Кончивши речь о ссорах, остается сказать одно правило против всех насильств: никто да не трогает и не берет ничего чужого; никто да не пользуется никакою вещью ближнего своего без согласия его. Ибо от сего происходили, происходят и будут происходить все порочные дела, о коих мы говорили. Ужаснейшие из них суть необузданность и дерзкие поступки юношества, особенно если они устремлены против святыни; и, во-первых, против храмов всенародных или частных, принадлежащих какому-либо колену; во-вторых, против собственных пенатов и против умерших; в-третьих, против родителей не только те оскорбления, о коих мы сказали, но и все прочие; четвертый род преступлений — если кто, воспользовавшись оплошностью правителей, возьмет или унесет, или употребит что-нибудь им принадлежащее без их согласия; и, в-пятых, всякая обида частная граждан, требующая правосудия. За святотатство явное или тайное уже вообще сказано, какому наказанию подвергается виновный. Но если кто делом или словом нечествует против богов, то наперед употребим увещание, потом уже определим, чему он за сие должен подвергнуться. Вот сие увещание: кто верит бытию Бога, тот произвольно никогда не сделает бесчестного поступка и не изречет ни одного богохульного слова. Но делает сие всякий по какой-либо из трех причин: или он не верит бытию Бога, или, допуская богов, думает, что они не пекутся о делах человеческих, или третье — почитает их удобопреклонными и такими, коих можно умилостивить жертвою и молитвами.
Кл. Что ж мы можем сделать или сказать против таковых?
Аф. Любезный, послушаем наперед их самих, что скажут, как я предугадываю, сии кощунствующие презрители.
Кл. Но что они скажут?
Аф. Они конечно скажут с насмешкою: «Вы говорите истинно, почтенные афинянин, спартанец и кносиец. Одни из нас вовсе не признают бытия богов; другие думают, что боги не пекутся о нас; иные верят, что их можно умилостивить молитвою, как вы говорите. Так как вы занимаетесь законодательством, то прежде нежели начнете грозить нам строгостью, просим вас, постарайтесь наперед убедить нас и научить бытию богов посредством достаточных доводов; также доказать, что они благи и не увлекаются никакими дарами против справедливости. Мы слышим сие и подобное сему также от превосходных поэтов, ораторов, гадателей, жрецов и от многих других: но всё это не удерживает нас от несправедливых деяний, а только заставляет по соделании их прибегать к умилостивлениям. Законодателей же, как говорят о вас, кротких, нежестоких, просим сначала употребить против нас убеждение; хотя б вы говорили не лучше других о бытии богов, но только бы ближе к истине, и мы скоро послушаемся вас. Но если мы иногда возразим, то постарайтесь нам отвечать».
Кл. Почтенный, кажется, легко доказать истину того, что Бог существует.
Аф. Каким образом?
Кл. Во-первых, земля и солнце и все светила так прекрасно устроены, времена так прекрасно разделены на годы и месяцы, и к тому согласие всех эллинов и варваров, кои верят бытию богов.
Аф. Боюсь за вас, любезный, хотя никогда не скажу, что стыжусь. Боюсь, что сии злые люди станут отвечать вам презрением. Вы не знаете причины их неверия, и думаете, что только от необузданности страстей и желаний стремятся они к безбожной жизни.
Кл. А какая ж другая сему причина?
Аф. Вы, как совершенно люди сторонние, совсем не знаете ее; она для вас вовсе чужда.
Кл. Но что ж ты хочешь сказать?
Аф. Причина сия есть невежество почти неисцелимое, почитающее себя совершенною мудростью.
Кл. Каким образом?
