ПИСЬМО БЕРРЬЕ О СОВРЕМЕННОМЪ СОСТОЯНІИ ФРАНЦУЗСКОЙ АДВОКАТУРЫ[править]
Незадолго до императорскихъ декретовъ 24/13 ноября въ Парижѣ появилось письмо Беррье о правахъ и привилегіяхъ французской адвокатуры. Письмо это, служащее предисловіемъ къ болѣе обширному сочиненію о томъ же предметѣ, показалось намъ интереснымъ не для однихъ французскихъ читателей. Мы изложимъ здѣсь только главнѣйшія мысли Беррье, руководствуясь парижскою корреспонденціей газеты Times (5 ноября 1860.)
Изложеніе правъ и привилегій Французской адвокатуры, говоритъ Беррье, представляется въ настоящую минуту не только своевременнымъ, но и необходимымъ, въ виду тѣхъ рѣчей и рѣшеній, которыми недавно ознаменовались засѣданія нѣсколькихъ трибуналовъ.[1] Совершается попытка ввести новые принципы въ уголовное судопроизводство, съ цѣлью опредѣлить условія судебныхъ преній и даже саму іо Форму обвинительныхъ и защитительныхъ рѣчей. Отъ адвокатовъ требуютъ чрезвычайнаго уваженія къ ихъ противникамъ; адвокаты ставятся какъ бы въ подчиненіе прокурорамъ; авторитетъ послѣднихъ получаетъ преобладающее значеніе. Эти нововведенія колеблютъ права судебной защиты, угрожаютъ независимости и достоинству адвокатуры, этимъ необходимымъ гарантіямъ честнаго отправленія правосудія. Стѣснять свободу слова значить насиловать свободу мысли, заглушать справедливыя жалобы, обрекать на молчаніе самую совѣсть. Для общественнаго блага чрезвычайно опасно всякое отступленіе отъ обычаевъ и принциповъ, которыми издавна опредѣлялись во Франціи отношенія адвокатовъ къ магистратурѣ. Даже въ революціонныя эпохи сословіе адвокатовъ претерпѣвало лишь временное измѣненіе въ своей внутренней жизни. Адвокатура удерживала за собой свои права и сохраняла свои древніе обычаи… Тѣмъ горестнѣе было бы видѣть въ настоящихъ попыткахъ намѣреніе возвратиться къ системѣ первой имперіи. Наполеону І-му ненавистна была благородная независимость сословія адвокатовъ. До чего не доходила злоба этого деспота противъ привилегій адвокатуры? Любопытный обращикъ этой злобы сообщенъ намъ генеральнымъ прокуроромъ Дюпеномъ, заимствовавшимъ его изъ собственноручнаго письма императора. Вотъ въ какихъ выраженіяхъ, еще болѣе смѣшныхъ, нежели гнусныхъ, говоритъ Наполеонъ I объ адвокатахъ: «Адвокаты — мятежники, виновники преступленій и измѣны. Я желалъ бы, чтобы мы имѣли право вырѣзывать языкъ у всякаго адвоката, сдѣлавшаго изъ него употребленіе противъ правительства.»
Уваженіе къ магистратурѣ — вотъ обыкновенный предлогъ тѣхъ опасныхъ привилегій, которыхъ требуютъ прокуроры. Но обязанность адвоката, возлагаемая на него свободнымъ выборомъ его согражданъ, есть также общественная обязанность. Адвокатъ принимаетъ ее на свою совѣсть и отвѣтствуетъ за нее только предъ своею совѣстью. Права, достоинство защитника не менѣе правъ и достоинства обвинителя. Защищать обвиненныхъ отъ ошибокъ и предразсудковъ судьи; открывать истину среди покрововъ, часто затемняющихъ ее; изобличать клевету, бороться съ беззаконными притязаніями власти; поддерживать правую сторону вопреки всѣмъ и каждому: развѣ это не значитъ отправлять высокую должность въ государствѣ?
Отъ насъ безпрестанно требуютъ уваженія къ предметамъ, которые по самой сущности своей заслуживаетъ его. Но уваженіе, искреннее уваженіе не входитъ въ сердца по приказанію, по командѣ: оно естественно и свободно вызывается характеромъ и поведеніемъ тѣхъ, кто имѣетъ на него право. Ройе-Колларъ, замѣчая, что недостатокъ уваженія — причина многихъ бѣдствій нашего времени, обвинялъ гораздо болѣе тѣхъ, кто не умѣлъ заслужить уваженія, нежели тѣхъ, кто отказывалъ въ немъ.
Омеръ Талонъ сказалъ Лудовику XIV-му: «для славы короля необходимо, чтобы мы были свободны; величіе правительства зависитъ отъ достоинства тѣхъ, кто повинуется ему.» Точно также мы можемъ сказать магистратурѣ, что авторитетъ ея измѣряется независимостью тѣхъ, кто пледируетъ передъ нею.
Въ концѣ прошедшаго вѣка, и въ худшіе дни нашего столѣтія, Французскіе адвокаты постоянно являлись готовыми къ защитѣ жизни, свободы, чести своихъ согражданъ. Общественное мнѣніе прославило имена этихъ храбрыхъ защитниковъ, и въ будущемъ они найдутъ себѣ безъ сомнѣнія много достойныхъ преемниковъ.
Правда, мы недавно слышали оратора, столь же, къ несчастію, невѣрнаго этимъ благороднымъ преданіямъ, сколько и своему собственному примѣру,[2] оратора, который возставалъ противъ подобныхъ воспоминаній и находилъ, что незачѣмъ уже болѣе обращаться къ нимъ. Онъ утверждалъ, что настоящее состояніе нашихъ политическихъ учрежденій не допускаетъ того живаго участія къ дѣлу, той рѣзкости выраженій, которою отличались другія, прошлыя времена. Но изъ того, что мы потеряли столь дорого пріобрѣтенную нами свободу, слѣдуетъ ли, что мы должны унижать ее и въ послѣднемъ убѣжищѣ, гдѣ она еще сохранилась? Слишкомъ покорнымъ стремленію высшаго правительства оказался бы тотъ, кто сталъ бы думать или дѣйствовать такимъ образомъ въ отношеніи къ адвокатурѣ. Когда парламентъ безмолвствуетъ, или пренія его доходятъ до насъ лишь въ слабыхъ отголоскахъ; когда печать подчинена цензурѣ, скрытой въ прозрачной формѣ предостереженій, офиціальныхъ или неофиціальныхъ; когда журналы издаются подъ постояннымъ страхомъ временнаго или совершеннаго запрещенія, безъ суда; когда право петицій поставлено подъ покровительство сената, точно также какъ во-времена первой имперіи личная свобода и свобода книгопечатанія ввѣрены были попеченію сенаторіальныхъ коммисій; когда не существуетъ отвѣтственности министровъ, и обсужденіе правительственныхъ дѣйствій всегда можетъ быть признано оскорбленіемъ государя, отъ котораго все исходитъ и къ которому все возвращается; когда надежда на повышеніе уничтожаетъ благотворное дѣйствіе судейской несмѣняемости; когда нетерпѣливое ожиданіе обвинительнаго приговора заставляетъ видѣть въ умѣренности или снисходительности судей разрушеніе общественнаго порядка и общественной нравственности: при такомъ положеніи дѣлъ, независимость адвокатуры есть единственный оплотъ противъ насилія и произвола, единственная защита гражданъ отъ нарушенія правъ и несправедливыхъ преслѣдованій. Должно опасаться всего, если эта независимость будетъ ограничена; не должно отчаиваться ни въ чемъ, если она будетъ сохранена и уважаема. Чрезъ нея, должно надѣяться, восторжествуютъ, рано или поздно, постоянныя усилія разума, справедливости и общественной нравственности. Въ противномъ случаѣ, на скамьѣ адвокатовъ раздастся по крайней мѣрѣ, по выраженію д’Агессо, «послѣдній крикъ умирающей свободы.»
Для меня, такъ заключаетъ Беррье свое письмо, уже настало время удалиться съ поля сраженія; я предоставляю мою тогу болѣе крѣпкимъ плечамъ, способнымъ выдержать борьбу со всѣми ея трудами и усиліями. Удаляясь, я говорю моимъ молодымъ сотоварищамъ: «Оставайтесь вѣрны великимъ преданіямъ и прерогативамъ нашего сословія. Среди всеобщаго безпорядка умовъ, служите непоколебимо дѣлу истины, справедливости, чести и свободы. Защищайте вашихъ довѣрителей всею силою вашей воли, вашей души. Не слушайтесь внушеній личнаго интереса; сопротивляйтесь произволу. Не падайте духомъ передъ тріумфомъ лжи, не подчиняйтесь торжествующему обману. И если въ стремленіяхъ къ этой благородной цѣли вы напрасно истощите всю вашу жизнь, то въ послѣдній часъ ея не послужитъ ли вамъ достаточною за то наградою, величайшее изъ благъ, уваженіе къ самому себѣ?»
