Москва сороковых годов. Очерки и повести о Москве XIX века
М., «Московский рабочий», 1959
Подготовка текста, послесловие и примечания Б. В. Смиренского.
За работу, за работу, за мысли!"
И. Кокорев.
Неизвестному другу
М. П. Погодину
А. Ф. Вельтману
Здравствуй, мой милый лентяй, здравствуй! О чем писать к тебе? Новостей океан, глупостей бездна, а ты просишь писать обо всем обстоятельно — не могу! Передам, что в силах. Прежде — о Рубини, этом итальянском соловье в 50 лет, но полном жизни, энергии, полном чудных звуков, которые льются в душу и заставляют трепетать. Ты заплакал бы, если б слышал его арию из Lucia di Lamermoor, ты убил бы своего врага, если б увидал Рубини в «Марино Фальери»! Но ты лишен этого наслаждения: вероятно, у вас в уезде даются концерты, где доморощенные музыкальные гении из коллежских регистраторов и сентиментальных барышень подымут такой визг, такой гром, что боже упаси! Но к делу. Рубини давал в Москве три концерта и участвовал в концерте в пользу больного Гебеля. Он собрал до 90 000 рублей — скажи это в уезде, будут ахать…
Прости, мой добрый, милый, душечка М., что я, занятый бездною дел, погруженный в сухие изыскания о Китае и Японии, в работу листов «Живописного обозрения», почти не отвечал на твои письма… Подписывайся на «Китай» — там увидишь и мой труд, все стоит 5 р. с. или, может быть, даже дешевле. Но зато что за рисунки, раскрашенные в Париже! Роскошь! За медленность к «Живописному обозрению» приложится «Живописный листок» — великолепное прибавление, в котором, между прочим, будет помещен портрет Клеопатры — царицы красавиц. Ты не можешь представить себе, что это за картина! Я по целым часам любовался ею у Дациаро. Это — неземная красота, о которой нам, смертным, не позволено мечтать.
Глядя на нее, я верил стихам Пушкина (в «Египетских ночах»), когда Клеопатра вызывает всех ценою жизни купить ее любовь.
Мои блистательные надежды лопнули вполовину. Банкрутство книгопродавца Г. убило предприимчивость Полевого, а следовательно, и С--а. Работы покуда прекращаются. Впрочем, впереди много очаровательных замков. Labora et spera, будем повторять мы. Я надеюсь пробить себе дорогу в «Библиотеку», надеюсь держать экзамен на звание домашнего учителя, и, кроме того, в моем безденежном кармане родятся кое-какие спекуляции, которые обещают если не славу, то выгоды… Ну, женись же скорее, женись… без шуток — я верю в семейное счастье, верю, что оно существует, и не в одних романах. От нас самих зависит уметь наслаждаться жизнью, уметь жить…
Вот еще новости. Погодин будет сам продолжать свои журнал. Аз многогрешный, с помощью божией, надеюсь вступить в ряды его сотрудников, ратовать храбро за родимую Белокаменную. Я должен сделать это потому, что обстоятельства мешают мне присоединиться к партии Сен[ковск]ого. До свидания. Работать, работать, жить душой. Скорей, скорей, dahin, dahin… туда, туда, в тот край, где лавр и мирт растет и где нам сделают из них венки.
«Живописное обозрение» покуда прекратилось, потому что П[олев]ой близок к разорению и Ст[удитский], вероятно, возьмет его (то есть «Живописное обозрение») на свои руки. Тогда я редактор! Линд скоро едет в Казань, где он получил место лектора английского языка, и, следовательно, наша переводная кампания прекращается, чему я отчасти и рад, потому что господа журналисты не любят выплачивать гонораров. «Китай» и «Япония» работаются; повесть моя, давно задуманная, тоже приходит к концу, и на днях я отправлюсь с нею к Погодину. Самое важное событие в моей современной жизни — это переселение на край Москвы, противоположный тому, где я влачил горестное существование: я говорю про переезд к Черткову. Вот уже с месяц, как я живу у этого молодого и ужасно богатого (100 тысяч в год дохода) джентльмена и работаю вместе с ним. Он пишет по поручению правительства «Историю дипломатических сношений Мальтийского ордена с Россией»; мне поручена разборка и обработка различных документов, исправление слога и т. п.
Жизнь у него довольно комфортабельная, и ваш слуга делается понемногу дипломатом.