Аф. У нас есть сочинения, которых у вас совсем нет, как говорят, по строгости правительства. Сии сочинения суть мерные, стихотворные, другие прозаические. Древнейшие из них говорят о богах, каким образом они произошли, и как произошли чрез них другие вещи. После начала скоро они представляют теогонию, как боги обращались между собою. На древних уже нечего взыскивать, полезны ль или не полезны сии творения их для читателей. Но из уважения и к чести прадедам я не стану хвалить пользу их сочинений; не скажу даже, что они написаны правильно. Но оставим древних, пусть другие о них говорят, если это богам угодно. Мы должны жаловаться на сочинения новейших мудрецов, как на причину настоящих зол; они-то производят всю порчу. Если я или ты в доказательство бытия Божия представим солнце, луну, звезды и землю, что они суть боги и божественны, то последователи сих мудрецов скажут, что это земля и камни, что они нимало не могут пещись о делах человеческих и красноречием своим превратят это в достоверность.
Кл. Трудное слово ты сказал, почтенный, хотя оно только одно. Но если встретятся многие подобные слова, то будет еще труднее.
Аф. Что ж мы должны сказать? Что нам делать? Оправдываться ли против возражений сих людей нечестивых, которые не принимают законодательства и говорят, будто мы худо делаем, что законодательствуя, предлагаем о бытии Божием? Или, оставя сей предмет, обратимся опять к законам, дабы предисловие наше не было продолжительнее самих законов. Ибо не краткое произошло бы слово, если б мы желающим нечествовать захотели с одной стороны представить все доказательства тому, о чём говорить намерены, с другой стороны устрашить их и наконец, произведя в них раскаяние, продолжать законы.
Кл. Но, почтенный, в столь короткое время мы так часто говорили, что в настоящей нашей беседе краткость никак не должно предпочитать многословию. Нас, как говорится, никто не гонит. Смешно и худо показалось бы, если б вместо лучшего мы избрали кратчайшее. Немаловажное дело убедительно доказать бытие богов, и то, что они благи и более, нежели люди, любят правосудие. Это послужило бы лучшим и удачнейшим предисловием ко всем законам. Итак, без негодования, без торопливости продолжим свою беседу самым достаточным, удовлетворительным образом, не отвергая никаких средств, кои могут служить подкреплением нашим словам.
Аф. Твои слова, кажется, возрождают во мне мое усердие; ты так сильно требуешь. Я не могу не говорить. Но можно ли, не сердясь, говорить о богах, о бытии их? По необходимости огорчишься и возненавидишь тех, кои вынуждают у нас сие слово. Люди, верившие священным повествованиям, коим они внимали от детства и еще с матерним млеком от кормилиц, коими в песенках занимали их и для забавы и для назидания, кои слушали они при жертвоприношениях в молитве; люди привыкшие к таким же священным зрелищам, совершение которых так приятно занимает взор и слух юношества, видевшие родителей своих с пламенным усердием приносящих жертвы за себя и за них и беседовавших с богами молитвою и прошениями в несомненной вере в бытие их; люди, ежедневно бывшие свидетелями, что эллины и все варвары при восхождении и захождении солнца и луны, в несчастьях, равно как и в счастье приносят мольбы и поклонения богам; приносят не потому, что их нет, но чуждые всякого сомнения в бытии их; сии люди, презрев всё сие без всякой достаточной причины, по которой можно предполагать в них хотя малейший ум, теперь принуждают нас говорить то, что мы говорим: таких людей можно ли хладнокровно вразумлять и учить познанию богов, во-первых, что они есть? — Но испытаем. Да не возобладает неистовство и ими, ослепленными своею ненасытною страстью, и нами, на них негодующими. Без гнева обратим сию речь к сим заблудившим умам; удержав свое негодование, будем говорить откровенно кому-нибудь из таковых: «Юноша ты еще молод: придет время и заставит тебя переменить настоящие твои мнения и принять противные; дотоле не спеши быть судьею дела важнейшего. Важнее же всего, о чём ты теперь не думаешь, — иметь справедливое понятие о богах и вести жизнь хорошую или нехорошую. Во-первых, я тебе скажу о них одно нечто важное, и ты верно никогда не обличишь меня во лжи: не ты один и не друзья твои первые начали иметь о богах такое мнение; но во всякое время, в большем или меньшем числе, люди бывают подвержены сей болезни. Я тебе скажу, что с ними бывает. Еще ни один из них от юности возросший во мнении, что нет богов, не остался постоянно до старости в сем заблуждении. Другие два мнения постояннее, и то не у многих, но у некоторых: первое — что есть боги, но что они не пекутся о делах человеческих; и другое — что они пекутся, но легко могут преклоняться жертвами и молитвами. Поверь мне, ожидай истинного мнения о сем, сколько тебе возможно иметь его, и рассматривай, что справедливо и что несправедливо. Советуйся с другими, а более с законодателем; а между тем не дерзай нечествовать против богов». Клиний, тебе, как законодателю принадлежит труд научить, как должно думать о сих божественных предметах.
