясно выражено, чтобы читателю легко было это распознать. Позвольте же мнѣ, дорогой другъ, съ вами нѣсколько побесѣдовать объ этомъ вопросѣ. Я уже до нѣкоторой степени отдалился отъ своей пьесы и стою какъ разъ на перепутьѣ между авторомъ-художникомъ и его судіей, вслѣдствіе чего я, быть можетъ, буду въ состояніи соединить въ себѣ близкое знакомство съ предметомъ, присущее автору, и независимость сужденія критика.

Весьма возможно — и я считаю необходимымъ сдѣлать эту оговорку съ самаго начала — что я, вообще, возбудилъ иныя ожиданія въ первыхъ дѣйствіяхъ своей драмы, чѣмъ то, что я далъ въ послѣднихъ. Новелла Сентъ-Реаля, быть можетъ, также, мои собственныя разсужденія по поводу нея въ первой части «Таліи» могли указать читателю на точку зрѣнія, которая нынѣ болѣе не соотвѣтствуетъ данной пьесѣ. Дѣло въ томъ, что за время, въ которое настоящее произведеніе писалось, — а время это, въ силу разныхъ помѣхъ, оказалось довольно таки продолжительнымъ, — во мнѣ самомъ многое измѣнилось. И моя драма должна была отразить на себѣ различныя колебанія, которымъ подверглись мой образъ мыслей и чувства. То, что меня сначала захватывало всецѣло въ задуманной драмѣ, современемъ стало слабѣе дѣйствовать, а подъ конецъ едва-ли не совсѣмъ перестало интересовать. Новыя мысли, которыя возникли во мнѣ за то время, вытѣснили прежнія; Донъ Карлосъ самъ утратилъ мое расположеніе, быть можетъ ни по какой иной причинѣ какъ той, что слишкомъ обогналъ его годами, а соотвѣтственно, въ силу обратныхъ причинъ, его мѣсто занялъ маркизъ Поза. Такимъ то образомъ и случилось, что я подошелъ съ совершенно иными чувствами, какъ бы съ инымъ сердцемъ, къ обработкѣ четвертаго и пятаго дѣйствій драмы. Но тогда первыя три дѣйствія уже были достояніемъ публики; нельзя уже было нарушить общаго плана всего произведенія — и стало быть мнѣ приходилось или совсѣмъ его уничтожить (за что меня поблагодарила бы развѣ лишь меньшая часть моихъ читателей) или же постараться, какъ я могъ, приноровить вторую часть къ первой. Если это не во всемъ одинаково удалось, то утѣшаюсь мыслью, что врядъ-ли съумѣлъ-бы это удачнѣе выполнить и человѣкъ болѣе искусный, чѣмъ я. Главная ошибка заключалась въ томъ, что я слишкомъ долго носился съ настоящей пьесой; драматическое произведеніе можетъ и должно быть цвѣткомъ лишь одного лѣта. Затѣмъ и общій планъ былъ задуманъ слишкомъ широко для тѣхъ границъ и правилъ, которымъ подчинены драматическія произведенія. Такъ, напримѣръ, по замыслу слѣдовало показать, что маркизъ Поза пользовался самымъ неограниченнымъ довѣріемъ Филиппа, но, сообразуясь съ общей экономіей пьесы, я могъ посвятить выясненію этихъ въ высшей степени важныхъ отношеній лишь одну единственную сцену.

Быть можетъ высказанныя соображенія помогутъ мнѣ оправдаться передъ моими друзьями, но они не служатъ оправданіемъ передъ искусствомъ. Пусть по крайней мѣрѣ они положатъ конецъ той безконечной риторикѣ, которой дала поводъ именно эта сторона моего произведенія для критиковъ, грозой ополчившихся противъ меня.

ПИСЬМО ВТОРОЕ.

Почти всѣ находятъ, что характеръ маркиза Позы слишкомъ идеализированъ; но въ какой мѣрѣ это мнѣніе правильно, всего скорѣе выяснится, когда мы сведемъ своеобразные поступки этого человѣка къ ихъ основнымъ побужденіямъ. Мнѣ придется, какъ видите, имѣть дѣло съ двумя различными лагерями критиковъ. Тѣмъ, которые его просто на просто изъяли изъ разряда человѣческихъ существъ, предстоитъ доказать — въ какой степени онъ все-же является вполнѣ человѣкомъ, насколько его мысли и его поступки вытекаютъ изъ чисто человѣческихъ побужденій и тѣсно связаны съ цѣпью внѣшнихъ обстоятельствъ; критикамъ, окрестившимъ его именемъ «божественнаго, человѣка», мнѣ достаточно указать на нѣкоторыя слабости въ немъ весьма человѣческаго свойства. Врядъ ли мысли, высказываемыя маркизомъ Позой, философія, которою онъ руководствуется, любовь, одушевляющая его, — какъ бы все это ни выходило изъ рамокъ будничной жизни, — врядъ ли онѣ достаточны, взятыя какъ простыя понятія или представленія, чтобы имѣть право выключить маркиза изъ разряда человѣческихъ существъ. Ибо что только не можетъ зародиться въ умѣ человѣка и, зародившись, обратиться въ страсть, если человѣкъ обладаетъ пылкимъ сердцемъ? Точно также слѣдуетъ замѣтить и о поступкахъ маркиза Позы, что, какъ бы они ни казались исключительными, они все же не могутъ считаться безпримѣрными въ исторіи; самопожертвованіе маркиза ради своего друга весьма мало, или даже совсѣмъ не выдается надъ геройской смертью какого нибудь Курція, Регула и другихъ. Итакъ, неправильное и невозможное въ характерѣ маркиза должно зависѣть или отъ несоотвѣтствія его мыслей съ тогдашней эпохой, или отъ того, что эти мысли представляются недостаточно яркими и жизненными, чтобы дѣйствительно побудить человѣка къ подобнымъ поступкамъ. Я не могу понять возраженій, которыя были сдѣланы противъ правдоподобія выведеннаго характера, иначе какъ въ томъ смыслѣ, что въ вѣкъ Филиппа II не могло быть человѣка, который разсуждалъ бы такъ, какъ это дѣлаетъ маркизъ Поза; далѣе, — что высказываемыя имъ мысли не могутъ такъ легко переходить въ дѣйствіе, какъ это представлено въ пьесѣ; наконецъ, что такія идеальныя мечты не должны были быть воплощены съ такою послѣдовательностью и такъ настойчиво сопровождаться дѣйствіями.

Тѣ возраженія, которыя были высказаны противъ даннаго характера съ точки зрѣнія выбранной мною эпохи дѣйствія, скорѣе на мой взглядъ говорятъ за, а не противъ моего замысла. По примѣру всѣхъ великихъ людей, такой характеръ зарождается между тьмой и свѣтомъ и стоитъ одинокимъ, выдающимся явленіемъ. Онъ вырабатывается въ эпохи всеобщаго броженія умовъ, борьбы разума съ предразсудками, анархіи мнѣній; предразсвѣтная заря правды — искони моментъ рожденія выдающихся людей. Тѣ идеи о свободѣ и благородствѣ человѣка, которыя заронены счастливой случайностью, а можетъ быть благопріятными условіями воспитанія, въ чистую, воспріимчивую душу, приводятъ ее въ изумленіе своей новизной и дѣйствуютъ на нее со всею силой необычайнаго и поражающаго явленія; сама сокровенность, при которой они вѣроятно были ей сообщены, должна была увеличить силу впечатлѣнія. Данныя идеи еще не пріобрѣли, вслѣдствіе долгаго пользованія ими, того отпечатка банальности, которая нынѣ такъ притупляетъ ихъ дѣйствіе; печать величія еще не стерлась на нихъ ни отъ школьныхъ разглагольствованій, ни отъ остроумничанія свѣтскихъ людей. Душа этого человѣка чувствуетъ себя въ открывшихся ей идеяхъ какъ бы въ новой и прекрасной области, которая озаряетъ ее своимъ ослѣпительнымъ свѣтомъ и восхищаетъ въ чудномъ сновидѣніи. Противоположная этимъ идеямъ нищета рабства и суевѣрій заставляетъ ее тѣмъ сильнѣе и сильнѣе привязываться къ этому чудному міру, — вѣдь прекраснѣйшія сны о свободѣ грезятся именно въ темницѣ. Скажите сами, мой другъ, гдѣ лучше и естественнѣе могъ зародиться самый идеалъ человѣческой республики, идеалъ — всеобщей терпимости и свободы совѣсти, какъ не вблизи Филиппа II и его инквизиціи?

Всѣ основныя убѣжденія и всѣ симпатіи маркиза Позы обращены къ республиканской добродѣтели, вокругъ которой рѣятъ. Даже его самопожертвованіе ради друга служитъ тому доказательствомъ, ибо именно способность къ самопожертвованію лежитъ въ основѣ всѣхъ республиканскихъ добродѣтелей. Эпоха, въ которой онъ выступалъ, была какъ разъ такой, когда всего болѣе говорилось о правахъ человѣка и о свободѣ совѣсти. Предшествующая реформація впервые пустила въ оборотъ эти идеи, и волненія во Фландріи поддерживали ихъ въ обиходѣ. Внѣшнее независимое положеніе маркиза, даже его званіе мальтійскаго рыцаря, предоставили ему благопріятный досугъ для того, чтобы отвлеченныя мечты могли достигнуть полной зрѣлости.

Итакъ, ни въ избранной эпохѣ, ни въ государствѣ, въ которомъ жилъ маркизъ, ни въ окружающихъ его условіяхъ — нѣтъ основаній, по которымъ онъ оказался бы не способнымъ къ усвоенію и даже страстной приверженности къ данной философіи.

Если исторія богата примѣрами, что изъ-за простыхъ мнѣній готовы забыть все мірское, если самымъ неосновательнымъ бреднямъ придаютъ такую силу, что онѣ способны возбудить человѣческій духъ къ всякаго рода самопожертвованіямъ, то было бы страннымъ отрицать эту силу за правдой. Въ такое же время, которое было такъ обильно примѣрами, что люди рисковали и добромъ и жизнью изъ за догматовъ, заключающихъ весьма мало вдохновляющаго, долженъ былъ, на мой взглядъ, зародиться и такой характеръ человѣка, который бы рискнулъ чѣмъ нибудь подобнымъ ради самой возвышенной изъ идей; иначе пришлось бы признать, что правда менѣе способна трогать человѣческое сердце, чѣмъ безуміе. Кромѣ того маркизъ задуманъ какъ героическая натура. Уже въ ранней молодости онъ выказалъ, съ мечомъ въ рукахъ, проявленіе такого духа, который впослѣдствіи долженъ былъ выразиться въ болѣе серьезномъ дѣлѣ.

Вдохновляющія истины и возвышающая духъ философія должны были, сдается мнѣ, совсѣмъ иначе отразиться въ героической душѣ, чѣмъ въ головѣ кабинетнаго ученаго, или къ изношенномъ сердцѣ изнѣженнаго свѣтскаго человѣка.

Вы говорите, что поводъ къ возраженіямъ дали главнымъ образомъ два поступка маркиза: его отношеніе къ королю въ 10-ой сценѣ третьяго дѣйствія и его самопожертвованіе ради своего друга. Но вѣдь могло быть, что откровенность, съ которою маркизъ излагаетъ королю свой образъ мыслей, зависѣла не столько отъ его мужества, сколько отъ его обстоятельнаго знанія характера короля, и такимъ образомъ, съ отстраненіемъ вопроса объ опасности, падаетъ главное возраженіе противъ этой сцены. Но объ этомъ въ другой разъ, когда я съ вами буду бесѣдовать о Филиппѣ II; теперь же я имѣю въ. виду исключительно лишь актъ самопожертвованія Позы за принца; объ немъ то и хочу подѣлиться съ вами въ слѣдующемъ письмѣ нѣкоторыми соображеніями.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ.

Вы думали, что только-что нашли въ «Донъ Карлосѣ» доказательство, что страстная дружба служитъ столь-же трогательнымъ сюжетомъ для драмы, какъ и страстная любовь, и васъ удивилъ мой отвѣтъ, что я отложилъ до будущаго времени изображеніе такой дружбы. Итакъ и вы тоже, какъ и большинство моихъ читателей, сочли за несомнѣнное, что я именно Поставилъ себѣ цѣлью изобразить пылкую до безумья дружбу въ отношеніяхъ между Карлосомъ и маркизомъ Позой? И, соотвѣтственно, вы съ этой точки зрѣнія судили оба характера, а можетъ быть и всю драму? Но какъ-же быть, дорогой другъ, если вы на самомъ дѣлѣ мнѣ по отношенію къ этой дружбѣ слишкомъ много приписывали? Если изо всего произведенія, въ его цѣломъ, ясно вытекаетъ, что она не могла и совершенно не можетъ служить такою цѣлью? Если характеръ маркиза такой, какимъ онъ обрисовывается изъ общаго образа его дѣйствій, не вяжется съ подобной дружбой, и если прекраснѣйшіе изъ его поступковъ, которые склонны ей вмѣнить, представляются наилучшимъ доказательствомъ какъ разъ противоположнаго?