Что тебе сказать еще? Мое сердце, моя голова больны скукою, а отчего — не знаю. Жизнь то хороша, как первый поцелуй, то глупа и приторна, как старая кокетка.
Скоро Новый год. Что сделали мы оба в старый, улетающий теперь в вечность? А оба надеялись, оба обещали друг другу жить не даром, не бездействовать, не спать. Тебе еще я готов простить, но себе — никак. Ты можешь иногда отдыхать, я — нет. Когда я родился, судьба дала мне несколько золотников ума, любви к прекрасному и больше ничего. С этими подарками не проживешь на безумной и дурной земле; их надобно обработать, развить, пустить в ход. Тогда можно надеяться на что-нибудь. Обстоятельства (глупое слово!) сделали этот год вполне високосным для меня; но от меня, от моей воли зависело прогнать их и не быть глупым ребенком. Жаль, что у нас нет никакой настойчивости, никакой твердости в характере: один должен бы поддерживать другого.
Сделай себе памятную книжку и на первом листе ее напиши:
…Что ты, человек,
Когда ты только означаешь дни
Сном и обедом?
Зверь, не больше, ты.
Да, он, создавший нас с таким умом, что мы
Прошедшее и будущее видим, — он не для того
Нас одарил божественным умом,
Чтоб погубили мы его бесплодно!
И если робкое сомненье медлит делом
И гибнет в нерешительной тревоге —
Три четверти здесь трусости постыдной
И только четверть мудрости святой.
(«Гамлет»)
Люблю советовать тебе, а сам не переменяюсь. Что делать: первое легче последнего. По-прежнему нерасчетлив, по-прежнему легкомыслен и только сбираюсь жить. Если я переменился в чем-нибудь, так это только в сердце.
Много горя, душевного и физического, перенес я в этот год — так много, что сбираюсь писать роман под заглавием: «Черное время, или год жизни раба божия Ивана». Поверишь ли, что бывают минуты, когда я умираю, живу столько же, сколько лошадь. Мысли гуляют бог весть где, голова горит, прошедшее выходит из сердца, настоящее жмет его, будущее заставляет плакать. Сделаю ли я что-нибудь, могу ли сделать, зачем буду жить — эти и тысячи подобных вопросов, глупых и умных, теснятся в голову… Черные мысли! Прочь их! Я вполне убежден, что я гений посредственной руки; только вот что озадачивает меня: все гении ужасные пьяницы, а я хмельного и в рот не беру. Что прикажете делать?
…Много ли дает тебе литература? Разве ты не знаешь аксиомы, что все литераторы умирают с голоду — и если Иван Тимофеевич до сих пор уцелел, так только потому, что он не литератор, а поденщик, не мастер, а работник.
Желаешь ты мне в Новый год деятельности, а ее нет у меня в помине! Лень, застой души, сон способностей! Когда я встану и, уча других, выучусь сам? Грустно, скучно и досадно!..
…Что же планы? Или на новую жизнь сонная душа отозвалась одними фразами? А где же истинное чувство, где неуловимые впечатления взволнованного сердца? Мысль — облако; схватывай скорее его форму, оживотворяй его на бумаге, если не хочешь раскаиваться после. Я знаю очень хорошо по себе, по своим ощущениям, что, как ни трудно выразить настоящее, как ни бессвязно бывает это выражение, но все же полнее, оживленнее воспоминаний, которые надобно нанизывать на нитку слов. Надобно работать, непременно надобно. Чин хотя бы коллежского регистратора и 800 руб. жалованья — вовсе не глупый предрассудок. Однажды навсегда прошу тебя сделаться немножко практическим человеком. Я бестолковее, безрассуднее тебя вдвое и с каждым днем убеждаюсь в необходимости поумнеть, применить теорию жизни к делу.
Я кончаю «Японию» и принимаюсь за отделку (говоря технически — стирку) повести для «Москвитянина».
Планов, предприятий, надежд — много, и дай бог, чтобы хотя половина их осуществилась.
Каждый из нас прежде всего принадлежит миру или частичке его — своему отечеству. Кто больше сделает — больше славы, а сделать что-нибудь непременно надобно. Не в силах выдумать мы новых паров, но можем пустить в ход две, три благотворные мысли, можем работать хоть «в своем муравейнике». А круг семьянина тесен: он и она в первую пору, и они — новое поколение, плачущие и играющие в лошадки после — вот все члены этого мирного государства. Итак, пора нам жить и выполнять обязанности человека, как гражданина; пора: жизнь коротка. За работу, за работу, за мысли!