Черезъ два дня послѣ появленія въ Times упомянутой нами парижской корреспонденціи, эта же газета посвятила письму Беррье замѣчательную руководящую статью, содержаніе которой мы также сообщаемъ въ сокращенномъ переводѣ.
«Грустно и тяжело, говоритъ Times, встрѣчать въ современныхъ событіяхъ признаки упадка той или другой страны, того или другаго народа. Общество не вездѣ находится въ состояніи прогресса. Въ одномъ мѣстѣ мы видимъ значительныя перемѣны къ лучшему, но въ другомъ замѣчаемъ не менѣе сильное движеніе назадъ. Изъ всѣхъ мрачныхъ картинъ такого рода, самая печальная, это постепенное разрушеніе свободныхъ учрежденій, одно за другимъ уступающихъ гнетущему вліянію деспотизма. Птица, поставленная подъ колоколъ воздушнаго насоса, погибаетъ безъ всякой видимой, осязаемой причины; ей недостаетъ воздуха, дыханія, необходимаго для жизни. Точно также и свободныя учрежденія, застигнутыя деспотизмомъ, удерживаютъ на время свой цвѣтъ, свою форму; но они поражаются безплодіемъ, и быстро идутъ къ своему паденію. Иногда ихъ ожидаетъ еще болѣе горестная участь; они переживаютъ свободу, которой были обязаны своимъ существованіемъ, но переживаютъ ее только для того, чтобы сдѣлаться орудіемъ деспотизма. Такимъ образомъ римскіе цезари соединили въ своемъ лицѣ власть трибуна и цензора, и сумѣли употребить въ свою пользу вліяніе сената. Франція поставила надъ собою господина, и напрасно было бы отрицать, что она увеличила этимъ свое вліяніе въ Европѣ. Ея политика болѣе предпріимчива, ея арміи лучше организованы и предводительствуемы, ея имя чаще встрѣчается на устахъ каждаго[3]. Пускай же Франція какъ можно болѣе извлекаетъ для себя выгодъ изъ этой перемѣны, потому что она дорого стоила ей. Умолкъ голосъ ея законодательныхъ палатъ, въ которыхъ Европа искала и находила такъ много для себя поучительнаго. Газеты доведены до такого положенія, которое ничѣмъ не лучше, напротивъ того, можетъ быть хуже совершеннаго молчанія. Литература падаетъ все болѣе и болѣе, и безплодіе, составлявшее позоръ первоначальной имперіи, становится удѣломъ имперіи возобновленной. Превосходное письмо г. Беррье выставляетъ на видъ новые признаки этого притупляющаго, парализирующаго вліянія. Въ исторіи Французской цивилизаціи судебныя учрежденія всегда занимали почетное мѣсто. Въ нихъ часто засѣдали люди, имена которыхъ для каждаго Француза должны составлять предметъ гордости и удивленія. Не меньшею славою пользовалось съ давняго времени сословіе Французскихъ адвокатовъ. Г. Беррье, недостигшій еще крайняго предѣла человѣческой жизни, былъ свидѣтелемъ значительнаго числа политическихъ переворотовъ. Партія, въ пользу которой онъ постоянно дѣйствовалъ, менѣе всѣхъ другихъ благопріятствовала такъ-называемому народному дѣлу; и если онъ теперь возвышаетъ свой голосъ, то конечно не изъ преувеличенной любви къ полной, безграничной свободѣ слова и къ злоупотребленіямъ ея. Но г. Беррье, хотя и легитимистъ, не принадлежитъ къ числу приверженцевъ абсолютизма. На закатѣ своей жизни и своей славы, онъ служитъ сословію адвокатовъ авторитетомъ своего совѣта и своего протеста. Протестъ этотъ замѣчателенъ независимо отъ своей высоко-художественной Формы. Онъ служитъ живымъ доказательствомъ того, что самостоятельность Французскихъ адвокатовъ потрясена и ограничена; что защитникамъ вмѣняется въ обязанность такое уваженіе къ обвинителямъ, которое уменьшаетъ дѣйствительность самой защиты; что чиновники, назначаемые и смѣняемые по произволу правительства, получаютъ преобладаніе надъ адвокатами и пользуются этимъ преобладаніемъ, чтобы притѣснять ихъ. Всякій согласится съ г. Беррье, что при настоящемъ положеніи Франціи единственною оградою жизни и собственности частныхъ лицъ, можетъ служить независимая адвокатура; но не менѣе ясно и то, что при такихъ неблагопріятныхъ условіяхъ существованіе независимой адвокатуры скоро сдѣлается невозможнымъ, а этого повидимому не сознаетъ г. Беррье. Адвокаты въ самыя тяжелыя времена часто исполняли свою обязанность мужественно и непоколебимо; но кто же рѣшится воспитывать своихъ дѣтей для профессіи, отправленіе которой есть добровольное мученичество? Когда, для охраненія своей собственной безопасности, адвокаты вынуждены будутъ выдавать своихъ кліентовъ, связанныхъ по рукамъ и по ногамъ, на произволъ всемогущаго правительства, тогда въ сословіе адвокатовъ не много будетъ поступать людей честныхъ и благородныхъ. Г. Беррье конечно правъ, когда онъ утверждаетъ, что въ теперешней Франціи адвокатъ — единственное прибѣжище для жертвъ правительства, но изъ словъ его также несомнѣнно можно вывести и то заключеніе, что адвокатура не можетъ устоять одна посреди колѣнопреклоненнаго общества, и что неотразимая сила центральной власти неминуемо сокрушитъ это слабое препятствіе, подобно тому, какъ она устранила съ своего пути всѣ другія преграды. Борку позволительно было мечтать объ учрежденіяхъ, которыя и посреди рабства сохраняли бы духъ самой пламенной свободы; но простой здравый смыслъ исторіи не допускаетъ подобныхъ аномалій, и научаетъ насъ, что если свобода не одержитъ верхъ надъ деспотизмомъ, деспотизмъ всегда уничтожитъ послѣдніе слѣды, послѣдніе остатки свободы.»
Этими многознаменательными словами оканчиваетъ Times свою статью, которая быть-можетъ не осталась безъ вліянія на преобразовательныя мѣры Наполеона III. Реформы г4/1, ноября послужили какъ бы отвѣтомъ на краснорѣчивый обвинительный актъ свободной страны противъ ненасытнаго властолюбія союзника. Французское правительство упрекали въ ретроградныхъ стремленіяхъ, въ противодѣйствіи свободѣ, гдѣ бы и въ чемъ бы она ни проявлялась: оно протестуетъ противъ этого упрека, добровольно, по собственному побужденію расширяя политическія права націи. Какъ согласить это противорѣчіе, какъ объяснить внезапный, неожиданный переходъ съ одного пути на другой, противоположный? Разрѣшеніе этого вопроса не входитъ въ предѣлы нашей статьи. Для насъ важно только то, уничтожаютъ ли послѣднія реформы значеніе, современность мнѣній Беррье и Times, о Французской адвокатурѣ? Можно ли ожидать, что правительство, обновленное вступленіемъ Г. де-Персиньи и просвѣщенное его циркулярами, откажется отъ тѣхъ попытокъ, о которыхъ говоритъ Беррье, и оставитъ неприкосновенными права судебной защиты? Или грозный вопросъ, поставленный въ статьѣ Times, сохраняетъ всю свою силу, и въ сферѣ адвокатской дѣятельности, какъ и во всѣхъ другихъ, все еще продолжается борьба между свободою и деспотизмомъ?