Первое указаніе объ отношеніяхъ между обоими означенными лицами могло ввести въ заблужденіе; но это лишь на первый взглядъ и достаточно малѣйшаго вниманія къ различному поведенію того и другого, чтобы выяснить ошибочность такого взгляда. Изъ того, что авторъ начинаетъ съ ихъ юношеской дружбы, не слѣдуетъ, чтобы онъ отказался отъ своихъ болѣе высокихъ замысловъ; напротивъ того, его планъ какъ нельзя лучше развертывался по намѣченной нити. Отношенія, въ которыхъ находятся съ самаго начала оба дѣйствующія лица, представляются отголоскомъ ихъ прежнихъ, школьныхъ лѣтъ. Ихъ привязывали тогда другъ къ другу взаимное сочувствіе, одинаковая любовь къ великому и прекрасному, одинаковый энтузіазмъ къ правдѣ, свободѣ и добродѣтели. Такой характеръ, какъ у Позы, развившійся впослѣдствіи такъ именно, какъ это изображено въ пьесѣ, долженъ былъ съ ранней поры проявлять присущую ему живую силу воспріимчивости къ плодотворному дѣлу; чувство любви и благожеланія, которое впослѣдствіи должно было распространиться на все человѣчество, необходимо вытекало изъ первоначально болѣе тѣсныхъ узъ. Этотъ творческій и пламенный духъ долженъ былъ вскорѣ найти себѣ почву примѣненія, а могло ли что представиться болѣе привлекательнымъ для этого, чѣмъ молодой сынъ государя, умѣющій нѣжно и живо чувствовать, воспріимчивый къ его проповѣди, и самъ добровольно спѣшащій ему навстрѣчу? Однако, уже и въ этой ранней порѣ молодости серьезность характера маркиза выказывается въ нѣкоторыхъ чертахъ; уже тогда онъ — болѣе сдержанный другъ, и его сердце, слишкомъ широкое, чтобы замкнуться въ любви къ одному лишь существу, должно было закалиться принесеніемъ тяжелой жертвы:

И сталъ тебя я нѣжностями мучить,

Глубокой, внутренней любовью брата,

Ты жъ, гордый, холодно мнѣ отвѣчалъ…

Ты пренебречь моей любовью могъ,

Но отдалить не могъ ты отъ себя.

Отвергъ ты трижды принца; трижды снова,

Какъ нищій, онъ молилъ твоей любви, и т. д.

… И подъ позорной плетью

Кровь королевская моя лилась, —

Такъ дорого мнѣ стоило упорство

Снискать любовь твою, Родриго…*).

• ) Цитаты изъ «Донъ-Карлоса» приводятся въ переводѣ Ѳ. Батюшкова.

Такимъ образомъ, уже здѣсь даны нѣкоторыя указанія на то, какъ мало приверженность маркиза къ принцу зависѣла отъ личнаго ихъ сочувствія. Поза думалъ о Донъ-Карлосѣ прежде всего какъ о сынѣ короля; прежде всего въ немъ возникла эта мысль и прокралась между его личными чувствами и умолявшимъ о взаимности его другомъ. Донъ-Карлосъ открываетъ ему свои объятія; юный «гражданинъ вселенной» становится передъ нимъ на колѣни. Любовь къ свободѣ и къ благородству раньше созрѣла въ его душѣ, чѣмъ его дружеское расположеніе къ Карлосу; эта дружба лишь вѣтвь, выросшая на томъ могучемъ стволѣ. Даже въ ту минуту, когда его гордость смирилась передъ громадностью жертвы, принесенной его другомъ, даже тогда не опускаетъ онъ изъ виду сына короля. "Я расплачусь съ тобой, говорилъ онъ, когда ты станешь королемъ ".Развѣ возможно, чтобы въ столь юномъ сердцѣ, при живомъ и постоянномъ сознаніи съ той и другой стороны неравенства ихъ общественнаго положенія, возрасла дружба, однимъ изъ существенныхъ условій которой служитъ равенство? Такимъ образомъ и раньше привлекла маркиза къ принцу не столько любовь, сколько благодарность, не столько дружба, сколько участіе. Различныя чувства, чаянія, мечты, планы, тѣснившіеся смутно и безпорядочно въ его юной душѣ, должны были быть высказаны другому, отразиться въ чужой душѣ, а Карлосъ былъ единственнымъ человѣкомъ, который способенъ былъ ихъ перечувствовать, передумать и отвѣчать имъ. Человѣкъ, какъ Поза, долженъ былъ рано стремиться къ тому, чтобы пользоваться своимъ превосходствомъ, а любвеобильный Карлосъ такъ покорно, такъ чутко подчинялся ему. Поза видѣлъ въ этомъ прекрасномъ зеркалѣ себя самого и радовался собственному изображенію. Такъ возникла эта дружба школьныхъ лѣтъ.

Но затѣмъ они были разлучены, и все стало инымъ. Карлосъ является ко двору своего отца, а Поза ринулся въ свѣтъ. Первый, избалованный своею ранней привязанностью къ благороднѣшему и пылкому юношѣ, не находитъ въ кругу приближенныхъ при дворѣ деспотичнаго правителя ничего такого, чтобы могло удовлетворить его сердце. Все здѣсь кажется ему пустымъ и безплоднымъ. Одинокій въ суетной толпѣ столькихъ придворныхъ, угнетенный окружающей его дѣйствительностью, онъ вянетъ, отдавшись воспоминаніямъ о прошломъ. У него, такимъ образомъ, раннія впечатлѣнія сохраняются живыми и свѣжими, и его сердце, расположенное къ добру, за недостаткомъ достойнаго примѣненія, расходуется въ пустыхъ грезахъ. Такъ понемногу впадаетъ онъ въ состояніе праздной мечтательности и бездѣятельнаго созерцанія. Его силы даромъ изнашиваются въ послѣдующей борьбѣ съ его положеніемъ; враждебныя столкновенія съ отцомъ, столь мало на него похожимъ, тяжелымъ гнетомъ ложатся на все его существо; это червь, вѣчно подтачивающій расцвѣтъ духовной жизни, смерть для вдохновенія. Связанный, лишенный энергіи, за отсутствіемъ настоящаго дѣла ушедшій весь въ самого себя, угнетенный тяжелой и безплодной борьбой, со страхомъ мечущійся между двумя крайностями, неспособный болѣе ни къ какому самостоятельному подъему духа — таковъ былъ Карлосъ, когда его охватила первая любовь.

Находясь въ указанномъ состояніи, онъ потерялъ всякую силу противодѣйствовать ей; всѣ прежнія его мысли, которыя однѣ могли удержать его въ равновѣсіи, понемногу стали болѣе чуждыми его душѣ; любовь овладѣла имъ вполнѣ деспотически; такъ впадаетъ онъ въ болѣзненное и вмѣстѣ съ тѣмъ сладостное состояніе страсти. Всѣ его силы направлены на одинъ предметъ. Непрестанное томленіе тѣснитъ, какъ путы, ему душу, замкнутую въ себѣ самой. Какъ-же могла-бы она обнять вселенную? Не имѣя возможности удовлетворить свое желаніе, еще менѣе того способный побѣдить страсть внутреннимъ усиліемъ духа, онъ, полуживой, полумертвый, явно опускается; нѣтъ у него никакого отвлеченія отъ жгучей боли, тѣснящей его грудь, нѣтъ сострадательнаго, сочувственнаго сердца, которому онъ могъ-бы излиться:

Нѣтъ у меня вѣдь никого, нигдѣ,

Въ большомъ широкомъ мірѣ никого;

Доколѣ тянется отца держава,

Доколь судовъ испанскихъ видны флаги —

Нѣтъ уголка, нигдѣ мѣстечка нѣтъ,

Гдѣ бъ могъ я волю дать своимъ слезамъ…

Безпомощность и неудовлетворенность сердца возвращаютъ его теперь къ тому времени, когда (былая, благодаря дружбѣ) полнота сердца давала ему исходъ его чувствамъ. Теперь онъ сильнѣе ощущаетъ потребность въ симпатіи, такъ какъ онъ одинокъ и несчастенъ. Такимъ-то застаетъ Карлоса вернувшійся къ нему его другъ.

Между тѣмъ у послѣдняго все шло совершенно иначе. Со своимъ открытымъ умомъ, со всѣми силами юности и стремительностью генія, съ любящимъ сердцемъ, попавшій въ водоворотъ свѣта, онъ могъ наблюдать, какъ дѣйствуютъ люди въ великихъ и малыхъ дѣлахъ; онъ находитъ возможность провѣрить тотъ идеалъ, который онъ приноситъ съ собой, на дѣятельныхъ силахъ всего человѣческаго рода. Все, что онъ слышитъ, видитъ, усвоивается имъ съ горячимъ энтузіазмомъ, все имъ воспринято, продумано, переработано по отношенію къ его идеалу. Человѣкъ передъ нимъ открывается въ различныхъ разновидностяхъ; Поза научается познавать его въ разныхъ условіяхъ климата, при различной общественной организаціи, разныхъ степеняхъ образованности и на разныхъ ступеняхъ счастья.

Такъ въ немъ складывается постепенно объединенное и возвышенное представленіе о человѣкѣ вообще, представленіе, предъ которымъ исчезаютъ ограничивающія его ничтожныя и мелочныя подробности. Онъ выходитъ изъ границъ самого себя и его душа ширится въ просторѣ вольнаго міра. Замѣчательныя люди, которыхъ онъ встрѣчаетъ на своемъ пути, развлекаютъ его вниманіе, вызывая въ немъ то ненависть, то любовь. Для него теперь вмѣсто отдѣльной индивидуальности выступаетъ цѣлый родъ; легко проходящій юношескій аффектъ обращается во всеобъемлющую, безграничную любовь къ человѣчеству. Изъ празднаго энтузіаста онъ сталъ дѣятельнымъ, живымъ человѣкомъ. Прежнія грезы и предчувствія, которыя раньше залегли въ его душѣ въ смутномъ и загадочномъ состояніи, прояснились теперь въ точныя понятія; праздныя мечты обратились въ дѣла; общее, неопредѣленное стремленіе къ дѣятельности нашло себѣ цѣлесообразное примѣненіе. Онъ изучалъ духовныя свойства различныхъ народностей, оцѣнивалъ ихъ силы и средства, изслѣдовалъ ихъ учрежденія; въ сношеніяхъ съ родственными по духу людьми онъ пріобрѣлъ большую разносторонность въ мысляхъ и нашелъ имъ соотвѣтствующую форму; испытанные міровые дѣятели, какъ Вильгельмъ Оранскій, Колиньи и др., умѣрили романтизмъ его идей и постепенно низвели ихъ на степень осуществимаго на дѣлѣ.

Итакъ, обогащенный тысячью новыхъ мыслей, полный кипучихъ силъ и творческихъ стремленій, смѣлыхъ и широко-задуманныхъ плановъ, съ головой, занятой дѣятельной работой мысли, съ пылкимъ сердцемъ, проникнутый высокими, одушевляющими идеями о значеніи человѣка и его благородства, ратующій тѣмъ пламеннѣе за счастье всего человѣчества, что онъ узналъ это человѣчество по многимъ отдѣльнымъ индивидуумамъ, — такимъ возвращается маркизъ Поза съ обильной жатвы, горя желаніемъ найти поприще, гдѣ онъ могъ-бы осуществить свои идеалы, использовать собранныя имъ сокровища {Въ послѣдующемъ разговорѣ съ королемъ раскрываются завѣтныя идеи Позы. «Одинъ лишь почеркъ пера вашей руки, говоритъ онъ, и міръ переродится. Дайте свободу мысли.

Дозвольте,

Съ великодушьемъ сильнаго, разлиться

Всѣмъ счастью изъ сокровищницы вашей,

И въ міровой своей державѣ дайте

Умамъ свободно созрѣвать

…Вы человѣчеству верните

Достоинство, утраченное имъ.

Пусть граждане, какъ прежде, будутъ снова

Престола цѣлъ, иныхъ не зная узъ,

Какъ братьевъ равныя блюсти права.

Пусть пахарь плугомъ славится, довѣривъ

Престолъ державный королю, который

Но землепашецъ самъ…

Пусть въ мастерской своей художникъ мнитъ,

Что лучшій міръ онъ въ грезахъ создаетъ,

И пусть мыслителя полетъ думъ смѣлыхъ

Преградъ иныхъ не знаетъ, кромѣ тѣхъ,

Которыя на насъ природа налагаетъ».}. И вотъ ему представляется положеніе Фландріи. Все въ ней подготовлено къ революціи. Знакомый съ характеромъ народа, съ его силами и средствами, которыя онъ разсчитываетъ направить противъ своего притѣснителя, Поза считаетъ свое великое предпріятіе какъ бы уже выполненнымъ. Для его идеала республиканской свободы врядъ-ли могъ наступить болѣе благопріятный моментъ и найтись болѣе воспріимчивая почва:

Такъ много здѣсь цвѣтущихъ областей!

Народъ здѣсь сильный, мужествомъ великъ,

А также добрый сердцемъ, — быть ему отцомъ

Казалось мнѣ божественнымъ удѣломъ!

Чѣмъ несчастнѣе застаетъ онъ народъ, тѣмъ глубже внѣдряется это желаніе въ его сердце, тѣмъ скорѣе спѣшитъ онъ осуществить его. Тогда-то, тогда лишь впервые живо вспоминаетъ онъ о своемъ другѣ, съ которымъ онъ разстался въ Алькалѣ, воспламенивъ его сердце мечтами о счастьѣ для людей. На него Поза возлагаетъ надежды, какъ на спасителя угнетенной страны, какъ на орудіе его высокихъ плановъ. Полный невыразимой любви, потому что онъ думаетъ о Донъ-Карлосѣ неразрывно съ дорогими его сердцу мечтами, маркизъ спѣшитъ въ его объятія въ Мадридъ, разсчитывая найти у своего друга разросшимися въ богатую жатву тѣ зерна гуманности и героической добродѣтели, которыя онъ заронилъ въ его душѣ, разсчитывая обнять его, какъ освободителя Нидерландовъ, какъ будущаго создателя взлелѣеннаго имъ въ мечтахъ государства.