Грустная история! Все зовет нас к деятельности, кругом поднимаются мысли о назначении человека, спешит усовершенствоваться мир, а мы с тобой почиваем себе, да почиваем… И что нам за нужда до людей! Пусть их суетятся, шумят, лишь нас не трогают и не мешают спать. А проснемся мы когда-нибудь? Конечно… без сомнения… один из нас читает «Пчелку», да два года, в день по строчке, переводит «Консуэло», а другой, красноречиво рассуждая о деятельности, отдыхает по месяцам и только сбирается начать работать… Долой же эти пеленки ума, прочь сонливость и сборы, жизнь не ждет. Я начну подготовлять материал для будущих трудов, начну учиться, думать и производить круглым числом в неделю по статье — и дай бог, чтобы эти предположения не кончились, как и всегда, ничем, не остались на одной бумаге и чтобы в новый 1846 год нам не пришлось по-прежнему спрашивать: зачем жили мы? Такими очень хорошо тебе знакомыми проповедями надеюсь и стараюсь исправить я себя, лентяя, вполне.
Здоровье мое сильно расстраивается, душа болит и мельчает в суетах обыкновенной жизни, останавливающих ее развитие. Больно, М., думать о разочаровании, слишком странном, непонятном для меня, для моих лет и моего скептицизма.
Недавно крепко взгрустнулось мне о себе, о тебе и о всех, подобных нам. Я слушал Виардо-Гарсию (во второй концерт ее). Пела она, пела на языке незнакомом — кругом меня кричали: bravo, divina! — толковали про хорошенькое ее личико (которого моя близорукость не рассмотрела), судили, восхищались; а я молчал, прислушивался и зажимал чувство в груди, боясь, чтобы оно не вырвалось слезами. О чем? Не знаю. Запела Виардо «Соловья», мне сделалось полегче, повеселее, захлопал я и закричал, как бывало прежде с тобою; отправился к театральному подъезду и, вместе с кучкою театролюбивых студентов, прокричал: viva, viva!
Я все-таки что-нибудь да делаю, тружусь, хотя невольно, принужденно, подгоняемый капризами судьбы, которой не угодно было пожаловать мне и сотни копеек дарового дохода… Любимое местопребывание мое — Марьина роща, где я изучаю Русь в хороводных песнях.
19 июля. Окончательно, решительно берусь за повесть, представляю ее на благоусмотрение мудролюбивой и прозорливой редакции «Москвитянина»…
…Давно ли беззаботные, с полной головой, свежим сердцем, пустым желудком и таковым же карманом бродили мы по родной и гостеприимной Москве? С небольшим год тому, и оба мы страшно нахмурились: я на деле, ты на словах: О, nos miserosu. «Почетные граждане» мои еще не устроились, журнальные работы тоже. Всему виновата проклятая лень и вечное откладывание до завтра. Но надеюсь, клянусь и обещаю, что это было со мной в последний раз. Прощай, золотая молодость, состоящая в дурачествах, в спанье, в потере нравственных сил, в стремлении к пошлой жизни — и здравствуй, молодость настоящая, живая, согретая деятельностью, освеженная мыслью! В печку все старое, все пеленки, связывавшие нас, и давайте сюда непочатые сокровища, какие таятся в глубине наших голов… О Москва и град N! вы спите теперь, а мы за вас бодрствуем, трудимся и думаем…
Стойкович возвратился и месяца через два совершенно переселяется в Петербург на службу. С его отъездом я остаюсь на волю одних своих сил. «Нравы» в печати. О «Живописном обозрении» начинаем сильно хлопотать.
18 августа. Пишу теперь программу объявления о «Нравах и обычаях». Адрес мой на Самотеке, в Волконском переулке, в доме Гольденштейна.
«Живописное обозрение» в 1847 году издаваться не будет… в этом году я не еду в Петербург. Здесь рассчитываю кроме «Москвитянина» на «Московский городской листок» и еще предстоит возможность написать «Китай» (для «Нравов и обычаев»), потому что Жоли, вероятно, поручит работу мне. Выйдет на свет мой литературный первенец, повесть «Сибирка». Для «Современника» готовлю также статью. В запасе проектов и планов множество, а на деле мало.