Беррье и Times согласны между собою въ томъ, что Французская адвокатура подвергалась въ послѣднее время систематическому преслѣдованію со стороны правительства. Прокуроры принимали вызывающее положеніе, президенты громили адвокатовъ не случайно, а по заранѣе обдуманному плану, по лозунгу, данному свыше. Жертвами этого заговора дѣлались преимущественно адвокаты, принадлежащіе къ одной изъ оппозиціонныхъ партій; но желаніе устрашить политическихъ враговъ своихъ не было единственною, не было даже главною цѣлью правительства. Оно направляло свои удары, не столько противъ отдѣльныхъ лицъ, сколько противъ цѣлаго сословія. Это стремленіе возникло не вслѣдствіе излишней смѣлости того или другаго адвоката, не въ слѣдствіе мгновеннаго раздраженія правительства. Нерасположеніе Наполеона III къ адвокатурѣ началось безъ сомнѣнія вмѣстѣ съ самымъ царствованіемъ его, или лучше сказать, перешло къ нему по наслѣдству отъ Наполеона I. Мы видѣли изъ письма Беррье, что думалъ и какъ выражался объ адвокатахъ основатель Французской имперіи: никогда можетъ бытъ не проявлялось такъ сильно и такъ грубо старинное соперничество меча и тоги. Варварская пытка казалась Наполеону I едва достаточнымъ средствомъ для обузданія мятежныхъ адвокатовъ. Наполеонъ III слишкомъ остороженъ, скажемъ болѣе, слишкомъ благоразуменъ, чтобы увлечься смѣлымъ полетомъ мысли своего дяди. Онъ согласенъ оставить адвокатамъ пользованіе языкомъ, и желалъ бы только подчинить это пользованіе нѣкоторымъ условіямъ. Но отъ такой перемѣны адвокатура выигрываетъ не много; условія — понятіе относительное, которое часто граничитъ съ запрещеніемъ. Старая вражда облеклась только въ новую, можетъ-быть болѣе опасную Форму. Гдѣ же источникъ этого антагонизма? Чѣмъ возбудили адвокаты непріязнь своихъ могущественныхъ противниковъ? Становились ли они во главѣ вооруженныхъ предпріятій противъ правительства, участвовали ли въ тайныхъ противъ него заговорахъ, проповѣдывали ли въ своихъ рѣчахъ возстаніе и неповиновеніе, являлись ли они, однимъ словомъ, мятежниками и измѣнниками, какъ называлъ ихъ Наполеонъ I? Нѣтъ, мы не видимъ ничего подобнаго. Иниціатива нападенія, за самыми немногими исключеніями, принадлежитъ правительству, а не адвокатамъ; и если среди случайностей судебной борьбы проявлялась затаенная мысль, нарушавшая безпристрастіе и равенство спорящихъ сторонъ, то мысль эта возникала не на скамьѣ адвокатовъ и даже не въ стѣнахъ трибунала.
Французская революція 1789 года, такъ вѣрно во многихъ отношеніяхъ характеризованная Токвилемъ, началась, по его словамъ, стремленіемъ къ свободѣ, но окончилась созданіемъ или, лучше сказать, возстановленіемъ центральной власти, болѣе нежели когда-либо сосредоточенной и сильной. Это двоякое значеніе Французской революціи чрезвычайно важно для объясненія ея послѣдствій, — послѣдствій, продолжающихся до нашего времени. Побѣда, одержанная центральною властью, не была и не могла быть полною; идеи, вызванныя къ жизни вѣковымъ развитіемъ общества, были только побѣждены, но не уничтожены. И вотъ, въ моментъ самаго безграничнаго, по видимому, торжества своего, центральная власть, блистательно воплощенная въ лицѣ Наполеона 1, испытываетъ какое-то смутное безпокойство; она не видитъ предъ собой противниковъ, но чувствуетъ ихъ; она инстинктивно понимаетъ, что безмолвіе, господствующее подъ нею, одинаково легко можетъ служить выраженіемъ и покорности, и порицанія. Въ послѣднихъ отголоскахъ парламентскихъ и журнальныхъ преній, въ салонныхъ разговорахъ, даже въ шопотѣ задушевной бесѣды, ей слышится что-то враждебное, или по крайней мѣрѣ что-то чуждое, что-то отдѣльное отъ нея и потому самому противоположное ей. Законы, приказанія административной власти, исполняются безпрекословно; но одно подчиненіе воли недостаточно для правительства: оно хотѣло бы подчинить себѣ и умы, замѣнить повиновеніе вѣрою, уничтожить всякій протестъ не только въ словахъ, но и въ мысляхъ. Мы не говоримъ, что императорское правительство отдавало себѣ ясный отчетъ въ этой цѣли: но что къ ней, хотя и не вполнѣ сознательно, стремился Наполеонъ I, въ этомъ не можетъ, кажется, быть никакого сомнѣнія. Припомнимъ его ненависть къ идеологамъ, такъ ярко выразившуюся въ мелочномъ преслѣдованіи Шатобріана и Г-жи Сталь. Какъ обширна и затруднительна была задача, такъ разнообразны и многочисленны были и средства къ ея осуществленію. Самый источникъ императорской власти, всеобщее избирательство, давалъ Наполеону I, если не право, то поводъ считать себя представителемъ народа и слѣдовательно полновластнымъ распорядителемъ судебъ его. Такъ понималось въ то время избраніе монарха народомъ, такъ понимается оно и теперь въ современной (правительственной) Франціи. Кромѣ императора, въ государствѣ была еще другая власть, исходившая изъ народа — законодательный корпусъ; но во всемъ и всегда послушный Наполеону, онъ служилъ только для того, чтобы придавать новую санкцію, новую непогрѣшимость всѣмъ проявленіямъ императорской власти. И воплощеніе народа въ государѣ не было однимъ пустымъ словомъ; съ помощью огромной, превосходно организованной бюрократической арміи, Наполеонъ дѣйствительно старался поставить себя на мѣсто народа и сосредоточить въ себѣ всю народную жизнь. Сенатъ и государственный совѣтъ были только первыми помощниками его въ этомъ противуестественномъ дѣлѣ; не даромъ Беррье отзывается съ горечью и насмѣшкой о сенаторіяльныхъ коммиссіяхъ, которымъ ввѣрено было охраненіе индивидуальной свободы и свободы книгопечатанія. Но не въ этомъ, какъ мы уже сказали, заключалась характеристическая черта императорской системы. Бюрократія, опираясь на войско и на жандармовъ, могла по давить всякое сопротивленіе, установитъ вездѣ покорность, стѣснить всякую самостоятельную дѣятельность; но она не могла совершенно изсушить тѣхъ источниковъ, откуда исходитъ самостоятельность, откуда черпаются силы для сопротивленія. Конечно, Фиктивная конституція VIIIгода, исправленная и дополненная въ 1802 и 1804 г., не могла не извратить отчасти понятія народа; конечно, развитіе централизаціи не могло не повредить народной иниціативѣ, безъ того слишкомъ слабой во Франціи. Но этого было мало: Наполеонъ I хотѣлъ взять человѣка съ самаго дѣтства, внушить ему извѣстныя понятія и чувства, и потомъ поддерживать ихъ во все время его жизни, тщательно устраняя все то, что могло бы поколебать или измѣнить ихъ. Для дѣтей и юношей созданы были, въ этихъ видахъ, лицеи, и вообще все университетское, устройство; для взрослыхъ людей на первый случай достаточна была война, отдѣлявшая однихъ отъ остальнаго общества предразсудками привилегированнаго сословія, ослѣплявшая другихъ блескомъ побѣдъ и славы. Вотъ этому-то идеалу благовоспитанныхъ дѣтей, обращающихся въ пылкихъ воиновъ или скромныхъ гражданъ, противорѣчили нѣкоторые элементы французскаго общества, отчасти порожденные революціей, отчасти существовавшіе до нея: литература, судебное сословіе, институтъ присяжныхъ, адвокатура. Понятно, какъ непріятны должны были быть для Наполеона I эти плевелы среди хорошо засѣяннаго поля, -плевелы тѣмъ болѣе несносныя, что ихъ не могла вырвать съ корнемъ и всемогущая рука, одинаково легко побивавшая Австрійцевъ и разгонявшая трибунатъ и совѣтъ Пятисотъ. Всѣ усилія Наполеона были направлены къ тому, чтобы парализовать вредное дѣйствіе этихъ элементовъ, чтобы поставить ихъ въ зависимость отъ благонамѣренной администраціи. Только въ 1810 году рѣшился онъ дать правильную организацію адвокатурѣ. Декретъ 14-го декабря этого года, по выраженію одного изъ умѣреннѣйшихъ Французскихъ юристовъ (Боннье), дышитъ оскорбительнымъ недовѣріемъ къ сословію адвокатовъ; при всемъ томъ, императоръ находилъ его недостаточно строгимъ и долго не хотѣлъ подписать его. Если исторія первой имперіи не представляетъ намъ отдѣльныхъ случаевъ столкновенія адвокатовъ съ правительствомъ, то это объясняется безграничною властью послѣдняго и пассивнымъ состояніемъ общества, въ которомъ повидимому замерла всякая мысль объ оппозиціи. Но при отсутствіи борьбы между адвокатами и императорскимъ правительствомъ, чѣмъ же объясняется ненависть послѣдняго къ первымъ? Почему именно Наполеонъ I признавалъ адвокатуру, или по крайней мѣрѣ свободное устройство ея, несовмѣстнымъ съ своею политическою системой? Считая себя, какъ мы уже сказали, представителемъ всей народной жизни, всего государственнаго порядка, Наполеонъ не могъ не возмущаться до глубины души всякимъ нарушеніемъ закона, общественнаго спокойствія, общественной безопасности; потому что оно казалось ему направленнымъ непосредственно противъ его лица, противъ его власти. Съ такимъ взглядомъ на дѣло, онъ не могъ вносить въ преслѣдованіе преступленій то хладнокровное безпристрастіе, которое служитъ лучшею гарантіей правосудія. Вся уголовная процедура, созданная по его указаніямъ, направлена была преимущественно къ изобличенію и обвиненію подсудимыхъ; предположеніе невинности ихъ оставалось на второмъ планѣ. На этомъ пути адвокатура представлялась Наполеону докучною преградой, тѣмъ болѣе непріятною, чѣмъ живѣе адвокаты принимали къ сердцу свои обязанности. Если бы адвокатская защита была пустою формальностью, необходимымъ дополненіемъ прокурорской рѣчи, изложеніемъ ex officio фактовъ, говорящихъ въ пользу обвиненнаго, то Наполеонъ можетъ-быть примирился бы съ нею; но для адвоката оправданіе подсудимыхъ въ большой части случаевъ было также дорого, также желанно, какъ для правительства — обвиненіе ихъ. Въ этомъ естественномъ и священномъ стремленіи адвокатовъ Наполеонъ видѣлъ неуваженіе къ правительству, почти сопротивленіе ему. Изъ одного ложнаго понятія проистекало, по обыкновенію, множество вредныхъ послѣдствій. Когда правительство выступаетъ на судебную арену въ качествѣ заинтересованной стороны, то равновѣсіе между обвиненіемъ и защитой, необходимое условіе справедливости, падаетъ само собою.