Съ большей страстностью, чѣмъ въ періодъ ихъ перваго знакомства, съ лихорадочной горячностью спѣшитъ Донъ-Карлосъ на встрѣчу Позѣ:

Къ своей груди тебя я прижимаю,

Опять съ тобою мы, душа въ душѣ, —

О, все теперь пойдетъ на ладъ. Вѣдь снова

Въ объятьяхъ я Родрига моего!

Встрѣча самая восторженная; но какъ отвѣчаетъ на нее Поза? Онъ, оставившій своего друга въ полномъ разцвѣтѣ юности и теперь найдя его какимъ-то блуждающимъ живымъ мертвецомъ, развѣ онъ задумывается надъ этой грустной перемѣной? Развѣ онъ входитъ въ разсмотрѣніе частностей обстоятельствъ своего друга? Непріятно пораженный, онъ строго отвѣчаетъ на эту встрѣчу:

Нѣтъ, не такимъ я думалъ встрѣтить сына

Филиппа… То не юноша

Съ отвагой львиной, передъ кѣмъ посолъ

Народа угнетеннаго героевъ!

Не прежній съ вами говоритъ Родриго,

Не школьный другъ ребячьихъ игръ Карлоса, —

Посланникъ человѣчества предъ вами:

То Фландрія въ объятьяхъ вашихъ плачетъ…

Неохотно отклоняется онъ отъ главной мысли, занимающей его именно въ эту первую минуту свиданія, послѣ столь продолжительной разлуки, когда, обыкновенно, столько есть поразсказать другъ другу важныхъ мелочей. Донъ-Карлосъ долженъ изложить всю плачевность своего теперешняго состоянія, вызвать воспоминанія объ отдаленныхъ временахъ дѣтства, чтобы отвлечь своего друга отъ его думъ, вызвать его сочувствіе и заставить вдуматься въ его собственное печальное положеніе. Поза съ ужасомъ видитъ, что онъ обманулся въ надеждахъ, съ которыми спѣшилъ къ своему другу. Онъ ожидалъ встрѣтить въ немъ геройскую натуру, жаждущую подвиговъ, которымъ онъ открывалъ теперь поприще. Онъ разсчитывалъ на запасъ высокой любви къ человѣчеству, на клятву, данную имъ на преломленной облаткѣ причастія въ годы мечтательной юности, и вмѣсто всего этого — слышитъ разсказъ о страсти къ супругѣ своего отца:

Не тотъ уже Карлосъ, не тотъ, съ которымъ

Въ Алкалѣ нѣкогда разстался ты;

Не тотъ, который грезилъ вдохновенно,

У самого Творца отнявши рай,

Его здѣсь водворить, какъ самодержецъ.

То былъ лишь дѣтскій бредъ, — но какъ прекрасенъ!

Умчались грезы…

Безнадежная страсть искалѣчила его силы и даже его жизнь въ опасности. Какъ поступилъ-бы при такихъ обстоятельствахъ заботливый другъ принца, но такой, который былъ-бы только его другомъ, ничѣмъ инымъ? И какъ поступаетъ Поза, этотъ «гражданинъ вселенной»? Поза, какъ другъ и наперсникъ принца, имѣлъ-бы слишкомъ много поводовъ опасаться за безопасность своего Карлоса, чтобы рѣшиться содѣйствовать слишкомъ рискованной встрѣчѣ его съ королевой. Именно на обязанности друга лежала-бы скорѣе забота заглушить въ немъ эту страсть, а отнюдь не содѣйствовать ея удовлетворенію. Но Поза, ходатай за Фландрію, поступаетъ совершенно иначе. Для него нѣтъ ничего важнѣе, какъ скорѣе положить предѣлъ тому состоянію безнадежности, которое порабощаетъ дѣятельныя силы его друга, прекратить его, хотя-бы рискнувъ для этого смѣлымъ шагомъ. Пока его другъ находится подъ гнетомъ неудовлетворенныхъ желаній, онъ не можетъ сочувствовать чужому горю; пока его силы порабощены уныніемъ, онъ не можетъ возвыситься до какого-нибудь героическаго рѣшенія. Отъ несчастнаго Карлоса Фландріи нечего ожидать, но можетъ быть отъ счастливаго дождется. И такъ онъ спѣшитъ содѣйствовать его пламенному желанію, самъ ведетъ его къ ногамъ королевы, и не останавливается только на этомъ. Онъ не находитъ болѣе въ настроеніи принца тѣхъ побужденій, которыя могли-бы, при другихъ обстоятельствахъ, подвинуть его къ героическимъ рѣшеніямъ. Что другое остается ему дѣлать, какъ не разжечь потухшій духъ героя о постороннее пламя, и для итого воспользоваться единственной страстью, которою горѣла душа принца? Къ ней долженъ онъ пріобщить тѣ новыя идеи, которымъ онъ хочетъ дать въ его душѣ преобладающее значеніе. Заглянувъ въ сердце королевы, онъ убѣждается, что отъ ея содѣйствія можно всего ожидать. Поза хотѣлъ лишь отнять у страсти ея первоначальную восторженность. Если королева послужила къ тому, чтобы дать его другу спасительный подъемъ духа, то теперь онъ больше въ ней не нуждается и онъ можетъ быть увѣреннымъ, что страсть сама собою потухнетъ. Итакъ, даже это препятствіе, которое становилось противъ его великаго замысла, даже эта несчастная любовь обращается теперь въ орудіе для осуществленія той важной цѣли, и участь Фландріи заговоритъ въ сердцѣ его друга устами любви.

Я въ безнадежной страсти принца

Надежды лучъ златой предугадалъ.

Его вести хотѣлъ я къ совершенству.

Тотъ царскій, гордый плодъ лишь тихо зрѣетъ

Съ годами возраста людского; нынѣ

Его ускорить ранняя должна

Весна любви-волшебницы.

Согрѣтый Ея, какъ солнца лучъ, живительною силой,

Принцъ долженъ доблесть воспитать въ себѣ.

Донъ Карлосъ получаетъ изъ рукъ королевы тѣ письма, которыя Поза привезъ ему изъ Фландріи. Благодаря королевѣ, теперь вернулся отлетѣвшій геній его.

Еще нагляднѣе представляется это подчиненіе дружбы болѣе важнымъ интересамъ, при свиданіи въ монастырѣ. Одинъ изъ плановъ принца, разсчитывавшаго на короля, не удался. Эта незадача и открытіе, которое онъ было сдѣлалъ, что его любовь можетъ встрѣтить сочувствіе, послужили поводомъ ему вернуться къ прежней страсти съ новымъ пыломъ. Позѣ показалось, что къ этой любви уже примѣшивались порывы чувственности. Ничто не отвѣчало менѣе его высокимъ замысламъ. Всѣ надежды, которыя онъ возлагалъ на любовь Карлоса въ королевѣ для спасенія Нидерландовъ, рушились, какъ только эта любовь принимала низменный характеръ.

Досада, испытываемая имъ, выдаетъ его дѣйствительныя намѣренія:

О, чувствую я, отъ чего

Приходится теперь мнѣ отказаться.

Когда-то было все инымъ. Такъ много

Въ тебѣ сокровищъ было, теплоты

Душевной. Цѣлый міръ въ твоей груди

Могъ умѣститься. И одна лишь страсть

Изъ себялюбья мелкаго все поглотила.

Твой умеръ духъ. Ужъ никакія слезы

Не вызовутъ въ тебѣ слезы единой

Къ несчастной участи провинцій. Карлъ,

Какъ обнищалъ ты, какъ ты сталъ ничтоженъ

Съ тѣхъ поръ, какъ любишь ты лишь самъ себя…

Изъ страха передъ такимъ паденіемъ, онъ считаетъ необходимымъ рѣшиться на смѣлый шагъ. До тѣхъ поръ, пока Карлосъ будетъ оставаться вблизи королевы, онъ погибъ для интересовъ Фландріи. Между тѣмъ его присутствіе въ Нидерландахъ могло бы дать совершенно новый оборотъ дѣлу. Въ виду этого, Поза ни минуты не задумывается направить его туда самымъ рѣшительнымъ образомъ:

— Онъ долженъ

Нарушить волю короля; онъ долженъ

Проѣхать тайно въ Брюссель, гдѣ его,

Раскрывъ объятья, всѣ фламандцы встрѣтятъ.

Подъ знаменемъ его возстанутъ всѣ —

Упрочитъ царскій сынъ благое дѣло.

Развѣ могъ бы настоящій другъ Карлоса рѣшиться такъ рисковать добрымъ именемъ, даже жизнью своего друга? Однако, Поза, для котораго, освобожденіе порабощеннаго народа было гораздо болѣе важнымъ побужденіемъ, чѣмъ личныя дѣла друга, Поза, «гражданинъ вселенной», долженъ былъ поступить именно такъ, а не иначе. Все, что онъ предпринимаетъ, по мѣрѣ развитія дѣйствія въ пьесѣ, доказываетъ смѣлую рѣшительность, которая можетъ быть вызвана лишь геройской цѣлью; дружба-же часто робка и всегда — заботлива. Гдѣ же мы видѣли до сихъ поръ въ характерѣ маркиза малѣйшіе слѣды такой боязливой заботливости объ одномъ существѣ, такой все прочее исключающей привязанности, въ чемъ, однако, и заключаются своеобразныя черты страстной дружбы? Когда-же у маркиза Позы личные интересы его друга не подчинены болѣе высокимъ интересамъ человѣчества? Твердо и настойчиво идетъ Поза впередъ по своему великому космополитическому пути — и все, Что вокругъ него происходитъ, имѣетъ для него значеніе лишь настолько, насколько оно связано съ этимъ высшимъ представленіемъ общечеловѣческаго.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ.

Высказанное разъясненіе, пожалуй, лишитъ маркиза Позу значительной части его поклонниковъ; но онъ будетъ вознагражденъ небольшимъ числомъ новыхъ почитателей, которыхъ оуо привлечетъ къ нему, а такой характеръ, какъ его, не можетъ, вообще говоря, разсчитывать на всеобщее сочувствіе. Конечно, высокое и дѣятельное желаніе блага для всѣхъ не исключаетъ само по себѣ сердечнаго участія къ радостямъ и горю отдѣльнаго существа. То обстоятельство, что Поза больше любитъ человѣческій родъ, чѣмъ Карлоса, не приноситъ ущерба его дружбѣ къ нему. Онъ во всякомъ случаѣ, даже если-бы Донъ Карлосъ не былъ предназначенъ судьбой вступить на престолъ, съумѣлъ бы его выдѣлить отъ прочивъ людей особою нѣжной заботливостью; онъ носилъ-бы его въ тайникѣ своего сердца, какъ Гамлетъ своего Гораціо. Обыкновенно думаютъ, что благорасположеніе слабѣетъ и стынетъ, по мѣрѣ того, какъ умножается число предметовъ любви; но это соображеніе непримѣнимо къ маркизу. Предметъ его любви представляется ему въ полномъ свѣтѣ воодушевленія; этотъ обликъ, прекрасный и лучезарный, стоитъ предъ его душой, какъ образъ возлюбленной. А такъ какъ именно Карлосъ долженъ осуществить идеалъ человѣческаго благополучія, то Поза переноситъ на него свой идеалъ; они оба у него сливаются въ одномъ нераздѣльномъ чувствѣ. Въ одномъ Карлосѣ для него теперь сосредоточивается столь страстно имъ любимое человѣчество; его другъ представляется тѣмъ фокусомъ, въ которомъ сходятся всѣ его мысли и представленія о соединенномъ цѣломъ. Такимъ образомъ это цѣлое дѣйствуетъ на него только черезъ одинъ предметъ, который онъ охватываетъ со всей горячностью и всѣми силами своей души:

Лишь одному

Свое я сердце далъ, но цѣлый міръ

Въ немъ заключенъ. У моего Карлоса

Въ душѣ я создалъ рай для милліоновъ.

Стало быть здѣсь любовь къ одному человѣку, безъ пренебреженія къ остальнымъ; заботливое чувство дружбы, безъ той несправедливости, безъ той исключительности, которыя присущи страсти. Здѣсь всеобъемлющее человѣколюбіе сосредоточено въ одномъ лучѣ свѣта. И неужели интересу пьесы повредило то, что облагородило его? Развѣ эта картина дружбы настолько-же утратила трогательности и привлекательности, насколько выиграла въ объемѣ? Неужели другъ Карлоса меньше имѣетъ права на наши слезы и на наше удивленіе потому лишь, что онъ совмѣщаетъ съ ограниченнымъ выраженіемъ аффекта благожеланія самое широкое пониманіе его, и смягчаетъ божественное міровой любви — человѣческимъ примѣненіемъ ея къ частному случаю?

Съ девятой сценой третьяго дѣйствія открывается совершенно новое поприще для даннаго характера.

ПИСЬМО ПЯТОЕ.