Пишу из вавилонского столпотворения, из хаоса племен и языков, куда забросила меня волна неожиданности — из малой Сиберии, страны не льдов и снегов, а жаров (топят ужасно) и табачного дыму. Пишу наскоро, едва выпросив льготу и позволение, и могу сказать только следующее: 1-е, по приезде прямо ко мне, а не записку по городской почте:
Москва старее какого-нибудь N. 2-е, хлопочу о найме джентльмена, который заменил бы меня в царской службе, но не знаю, как справлюсь с деньгами: обещал частичку Погодин, еще, может быть, достану где, на тебя (на малую толику — до 100 руб. сер.) — не знаю — рассчитывать ли: говорю начистую, без обиняков, скорее, и если не выедешь в назначенный срок, напиши. Некогда.
Милостивый государь Михаил Петрович!
Вчера я получил известие о Вашем приезде и желании видеть меня, желание, поспешно исполнить которое я почел бы непременным долгом, если бы болезнь не осудила меня на безвыходное сиденье дома. Жду, пока простуженная нога разрешит мне смотреть на белый свет не из одних окон, и первый мой выход будет к Вам. А до того времени позвольте, хотя письменно, поздравить Вас с благополучным (надеюсь) возвращением из стран далеких на Русь, в родимую Москву, и пожелать, чтобы Вы нашли все по-старому, если были довольны им, или измененным, если оно не вполне удовлетворяло Вас.
Отчет в моих занятиях далеко не таков, каким я желал и надеялся его представить: виню в этом и себя и обстоятельства, чересчур враждебные ко мне в нынешнем году.
1) Отрывки кончены; остается сделать одну обертку.
В счете с г. Семеном не было никаких поводов к спорам: за перебор листов он не поставил ничего, и даже с необыкновенной снисходительностью напечатал даром те пол-листа, где находятся заглавия и предисловие. Касательно же данных ему Вами вперед 50 руб. сер., он показал в счете только 9 р. 50 к. сер., говоря, что остальные (40 1/2) Вы должны были уплатить ему за «Москвитянина» и что Вы сами, при отдаче денег, позволили сделать этот перевод. Не имея насчет этого никаких данных, я должен был верить его слову и доставить счет в контору. Произведена ли его вся уплата — не знаю.
2) Печатание «Рассказов о Суворове» двигалось очень медленно: отпечатано только 24 листа. Теперь произошла небольшая задержка, потому что я не мог доставить наборщику начала статьи «Русские на горах Альпийских». Писал об этом к г. Студитскому, он велел обратиться в контору: но в 1844 году «Москвитянина», как назначил я, руководствуясь своей заметкой, не нашлось этой статьи. Сегодня опять писал в контору, прося г. Кораблева потрудиться просмотреть 1843 год, но еще не получил ответа. Рукописное окончание статьи мною совершенно исправлено.
3) Условленное сотрудничество мое в «Москвитянине», которое я думал начать со всем жаром новичка, со всем рвением человека, обязанного Вами, — увы! шло и идет чрезвычайно плачевно. Дней через десять после Вашего отъезда я сильно захворал, и это лишило меня не только возможности предложить свои услуги г. Студитскому, но и отняло все уроки (в том числе и рекомендованный Вами). Оправившись несколько, я принужден был по семейным делам провесть более месяца вне Москвы, а по возвращении опять заболел. 8-я книжка «Москвитянина» приближалась уже к концу, когда, не дожидаясь совершенного выздоровления и личного свидания с Александром Ефимовичем, я написал к нему, прося располагать мною, как заблагорассудится; но, вероятно, слишком занятый, он не снабдил меня никакими инструкциями и лишь прислал несколько корректур.
Теперь нога подрезала меня… Будь я фаталистом, право, можно бы подумать, что это какой-то черный год!.. Разумеется, оттерпевшись наконец, я вправе требовать от природы, чтобы на зиму она сделала меня крепким, как мороз, и последние нумера «Москвитянина» да будут началом моего журнального поприща, на котором уж конечно лучше лечь костьми, чем осрамиться и ударить себя в грязь лицом.
Сколько времени возьмет у Вас это письмо! Извиняюсь в его огромности: рука расходилась, как говорит Ваш Малоросс (в одном из «Психологических явлений»).
Предоставляю первому моему появлению высказать те чувства глубочайшего уважения и преданности, какие питает к Вам, милостивый государь, Ваш покорнейший слуга.
P. S. Не имеете ли Вы каких дел с г. Семеном? Предупреждая банкротство, он заключил мировую сделку со всеми своими кредиторами, а типографию передал (за долг) зубному лекарю Жоли.