Представителями императора въ судахъ были въ то время, какъ и теперь, прокуроры. Вѣрные отголоски высшаго правительства, они преслѣдовали подсудимыхъ съ тою же горячностію, еще усиливаемою личнымъ самолюбіемъ. Столкновенія между ними и адвокатами, при живости Французскаго характера, были неизбѣжны; борьба за дѣло не могла иногда не обратиться въ борьбу между лицами. Но при правительственной системѣ того времени, всякое рѣзкое слово, направленное противъ прокурора, казалось оскорбительнымъ для самого императора, отъ котораго, по выраженію Беррье, все исходило и къ которому возвращалось. Всякій чиновникъ считался какъ бы принадлежностію, частію верховной власти, и вмѣстѣ съ нею пользовался преимуществомъ неприкосновенности и непогрѣшимости. Вотъ новый источникъ непріязни императора къ адвокатамъ. Наполеонъ забывалъ, что если прокуроры защищаютъ правительство, то адвокаты охраняютъ интересы подданныхъ, которые также имѣютъ право на покровительство монарха, особенно монарха, поставленнаго на престолъ волей народа. Съ тою одностороннею логикой, которой мы видимъ столько примѣровъ въ исторіи, онъ извлекалъ изъ идеи всеобщаго избирательства одинъ только рядъ заключеній, и оставлялъ безъ вниманія другую цѣпь выводовъ, не менѣе естественно вытекающихъ изъ той же идеи.
Но сказанное нами составляетъ только внѣшнюю, и можетъ-быть не самую важную сторону дѣла. Начало дѣятельности Наполеона относится ко второму періоду Французской революціи, когда вниманіе Франціи и Европы раздѣлено было между національнымъ конвентомъ и войсками, сражавшимися по его указанію. Первыя воспоминанія Наполеона были связаны съ преобладаніемъ гражданскаго управленія надъ военнымъ, съ полновластіемъ коммиссаровъ и комитетовъ конвента, которые по своему усмотрѣнію назначали, отрѣшали и даже казнили генераловъ. Воинъ по призванію и по характеру, Наполеонъ не могъ не питать непріязни къ такому порядку вещей, хорошія стороны котораго для него совершенно затмѣвались дурными. Несправедливость коммиссаровъ, отдѣльныя ошибки ихъ, поражали его гораздо сильнѣе нежели общіе результаты энергической дѣятельности конвента. Исключенный изъ дѣйствительной службы по вліянію Обри, члена національнаго конвента, Наполеонъ былъ вновь призванъ къ ней Баррасомъ, также членомъ конвента, для отраженія роялистовъ, 13 вандеміера. Первое обстоятельство раздражило Наполеона противъ народныхъ собраній, второе убѣдило его въ безсиліи ихъ безъ помощи войска. Италіянская кампанія показала ему что можетъ сдѣлать онъ во главѣ войска. Въ адресахъ, посланныхъ директоріи италіянскою арміей въ 1797 году, по случаю несогласія большинства директоровъ съ реакціоннымъ большинствомъ совѣтовъ, дышитъ уже горделивое презрѣніе къ законодательнымъ собраніямъ, презрѣніе матеріяльней силы къ нравственному вліянію. Неудачи 1799 года довершаютъ начатое дѣло. Разбитые полководцы обвиняютъ во всемъ гражданскую власть директоріи. Наполеонъ, возвратясь изъ Египта, требуетъ у нея отчета въ положеніи Франціи. За нѣсколько дней до 18 брюмера, Наполеонъ спрашиваетъ одного изъ своихъ сподвижниковъ, Лефевра, согласенъ ли онъ обречь республику на погибель, оставляя ее въ рукахъ адвокатовъ, то-есть членовъ директоріи и совѣтовъ. Нѣтъ, отвѣчаетъ Лефевръ, адвокатовъ нужно бросить въ воду. И вслѣдъ за тѣмъ гренадеры штыками разгоняютъ совѣтъ Пятисотъ. Конституція VIII года до крайности ограничиваетъ роль законодательныхъ собраній; но и она вскорѣ оказывается недостаточною. Мирная оппозиція Шенье и Б. Констана даетъ поводъ сначала обезобразить, потомъ уничтожитъ трибунатъ. А почему? Потому что въ одномъ трибунатѣ сохранялись ненавистныя Наполеону черты прежняго порядка вещей — ораторская каѳедра, парламентскія пренія, свободное, живое слово. Названіе адвокатовъ, данное Наполеономъ, въ минуту откровенности, членамъ законодательныхъ собраній, чрезвычайно характеристично и многознаменательно. Законодательное собраніе — это какъ бы обширный, верховный трибуналъ, въ которомъ обсуждается pro и contra каждаго вопроса, въ которомъ правительство имѣетъ своихъ прокуроровъ, оппозиція — своихъ адвокатовъ, а большинство представляетъ собою судей. Вотъ это гласное обсужденіе, этотъ анализъ предлагаемыхъ мѣръ, это взвѣшиваніе аргументовъ и свободное принятіе или непринятіе ихъ казались Наполеону лишнимъ колесомъ въ правительственной машинѣ, напрасно замедляющимъ ея движеніе. Привыкнувъ среди лагеря приготовлять свои планы въ глубокой тайнѣ и исполнять ихъ, не спроса ни у кого совѣта, Наполеонъ хотѣлъ точно также править государствомъ. Онъ достигъ своей цѣли; но всякое воспоминаніе о прошедшемъ было для него несносно, и отсутствіе адвокатовъ въ сенатѣ, въ нѣмомъ законодательномъ корпусѣ, не могло примирить его съ присутствіемъ ихъ въ судахъ. Онъ видѣлъ въ нихъ представителей той же силы слова, той же силы убѣжденія, которую онъ изгналъ изъ другихъ сўеръ государственной жизни. Ему не нравились критическіе пріемы, неразрывно связанные съ адвокатскою профессіей; ему не нравилось наконецъ то сочувствіе, которое адвокаты возбуждали въ своихъ слушателяхъ. Война была единственнымъ источникомъ интереса, который всегда былъ открытъ для подданныхъ Наполеона I; онъ не хотѣлъ, чтобы вниманіе публики отвлекалось отъ этой великой трагедіи домашними, судебными драмами. Среди единообразной, безразличной толпы, которую ему такъ пріятно было видѣть подъ собою, адвокаты выступали впередъ слишкомъ ярко, какъ позволительно было выступать только генераламъ или префектамъ. Мы уже говорили, что общественное мнѣніе во время первой имперіи гораздо менѣе принимало участія въ адвокатахъ нежели въ послѣдствіи; но и слабая доля участія была слишкомъ значительна въ глазахъ Наполеона.