Страсть къ королевѣ привела принца въ концѣ концовъ на край гибели. Въ рукахъ его отца доказательства его вины и его необдуманная горячность выдала его бдительнымъ врагамъ весьма для него опасныя признанія. Онъ въ очевидной опасности стать жертвой своей безумной любви, ревности своего отца, ненависти духовенства, жажды мести оскорбленнаго врага и пренебреженной распутницы. Съ внѣшней стороны его положеніе требуетъ неотложной помощи, но не менѣе того нуждается онъ во внутренней поддержкѣ, при его состояніи духа, угрожающемъ разстроить всѣ надежды и предположенія маркиза. Принцъ долженъ быть освобожденъ отъ внѣшней опасности и исцѣленъ отъ охватившаго его настроенія, чтобы планы освобожденія Фландріи могли быть осуществлены; и мы ожидаемъ того и другого отъ маркиза, который самъ подаетъ намъ на то надежды.

Однако, на томъ же пути, на которомъ принцу угрожала опасность, король пришелъ къ такому душевному состоянію, которое впервые заставило его ощутить потребность высказаться. Муки ревности вызвали его изъ той неестественной замкнутости, къ которой принуждалъ его санъ, и вернули къ первоначальному состоянію человѣчности; они же заставили его ощутить всю пустоту и искусственность деспотическаго величія и пробудили въ немъ желанія, которыхъ ни могущество, ни высокое положеніе не могли удовлетворить.

Король! Я лишь король!

И все король! Иного нѣтъ отвѣта,

Какъ только этотъ звукъ пустой. О камни

Я ударяю, я хочу воды,

Воды, чтобъ пламя утолить въ груди,

А мнѣ даютъ — расплавленное злато…

На мой взглядъ, только подобный ходъ событій, какой указанъ до сихъ поръ, и не что иное, могъ вызвать подобное настроеніе у такого монарха, какимъ былъ Филиппъ II; это душевное состояніе должно было въ немъ развиться и для того, чтобы подготовить дальнѣйшее дѣйствіе, и дать возможность маркизу приблизиться къ королю. Отецъ и сынъ совершенно различными путями дошли до того пункта, куда автору нужно было ихъ довести; оба они разными путями приведены къ маркизу Позѣ; въ немъ одномъ теперь соединяется интересъ дѣйствія, до сихъ поръ разрозненнаго. Вся роль маркиза построена въ зависимости отъ страсти Карлоса къ королевѣ и того впечатлѣнія, которое она произведетъ на короля: поэтому-то и необходимо было, чтобы пьеса съ нея начиналась. По отношенію къ этой любви маркизъ долженъ-былъ оставаться въ тѣни и довольствоваться второстепенной ролью, — до тѣхъ поръ, пока онъ не овладѣваетъ всѣмъ ходомъ пьесы, потому что именно изъ нея онъ почерпаетъ матеріалы своей будущей дѣятельности. Такимъ образомъ, вниманіе зрителя не должно было до поры до времени отвлекаться, и по той же причинѣ необходимо было, чтобы любовь служила до настоящаго мѣста основнымъ содержаніемъ пьесы, а на то, въ чемъ современемъ долженъ былъ заключаться главный интересъ, дѣлались лишь слабые намеки. Но какъ только зданіе построено, лѣса отпадаютъ. Исторія любви Карлоса, какъ дѣйствіе подготовительное, отходитъ на второй планъ, уступивъ мѣсто тому, для чего она служила. Тѣ скрытые мотивы маркиза, которые сводятся ни къ чему иному, какъ именно къ освобожденію Фландріи и будущей судьбѣ народа, мотивы, лишь смутно угадываемые подъ оболочкой его дружбы — теперь выступаютъ наружу и понемногу приковываютъ къ себѣ все вниманіе. Карлосъ, какъ это уже было достаточно выяснено изъ всего предшествовавшаго, становится для Позы лишь единственнымъ, необходимымъ орудіемъ для осуществленія цѣли, къ которой онъ пламенно и неуклонно стремился, и онъ съ такой же горячностью предается ему, какъ и своей задачѣ. Изъ этихъ общихъ мотивовъ должны были развиться у него въ такой же мѣрѣ тревожное участіе къ радостямъ и горю своего друга и нѣжная заботливость къ тому, который служилъ орудіемъ осуществленія его завѣтнаго желанія, какъ если бы они вытекали изъ самой сильной личной привязанности. Дружба Карлоса представляла ему самое полное удовлетвореніе его идеала. Она служила соединительнымъ звеномъ всѣхъ его желаній и дѣятельности. Поза не зналъ еще иного и скорѣйшаго пути, чтобы осуществить свой высокій идеалъ свободы и человѣческаго благополучія, чѣмъ тотъ, который ему представлялся въ лицѣ Карлоса. Ему даже не приходило въ голову искать новаго пути; всего менѣе же думалъ онъ о непосредственномъ воздѣйствіи черезъ короля. Когда онъ былъ приведенъ къ послѣднему, Поза выказываетъ полнѣйшее равнодушіе.

Меня онъ требуетъ? Что я ему?

Вѣдь ничего! — Некстати какъ, безцѣльно

Вводить меня въ покои эти. Право,

Ему нѣтъ дѣла, есть-ли я на свѣтѣ!

Повѣрьте, это ни къ чему.

Однако онъ не надолго поддается этому праздному и ребяческому изумленію. Отъ человѣка, привыкшаго, какъ маркизъ Поза, изъ каждаго обстоятельства извлекать пользу для своего дѣла и даже случайности подгонять къ своимъ планамъ, о каждомъ происшествіи думать съ точки зрѣнія своей главной завѣтной задачи, — отъ такого человѣка не могла укрыться та весьма существенная польза, которую онъ могъ извлечь изъ настоящей минуты. Каждый мигъ для него свято завѣшенный кладъ, изъ котораго должно извлечь выгоду. Пока еще ему не представляется вполнѣ яснаго, связнаго плана; только — смутныя ожиданія и то лишь въ слабой степени; просто мимолетная мысль промелькнула — не представится ли здѣсь случайно чего нибудь, что пригодилось бы для дѣла? Онъ долженъ предстать передъ тѣмъ, въ рукахъ котораго участь нѣсколькихъ милліоновъ людей. Надо воспользоваться этой минутой, говоритъ онъ себѣ, которая не повторится. Пусть это будетъ лишь искрой правды, зароненной въ душу человѣка, который никогда еще не слыхалъ правды. Кто знаетъ, какой существенный переворотъ въ немъ можетъ оказать такое предостереженіе? Другого на умѣ у него нѣтъ, какъ только воспользоваться наилучшимъ образомъ случайно представившимся обстоятельствомъ. И въ такомъ то настроеніи Поза ожидаетъ Короля.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ.

Оставляю за собой до другого случая, — если вы только пожелаете меня выслушать, — объясненіе, нѣсколько разнящееся отъ вашего мнѣнія, того — въ какомъ духѣ устанавливается соглашеніе между королемъ и маркизомъ Позой, съ самаго начала ихъ разговора, и, вообще, объясненіе всего поведенія Позы во время этой сцены. Я теперь ограничусь только выясненіемъ того, что непосредственно касается характера маркиза.

Самое большее, на что маркизъ могъ разумно разсчитывать, сообразносвое му взгляду на короля, сводилось къ тому, чтобы вызвать въ немъ удивленіе, связанное съ чувствомъ нѣкотораго смиренія, удивленіе по поводу того, что высокое представленіе короля о самомъ себѣ и далеко не лестное мнѣніе о людяхъ должно допустить исключенія; затѣмъ еще — естественное, неизбѣжное смущеніе ничтожной души передъ истиннымъ величіемъ духа. Это дѣйствіе могло быть благотворнымъ даже въ томъ случаѣ, когда, оно, хотя на мигъ, пошатнуло бы предразсудки этого человѣка, когда оно заставило бы его почувствовать, что за предѣлами его Замкнутаго круга есть дѣянія, о которыхъ ему во снѣ не грезилось. Этотъ одинокій голосъ могъ еще долго слышаться королю въ его жизни и впечатлѣніе тѣмъ дольше сохраняться, чѣмъ болѣе настоящій случай оказывался безпримѣрнымъ.

Но Поза дѣйствительно составилъ себѣ о королѣ слишкомъ поверхностное и одностороннее мнѣніе. Къ тому же, если бы онъ и лучше зналъ его, то все же не былъ достаточно освѣдомленъ о тогдашнемъ его состояніи духа, чтобы принять его въ разсчетъ. Настроеніе же короля было въ высшей степени благопріятнымъ для Позы и подготовило его рѣчамъ такой пріемъ, какого онъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, никакъ не могъ ожидать. Это неожиданное открытіе вызываетъ въ немъ живительный подъемъ духа и даетъ совершенно новое направленіе всему ходу пьесы. Ободренный успѣхомъ, превзошедшимъ всѣ его ожиданія, придя въ восторгъ отъ проблесковъ гуманности у короля, которые его поразили, онъ на минуту теряетъ всякую трезвость мысли и доходитъ до безразсуднаго плана связать непосредственно съ личностью короля свой завѣтный идеалъ благополучія Фландріи и т. д. и. привести въ исполненіе при его содѣйствіи. Этотъ планъ такъ страстно овладѣваетъ имъ, что вызываетъ наружу все скрытое въ глубинѣ его души, плоды его фантазіи и результаты тихихъ думъ, и наглядно обрисовываетъ, до какой степени данные идеалы господствуютъ надъ нимъ. Теперь-то, въ возбужденіи страсти, отчетливѣе выступаютъ основныя пружины, которыя до сихъ поръ управляли его поступками; теперь съ нимъ случается то же, что и съ каждымъ мечтателемъ, котораго осиливаютъ господствующія въ немъ идеи. Онъ не знаетъ болѣе границъ; въ пылу собственнаго одушевленія онъ облагораживаетъ личность самого короля, который слушаетъ его съ изумленіемъ; онъ забывается до того, что возлагаетъ на него надежды, о чемъ, немного успокоившись, онъ вслѣдъ за тѣмъ краснѣетъ. О Карлосѣ больше ни-помину. Что за далекій обходъ дожидаться его воцаренія! Король представляетъ ему гораздо болѣе близкое и скорѣйшее удовлетвореніе. Зачѣмъ же отсрочивать, въ ожиданіи его наслѣдника, счастье человѣческаго рода?

Развѣ задушевный другъ Карлоса могъ бы до такой степени забыться, развѣ другая какая-либо страсть, кромѣ главной, могла бы увлечь маркиза такъ далеко? Развѣ интересы дружбы такъ подвижны, что ихъ безъ всякаго труда можно перенести на другой предметъ? Однако, все это объясняется, если признать, что дружба у Позы была подчинена другой преобладавшей страсти. Въ такомъ случаѣ становится понятнымъ, что послѣдняя при первомъ ближайшемъ случаѣ заявляетъ о своихъ правахъ и не долго задумывается перемѣнить свои средства и орудія. Горячность и откровенность, съ которыми Поза излагаетъ королю завѣтныя желанія, составлявшія до сихъ поръ тайну между нимъ и Карлосомъ, надежда, что король можетъ понять ихъ и осуществить, все это представлялось очевиднымъ вѣроломствомъ, въ которомъ онъ погрѣшилъ противъ своего друга Карлоса. Но Поза, «гражданинъ вселенной», долженъ былъ такъ поступить и только ему это простительно; а для сердечнаго друга Карлоса это было бы столь же предосудительнымъ, какъ и непонятнымъ. Но "то ослѣпленіе не могло продолжаться дольше нѣсколькихъ мгновеній. Легко простить первому ослѣпленію страсти, но если бы Поза упорствовалъ въ своемъ безумьи, онъ быстро опустился бы въ нашихъ глазахъ въ положеніе празднаго мечтателя. А что такое минутное ослѣпленіе въ немъ все-таки было, видно изъ нѣсколькихъ мѣстъ драмы, въ которыхъ Поза то отшучиваясь, то вполнѣ серьезно въ томъ оправдывается. «Предположимъ, говоритъ онъ королевѣ, что я пошелъ съ намѣреніемъ возложить свои надежды на престолъ».

Королева.

Нѣтъ, маркизъ,

Я даже въ шутку не желала бъ слышать

Отъ васъ столь недозрѣлый бредъ. Вѣдь вы

Не тотъ мечтатель, что, задумавъ дѣло,

Его къ концу не въ силахъ довести

Маркизъ.

Ну это, на мой взглядъ, еще вопросъ!

Карлосъ самъ достаточно глубоко заглянулъ въ душу своего друга, чтобы признать его рѣшеніе вытекающимъ изъ его образа мыслей, и то, что онъ говоритъ по этому поводу о Позѣ, должно было быть само по себѣ вполнѣ достаточнымъ, чтобы выяснить внѣ всякаго сомнѣнія точку зрѣнія автора."Ты самъ, говоритъ онъ, все еще воображая, что маркизъ приноситъ его въ жертву:

Ты самъ теперь исполнишь то, что должно

Мнѣ было выполнить, но я не смогъ.

Ты подаришь испанцамъ дни златые,

Что ожидали отъ меня напрасно.

Со мной поконченъ счетъ. Ты это понялъ.

Жестокая любовь на вѣкъ сгубила

Всѣ прежніе цвѣты души моей.

Я умеръ для твоихъ великихъ плановъ.

Перстъ Божій или случай привели

Тебя къ Филиппу. Тайну ты открылъ

Мою; онъ твой теперь! Его будь ангелъ;

А мнѣ спасенья больше нѣтъ. — Быть можетъ

И для Испаніи…

И въ другомъ мѣстѣ Карлосъ говоритъ графу Лерма, чтобы оправдать кажущееся вѣроломство его друга:

Онъ очень

Меня любилъ, да очень. Былъ я дорогъ

Ему, какъ дорога душа. О, знаю!