М. г. Михаил Петрович!
По одному обстоятельству я должен быть у Вас безотлагательно, и буду; но наперед посылаю эти строки, которые выскажут то, что с трудом высказывается на словах, особенно у меня. Неприятно беспокоить Вас, но это единственное средство, и лучше прибегнуть к нему, чем после упрекать себя, зачем не решился сделать этого и обрушил на себя неприятные последствия нерешительности. Я не мог погасить своего долга конторе, потому что жестоко ошибся и в расчетах и в надеждах. Некрасов заплатит по напечатании статьи (для пояснения должен заметить, что во время рекрутской истории он прислал мне 200 руб., которые до сих пор не уплачены, следовательно, на неприсылку остального гонорара за повесть, до напечатания ее, сетовать много нельзя). Энциклопедия наша не вышла в предположенный срок: я недели с две головы не поднимал, а прочие сотрудники замедлили статьями. Да и с выходом ее мои средства не увеличатся, потому что гонорар забран вперед не только за первый, но почти и за весь второй выпуск. Крайние сроки моего финансового улучшения — 15 или 20 сентября (Москва) и 10 октября (Петербург), а между тем настоящее положение таково, что один день значит очень, очень много. Припомните мое сибирочное заключение: теперь почти то же самое, нет заключения, но неприятность, грозящая в виде полиции, стоит его… После рекрутского истощения, когда уже не было возможности и меры просить Ваших пособий, я занял под официальный документ (простую расписку, но засвидетельствованную полицией) 140 руб. асс., уплатил было 50, остальные требуются, наступая на горло… Срок давно прошел. Обращаюсь к Вам, прошу сделаться моим кредитором на сумму хотя 20 руб. сер., остальные как-нибудь сколочу или упрошу отсрочить. Я не заставлю Вас сделаться строгим кредитором: уплатить вдруг конторе и Вам трудно; но вы назначьте, в какой из означенных сроков куда уплатить. Может быть, Вы с неудовольствием примете эту просьбу, и справедливо: но я сам с неменьшей неохотой делаю ее. Иначе решительно некуда обратиться. Исстари известно богатство литераторов; но между безденежьем и… не приберу выражения — бесчестьем резко, а что-то вроде его — разница неизмеримая. Не краснея сознаюсь в бедности, но едва ли допущу себя до благочинных напоминаний о чести. Сделайте милость, не откажите. Если можно, не заставляйте меня иметь дело с конторою (в этом случае): всегда отказ, и исполнение скромной просьбы не лучше его. И те 50 руб. я получил в 5 раз, по кусочкам, из которых половина расплылась между рук. Что, если и Вы откажете? Боюсь думать об этом, а только усердно прошу о милости.
P. S. В «Записках о Екатерине» Гайскон, кажется, неверно: должно быть Гаскойн; но наверно не знаю, справлюсь. Лист еще на той неделе пойдет в печать. Свежая статья есть в «Смесь». Успею?
M. г. Михаил Петрович!
Знаю, что неисправному плательщику оказывают мало доверия, и все-таки осмеливаюсь обратиться к Вам с просьбой. «Живописная энциклопедия» (главный источник, доставляющий мне жизненные средства) выйдет во вторник 18 ноября; но, несмотря на такой короткий срок, г. Жоли ни за что не хочет изменить порядок расплаты, ссылаясь при этом на большие платежи, которые он должен был сделать в это время, так что я получу следуемые мне деньги (до 150 руб. асс.) во вторник, и получу наверно. Между тем дома по части средств и по части квартиры и у меня самого столько настоятельных нужд, что эти четыре дня должны быть для меня сущей каторгой. Могу ли надеяться и просить, чтобы Вы доверили мне на этот срок, то есть до вторника, 10 руб. сер.? Что они будут возвращены Вам в назначенное время — в этом ручается то, что я получу должную мне сумму, и, кроме того, необходимость поддержать свое честное слово.
…Вы сделали мне честь упомянуть мое имя в списке членов «Комитета редакции» возобновленного «Москвитянина». Отдел внутренних известий — мой, и я надеюсь, что Вы позволите мне распоряжаться им если не самовластно, то хотя на конституционных началах. Выбрать две статьи не мудрено; но надобно самому писать, составлять ежемесячную хронику (вроде «Заметок» «Современника», но в другом виде). Для «Смеси» для обозрения журналов — перо мое в Вашем распоряжении. Если угодно, «Наташа» (продолжение «Сибирки») представится на Ваше благоусмотрение. И все эти труды должны вознаграждаться умеренною платою не иначе как из долга, до совершенного погашения которого я не потребую от редакции ничего… Последнее слово: не откажите на первую просьбу.