Итакъ, съ одной стороны, прямое противодѣйствіе правительственнымъ органамъ, съ другой — косвенное уклоненіе отъ правительственной системы, вотъ главныя причины нерасположенія Наполеона I къ адвокатамъ. Любопытно было бы знать, измѣнилось ли это чувство, когда до острова Св. Елены дошелъ слухъ о блистательной защитѣ Нея и Камбронна? Краснорѣчіе Беррье и Дюпена, направленное въ пользу приверженцевъ павшей имперіи, и препятствія, съ которыми оно должно было бороться, убѣдили ли Наполеона I въ необходимости свободныхъ судебныхъ преній? Можетъ-быть; но во всякомъ случаѣ они не убѣдили въ томъ Наполеона III.
Реставрація, при всѣхъ своихъ недостаткахъ, не заслуживаетъ того упрека, который такъ тяжело падаетъ на правленіе Наполеона I. Она старалась ограничить свободныя учрежденія, данныя ею странѣ, старалась стѣснить примѣненіе нѣкоторыхъ идей 1789 г.; но не подкапывалась, во мракѣ и тайнѣ, подъ самыя основанія народной жизни. Если Карлъ X и покровительствовалъ іезуитамъ, то болѣе по религіозному убѣжденію нежели изъ политическихъ видовъ. Наука и литература развились въ давно-неслыханныхъ размѣрахъ; трибуна и журналистика пользовались довольно значительною свободой; вездѣ замѣтно было движеніе впередъ. Адвокатура также вздохнула свободнѣе и выставила цѣлый рядъ знаменитостей. Во время іюльской монархіи, при большемъ развитіи свободныхъ учрежденій, опять появляются признаки подземной борьбы противъ самаго источника ихъ; но борьба эта, предпринятая во имя преобладанія матеріяльныхъ интересовъ, ограничилась тѣсною сферой легальной страны[4] и не предупредила, а ускорила Февральскую революцію. Республика быстро уступила мѣсто имперіи; 18 брюмера повторилось 2 декабря 1851 года; но при всемъ видимомъ сходствѣ этихъ переворотовъ, положеніе дѣлъ въ 1851 или 1852 г. существенно отличалось отъ положенія дѣлъ въ концѣ 1799 года. Сходства было достаточно на то, чтобы побудить Наполеона III продолжать во многихъ отношеніяхъ политику Наполеона I; но различіе заключалось въ препятствіяхъ, съ которыми должна была бороться эта возобновленная политика, въ условіяхъ, среди которыхъ она должна была дѣйствовать, въ средствахъ, которыя должна была употреблять.
Послѣднее десятилѣтіе прошедшаго вѣка было временемъ политическихъ опытовъ, болѣе чѣмъ когда-нибудь многочисленныхъ и разнообразныхъ. Отвлеченныя теоріи быстро переходили въ Факты и столь же быстро замѣнялись одна другою. Всѣ партіи, по очереди, достигали верховной власти, и всѣ пользовались ею для осуществленія своихъ любимыхъ плановъ. Планы эти по большей части оставались безъ успѣха; одни уступали силѣ, другіе падали подъ бременемъ внутреннихъ недостатковъ. Послѣдствіемъ этого была всеобщая усталость, недовѣріе народа къ партіямъ, даже болѣе: недовѣріе партій къ самимъ себѣ. Вотъ почему консульство такъ легко и такъ охотно было принято всѣми; вотъ почему переворотъ 18 брюмера ни въ комъ почти не возбудилъ ни сопротивленія, ни протеста. Совершенно иначе сложились событія 184-8 и послѣдующихъ годовъ. Изъ числа партій, возставшихъ общими силами противъ іюльскаго престола, нѣкоторыя вовсе не достигли власти, другія преждевременно и безплодно истощили свои силы въ междуусобныхъ распряхъ, третьи были задавлены въ то самое время, когда всего болѣе разчитывали на успѣхъ. Эпоха революціонная въ полномъ смыслѣ слова, то-есть эпоха переворотовъ, нововведеній продолжалась не болѣе четырехъ мѣсяцевъ и окончилась въ іюнѣ, можетъ-быть даже въ маѣ 1848 года. Противоположныя мнѣнія успѣли только заявить себя, но не высказались вполнѣ, не пришли къ окончательнымъ результатамъ, и главное въ большей части случаевъ остались безъ всякаго примѣненія къ дѣлу. Народной волѣ, даже народной мысли, весьма скоро было сказано: ты не пойдешь далѣе. Грубая сила, конечно, играла важную роль и въ первой Французской революціи; но тамъ она переходила съ одной стороны на другую, а въ 1848 году очень рано осталась безраздѣльно въ рукахъ консервативной партіи. Понятно, что переворотъ 2 декабря не могъ быть равнодушно принятъ партіями, почти ничего не имѣвшими въ прошедшемъ и всего ожидавшими отъ будущаго. 1799 годъ былъ годомъ всеобщей апатіи, 1851 — годомъ всеобщаго броженія умовъ, взволнованныхъ предстоявшими выборами 1852 года. Въ 1799 году Лудовикъ XVIII былъ забытъ всѣми, даже своими приверженцами; республиканскія идеи лишены были всякой жизненной силы. Въ 1851 году на сторонѣ герцога бордосскаго и графа парижскаго были многочисленныя партіи, сильныя въ особенности тѣмъ, что для нихъ лицо претендента выражало собою идею; не менѣе могущественна и числомъ, и духомъ была, при всей своей разрозненности, республиканская партія. Съ другой стороны, Наполеонъ I принялъ консульскую власть въ полномъ блескѣ своей воинской славы, обожаемый Франціей и предметъ удивленія для всей Европы; Наполеонъ III, кромѣ своего имени, ничѣмъ особенно не привлекалъ къ себѣ народа. Наполеонъ I былъ деспотъ не столько по разчету, сколько по страсти, по увлеченію; безграничная власть была необходима для осуществленія его безумныхъ, но гигантскихъ плановъ. Для Наполеона III, хладнокровнаго и безстрастнаго, абсолютная власть — цѣль, а не средство, и если Наполеонъ I, упоенный успѣхомъ, чистосердечно вѣрилъ въ свое призваніе, то Наполеонъ III едва ли считаетъ себя избранникомъ Провидѣнія, едва ли ошибается насчетъ истиннаго значенія плебисцитовъ 1851 и 1852 годовъ. Итакъ препятствія, которыхъ не имѣлъ передъ собою Наполеонъ I; отсутствіе того обаянія, которое составляло главную силу первой имперіи; болѣе сознательное, болѣе холодное стремленіе къ власти: вотъ, по нашему мнѣнію, отличительныя черты второй имперіи. Не трудно предугадать послѣдствія ихъ. Наполеонъ III возобновилъ борьбу съ живыми силами народа, но возобновилъ ее въ-большихъ размѣрахъ, съ большею обдуманностію, со всѣмъ тѣмъ превосходствомъ, которое дается опытомъ и временемъ. Главное орудіе Наполеона I, какъ мы уже сказали, была война. Наполеонъ III также не пренебрегаетъ этимъ средствомъ, и извлекаетъ изъ него тѣмъ болѣе пользы, чѣмъ сильнѣе политика Лудовика-Филиппа раздражила національную гордость, оскорбила народное чувство. Правда, война съ Россіей ни мало не согласовалась съ истинными интересами Франціи; война съ Австріей заключала въ себѣ вопіющее противорѣчіе; войны съ Китаемъ и Кохинхиной едва ли даже понятны для народа: но онѣ открывали войску путь къ отличію и наградамъ, доставляли націи дорого купленную славу побѣдъ, удовлетворяли неизлѣчимое тщеславіе Французовъ. Что же послѣ то(^" значитъ страшная потеря людей, страшное увеличеніе долга, и, что можетъ быть еще важнѣе, чрезмѣрное усиленіе войска, преобладаніе военнаго духа, извращеніе народныхъ чувствъ и понятій? Въ дѣлѣ воспитанія Наполеонъ III также является усовершенствованнымъ послѣдователемъ Наполеона I. Здѣсь ему много и ревностно помогаетъ католическая церковь, съ ея извѣстными монашескими орденами. Покоренная Наполеономъ I, но въ сущности враждебная ему, она всею душой предалась Наполеону III, и разрывъ, недавно происшедшій между ними по одному вопросу, едва ли повредилъ дружному стремленію ихъ къ другимъ цѣлямъ. Но кромѣ этихъ двухъ средствъ, заимствованныхъ у Наполеона I, Наполеонъ III пользуется еще третьимъ, можетъ-быть самымъ могущественнымъ, и почти неизвѣстнымъ во времена первой имперіи. Это всеобщее поклоненіе богатству, служеніе матеріяльнымъ интересамъ, со всѣми его прямыми и косвенными послѣдствіями. Оно возникло прежде Наполеона III; но при немъ дошло оно до крайнихъ предѣловъ, и онъ удивительно умѣлъ согласовать его съ своими собственными видами. Предметъ этотъ слишкомъ извѣстенъ; мы не будемъ распространяться о немъ, и укажемъ только на превосходныя страницы, посвященныя ему Токвилемъ въ предисловіи къ l’Ancien Régime et la Révolution. Господство бюрократіи, безвредно переносящей громкіе возгласы высоко поставленныхъ лицъ противъ централизаціи, покорность магистратуры, гибкость кассаціоннаго суда съ его болѣе нежели гибкимъ генеральнымъ прокуроромъ Дюпеномъ, раболѣпство генеральныхъ совѣтовъ, безгласность муниципалистовъ, стѣсненіе журналистики, — вотъ черты, довершающія картину.