Тому я сотни видѣлъ доказательствъ.

Но развѣ для него судьба милльоновъ,

Отчизна не дороже, чѣмъ одинъ?

Для друга одного обширна слишкомъ

Маркиза грудь, а счастіе Карлоса

Мало для всеобъемлющей любви.

Онъ мной пожертвовалъ для долга!

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ.

Поза прекрасно понималъ, сколь многаго лишилъ онъ своего друга Карлоса тѣмъ, что онъ сдѣлалъ короля повѣреннымъ своей завѣтной мечты и постарался овладѣть его сердцемъ. Именно потому, что онъ чувствовалъ, что эти завѣтныя желанья служили настоящими узами его дружбы съ Карлосомъ, онъ зналъ, что порвалъ ихъ въ ту минуту, какъ осквернилъ святость своихъ чувствъ, выдавъ ихъ королю. Не зналъ этого Карлосъ, но Поза вполнѣ отдавалъ себѣ отчетъ въ томъ, что ихъ мысли и планы на будущее составляютъ священный палладіумъ ихъ дружбы и главную причину того, что Карлосъ владѣлъ его сердцемъ. Зная все это и предполагая въ душѣ, что данное соображеніе не осталось чуждымъ и Карлосу, какъ же могъ онъ рѣшиться сообщить ему, что онъ нарушилъ святость ихъ палладіума? Вѣдь разсказывать ему то, что произошло у нихъ съ королемъ, значило, по его понятіямъ, то же, что прямо признаться Карлосу, что былъ моментъ, когда онъ для него больше не существовалъ. Если бы предназначеніе Карлоса какъ будущаго преемника престола, если бы его званіе сына короля не играли никакой роли въ ихъ дружбѣ съ Позой, будь послѣдняя сама по себѣ и основанной на чисто личной склонности, то чувство дружбы было бы, правда, нѣсколько оскорблено довѣріемъ, оказаннымъ Позой королю, но сама дружба не предана, не расторгнута; это случайное обстоятельство не коснулось бы ея по существу. Со стороны маркиза Позы, какъ «гражданина вселенной», было актомъ деликатности, состраданья, что онъ скрылъ отъ будущаго монарха тѣ надежды, которыя онъ возлагалъ на настоящаго короля; но Поза, какъ другъ Карлоса, врядъ ли могъ чѣмъ большимъ погрѣшить противъ дружбы, какъ именно этой своею сдержанностью.

Конечно, совсѣмъ иными представляются тѣ основанія, по которымъ Поза старается оправдать и передъ самимъ собою и передъ своимъ другомъ свою сдержанность, единственный источникъ всѣхъ послѣдующихъ недоразумѣній. IV дѣйствіе, 6 явленіе.

Король довѣрился сосуду, тайну

Ему святую нынѣ передавъ.

Довѣрье вызываетъ благодарность.

Къ чему болтливость, если я молчаньемъ

Не причинилъ тебѣ страданій? Даже,

Быть можетъ, пощадилъ? Къ чему — надъ спящимъ

Указывать нависнувшую тучу?

и въ третьемъ явленіи пятаго дѣйствія:

…. И я, тревогой ложной обольщенный,

Безумьемъ ослѣпленъ мнѣ одному

Осуществить планъ смѣлый безъ тебя,

Я скрылъ опасный замыселъ отъ дружбы.

Однако для каждаго, хоть сколько-нибудь знающаго человѣческое сердце, вполнѣ ясно, что вышеприведенныя основанія (которыя сами по себѣ далеко недостаточно вѣски, чтобы оправдать столь важный шагъ) служатъ маркизу только для того, чтобы обмануть самого себя, такъ какъ онъ не рѣшается признаться въ настоящей причинѣ своего поступка. Еще нагляднѣе выступаетъ истинная картина его душевнаго состоянія въ другомъ мѣстѣ, изъ котораго видно, что бывали минуты, когда маркизъ спрашивалъ самого себя — не долженъ ли онъ пожертвовать своимъ другомъ? Онъ говоритъ королевѣ:

… Мнѣ утра новаго зарю

Пролить надъ этимъ царствомъ надлежало.

Король вѣдь полюбилъ меня. Онъ сыномъ

Своимъ меня назвалъ. Вручилъ печать

И Альбы нѣтъ ужъ болѣе у трона, и т. д.

Но короля

Покинулъ я. На этой скудной почвѣ

Ужъ розы не цвѣтутъ мои. То было

Ребяческой игрою въ куклы; нынѣ

Стыдится зрѣлый умъ тѣхъ дѣтскихъ грезъ.

Возможно-ль задержать приходъ ужъ близкой

Весны, надежды полной, чтобы разжечь

Мерцавшій сѣвернаго солнца лучъ?

Возможно-ль эры новой рисковать

Свободой полной, чтобъ послѣдній взмахъ

Бича смягчить усталаго тирана?

То слава жалкая. Не льщусь я ей.

Европы всей судьба въ душѣ Карлоса.

Ему Испанію поручаю. Боже,

Но горе и ему и мнѣ, когда бъ пришлося

Мнѣ въ выборѣ раскаяться своемъ,

Когда бъ я худшее избралъ, не понялъ

Того, что требовала осторожность,

Чтобъ не ему, а мнѣ быть на престолѣ!..

Итакъ, онъ все-таки выбиралъ, какъ поступить, а для выбора онъ долженъ былъ представить себѣ возможнымъ другой, противоположный образъ дѣйствія. Изъ всѣхъ приведенныхъ обстоятельствъ становится очевиднымъ, что интересамъ дружбы противупоставлены были иные, высшіе интересы, и что только послѣдніе опредѣляютъ общее направленіе дружбы Позы съ Донъ Карлосомъ. Никто изъ дѣйствующихъ лицъ въ пьесѣ не разсудилъ, въ чемъ сущность отношеній между обоими друзьями лучше самого Филиппа, отъ котораго и слѣдовало это всего скорѣе ожидать. Я вложилъ въ уста этого знатока людей свою апологіей свое собственное сужденіе о героѣ драмы; тѣми же словами я закончу и настоящее разсужденіе:

… Кому-жъ принесъ онъ жертву?

Мальчишкѣ? сыну моему? О, нѣтъ,

Я не повѣрю никогда. Вѣдь Позы

Изъ-за ребенка лишь не умираютъ.

Убогій дружбы пламень не наполнитъ

Все сердце Позы. Билось въ немъ оно

За всѣхъ людей. Любилъ онъ цѣлый міръ

Съ грядущими рядами поколѣній…

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ.

Однако, скажете вы, къ чему все это изслѣдованіе? Что бы ни служило связующимъ звеномъ дружбы между Позой и Карлосомъ — непроизвольное влеченіе сердца, соотвѣтствіе въ характерахъ, взаимная, личная потребность другъ въ другѣ, или же какія-нибудь внѣшнія обстоятельства, — ея проявленія остаются тѣми же и ничто отъ этого не измѣняется въ ходѣ піесы. Къ чему же это изысканное стараніе, чтобы вывести читателя изъ заблужденія, которое для него быть можетъ пріятнѣе, чѣмъ сама правда? Да и къ чему свелось-бы обаяніе большинства высоконравстренныхъ поступковъ, если бы мы захотѣли всякій разъ проникать въ самую глубь человѣческой души и вникать въ постепенное зарожденіе душевныхъ побужденій⁷ Для насъ вполнѣ достаточно, что все то, что маркизъ Поза любитъ, соединено въ принцѣ, что послѣдній является представителемъ или, по меньшей мѣрѣ, единственнымъ поборникомъ его завѣтныхъ желаній, что Поза неразрывно связываетъ съ его существомъ даже случайное, условное, приданное извнѣ, и что все, что онъ къ нему чувствуетъ, выражается въ формѣ личной привязанности. Мы въ такомъ случаѣ просто любуемся картиной описанной дружбы, какъ простымъ духовнымъ явленіемъ, не заботясь о томъ, на сколько составныхъ частей мыслитель могъ бы его разложить.

Но какъ быть, если оправданіемъ дѣлаемаго различія служитъ значеніе, которое оно имѣетъ для оцѣнки всей драмы? Если конечная цѣль стремленій Позы выше самого принца, если послѣдній имѣетъ столь важное для него значеніе только какъ орудіе достиженія этой высшей цѣли, если онъ дружескимъ отношеніемъ къ нему удовлетворяетъ другое свое влеченіе, а не простое чувство дружбы, то нельзя болѣе съузить значеніе самой піесы, или по крайней мѣрѣ общій выводъ драмы долженъ совпадать съ задачей маркиза. Судьба цѣлаго государства, счастье человѣческаго рода, обезпеченное для многихъ поколѣній, — къ чему клонятся, какъ мы видѣли, всѣ стремленія маркиза, — все это не могло служить лишь эпизодомъ дѣйствія, которое имѣло бы цѣлью представить только развязку любовной исторіи. Если мы неправильно понимаемъ дружбу Позы, то боюсь, не ошибочно-ли заключимъ и о конечной цѣли всей трагедіи. Позвольте мнѣ вамъ разъяснить ее съ этой новой точки зрѣнія; быть можетъ, многія недоразумѣнія, на которыя вы до сихъ поръ наталкивались, окажутся отстраненными именно по этой новой оцѣнкѣ.

И къ чему сводилось бы такъ называемое единство драмы, если имъ не должна служить любовь и не можетъ служить дружба? О первой рѣчь идетъ въ трехъ первыхъ дѣйствіяхъ, о второй въ двухъ остальныхъ. Но ни та, ни другая не проникаетъ цѣлаго. Дружба приноситъ себя въ жертву, а любовью жертвуютъ, но ни той ни другой въ частности эти жертвы не предназначены. Слѣдовательно, должно быть нѣчто третье, отличное и отъ дружбы и отъ любви, третье, которому оба онѣ служатъ и обѣ принесены въ жертву, — и если драма дѣйствительно заключаетъ въ себѣ единство, то въ чемъ иномъ оно состоитъ, какъ не въ этомъ третьемъ?

Постарайтесь, дорогой другъ, припомнить нѣкоторый разговоръ, который мы оживленно вели съ вами на одну изъ любимыхъ современныхъ темъ — о развитіи чистой и кроткой гуманности, о наивозможно полнѣйшей свободѣ личности, о совершеннѣйшемъ состояніи человѣчества, насколько оно достижимо при его свойствахъ и силахъ, и наше воображеніе занеслось при этомъ въ чудное сновидѣніе, гдѣ сердце бьется такъ сладостно. Мы закончили его романическимъ пожеланіемъ, чтобы случай, который уже не разъ творилъ величайшія чудеса, соблаговолилъ, въ ближайшій Юліановскій циклъ, вселить наши мысли, мечты и убѣжденія, проникнутыми такой же горячностью и доброй волей, въ душу первенца какого-нибудь будущаго властелина въ той или другой странѣ, на одномъ изъ полушарій. То, что было даже въ серьезномъ разговорѣ лишь игрой, должно было, на мой взглядъ, въ такой игрѣ, какъ трагедія, возвыситься до степени истинной серьезности и правды. Что только не возможно въ воображеніи? Чего не разрѣшается поэту? Нашъ разговоръ былъ давно забытъ, когда я между тѣмъ ознакомился съ наслѣднымъ принцемъ Испаніи и вскорѣ догадался, что этотъ даровитый юноша какъ разъ подходитъ подъ то представленіе о правителѣ, который могъ бы осуществить наши проекты. Задумано, исполнено. Все оказалось у меня въ рукахъ, словно стараніями услужливаго генія: любовь къ свободѣ въ борьбѣ съ деспотизмомъ, путы глупости расторгнуты, тысячелѣтніе предразсудки расшатаны; народъ, требующій возвращенія своихъ человѣческихъ правъ; воспитываются республиканскія добродѣтели; умы въ броженіи; общее оживленіе отъ вдохновляющихъ вопросовъ и, въ концѣ концовъ, какъ бы завершая собою столь удачное созвѣздіе, юноша съ прекрасной душой на престолѣ въ одинокомъ, нетронутомъ цвѣтѣ духовныхъ силъ, распустившихся подъ гнетомъ и страданіями. Несчастнымъ, — такъ думали мы, — долженъ быть тотъ сынъ короля, въ которомъ мы хотѣли видѣть осуществленіе нашего идеала.