Кл. Доселе, почтенный, всё превосходно было сказано.
Аф. Правда, Мегилл и Клиний, мы неприметно напали на превосходное слово.
Кл. Скажи какое.
Аф. Которое все почитают премудрейшим из всех слов.
Кл. Но говори яснее.
Аф. Некоторые говорят, что все вещи настоящие, прошедшие и будущие происходят или от природы, или от искусства, или от случая.
Кл. Точно хорошо сказано.
Аф. Мудрые люди и должны говорить справедливо. Последуем за ними и рассмотрим, как они о сем думают.
Кл. Конечно.
Аф. Кажется, говорят они, что величайшая и прекраснейшая часть дел совершается природою и случаем, а малейшая искусством, которое, заимствуя от природы бытие, с важных и первоначальных творений лепит и строит всё малое, ничтожное, что называется у нас художеством.
Кл. Скажи каким образом.
Аф. Скажу это еще яснее: огонь, вода, земля и воздух произошли от природы и случаем, говорят они. Искусство в них не участвует. Следующие засим тела, как-то: земля, солнце, луна и звезды — произошли от сих стихий совершенно бездушных. Случайно носилась каждая стихия своею силою; случайно всё сложилось по некоему сродству: теплое с холодным, сухое с влажным и мягкое с грубым. И так как всё произошло по необходимости, случайно из смешения противных: равным образом произошли и небеса и всё что на небе; отсюда составились все формы, следовательно и животные и растения; не по уму, не от Бога и не искусством, говорят они, но природою и случаем. Художество же после и последнее родилось из них; — родилось смертным, от смертных же; родилось последним с некоторым учением не без истины, коей оно есть только слабое подобие. Таковы суть словесность, музыка и другие бедные художества. Но если некоторые художества и производят что-нибудь важное, то только потому, что от природы заимствовали всю силу, например врачевство, земледелие, и гимнастика. Политика же, говорят они, заимствовала от природы малейшую часть, а большую от художества. Таким образом законодательство происходит не от природы, но от художества, коего положения не могут быть истинными.
Кл. Как это?
Аф. Добрый Клиний, они говорят, что боги суть произведение художества; что они не по природе существуют, но по законам; что они у всякого народа свои, различные, смотря по тому, как народы между собою условились в законодательстве; что прекрасное одно по природе, другое по закону; что справедливости по природе совсем нет, но в разногласиях люди различно между собою принимают ее и всегда изменяют; изменения, какие в ней бывают сделаны, остаются на то время господствующими и происходят по законам, а не по природе; всё это происходит, любезные, от мудрых людей новейших времен, от прозаиков и поэтов, полагающих величайшую справедливость в перевесе, одерживаемом силою. От сего поселяются в нынешнем веке беззаконные мнения, будто совсем нет богов, коих закон признавать предписывает; отселе возмущения, ибо все стремятся к справедливости естественной, которая поистине состоит в том, чтоб властвовать над другими и не жить в рабстве у другого по закону.
Кл. Какое произнес ты слово, почтенный? Какую гибель показал, как вообще для государств, так и для частных семейств в нынешнем свете?