Такое положеніе дѣлъ, продолжающееся около десяти лѣтъ, не могло остаться безъ послѣдствій. Если во Франціи и чувствуется еще по временамъ движеніе политической жизни, то представители этого движенія почти всѣ принадлежатъ временамъ прошедшимъ. Партіи, если можно такъ выразиться, кристализировались, остались въ томъ же положеніи, въ какомъ ихъ застигла имперія; онѣ не пополняются новыми, свѣжими людьми, которые могли бы составлять надежду будущихъ поколѣній. Не говоримъ о легитимистской партіи: она приближалась къ своему паденію еще во времена іюльской монархіи. Беррье и Монталамберъ не имѣютъ преемниковъ; Ларошжакленъ засѣдаетъ въ императорскомъ сенатѣ. Партія орлеанистовъ по прежнему воплощена въ Гизо, Тьерѣ, Вильменѣ, Кузенѣ, редакціи Journal des Dйbats; но и изъ этихъ дѣятелей многіе пережили свое дарованіе и сдѣлались неспособными къ плодотворной борьбѣ; другіе готовы подать руку существующему порядку вещей. Смерть похитила Токвиля: Вильменъ и Гизо защищаютъ свѣтскую власть папы. Прево-Парадоль, Тенъ, Джонъ Лемуанъ и нѣсколько другихъ молодыхъ, даровитыхъ писателей, едва ли въ состояніи замѣнить своихъ славныхъ предшественниковъ. Республиканскую партію внѣ Франціи представляютъ Л. Бланъ, Ледрю-Ролленъ, В. Гюго; внутри Франціи — Ж. Фавръ, помощникъ Ледрю--Роллена въ 184.8 г., Э. Оливье, одинъ изъ коммиссаровъ временнаго правительства, Карно, Гудшо, Мари, Кремье ГарньеНажесъ, также дѣятели Февральской революціи. Молодое поколѣніе устремляется въ военную службу, на биржу, въ спекуляціи, и если не становится въ ряды администраціи, то остается чуждымъ всякому политическому мнѣнію. Литература, по выраженію Times впадаетъ въ то безплодіе, которое составляло позоръ первой имперіи. Въ самой адвокатурѣ, всѣ почти громкія имена принадлежатъ прошедшему. Тѣмъ не менѣе, сословіе адвокатовъ не пользуется и не можетъ пользоваться расположеніемъ правительства. Въ свободномъ устройствѣ адвокатуры, Наполеонъ III, какъ и Наполеонъ I, видитъ и положительное, и отрицательное противодѣйствіе своей системѣ, своимъ цѣлямъ. Къ тому же, въ рядахъ адвокатовъ, нашли себѣ убѣжище многіе изъ парламентскихъ бойцовъ прежняго времени. На скамьѣ адвокатовъ часто сидятъ бывшіе министры іюльской монархіи или республики, бывшіе президенты законодательныхъ собраній, бывшіе члены временнаго правительства. Подъ вліяніемъ тѣхъ воспоминаній, о которыхъ говоритъ Беррье, они иногда мѣняютъ роль адвоката на роль политическаго оратора, и рѣчи Жюля Фавра по дѣлу Орсини, Беррье и Дюфора по дѣлу Монталамбера, Беррье по дѣлу Дюпанлу, не кстати переносятъ правительство и общество въ другую, минувшую эпоху. Эти же дѣятели другаго времени поддерживаютъ въ молодыхъ адвокатахъ духъ благородной независимости, сознаніе собственнаго достоинства; они научаютъ ихъ дорожить правами адвокатуры и подражать великимъ примѣрамъ, которыми такъ богата ея исторія. Усилія Ж. Фавра и его достойныхъ сотрудниковъ находятъ для себя благопріятную почву въ самомъ призваніи адвокатуры, въ самыхъ существенныхъ чертахъ ея организаціи: въ корпоративномъ элементѣ, въ преобладаніи нравственнаго интереса надъ матеріальнымъ, въ критическихъ пріемахъ, пріучающихъ къ самостоятельности мышленія. Конечно, общее направленіе воспитанія оказываетъ свое вліяніе и на будущихъ адвокатовъ; принципы общества, въ которое они вступаютъ, иногда одерживаютъ верхъ надъ преданіями адвокатуры. Правительство соблазняетъ однихъ мѣстами прокуроровъ или судей, устрашаетъ другихъ всегда висящею надъ ними угрозою преслѣдованія, запрещенія; наконецъ, встрѣчаетъ во многихъ ту инерцію, ту апатію, которая составляетъ характеристическую черту современной Франціи. Но при всемъ томъ, усилія правительства искоренить прежній духъ и уничтожить прежнюю независимость адвокатуры еще не увѣнчались успѣхомъ; доказательство этому — тѣ самыя событія, которыя подали поводъ къ письму Беррье.
Итакъ, наполеоновской династіи принадлежитъ изобрѣтеніе или по крайней мѣрѣ усовершенствованіе новой политической системы, которую мы назвали бы системою предупрежденія, еслибы только это названіе вполнѣ выражало нашу мысль. Предупрежденіе существовало и прежде, но подъ другою формою — подъ формою устрашенія. Не отказываясь вполнѣ отъ этой формы, оно появляется теперь въ новомъ видѣ, и старается предупредить не только самое зло, но и мысль о немъ. Въ этой системѣ, политическія учрежденія, конечно, играютъ важную роль, но не всегда имѣютъ преобладающее значеніе. Самыя либеральныя учрежденія могутъ быть парализированы въ примѣненіи ихъ къ дѣлу, и наоборотъ движеніе и жизнь могутъ существовать среди стѣснительныхъ формъ и суровыхъ законовъ. Г. де-Персиньи указываетъ въ одномъ изъ своихъ циркуляровъ, какъ строги, даже жестоки англійскіе законы о книгопечатаніи; но эти законы не препятствуютъ безграничной свободѣ журналистики. Наоборотъ, существуетъ ли свобода слова и книгопечатанія въ южныхъ штатахъ Сѣверной Америки? Измѣненіе учрежденій не всегда предполагаетъ, не всегда влечетъ за собою измѣненіе правительственной системы. Правительство Наполеона III девять лѣтъ шло по одному пути, къ одной ясно-сознанной цѣли. Декреты 24/12 ноября не указываютъ съ полною ясностью ни другаго пути, ни другой цѣли. Они даютъ законодательнымъ собраніямъ право обсуждать политику правительства; но даютъ ли они имъ къ тому возможность? Не говоримъ уже о теперешнемъ законодательномъ корпусѣ и о томъ, на сколько можно ожидать отъ него свободы и самостоятельности въ отношеніи къ правительству. Положимъ, что онъ будетъ распущенъ и произойдутъ новые выборы: какой результатъ дадутъ они при всеобщей апатіи народа, при отсутствіи свѣжихъ дѣятелей, при стѣсненіи политическихъ партій, при фальшивомъ положеніи журналистики? Обсужденіе адреса само по себѣ не даетъ еще законодательному корпусу той живой силы, которая одна можетъ имѣть вліяніе на общую политику правительства. Громадная власть послѣдняго позволяетъ ему и послѣ декретовъ 24/13 ноября продолжать ту подземную борьбу, о которой мы такъ много говорили. Весь вопросъ въ томъ, захочетъ ли оно продолжать ее? Разрѣшеніе этого вопроса въ будущемъ; но если судить по прошедшему, по тѣмъ удобствамъ, которыя представляетъ для правительства эта борьба, по тѣмъ выгодамъ, которыя оно изъ нея извлекало, то исходъ дѣла становится довольно ясенъ. Убѣдить насъ въ противномъ могли бы только сильныя, несомнѣнныя доказательства, изъ которыхъ первымъ, хотя и весьма недостаточнымъ, было бы распущеніе законодательнаго корпуса. Вотъ почему мы думаемъ, что стѣсненіе адвокатуры въ пользу прокуроровъ будетъ продолжаться по прежнему, что письмо Беррье и статья Times сохранили всю свою силу, всю свою современность, и что мы въ правѣ говорить о нихъ и теперь, какъ говорили бы прежде изданія декретовъ 24/13 ноября.