Такъ будьте человѣкомъ,

Вступивши на престолъ Филиппа, Вамъ

Знакомы вѣдь страданья…

Такой избранникъ не могъ быть взятъ на лонѣ счастья и чувственныхъ наслажденій; не должно было искусство еще коснуться его образованія и тогдашняя эпоха наложить свое клеймо. Однако, спрашивается, какимъ образомъ, королевичъ въ XVI вѣкѣ, — къ тому-же сынъ Филиппа II, — воспитанникъ монаховъ, котораго умъ при первомъ своемъ пробужденіи былъ оберегаемъ такими строгими и зоркими охранителями, какъ могъ онъ придти къ столь либеральнымъ воззрѣніямъ? Изволите ли видѣть, и это было предусмотрѣно. Судьба даровала ему друга въ томъ рѣшительномъ для человѣка возрастѣ, когда распускается цвѣтъ души, когда усваиваются идеалы и духовная воспріимчивость сильна, друга — умнаго, глубокочувствующаго юношу, образованію котораго — (что можетъ помѣшать мнѣ это предположить?) — содѣйствовала и счастливая звѣзда, необыкновенно благопріятное стеченіе обстоятельствъ, и какой нибудь тайный мудрецъ того времени довершилъ это прекрасное дѣло. Такимъ образомъ, та свѣтлая, гуманная философія, которую принцъ хочетъ исповѣдывать, вступивъ на престолъ, — есть плодъ дружбы. Она облечена во все обаяніе молодости, во всю прелесть поэзіи; она вложена въ его сердце со свѣтомъ и съ тепломъ; она первый ростокъ его духовнаго существа; она его первая любовь. Для маркиза въ высшей степени важно сохранить за ней эту свѣжесть молодости, поддерживать ее въ немъ, какъ предметъ страстнаго желанія, ибо только страсть одна могла помочь ему преодолѣть трудности, съ которыми сопряжено исповѣдываніе такой философіи. Поза говоритъ королевѣ:

Ему скажите,

Чтобъ грезы юности своей берегъ,

Когда онъ станетъ человѣкомъ; чтобы

Онъ сердце не ввѣрялъ, — цвѣтокъ тотъ нѣжный,

Намъ Богомъ данный, — гордому разсудку,

Прославленнымъ, излюбленнымъ понятьямъ —

То червь мертвящій. Пусть онъ не смутится,

Когда премудрость праха осудитъ

Даръ неба — вдохновенье. Я ужъ раньше

Его предупреждалъ…

Такимъ образомъ у обоихъ друзей возникло восторженное намѣреніе доставить человѣчеству то благополучіе, которое только достижимо, и сюжетомъ настоящей драмы служитъ именно изображеніе этого восторженнаго рѣшенія, насколько оно обрисовывается въ столкновеніи съ личной страстью. И такъ, вопросъ былъ въ томъ, чтобы представить такого принца, который дѣйствительно долженъ былъ осуществить высшій, наивозможный для данной эпохи, идеалъ гражданскаго благополучія, а не предварительно воспитывать принца для выполненія такой задачи; эта подготовка должна была быть много раньше и не могла служить темой для даннаго художественнаго произведенія; еще менѣе того возможно было представить его за выполненіемъ своихъ плановъ на дѣлѣ, такъ какъ это далеко переходило за границы трагедіи. Задача сводилась къ тому, чтобы показать такого принца, представить въ немъ преобладающимъ состояніе духа, которое должно было служить основой такого образа дѣйствій, довести до высшей степени правдоподобія его субъективную готовность, не заботясь о томъ, приведетъ ли счастливая судьба или случай къ ихъ примѣненію на самомъ дѣлѣ.

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ.

Хочу нѣсколько точнѣе разъяснить вышеизложенное.

Тотъ самый юноша, которому мы намѣрены поручить столь выдающуюся роль, долженъ былъ предварительно преодолѣть стремленія, опасныя для даннаго предпріятія; подобно древнему римлянину, онъ долженъ быть продержать руку на огнѣ, чтобы убѣдить насъ, что онъ достаточно мужественъ, чтобы выдержать боль. Онъ именно долженъ былъ пройти черезъ огонь ужаснаго испытанія и искуситься на этомъ огнѣ. Только тогда, когда мы увидѣли его удачно справившимся съ внутреннимъ врагомъ, мы можемъ предсказать ему побѣду надъ внѣшними препятствіями, которыя неизбѣжно встрѣтятся ему на его смѣломъ пути реформъ, только тогда, когда мы узнали, что онъ устоялъ отъ искушеній въ періодъ чувственныхъ порывовъ, съ горячей кровью молодости, повѣримъ мы, что они не будутъ для него опасны и въ зрѣломъ возрастѣ. А какая страсть представлялась болѣе подходящей для такого испытанія, чѣмъ самая сильная изъ всѣхъ — т. е. любовь?

Всякая иная страсть, кромѣ любви, — могущая быть опасной для выполненія той великой задачи, къ которой я его предназначилъ, исключена изъ его сердца или даже никогда не касалась его. Посреди испорченнаго и безнравственнаго придворнаго общества онъ сохранилъ чистоту первобытной невинности; и не любовь уберегла его отъ окружавшей его грязи, не разсудочные доводы, а именно лишь инстинктивное нравственное чувство:

И похоти стрѣла объ эту грудь разбилась

Задолго, до того, какъ въ немъ Елизавета

Царицей стала.

Обратно тому, какъ вела себя принцесса Эболи, которая изъ страсти и разсчета часто забывалась съ нимъ, Карлосъ выказываетъ невинность сердца, граничащую съ простотой. Сколько найдется между читателями этой сцены такихъ, которые гораздо скорѣе поняли бы принцессу! Въ мои же намѣренія входило представить юношу съ такой природной чистотой, что никакой соблазнъ не могъ имѣть надъ нимъ силы. Поцѣлуй, данный имъ принцессѣ, былъ, по его собственному признанію, первымъ въ его жизни, и несомнѣнно это былъ вполнѣ чистый поцѣлуй. Но надо было также показать, какъ онъ способенъ возвыситься и надъ болѣе утонченнымъ соблазномъ; этому служитъ эпизодъ съ принцессой Эболи, всѣ развратныя уловки которой разбиваются о его лучшую любовь. Итакъ, ему приходится бороться съ одной лишь этой любовью, и вполнѣ добродѣтельнымъ онъ станетъ только тогда, когда ему удастся даже ее побѣдить въ себѣ; на этомъ построена вся пьеса.

Вы теперь понимаете, почему принцъ мною очерченъ такъ, а не иначе; почему я допустилъ, чтобы благородная красота его характера была помрачена такой страстностью, такой порывистой горячностью, какъ волны, мутящія прозрачную гладь воды. Онъ долженъ былъ обладать мягкимъ, доброжелательнымъ сердцемъ, восторженнымъ стремленіемъ ко всему великому и прекрасному, нѣжностью, стойкостью, самоотверженнымъ великодушіемъ; онъ долженъ былъ выказать ясные и трезвые взгляды прекрасной души, но мудрымъ ему не слѣдовало быть. Будущій великій человѣкъ въ немъ дремалъ, но пока горячность темперамента не позволяла ему быть имъ на самомъ дѣлѣ. Въ его характерѣ должны были заключаться всѣ качества, нужныя для того, чтобы стать превосходнымъ правителемъ, все, что оправдывало ожиданія его друга, и надежды, возложенныя на него страной, уповающей на него, словомъ все, что должно было быть сосредоточеннымъ въ одномъ лицѣ для выполненія завѣтнаго идеала будущаго государства; однако, все это лишь въ неразвитомъ, зачаточномъ состояніи, не отдѣленномъ еще отъ личной страсти, не ставши еще чистымъ золотомъ. Только впослѣдствіи нужно было приблизить его къ той степени совершенства, которой ему теперь недоставало; болѣе законченный характеръ принца упразднилъ бы всю мою драму. Вы также поймете теперь, почему необходимо было предоставить такое широкое мѣсто характерамъ Филиппа и его единомышленниковъ, — что было бы непростительной ошибкой, если бы они служили не чѣмъ инымъ, какъ только пружинами, чтобы запутать любовную интригу и затѣмъ довести ее до благополучнаго конца; поймете, почему, вообще, удѣлено столько мѣста изображенію духовнаго, политическаго и семейнаго деспотизма. Въ виду того, что моей главной задачей было постепенно вывести будущаго устроителя людского счастья изъ самой пьесы, — вполнѣ умѣстнымъ казалось выставить рядомъ съ нимъ виновника несчастія людей и обстоятельнымъ изображеніемъ ужасной картины деспотизма рѣзче оттѣнить всю прелесть противоположнаго характера. Мы видимъ деспота на его печальномъ престолѣ, видимъ его бѣдствующимъ посреди всѣхъ его сокровищъ; мы узнаемъ изъ его устъ, что онъ одинокъ среди милліоновъ своихъ подчиненныхъ, что фуріи подозрительности тревожатъ его сонъ, что его клевреты приносятъ ему расплавленное золото взамѣнъ живительнаго напитка; мы входимъ вмѣстѣ съ нимъ въ его одинокіе покои, видимъ, какъ властелинъ половины міра молитъ встрѣтить человѣка, и когда судьба доставляетъ ему эту возможность, онъ, какъ безумный, самъ разбиваетъ тотъ даръ, котораго онъ оказывается болѣе недостойнымъ. Мы видимъ, какъ онъ безсознательно служитъ самымъ низкимъ страстямъ своихъ рабовъ; мы становимся свидѣтелями, какъ они вьютъ веревки, опутывая ими, какъ ребенка, того, кто мнитъ себя единственнымъ хозяиномъ своихъ дѣйствій. Того, передъ кѣмъ дрожатъ въ отдаленныхъ частяхъ свѣта, мы застаемъ смиренно представляющимъ унизительный отчетъ въ своихъ поступкахъ властному священнослужителю и искупающимъ легкій проступокъ позорнымъ наказаніемъ. Мы видимъ его въ борьбѣ съ природой и человѣчествомъ, которыхъ онъ однако не въ силахъ побѣдить, слишкомъ гордый, чтобы признать ихъ могущество и безсильный отъ нихъ избавиться; онъ чуждъ всѣхъ радостей, доставляемыхъ ими, но преслѣдуемъ ихъ слабостями и ужасами; выдѣлившись изъ своего рода, онъ занялъ какъ бы серединное мѣсто между создателемъ и созданіемъ, возбуждая тѣмъ наше состраданіе къ себѣ. Мы презираемъ это величіе, но сожалѣемъ объ его заблужденіи, ибо въ самой изломанности этого характера мы находимъ признаки человѣческаго, которые сближаютъ его съ нами, потому что король несчастенъ именно въ силу уцѣлѣвшихъ въ немъ остатковъ человѣчности. Но чѣмъ больше насъ отталкиваетъ этотъ ужасный образъ, тѣмъ сильнѣе привлекаетъ картина кроткой гуманности, которая раскрывается передъ нашими глазами въ лицѣ Карлоса, его друга и королевы.

Теперь, дорогой другъ, пересмотрите еще разъ пьесу съ указанной, новой точки зрѣнія. Быть можетъ то, что вы считали въ ней излишнимъ нагроможденіемъ, теперь будетъ меньше васъ коробить; всѣ отдѣльныя части драмы приводятся къ тому единству, о которомъ мы теперь договорились. Я могъ бы еще дальше продолжить разсужденіе по намѣченнымъ нитямъ, но довольствуюсь тѣмъ, что далъ вамъ нѣсколько указаній, а наилучшее проясненіе сдѣланныхъ намековъ заключается въ самой пьесѣ.

Весьма возможно, что для того, чтобы понять главную идею драмы, нужно отнестись къ ней съ болѣе спокойной вдумчивостью, а не съ той поспѣшностью, съ которою обыкновенно пробѣгаютъ подобныя произведенія; но цѣль, для которой работалъ художникъ, должна представиться выполненной въ концѣ художественнаго произведенія. То, на чемъ заканчивается трагедія, должно, было служить ея основнымъ содержаніемъ, а теперь пусть выслушаютъ, какъ Донъ-Карлосъ разстается съ нами и со своей королевой:

Я долго

Въ тяжеломъ находился снѣ. Любилъ я.

Теперь я пробужденъ. Будь позабыто

Все прошлое. Я понялъ, наконецъ,

Что благо высшее на свѣтѣ есть,

Чѣмъ обладать тобой. Вотъ ваши письма —

Возьмите ихъ. Мои вы уничтожьте.

Не бойтесь больше страстныхъ порываній —

Все конечно. Отнынѣ пламень чистый

Мнѣ душу озарилъ….

… Я памятникъ ему надгробный

Такой поставлю, какъ и королямъ

Еще не воздвигали. Пусть надъ прахомъ

Маркиза рай прекрасный зацвѣтетъ…

Королева.

Такимъ, Карлосъ, васъ видѣть я желала!

Вѣдь въ этомъ высшій смыслъ его кончины…

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ.

Я не иллюминатъ и не масонъ, но если оба общества имѣютъ одну общую нравственную цѣль, если эта цѣль представляется самой важной для человѣческаго общества, то она должна быть по крайней мѣрѣ весьма родственной той задачѣ, которую преслѣдовалъ маркизъ Поза. То, чего добиваются указанныя общества путемъ тайныхъ союзовъ многихъ, разсѣянныхъ по всему свѣту, дѣятельныхъ членовъ, послѣдній хочетъ достичь — полнѣе и скорѣе, при помощи одного человѣка, и именно принца, который предназначенъ вступить на первый въ мірѣ престолъ и, благодаря своему высокому положенію, становится пригоднымъ для выполненія такого дѣла. Въ этомъ одномъ лицѣ онъ старается сдѣлать господствующимъ тотъ кругъ идей, тѣ чувства, изъ которыхъ вышеуказанная дѣятельность, направленная къ благу человѣчества, вытекаетъ въ необходимое слѣдствіе. Многимъ данный сюжетъ могъ казаться слишкомъ отвлеченнымъ и слишкомъ серьезнымъ для драматическаго произведенія, и если они ожидали найти въ немъ лишь картину страсти, то я обманулъ ихъ ожиданія; мнѣ же показалась не вполнѣ нестоющей попытки задача — ввести въ область изящныхъ искусствъ истины, бывшія до сихъ поръ лишь достояніемъ научнаго знанія, истины, которыя для всякаго, желающаго блага человѣчеству, должны быть самыми священными; — одушевить ихъ свѣтомъ и тепломъ, и представить — какъ живые, дѣйствующіе стимулы, внѣдренные въ человѣческое сердце въ ожесточенной борьбѣ съ личной страстью". Если даже мнѣ и отомстилъ геній трагедіи за это нарушеніе границъ, положенныхъ драматическому произведенію, то все же нѣкоторыя, не лишенныя важности идеи, вложенныя въ пьесу, не будутъ потеряны для добросовѣстнаго читателя, и, быть можетъ, онъ не будетъ непріятно удивленъ, найдя нѣкоторыя замѣчанія, которыя онъ помнитъ изъ Монтескье, — приноровленными и какъ бы подтвержденными въ драматическомъ произведеніи.