Аф. Ты говоришь истину, Клиний. И когда так устроено уже издревле, то что остается делать законодателю? Должен ли, став посреди города, угрожать всем, что если не признают, не примут тех богов, каких предписывает им закон, — то же говоря о прекрасном, о справедливом и о всём, что устремляет людей к добродетели или пороку, — если не будут исполнять их в том смысле, как повелевает законодатель, одним словом, если кто не покоряется законам, то один да накажется смертью, другой ударами и заключением, иной бесчестием, тот всеми родами бедности и изгнанием? А убеждения кротости он вовсе не должен присоединять к издаваемым законам?
Кл. Никаким образом, почтенный. Но если есть хотя малое средство убеждать в столь важном предмете, то законодатель и посредственный никак не должен оставлять его: но, как говорится, он должен кричать во весь рот и словами содействовать древней вере, что есть боги; должен, как ты теперь сказал, заступиться за закон и искусство, что они происходят от природы и не меньше природы, ибо суть порождение ума; ты, кажется, всегда говоришь сообразно со здравым смыслом, и я тебе верю.
Аф. Великодушный Клиний! но легко ли говорить к народу и вместить ту обширность, с какою соединен столь важный предмет?
Кл. А почему же не так, почтенный? Мы не скучали продолжительною беседою о пьянстве и музыке: о Боге ли и о предметах божественных теперь говоришь устанем? А мудрость и богопочтение суть такая подпора законодательству, что с помощью их божественных доказательств законы могут вечно пребыть непоколебимыми. Нечего бояться, если даже сначала и скучно покажется слушать; кто трудно понимает, тот должен чаще возвращаться к началам и снова их пересматривать. Если речь и продолжительна, но полезна, то нет еще причины и даже нечестно, по моему мнению, не служить ею к пользе других по возможности.
Мег. Прекрасно, кажется, говорит Клиний; не так ли, почтенный?
Аф. Да, Мегил! должно сделать по словам его. Если б не распространилось сие зловредное учение, смело можно сказать, между всеми, тогда излишне б было защищать, что боги существуют: но теперь сие необходимо. Когда важнейшие законы испорчены людьми, то кто должен помочь им как не законодатель?
Кл. Конечно никто другой.
Аф. Но скажи мне и ты, Клиний, как собеседник слов моих: кажется люди сии почитают первою причиною всех вещей огонь, воздух, землю и воду, и называют их природою; но к чему шут, кажется? Они явно показывают сие нам в своем слове.
Кл. Конечно.
Аф. Боже мой! Какой источник грубейшего заблуждения теперь открыли мы в людях, занимающихся естественными исследованиями! Смотри, разбирай со вниманием каждое слово: ибо весьма важно, если окажется, что они, занимаясь сами нечестивыми беседами и внушая их другим, принимают слова не в правильном, но превратном значении. И я думаю, что они так делают.
Кл. Ты хорошо сказал; но постарайся доказать, когда они это делают?
Аф. Для этого должно коснуться совсем посторонних слов.
Кл. Не умедли, почтенный. Знаю, ты думаешь, что говорить сие, значит простираться за пределы законодательства; но если другим образом никак нельзя согласиться в бытии Божием, которое принимается законами, то и сие сказать надлежит.
Аф. Я скажу, если должно, одно необычное слово: первую причину бытия и разрушения полагают не первою, но последнею, сии слова приводящие душу к нечестию; а последнее они принимают первым. Таким образом произошло заблуждение о бытии богов.
Кл. Не понимаю.
Аф. Кажется, любезный, сии люди почти вовсе не знают, что есть душа и какую она имеет силу, а еще меньше знают о прочих свойствах её и происхождении, что она есть первая, произошла прежде всех тел, управляет изменениями и всем устройством их. И если так, если душа первее тела, то по необходимости и всё сродное душе произошло прежде всего того, что относится к телу?
Кл. Необходимо так.