М. г. Александр Фомич!
Статья г. Преображенского написана так резко, что, вероятно, Вы обойдетесь с нею, как со статьею Тхоржевского. Предмет спора ее чисто хозяйственный, следовательно, место ей в «Смеси», а не в «Критике», как полагает автор. В «Критику» получены от Михаила Петровича два юридических разбора Капустина и второе письмо об «Истории русской церкви».
Нынешний номер богат легким чтением: не заблагорассудите ли Вы поэтому поместить в «Смеси» статью г. Студитского «О календарях», уже просмотренную Вами. Она бы уравновесила номер относительно серьезного чтения. Обзор «Москвитянина» за полугодие для «Московских ведомостей» составлен мною, остается только переписать.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Сочинения И. Т. Кокорева были изданы сто лет назад — в 1858 г., в трех томах, под названием «Очерки и рассказы». Подготовку этого издания начал лично автор, тщательная работа которого видна при сопоставлении первопечатных журнальных текстов с трехтомным изданием.
В дальнейшем отдельно издавалась только повесть «Саввушка» — в «Народной библиотеке» в 1886 г. и в издании А. С. Суворина в 1905 г. Вторично «Очерки и рассказы» Кокорева были изданы уже в наше время — в издательстве «Academia» в 1932 г., под редакцией и со вступительной статьей Н. С. Ашукина.
Повесть И. Т. Кокорева «Сибирка» включена в издание «Русские повести 40—50-х годов XIX века» (М., 1952). В издание «Русские очерки» (М., 1956) вошли «Извозчики — лихачи и ваньки» и «Ярославцы в Москве».
Настоящее собрание включает очерки о Москве и повести. В него включены также вновь найденные письма Кокорева к М. П. Погодину, А. Ф. Вельтману и неизвестному, другу. Все эти письма публикуются впервые. В книгу включена также найденная нами биография И. Т. Кокорева, написанная В. А. Дементьевым в 1854 г.
Произведения печатаются по тексту посмертного собрания, сверенному с первоначальными текстами в журналах, так как автографы Кокорева не сохранились. Опечатки и искажения устранены. В связи с избранным характером очерков порядок расположения их принят тематический. Примечания под текстом произведений, за исключением переводов иностранных слов, принадлежат автору. Даты писем, взятые в квадратные скобки, автору не принадлежат.
При подготовке издания были использованы экземпляр трехтомника 1858 г. и некоторые редкие иллюстрации из собрания Н. П. Смирнова-Сокольского, которому пользуюсь случаем выразить признательность.
Письма И. Т. Кокорева неизвестному другу, скрытому под буквой M., в оригинале до нас не дошли. Копии хранятся в архиве М. П. Погодина в рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени Ленина.
№ 1. Рубини Джованни Баттиста (1795—1854) — знаменитый итальянский певец, тенор, гастролировал в Москве.
Лючия ди Ламермур — опера (1835) итальянского композитора Г. Доницетти (1797—1848).
Фальери Марино (1274—1355) — венецианский дож, глава заговора 1355 г. Казнен вместе со своими сообщниками.
Гебель Франц-Ксавер (1787—1843) — пианист, дирижер и композитор, с 1817 г. жил в Москве, где давал концерты камерной музыки.
№ 2. Изыскания о Китае и Японии. — Из статей Кокорева известна только статья о Японии, написанная для издания «Нравы и обычаи народов земного шара», М., 1845.
«Живописное обозрение» — иллюстрированный журнал, издававшийся A. Семеном с 1835 по 1844 г.
«Не отвечал на твои письма». — Письма М. к Кокореву не сохранились.
Рисунки, раскрашенные в Париже. — Издание А. Семена и А. Стойковича «Нравы и обычаи» было богато иллюстрировано, что отмечал B. Г. Белинский.
Дациаро — магазин гравюр и открыток на Кузнецком мосту.
№ 3. Полевой Н. А. (1796—1846) — журналист, писатель.
Labora et spera (лат.) — трудись и надейся.