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ.

Раньше чѣмъ навсегда проститься съ нашимъ другомъ Позой, скажу еще нѣсколько словъ объ его загадочномъ поведеніи съ принцемъ и объ его смерти.

Многіе ставили ему въ упрекъ, что онъ, составивъ себѣ такое высокое понятіе о свободѣ и постоянно говоря о ней, ведетъ себя крайне деспотически по отношенію къ своему другу, слѣпо руководитъ имъ, словно малымъ ребенкомъ, и тѣмъ самымъ приводитъ на край гибели. Чѣмъ оправдывается, спрашиваете вы, что маркизъ Поза вмѣсто того, чтобы открыть принцу о своихъ новыхъ отношеніяхъ къ королю, вмѣсто того, чтобы благоразумно обсудить дальнѣйшій образъ дѣйствій и, дѣлая его соучастникомъ своего плана, одновременно предупредить съ его стороны всякую поспѣшность, въ которую могли вовлечь принца — неизвѣстность, недовѣріе, боязнь и непомѣрная горячность, которыя дѣйствительно къ этому впослѣдствіи и привели, — вмѣсто того, чтобы избрать этотъ безобидный и вполнѣ естественный путь, — почему Поза бросается навстрѣчу неминуемой опасности, предпочитаетъ выжидать эти, столь легко предугадываемыя послѣдствія, и, когда опасенія сбылись, старается исправить дѣло такимъ средствомъ, которое представляется столько же неудачнымъ, сколько грубымъ и неестественнымъ, именно заключеніемъ принца подъ арестъ? Онъ зналъ мягкое сердце своего друга. Авторъ намъ только что показалъ передъ тѣмъ образчикъ того вліянія, которое Поза имѣлъ на Карлоса. Два слова могли избавить его отъ унизительнаго средства. Зачѣмъ же прибѣгаетъ онъ къ интригѣ, когда онъ могъ бы прямымъ путемъ гораздо скорѣе и надежнѣе достичь цѣли.

Изъ того, что этотъ насильственный и ошибочный образъ дѣйствія мальтійскаго рыцаря обусловилъ всѣ послѣдующія положенія въ драмѣ и привелъ его къ самопожертвованію, нѣсколько поспѣшно заключили, что поэтъ поддался соблазну этой легкой побѣды, нарушая тѣмъ внутреннюю правдивость характера и естественный ходъ дѣйствія. Такъ какъ это представлялось удобнѣйшимъ и кратчайшимъ путемъ, чтобы разобраться въ своеобразномъ поведеніи нашего мальтійца, то въ его характерѣ, въ цѣломъ, сочли излишнимъ искать какого нибудь другого ближайшаго смысла. Вѣдь, пожалуй, было бы слишкомъ много требовать отъ критика, чтобы онъ былъ сдержанъ въ своемъ сужденіи только потому, что оно невыгодно автору. Однако, я считаю, что все же пріобрѣлъ нѣкоторое право на снисходительность, такъ какъ неоднократно въ самой пьесѣ изображалась въ полномъ блескѣ правдивость положенія.

Безъ сомнѣнія, характеръ маркиза Позы выигралъ бы въ красотѣ и въ чистотѣ, если бы онъ поступилъ прямѣе и воздержался бы отъ того, чтобы прибѣгать къ неблагороднымъ пріемамъ интриги. Признаюсь, такой характеръ меня соблазнялъ, но я еще болѣе дорожилъ тѣмъ, что считалъ за правду. А правдой я считаю слѣдующее положеніе, — «что любовь къ реальному предмету и любовь къ идеалу должны быть столь же различны въ своихъ проявленіяхъ, какъ различны онѣ и по своей сущности; — что самый безкорыстный, самый чистый и благородный человѣкъ столь же часто приведенъ къ своевольному обхожденію съ отдѣльными индивидуумами, изъ восторженной привязанности къ своему представленію о добродѣтели и о счастьи, которое должно быть водворено, какъ и самый эгоистичный деспотъ; это происходитъ отъ того, что предметъ стремленій ихъ обоихъ находится не внѣ, а внутри ихъ самихъ, и что тотъ, кто соизмѣряетъ свои дѣйствія по своему внутреннему духовному образу, оказывается въ такомъ же разладѣ со свободой другихъ, какъ и человѣкъ, котораго конечная цѣль заключается въ его собственномъ я». Истинное величіе духа часто приводитъ къ не меньшему ограниченію свободы другихъ, чѣмъ эгоизмъ и властолюбіе, потому что оно заботится о самомъ дѣлѣ, а не объ отдѣльной личности. Именно вслѣдствіе того, что оно постоянно имѣетъ въ виду цѣлое, какъ свою конечную цѣль, весьма часто исчезаютъ въ этой далекой перспективѣ мелкіе интересы единицъ. Добродѣтельный человѣкъ въ своихъ поступкахъ являетъ величіе духа ради закона, мечтатель — въ угоду своему идеалу, человѣкъ съ сердцемъ — ради предмета своей любви. Изъ первой категоріи людей мы имѣемъ законодателей, судей, королей, изъ второй — героевъ, но выберемъ нашего друга — изъ третьей категоріи. Первыхъ мы уважаемъ, передъ вторыми преклоняемся, но третьихъ — любимъ. Карлосу пришлось поплатиться, что онъ упустилъ изъ виду эти различія и избралъ своимъ другомъ сердца — великаго человѣка

Но что тебѣ до королевы? Развѣ

Ты любишь королеву? И твоей ли

Высокой доблести о мелкихъ злобахъ

Любви моей освѣдомляться? —

…Все поправимо,

Все, кромѣ слѣпоты моей безумной,

Доселѣ мнѣ не давшей усмотрѣть,

Что такъ-же нѣженъ ты, какъ и великъ

Дѣйствовать неслышно, безъ помощниковъ, въ молчаливомъ величіи духа, было мечтой маркиза. Тихо, какъ изъ заботливой предосторожности къ спящему, хочетъ онъ устроить судьбу своего друга; онъ хочетъ спасти его, ставъ его провидѣніемъ — и поэтому самому губитъ. Онъ слишкомъ смотритъ вверхъ на свой идеалъ добродѣтели и слишкомъ мало опускалъ глаза на своего друга — и это было гибельно для нихъ обоихъ. Несчастье Карлоса заключалось въ томъ, что его другъ не хотѣлъ удовольствоваться тѣмъ, чтобы его спасти обыкновеннымъ образомъ. Въ данномъ случаѣ, мнѣ кажется, я схожусь съ не лишеннымъ важности наблюденіемъ изъ области духовной жизни, которое не должно было ускользнуть отъ вниманія каждаго, кто хоть сколько-нибудь присматривался вокругъ себя или слѣдилъ за ходомъ своихъ собственныхъ ощущеній. Вотъ въ чемъ оно заключается: нравственныя побужденія, заимствованныя у идеала совершенства, который предстоитъ достичь, не составляютъ природныхъ свойствъ человѣческаго сердца, и именно потому, что они вложены въ него искусственно, они не всегда проявляются благотворно, и даже часто приводятъ, по весьма человѣческому переходу, къ пагубнымъ злоупотребленіямъ. Одно уже то обстоятельство, что каждый подобный идеалъ духовнаго величія — искусственный продуктъ, который существуетъ въ идеѣ, и, какъ всякая идея, зависитъ отъ болѣе или менѣе ограниченной точки зрѣнія индивидуума, который ее воспринимаетъ, и не можетъ быть общепримѣнимой въ цѣломъ — уже одно это обстоятельство, говорю я, должно было сдѣлать ее весьма опаснымъ орудіемъ въ рукахъ нашего друга; еще опаснѣе становится эта идея при довольно быстромъ соединеніи ея съ тѣми или другими страстями, которыя всегда въ большей или въ меньшей мѣрѣ присущи человѣческому сердцу. Я имѣю въ виду — властолюбіе, самомнѣніе и гордость, которыя тотчасъ овладѣваютъ ею и сливаются съ ней неразрывно. Назовите мнѣ, дорогой другъ, чтобы ограничиться лишь однимъ примѣромъ изъ тысячи, назовите мнѣ хотя бы одного основателя монашескаго ордена, или самый этотъ орденъ, который бы всегда оставался чуждымъ, при самыхъ чистыхъ намѣреніяхъ и самыхъ благородныхъ побужденіяхъ, нѣкотораго произвола въ обхожденіи съ людьми, насилованія чужой свободы, стремленія къ таинственности или властолюбію? Укажите мнѣ такихъ, которые, преслѣдуя чисто духовную цѣль, чуждую всякой неблагородной примѣси, если разсматривать эту цѣль саму по себѣ, такъ какъ она представляется уму, — не были бы незамѣтно увлечены покуситься на чужія права, которыя однако представлялись имъ всегда наисвященнѣйшими, нерѣдко даже проявлять деспотическій произволъ, не измѣняя при этомъ своей цѣли, не ощущая нарушенія въ своихъ побужденіяхъ. Я объясняю себѣ эти явленія потребностью ограниченнаго разума укоротить пути, упростить дѣло и обобщать индивидуальныя особенности, которыя представляются помѣхой и смущаютъ, — объясняю изъ присущей намъ общей склонности къ властолюбію, или къ тому, чтобы отстранить все то, что служитъ препятствіемъ свободному проявленію нашихъ силъ. Вотъ почему я выбралъ характеръ, которому присущи были наилучшія стремленія къ благу, характеръ, возвышающійся надъ всякими своекорыстными желаніями; я придалъ ему чувство высокаго уваженія къ чужимъ правамъ; я даже поставилъ цѣлью его стремленій — предоставленіе всѣмъ наслаждаться свободой, — и все-таки думаю, что не оказался въ противорѣчіи съ тѣмъ, что подтверждается опытомъ жизни, заставивъ своего героя даже на избранномъ имъ пути сбиться въ сторону деспотизма. Въ мои планы входило, чтобы онъ попался въ петлю, которая угрожаетъ всѣмъ, идущимъ по одному съ нимъ пути. Чего бы мнѣ стоило — заставить его благополучно избѣжать этой западни и доставить читателю, который его полюбилъ, ничѣмъ не смущаемую радость оцѣнить всю привлекательность прочихъ сторонъ его характера; — но я счелъ большимъ преимуществомъ остаться вѣрнымъ человѣческой природѣ и не нарушать даннымъ примѣромъ тотъ жизненный опытъ, которымъ никогда нельзя слишкомъ дорожить. Я хочу сказать, что въ области нравственныхъ явленій всегда рискованно отступать отъ естественныхъ, жизненныхъ чувствованій, чтобы пускаться въ отвлеченія слишкомъ общаго характера; что человѣкъ надежнѣе можетъ положиться на внушенія своего сердца или на принятыя въ обиходѣ и индивидуальныя представленія о справедливости и несправедливости, чѣмъ довѣрять опасному руководству разсудочныхъ идей общаго характера, искусственно созданныхъ; ибо ничто не ведетъ къ добру, что не представляется естественнымъ по своей сущности.

ПИСЬМО ДВѢНАДЦАТОЕ.

Остается мнѣ еще сказать лишь нѣсколько словъ о самопожертвованіи Позы.

Порицали то, что онъ добровольно бросился навстрѣчу насильственной смерти, которую могъ бы избѣжать. Не все еще, говорятъ, было потеряно. Почему же онъ не могъ бѣжать, какъ это сдѣлалъ его другъ? Развѣ не обязывала его именно его дружба къ Карлосу — сохранить себя для него? Развѣ онъ не принесъ бы гораздо большей пользы ему своею жизнью, чѣмъ рискуя вѣроятною смертью, даже въ томъ случаѣ, еслибы все исполнилось согласно его планамъ? Развѣ онъ не могъ… но, скажите на милость, чего бы только не могъ предпринять спокойный зритель, и какъ много разумнѣе и умнѣе распорядился бы онъ своей жизнію! Жаль только, что маркизъ не могъ воспользоваться такимъ завиднымъ хладнокровіемъ и досугомъ, этими необходимыми условіями столь благоразумнаго разсчета. Однако, мнѣ могутъ замѣтить, что принужденное и хитроумное средство, къ которому онъ прибѣгаетъ, чтобы умереть, не могло ему придти въ голову такъ сразу въ первую минуту; почему же онъ не могъ бы съ такимъ же успѣхомъ употребить раздумье и время, потраченныя на то средство, — на изобрѣтеніе разумнаго плана для своего спасенія, или даже воспользоваться тѣмъ, который у него былъ подъ рукой и сразу бросается въ глаза даже не дальновидному читателю? Если толко онъ не хотѣлъ умереть ради самой смерти, или — какъ выразился одинъ изъ моихъ критиковъ — если онъ не искалъ смерти ради мученичества, то едва понятно, почему ему раньше пришло въ голову столь изысканное средство обрѣсти гибель, чѣмъ несравненно болѣе простое средство спастись. Это возраженіе кажется весьма вѣскимъ и тѣмъ болѣе заслуживаетъ разсмотрѣнія.