Аф. Следовательно мнение, старание, разум, художество и закон произошли прежде всего грубого и мягкого, тяжелого и легкого. И первые великие творения и деяния принадлежат художеству; естественные же вещи и природа (которую неправильно так называем) суть последние и управляются художеством и разумом.
Кл. Каким образом?
Аф. Несправедливо называют природу первоначальным рождением. Если будет доказано, что не огонь и воздух, но душа произошла первая, то правильнее будет сказать совсем противным образом, и притом сообразнее с природою, что душа старее тела, а не иначе.
Кл. Весьма справедливо.
Аф. Итак, обратимся опять к своему предмету.
Кл. Какому?
Аф. Предостережемся всячески от обманчивого слова, чтоб не разуверил нас стариков какой-нибудь юноша, и потом, убежав, не оставил бы нас в посмеянии. Тогда скажут, что мы предпринимали весьма великое, а не успели и в малом. Представьте себе, будто мы все трое должны переходить чрез весьма быструю реку; что я, как младший из вас, и навыкший в великом плавании, сказал бы вам, что мне прежде одному надлежит пуститься в опасность и, оставя вас в покое, испытать, можно ли чрез нее перейти и вам старикам, или нет. Если б мне показалось сие возможным, тогда я позвал и перевел бы вас с помощью своей опытности; но если река не удобопроходима, то на меня пала бы вся опасность. Вы согласитесь, что я поступил бы правильно. И настоящее слово для вас почти непостижимо и превышает все ваши силы. Итак, чтоб оно не повергло вас в недоумение, если я стану предлагать вам его и вопрошать вас не приготовившихся к ответам, чтобы не оставить вас в неприятнейшем и неприличном для вас расположении духа; кажется, мне лучше так сделать: между тем как вы будете спокойно слушать, я стану вопрошать сам себя и сам себе буду также ответствовать; таким образом окончу всё слово, доколе докажется, что душа первее тела.
Кл. Кажется нельзя сделать лучше. Делай, как сказал.
Аф. Но если когда-нибудь надлежит молить Бога, то теперь это особенно нужно: надлежит со всем усердием молить о помощи Его, чтобы доказать, что Он есть. Руководствуясь некоторым твердым способом убеждения приступим к дальнейшему слову. А тверже всего и безобманчивее вопрошать и ответствовать в доказывании сей истины. Теперь вопросит кто-нибудь: «Стоит ли всё и не движется, или напротив? Или иное движется, иное стоит?» Я скажу: «Иное движется, иное стоит». — «На месте ли каком стоит неподвижное и движется движущееся?» — «Как же может быть иначе? И притом одно совершает свой путь около одного основания, другое около многих». — «Ты говоришь, что заемлющее силу свою из средины движется около одного основания, как, например, движется окружность кругов, на одном месте стоящих». — «Точно так. Мы знаем, что в сей окружности движение, вместе двигая и большой, и меньший круг, равно сообщается и меньшим, и большим кругам и следовательно бывает меньше и больше. Сие движение есть источник всего чудесного; оно вдруг дает и большим, и малым кругам им соответственную быстроту и медленность, так что почти можно почесть его невероятным». — «Весьма справедливо ты говоришь. Под движущимся около многих оснований, кажется, ты разумеешь то, что, круговращаясь, беспрестанно переходит из одного места на другое; и притом иногда обращается около одного центра, иногда чрез многие; встречаясь с ним неподвижное разбивается и окружает его, с стремящимся с противной стороны оно смешивается, делается срединою его и срастается». — «И я с этим согласен». — «Сросшееся умножается, разделяющееся уменьшается, но или так, что разделившиеся части удерживают каждая свою известную силу, или вместе с силою та и другая часть уничтожаются. Рождение всего происходит подобным образом. И ясно, что начало с приращением переходит во второе состояние, из сего в следующее и, прошедши три состояния, получает чувство к ощущаемым предметам. Таким образом изменяясь, превращаясь, всё рождается и действительно сущим бывает, доколе остается неизменяемым. Переходящее в другое свойство умирает. Кажется мы начислили все движения почти в ощутительных видах, кроме двух?»