«Библиотека для чтения» — журнал словесности, наук, художеств, промышленности, новостей и мод — наиболее распространенный журнал 30—60-х годов, издававшийся А. Смирдиным в Петербурге и ориентировавшийся главным образом на провинциального читателя; редактор — О. И. Сенковский.
Экзамен на звание домашнего учителя. — Кокорев постоянно давал домашние уроки.
№ 4. Погодин М. П. (1800—1875) — издатель журнала «Москвитянин» в 1841—1856 гг.
Сенковский О. И. (1800—1858) — писатель, востоковед, редактор журнала «Библиотека для чтения» с 1834 г.; псевдоним — «барон Брамбеус».
Dahin, dahin (нем.) — туда, туда.
№ 5. Ст[ойкович] А. А.-- один из издателей «Нравов и обычаев» (см. выше).
Линд — переводчик с английского языка.
Китай и Япония. — Статья Кокорева о Китае неизвестна.
Повесть моя. — О какой повести говорит Кокорев в этом письме, установить не удалось.
Чертков А. Д. (1789—1858) — историк и археолог; с 1847 г. — президент Общества истории и древностей российских.
Мальтийский орден — духовно-рыцарский орден (объединение), названный по имени острова Мальта. В 1798 г. император Павел I был избран великим магистром (начальником) ордена.
№ 6. «Гамлет». — Цитата взята из монолога Гамлета в 4-м акте (сцена 4).
№ 7. «Черное время». — Имеется в виду тяжелое для Кокорева время, описанное в письме № 16.
№ 8. Поденщик. — В другом месте Кокорев говорит: «статья — товар, я — мастеровой».
№ 10. Не в силах выдумать новых паров.-- В очерке «Публикации и вывески» Кокорев описывает паровоз — «эмблему нашего парового века».
№ 11. «Консуэло» — роман (1843) французской писательницы Жорж Санд (1804—1876).
Виардо Гарсия-Мишель-Полина (1821—1910) — певица, гастролировала в Москве.
№ 13. О, nos miseras! (лат.) — О, наше несчастье!
«Почетные граждане». — Это произведение Кокорева не сохранилось.
№ 14. «Московский городской листок» — газета, в которой сотрудничали виднейшие московские писатели того времени — граф В. Сологуб, А. Вельтман, князь П. Вяземский, С. Шевырев, К. Павлова, Ю. Жадовская и другие.
Жоли — издатель «Живописной энциклопедии».
№ 15. Письмо написано из «сибирки», где Кокорев содержался, состоя на рекрутской очереди, в 1847 г.
Подлинники писем И. Т. Кокорева хранятся в архиве М. П. Погодина в рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени Ленина. Они раскрывают истинные взаимоотношения сотрудника с редактором журнала. В письмах упоминаются Гоголь, Тургенев, Некрасов, Григорович, Жуковский, Загоскин и другие. Из 90 писем здесь публикуются три.
№ 16. Известие о Вашем приезде. — Погодин вернулся из заграничного путешествия в октябре 1846 г.
Семен А. — издатель, владелец типографии, которую передал за долги Жоли.
«Рассказы о Суворове». «Рассказы старого воина о Суворове, в 3 книгах», издание журнала «Москвитянин», М., 1847.
Студитский Александр Ефимович — член редакции «Москвитянина» в 1846 г.
№ 17. Записки о Екатерине — напечатанные в «Москвитянине» (1847 г., ч. II, стр. 65—95) «Записки о Екатерине Великой состоявшего при ее особе статс-секретаря и кавалера Адриана Моисеевича Грибовского, с присоединением отрывков из его жизни».
№ 18. «Комитет редакции». — Объявление о «Возобновленном „Москвитянине“ на 1848 год» гласило: «Приглашено несколько лиц, взявших в свое ведение разные отделения, и Комитет редакции образовался так: академик М. П. Погодин — по части истории; профессор С. П. Шевырев — литературы русской и иностранной; И. М. Снегирев — достопримечательности Москвы; И. Т. Кокорев — внутренние известия; А. А. Григорьев — европейское обозрение».
Подлинник письма хранится в архиве Вельтмана в рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени Ленина.
№ 19. Вельтман А. Ф. (1800—1870) — помощник редактора «Москвитянина», романист, автор «Приключений, почерпнутых из моря житейского» и др.
Тхоржевский И. Ф.-- литератор.
«История русской церкви» — имеются в виду «Письма по поводу рецензий на историю русской церкви», напечатанные в «Москвитянине» в 1849 г., № 11 и 18.