Беррье и Times, какъ мы уже сказали, согласны между собою въ оцѣнкѣ современнаго состоянія Французской адвокатуры: но изъ общей посылки они извлекаютъ различныя заключенія. Беррье не теряетъ надежды на будущее; онъ думаетъ, что независимость адвокатуры можетъ устоять противъ враждебныхъ попытокъ; онъ увѣренъ, что съ помощью ея рано или поздно восторжествуетъ дѣло разума и справедливости. Вотъ почему онъ оканчиваетъ свое письмо воззваніемъ къ молодому поколѣнію адвокатовъ. Имъ завѣщаетъ онъ святыню преданій и правъ адвокатуры, въ томъ убѣжденій, что они сумѣютъ сохранить этотъ драгоцѣнный залогъ. Онъ вѣритъ, что ни сила, ни обманъ не преодолѣютъ безкорыстную твердость адвокатуры, и что девизомъ ея всегда останется: potius mori quam foedari. Тою же мужественною увѣренностью въ собственныхъ силахъ дышитъ и рѣчь Жюля Фавра, произнесенная имъ при вступленіи въ должность bвtonnier, 3 декабря прошедшаго года. И увѣренность эта основана, конечно, не на декретахъ 24 ноября, о которыхъ въ рѣчи не упомянуто ни однимъ словомъ. Совершенно иначе смотритъ на дѣло Times. Онъ утверждаетъ, что при тѣхъ неблагопріятныхъ условіяхъ, которыя указаны въ письмѣ Беррье, существованіе независимой адвокатуры скоро сдѣлается невозможнымъ, что адвокатура не можетъ устоять одна среди колѣнопреклоненнаго общества, и что если свобода не одержитъ верхъ надъ деспотизмомъ, то деспотизмъ "непремѣнно уничтожитъ послѣдніе слѣды, послѣдніе остатки свободы. На чьей же сторонѣ истина? На сторонѣ ли непосредственныхъ участниковъ дѣла, горячо заинтересованныхъ въ его исходѣ, и потому самому склонныхъ къ самообольщенію? Или на сторонѣ хладнокровнаго, безпристрастнаго наблюдателя, сочувствующаго, конечно, одному изъ борющихся началъ, но стоящаго внѣ самаго разгара борьбы? Можетъ-быть, Беррье и Ж. Фавръ слишкомъ близоруко судятъ о будущемъ на основаніи прошедшаго, о молодомъ поколѣніи по своимъ современникамъ, по самимъ себѣ? Или можетъ-быть Times слишкомъ мало вѣритъ въ нравственную энергію своихъ континентальныхъ сосѣдей? Въ защиту мнѣнія Беррье можно было бы сослаться на всю исторію Франціи, указать на оппозиціонный духъ Гугенотовъ и лиги, созрѣвающій среди деспотизма Франциска I и Генриха II, на Фронду, отдѣленную не многими годами отъ самовластія кардинала Ришелье, на реакцію регентства противъ послѣднихъ лѣтъ царствованія Лудовика XIV, на Философское движеніе XVIII вѣка, совершающееся въ виду абсолютной власти Лудовика XV. Но ни Валуа, ни Бурбоны не знали той политической системы, которою руководствуется Наполеонъ III. Въ дѣятельность Французскаго правительства, въ жизнь Французскаго народа введенъ новый элементъ, нарушающій аналогію между прошедшимъ и настоящимъ. Вліяніе этого элемента огромно; успѣхи, сдѣланные имъ, очевидны. Возможна ли при немъ прежняя живучесть преслѣдуемыхъ началъ, прежній контрастъ между цѣлью правительственной системы и результатами ея?
Мы уже говорили о политическомъ индифферентизмѣ, составляющемъ отличительную черту современной Франціи. Одинъ изъ источниковъ этого явленія, конечно, правительственная система Наполеона III; но нельзя не сознаться, что оно предшествовало ей и даже содѣйствовало ея успѣху. Усилія Наполеона направлены къ подавленію политической жизни въ народѣ; но при широкомъ ея развитіи, при горячемъ ея стремленіи впередъ, эти усилія были бы не мыслимы. Они предполагаютъ въ народѣ извѣстную степень инерціи и апатіи, безъ которой они прекратились бы въ самомъ началѣ. Декабрьское правительство застало во Франціи нѣсколько могущественныхъ партій; но большинство народа было одинаково, чуждо всѣмъ этимъ партіямъ, одинаково равнодушно къ ихъ идеямъ и стремленіямъ. При этой благопріятной обстановкѣ, политика предупрежденія можетъ идти къ своей цѣли безъ поспѣшности, медленнымъ, но тѣмъ болѣе вѣрнымъ шагомъ. Съ измѣненіемъ обстановки измѣнилась бы, по необходимости, и самая политика. Обходить препятствія, нейтрализировать ихъ, устранять ихъ мало по-малу легче, нежели сталкиваться съ ними открыто, при дневномъ свѣтѣ. Крутыя мѣры всегда опаснѣе мягкихъ, то-есть опаснѣе для того, кто принимаетъ ихъ. Твердая оборона вызвала бы, можетъ-быть, насильственное нападеніе, которое, какъ ударъ грома, очистило бы сгустившійся воздухъ. Такой обороны не встрѣчала еще политика предупрежденія: куда ни направлялись ея усилія, они нигдѣ не встрѣчали единодушнаго, дѣятельнаго отпора. Судьи не протестовали противъ униженія магистратуры, газеты робко, и только по временамъ, возвышали голосъ противъ декрета 1852 г., университетъ не возставалъ открыто противъ вліянія духовенства въ дѣлѣ народнаго воспитанія. Но къ чему, мо гутъ возразить намъ, повело бы безсильное сопротивленіе, какую пользу принесъ бы безплодный протестъ? По нашему мнѣнію, весьма большую. Какъ ни могущественно Французское правительство, оно боится общественнаго мнѣнія, если не въ самой Франціи, то по крайней мѣрѣ въ Европѣ. Общественное мнѣніе можетъ быть не внимательно, слишкомъ не внимательно къ мелкимъ притѣсненіямъ, къ скрытымъ злоупотребленіямъ власти; оно можетъ быть равнодушно, даже снисходительно къ тиранніи, если она прикрывается законными Формами и идетъ окольными путями; но оно не осталось бы безгласнымъ передъ открытымъ проявленіемъ грубой силы и произвола. Настоящій правитель Франціи болѣе чѣмъ кто-либо другой дорожитъ такъ называемыми apparences. Онъ знаетъ, что времена Лудовика XV прошли безвозвратно, и что императорская власть до тѣхъ только поръ сильнѣе королевской, пока осторожнѣе ея. Еслибы кассаціонный судъ воспротивился его волѣ, онъ не рѣшился бы выслать его изъ Парижа; еслибы журналистика вышла изъ повиновенія, онъ не отважился бы разомъ запретить всѣ неправительственныя газеты; еслибъ университетъ возсталъ противъ іезуитовъ, онъ не рѣшился бы поставить послѣднихъ на мѣсто перваго. Положимъ однако, что онъ не отступилъ бы и передъ такими крайними мѣрами; тогда всеобщее негодованіе принудило бы его или къ уступкамъ, или къ такимъ насильственнымъ дѣйствіямъ, послѣ которыхъ неизбѣжна реакція. Повторяемъ, твердое, единодушное сопротивленіе не могло бы не измѣнить, такъ или иначе, политику Французскаго правительства. Во Франціи вообще мало задатковъ для такого сопротивленія: но нельзя сказать того же самаго о Французской адвокатурѣ. Не имѣя средствъ къ наступленію, она соединяетъ въ себѣ всѣ условія для успѣшной обороны. Доказывать эту мысль, значило бы повторять все сказанное нами выше. Какъ всякая корпорація, адвокатура