Отвѣтъ на него слѣдующій:

Во 1-хъ, данное возраженіе основано на ошибочномъ и достаточно уже опровергнутомъ изъ всего вышеизложеннаго предположеніи, что маркизъ умираетъ только ради своего друга. Это предположеніе болѣе не умѣстно, послѣ того, какъ доказано, что онъ жилъ не для Карлоса, и что дружба съ нимъ была чѣмъ то совсѣмъ инымъ. Слѣдовательно, онъ не могъ умереть только для того, чтобы спасти своего друга; для послѣдняго, вѣроятно, онъ нашелъ бы другіе, менѣе насильственные способы, чѣмъ смерть: онъ умираетъ, чтобы всѣмъ пожертвовать за свой идеалъ, вложенный въ душу принца, всѣмъ тѣмъ, что есть у человѣка самаго дорогого, что только онъ можетъ отдать на какое-нибудь дѣло; и онъ это отдаетъ, чтобы доказать самымъ нагляднымъ образомъ, какимъ онъ только располагаетъ, какъ сильна его вѣра въ истинность и въ превосходство своего плана и какъ онъ дорожитъ его осуществленіемъ". Онъ умираетъ по той же причинѣ, по которой многіе великіе люди умирали за правду, чтобы она стала предметомъ общей любви и домогательства, чтобы доказать собственнымъ примѣромъ, до какой степени правда заслуживаетъ того, чтобы ради нея все претерпѣть. Когда законодатель Спарты выполнилъ свой трудъ, и Дельфійскій оракулъ предсказалъ, что республика будетъ существовать и процвѣтать до тѣхъ поръ, пока они будутъ чтить законы Ликурга, послѣдній созвалъ спартанскій народъ и потребовалъ отъ него клятвы, что онъ оставитъ неприкосновенной новую организацію по крайней мѣрѣ до того времени, когда онъ вернется изъ предпринятаго имъ путешествія. Когда это ему было обѣщано торжественною клятвою, Ликургъ покинулъ область Спарты, переставъ съ того времени вкушать пищу, и республика тщетно ожидала его возвращенія. Передъ смертью онъ строжайшимъ образомъ наказалъ бросить въ море даже его пепелъ, чтобы ни одинъ атомъ его существа не возвратился въ Спарту и чтобы у его согражданъ была отнята самомалѣйшая возможность отказаться отъ данной клятвы. Развѣ могъ Ликургъ при этомъ серьезно думать, что онъ ненарушимо связываетъ лакедемонянъ такою хитростью и обезпечиваетъ устойчивость своего законодательства, прибѣгнувъ къ такой дѣтской выходкѣ? Развѣ мыслимо, чтобы столь мудрый человѣкъ пожертвовалъ ради такой романической мысли своею жизнью, которая была такъ дорога его родинѣ? Между тѣмъ мнѣ представляется весьма вѣроятнымъ и достойнымъ соображеніе, которое могло ему придти на умъ, — покончить съ собою, чтобы произвести неизгладимое впечатлѣніе на спартанцевъ именно своей великою и необычайной смертью и внушить еще больше уваженія къ дѣлу тѣмъ, что его создатель становился предметомъ умиленія и удивленія.

Во 2-хъ, вопросъ, какъ это легко замѣтить, заключается не въ томъ — насколько такой исходъ былъ необходимъ, естественъ, полезенъ на самомъ дѣлѣ, а какимъ онъ представляется тому, кто долженъ былъ за него ухватиться, и легко или съ трудомъ онъ на него напалъ. Слѣдовательно, нужно обратить главное вниманіе не столько на самыя обстоятельства, сколько на состояніе духа, вызванное этими обстоятельствами. Если мысли, которыя привели маркиза къ его героическому рѣшенію, ему обычны, если онѣ легко ему приходили въ голову и живо рисовались, то оно отнюдь не представляется ни искусственнымъ, ни слишкомъ выисканнымъ; если именно эти мысли представляются преобладающими и господствующими въ его душѣ, тогда какъ другія, которыя могли привести къ болѣе безобидному исходу, -оставались въ тѣни, то принятое имъ рѣшеніе было необходимостью; если на него мало оказывали вліянія тѣ чувства, которыя въ другомъ человѣкѣ вступили бы въ борьбу съ принятымъ рѣшеніемъ, то ему не трудно было привести его въ исполненіе. Этотъ вопросъ намъ теперь и предстоитъ разсмотрѣть.

Во 1-хъ, при какихъ обстоятельствахъ маркизъ Поза приходитъ къ настоящему рѣшенію? Въ самомъ тяжеломъ положеніи, въ какомъ человѣкъ когда либо оказывался, обуреваемый одновременно самыми разнообразными чувствами: ужасомъ, сомнѣніемъ, досадой на себя, мучительной болью и отчаяніемъ. Ужасомъ: онъ видитъ, что его другъ собирается выдать тайну, отъ которой зависитъ его жизнь, той особѣ, которую онъ знаетъ, какъ его самаго страшнаго врага. Сомнѣніемъ: онъ не увѣренъ, — раскрыта-ли эта тайна или нѣтъ? Если принцесса знаетъ ее, то онъ долженъ дѣйствовать противъ нея, какъ сообщницы; если она еще не знаетъ тайны, то малѣйшее неосторожное слово можетъ изъ него сдѣлать предателя, убійцу своего друга. Досадой на себя: онъ одинъ довелъ принца до такой поспѣшности своею несчастной скрытностью. Горемъ и отчаяніемъ: онъ видитъ гибель своего друга, онъ утрачиваетъ съ нимъ всѣ надежды, которыя онъ на него возлагалъ.

Своимъ единственнымъ покинутъ другомъ,

Ты бросился въ объятія принцессы,

Несчастный! Ты въ когтяхъ у сатаны.

Она вѣдь предала тебя. Я вижу

Ты къ ней идешь. Зловѣщее мнѣ вкралось

Предчувствіе. Я за тобой спѣшу —

Но поздно. Ты лежишь у ногъ ея…

Признанье сорвалось… Спасенья нѣтъ…

— Въ глазахъ стемнѣло,

Мракъ, мракъ кругомъ, нѣтъ выхода, спасенья

Природа словно вся сомкнулась…

Въ эту минуту, когда столько различныхъ чувствъ обуреваютъ его душу, онъ долженъ быстро изобрѣсти средство спасти своего друга. Какое же это будетъ средство? Онъ лишился способности правильно разсуждать, а вмѣстѣ съ тѣмъ утратилъ нить событій, которую можетъ прослѣдить лишь умъ въ спокойномъ состояніи. Онъ больше не хозяинъ своихъ мыслей; онъ оказывается во власти тѣхъ изъ нихъ, которыя раньше свѣтили ему всего ярче и были наиболѣе ему обычными.

Въ какомъ же родѣ представляются эти мысли? Кому не ясно, при совокупномъ разсмотрѣніи его жизни, насколько маркизъ Поза живетъ передъ нами въ настоящей пьесѣ, что его воображеніе полно и насквозь проникнуто образами романическаго величія, что въ его душѣ живутъ герои Плутарха, и что на распутьи его всегда, прежде всего и больше всего, влечетъ на путь героическаго? Развѣ его предшествовавшій разговоръ съ королемъ не показываетъ, на что только не способенъ рѣшиться этотъ человѣкъ во имя того, что онъ считаетъ истиннымъ, прекраснымъ и наилучшимъ? Къ тому же, что можетъ быть естественнѣе того, чтобы Поза, при указанномъ чувствѣ досады на себя, которое онъ въ настоящую минуту испытываетъ, прежде всего обратился къ такому средству спасенія своего друга, которое ему самому обходится не даромъ; что онъ считаетъ себя до извѣстной степени обязаннымъ, изъ чувства справедливости, спасти въ ущербъ себѣ своего друга, такъ какъ онъ самъ подвергъ его опасности именно по своей необдуманности? Кромѣ того, примите во вниманіе, что онъ долженъ очень торопиться выйти изъ этого тяжелаго состоянія и вновь вернутъ себѣ самообладаніе и власть надъ своими чувствами. Вы конечно согласитесь со мной, что такой человѣкъ, какъ Поза, ищетъ помощи въ себѣ, а не внѣ себя: если для обыкновеннаго умнаго человѣка первымъ долгомъ представлялось выяснить всесторонне положеніе, въ которомъ онъ находится, раньше чѣмъ придти къ какому-нибудь рѣшенію, — то, напротивъ, вполнѣ соотвѣтствовало характеру героически-настроеннаго мечтателя сократить этотъ путь розысковъ и какимъ-нибудь необыкновеннымъ поступкомъ, внезапнымъ подъемомъ своего духовнаго существа, вернуть къ себѣ опять чувство собственнаго уваженія. Въ такомъ случаѣ рѣшеніе, принятое маркизомъ, объяснялось бы нѣкотораго рода героическимъ палліативомъ, которымъ онъ старался пересилить минутное чувство отупѣнія и отчаянія, невыносимыя для такого человѣка. Прибавьте къ этому, что уже въ раннемъ дѣтствѣ, уже съ того самаго дня, когда Карлосъ добровольно подвергъ себя мучительному наказанію ради него, Поза испытывалъ въ душѣ безпокойное желаніе отплатить ему за это великодушіе; настоянная мысль его тревожила, какъ неуплаченный долгъ, и должна была не мало усилить въ данный моментъ значеніе вышеприведенныхъ доводовъ. Что дѣйствительно данное воспоминаніе передъ нимъ носилось, это доказывается однимъ мѣстомъ, гдѣ Поза непроизвольно упоминаетъ о немъ. Карлосъ настаиваетъ, чтобы онъ бѣжалъ раньше, чѣмъ обнаружатся послѣдствія его смѣлаго поступка. «Развѣ я былъ такъ щепетиленъ», отвѣчаетъ Поза, «когда ты, ребенкомъ, пролилъ кровь за меня?» Королева, подавленная горемъ, даже обвиняетъ его въ томъ, что онъ уже давно принялъ про себя это рѣшеніе: —

Вы въ дѣло сами бросились, считая

Его возвышеннымъ. О нѣтъ, не спорьте!

Я знаю васъ. Давно о немъ мечтали…

Въ концѣ концовъ, я вовсе не хочу снять съ маркиза всякій упрекъ въ безразсудствѣ. Безразсудство и энтузіазмъ такъ близки другъ къ другу, грань между ними такъ тонка, что легко переступить черезъ нее въ состояніи страстнаго возбужденія. А у маркиза немного времени для выбора. Въ томъ же состояніи духа, въ которомъ онъ принимаетъ рѣшеніе, онъ совершаетъ непоправимый шагъ къ его выполненію. Если-бы ему пришлось передумать это рѣшеніе, при другомъ настроеніи духа, раньше чѣмъ исполнить, — какъ знать, не взглянулъ ли бы онъ тогда на дѣло иначе? Другимъ такимъ состояніемъ духа представляется, напримѣръ, то, въ которомъ онъ отправляется къ королевѣ. «О, восклицаетъ онъ, жизнь какъ, она прекрасна». Но это открытіе онъ дѣлаетъ слишкомъ поздно. Онъ скрывается за величіемъ своего поступка, чтобы не чувствовать по немъ раскаянія. Ѳ. Батюшковъ.

Примѣчанія къ IV тому.

ПИСЬМА О «ДОНЪ-КАРЛОСѢ».

Напечатанная въ двухъ выпускахъ «Нѣмецкаго Меркурія» за 1788 годъ статья эта наряду съ другими самокритиками Шиллера — показываетъ, съ какимъ умѣніемъ былъ онъ способенъ относиться объективно къ своимъ произведеніямъ. кернеръ хорошо оцѣнилъ «Письма», просто указавъ (въ письмѣ къ Шиллеру: «Тонъ очень хорошъ: ни дѣланной скромности, ни самовосхваленій». Центръ статьи — въ высшей степени удачное доказательство того, что ни любовь, ни дружба не представляютъ собою основного мотива драмы, который исчерпывается идеей политической свободы, одушевляющей обоихъ друзей. Наоборотъ — попытки поэта мотивировать и оправдать поведеніе маркиза Позы въ послѣднихъ двухъ актахъ едва-ли можно, по указанію Келлермана, считать удачными.

Стр. 241. Новелла Сенъ-Реаля, — положенная въ основаніе «Донъ-Карлоса» Шиллера (ср. т. II, стр. 78).

Стр. 243. Я отложилъ до будущаго времени изображеніе такой дружбы: Шиллеръ имѣетъ въ виду «Мальтійцевъ» (ср. т. III, стр. 246 и 616), сюжетомъ которыхъ занимался въ это время и основнымъ элементомъ которыхъ предполагалъ сдѣлать дружбу между двумя юными рыцарями — Сенъ-При и Креки.

Стр. 245. Вильгельмъ, Оранскій и Колиньи — дѣятели реформаціоннаго движенія. Первый — (1533—1584) — основатель нидерландской независимости, второй французскій гугенотъ (1517—1572).

Стр. 256. Иллюминатъ членъ мистико-гуманитарнаго тайнаго общества, основаннаго въ 1776 г Монтескье знаменитый французскій государствовѣдъ и публицистъ (1689—1755), изъ сочиненій котораго Шиллеръ имѣетъ здѣсь въ виду не столько извѣстный «Духъ законовъ», сколько «Размышленія о причинахъ возвышенія и паденія римлянъ».

Русскіе переводы.

1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.

2. Ѳ. Д. Батюшковъ. Переведено для настоящаго изданія.