доставляетъ своимъ членамъ нравственную поддержку, соединяетъ ихъ общими интересами, общими цѣлями, одушевляетъ ихъ однимъ общимъ духомъ. Съ другой стороны, она доступна для всякаго, свободна отъ исключительности и замкнутости, этихъ обыкновенныхъ недостатковъ корпоративнаго устройства. Times сомнѣвается въ будущности адвокатуры, говоря, что честный человѣкъ не захочетъ брать на себя званіе, представляющее выборъ только между мученичествомъ или раболѣпствомъ. Мы думаемъ, что адвокатура никогда не перестанетъ привлекать къ себѣ честныхъ людей: обязанность адвоката высока и завидна, какъ бы ни было стѣснено отправленіе ея. Весь вопросъ въ томъ, выдержитъ ли честный человѣкъ, принявшій на себя должность адвоката, всѣ трудности своей профессіи, останется ли онъ вѣренъ своему призванію, устоитъ ли противъ соблазна и устрашенія? И на этотъ вопросъ мы готовы отвѣчать утвердительно. Нравственная солидарность Французскихъ адвокатовъ, преданія, которыми они такъ дорожатъ, чувство сословной чести, заставляющее ихъ такъ высоко цѣнить свою независимость, все это вмѣстѣ взятое поддерживаетъ или даже укрѣпляетъ тотъ взглядъ на вещи, съ которымъ поступаетъ въ адвокаты всякій честный человѣкъ. Пока во главѣ адвокатуры будутъ стоять такіе люди, какъ Ж. Фавръ, Э. Оливье, Кремье, Беррье, до тѣхъ поръ сословіе адвокатовъ останется вѣрнымъ своему прошедшему; вновь вступающіе члены по большей части будутъ подчиняться вліянію своихъ знаменитыхъ старѣйшинъ. Когда эти представители другой эпохи сойдутъ со сцены, то мѣсто ихъ, должно надѣяться, займутъ достойные преемники, образовавшіеся подъ ихъ руководствомъ и усвоившіе себѣ ихъ принципы. Не можетъ быть, чтобы притомъ постоянномъ общеніи, которое существуетъ между адвокатами, безслѣдно пропалъ примѣръ Ж. Фавра, безслѣдно прошла память о Бетмонѣ и Ліувилѣ[5]. Вотъ почему мы думаемъ, что адвокатура можетъ устоять противъ гоненій, предметомъ которыхъ она сдѣлалась въ послѣднее время. Императорскіе суды произнесли обвинительный приговоръ надъ Э. Оливье и надъ нѣкоторыми другими адвокатами; но такіе приговоры не могутъ быть умножаемы до безконечности. Еслибы всѣ парижскіе адвокаты, или по крайней мѣрѣ большая часть ихъ, одинъ за другимъ повторили одни и тѣ же слова противъ злоупотребленій публичнаго министерства, то парижскій императорскій судъ не могъ бы удалить ихъ всѣхъ на три мѣсяца отъ исправленія адвокатскихъ обязанностей. Отправленіе правосудія могло быть пріостановлено, и то не надолго, при Лудовикѣ XV; но Наполеонъ III, какъ мы уже сказали, не можетъ возвратиться къ временамъ Лудовика XV. Въ рукахъ правительства цѣлый арсеналъ стѣснительныхъ мѣръ противъ адвокатовъ; но всѣ эти мѣры такого рода, что онѣ притупляются отъ частаго употребленія. Конечно, правительство можетъ измѣнить устройство адвокатуры, однимъ ударомъ сломить ея самостоятельность, наводнить ее своими кліентами; но это значило бы вступить на тотъ путь, на которомъ, какъ мы уже говорили, неизбѣжна реакція. Вотъ почему мы думаемъ, что прощальные совѣты Беррье не останутся безъ вліянія на молодое поколѣніе адвокатовъ, что Беррье не даромъ вѣритъ въ будущность адвокатуры, и что она окажется прочнѣе всѣхъ тѣхъ преградъ, которыя уже устранило съ своего пути Французское правительство. Мы согласны, что продолжительное господство системы предупрежденія можетъ сокрушить наконецъ и эту послѣднюю преграду; но мы увѣрены, что для этого нужно много, очень много времени, и что эпоха испытанія, которую теперь переживаетъ Франція, окончится прежде нежели истощится жизненная сила Французской адвокатуры.
Мы старались доказать, что Беррье не ошибся въ своемъ взглядѣ на настоящее и будущее Французской адвокатуры. Но есть еще другая причина, по которой мы ставимъ этотъ взглядъ выше мнѣнія Times. Беррье и Ж. Фавръ побуждаютъ молодыхъ адвокатовъ къ труду, къ дѣятельности, къ борьбѣ, стараются поддержать въ нихъ увѣренность въ собственной силѣ, это необходимое условіе успѣха. Times утверждаетъ, что усилія адвокатовъ, отдѣльно взятыя, не поведутъ къ желанной цѣли, и что адвокатурѣ не устоять одной среди колѣнопреклоненнаго общества. Мы понимаемъ мысль англійскаго яіурнала; мы знаемъ, что онъ вовсе не думаетъ проповѣдывать адвокатамъ уныніе, апатію, безмолвную покорность своей судьбѣ. Тѣмъ не менѣе мысль, выраженная въ руководящей статьѣ Times, легко можетъ повести и къ унынію, и къ апатіи. «Усилія наши тщетны, могутъ сказать адвокаты; мы обречены на паденіе; мы можемъ только отсрочить, но не предупредить его. Насъ можетъ спасти одна только перемѣна общей правительственной системы; но эта перемѣна не зависитъ отъ насъ, мы не имѣемъ средствъ ея достигнуть. Оставимъ же неравную борьбу, покоримся нашей участи, сложимъ съ себя обязанности адвоката или подчинимся въ исполненіи ихъ всѣмъ требованіямъ власти.» Повторяемъ, изъ мысли Times можно извлечь и совершенно противоположное заключеніе; но мы думаемъ, что къ нему пришли бы весьма немногіе. Большинство остановилось бы на успокоительныхъ софизмахъ, только что приведенныхъ нами. Образъ мыслей Беррье не даетъ мѣста подобной двойственности выводовъ; онъ требуетъ отъ адвокатовъ прежде всего непреклонной твердости въ отправленіи своихъ обязанностей, и не позволяетъ имъ оправдывать свою собственную слабость слабостью окружающаго общества. Онъ отвергаетъ эту общую ссылку однихъ на другихъ, которая уничтожаетъ личную иниціативу, личную отвѣтственность, которая заставляетъ забывать, что безъ добросовѣстной дѣятельности каждаго въ своей собственной, хотя бы и тѣсной сферѣ, не возможно плодотворное стремленіе къ общимъ цѣлямъ, къ общественномуа благу.
- ↑ Беррье безъ сомнѣнія намекаетъ здѣсь преимущественно на извѣстное осужденіе Эмиля Оливье за нѣсколько словъ, направленныхъ имъ противъ прокурора, во время процесса Вашеро, автора «De la démocratie pacifique.»
- ↑ Здѣсь Беррье вѣроятію имѣлъ въ виду Шексъ-д’Естъ-Анжа, бывшаго республиканскаго адвоката, а теперь ультра-имперіалистскаго генеральнаго прокурора. Впрочемъ, изъ числа высшихъ сановниковъ имперіи такъ многіе были въ свое время либеральными адвокатами (Барошъ, Руэ, Бильйо), что трудно сказать опредѣлитель"), на кого именно намекаетъ Беррье.
- ↑ Такъ ли это? Мы не думаемъ, чтобы Франція меньше теперешняго обращала на себя вниманіе Европы въ промежутокъ времени Между 1830 и 1851 г.
- ↑ Та часть общества, которая пользовалась политическими правами.
- ↑ См. упомянутую нами рѣчь И, Фавра 3-го декабря 1860 года.