Кл. Каких же?
Аф. Именно тех, к коим клонится всё наше рассуждение.
Кл. Говори яснее.
Аф. Не о душе ли мы говорили?
Кл. Да, о ней.
Аф. Итак, пусть будет одно движение, которое может двигать всё другое, но само себя не двигает; еще одно движение, которое всегда может двигать и себя и другие предметы, посредством сращения, и разделения, возрастания и уменьшения, рождения и разрушения.
Кл. Пусть будет так.
Аф. Теперь то движение, которое беспрестанно движет другие предметы и само изменяется другими предметами, мы положим девятым, а то которое движет и себя, и другие предметы, — движение, проявляющееся во всех действиях, во всех обстоятельствах, которое справедливо называется изменением и пружиною всего, — сие движение назовем десятым.
Кл. Хорошо.
Аф. Из сих десяти движений, которое мы предпочтительно называем сильнейшим и деятельнейшим?
Кл. Несравненно предпочтительнее то, которое само себя двигает, а другие уже за ним следуют.
Аф. Хорошо. Следовательно в сказанном, поелику мы сказали неправильно, надобно сделать одну или две перемены.
Кл. Какие?
Аф. Десятое движение не на своем месте поставлено.
Кл. Каким образом?
Аф. Как первое по происхождению и по силе; и второе за сим, то, которое мы несправедливо назвали девятым.
Кл. Как это?
Аф. Так. Если у нас одним приводится в движение другое, сим третье и так далее, то должно положить что-нибудь за первую изменяющую причину. Иначе каким образом то, что движется другим, может быть первою причиною движения? Это невозможно. Но если что-нибудь и само себя движет, и передает сие движение другому, а сие еще другому, и таким образом приводятся в движение бесчисленные множества предметов, то началом сего движения может ли быть другое что, как не перемена само себя движущего?
Кл. Прекрасно; должно согласиться с этим.
Аф. Скажем еще одно и опять будем отвечать сами себе: в первый раз, когда происшедшее в единое время было еще неподвижно, как некоторые дерзают говорить, каким движением из тех, о коих мы говорили, начало всё двигаться?
Кл. Тем, которое само себя движет; ибо от другого без предварительной причины не может последовать никакой перемены.
Аф. Итак, сие начало всех движений, первое, которое произошло в неподвижных и в движущихся предметах, которое само себя движет, мы назовем первейшею и сильнейшею причиною всех перемен. А второю то, которое изменяется другим и движет другие предметы.
Кл. Это истинно.
Аф. Теперь еще будем ответствовать.
Кл. Что такое?
Аф. Если мы увидим сие движение в чём-либо земляном, или водяном, или огненном, в отдельном или в смешанном; то как мы назовем это состояние?
Кл. Ты верно спрашиваешь меня, жизнью ли я называю то, что само собою движется?
Аф. Точно.
Кл. Да, я называю это жизнью.
Аф. Но приметив в чём-либо душу, не назовем ли и этого также жизнью?
Кл. Не иначе.
Аф. Вникни еще ради Бога: не во всякой ли вещи мы замечаем три отношения?
Кл. Какие?
Аф. Первое — сущность её; второе — мысль, или понятие о её сущности; третье — её название; и о всяком существе предлежат два вопроса.
Кл. Как два?
Аф. Иногда предлагается наперед слово, и отыскивается его значение. Иногда наперед представляется значение, и отыскивается название. Теперь еще скажите...
Кл. Что такое?
Аф. Название, представляя по сему разделению две стороны, есть четное; значение также число, разделенное на две равные части.
Кл. Истинно.
Аф. Я говорю, не к одному ли мы приходим, не одно ли скажем, если, предложивши мысль, предлагаем и название или к названию прилагаем и мысль? И потому называем сие четным числом, разделенным на два: на имя и мысль.
Кл. Совершенно справедливо.
Аф. Теперь душа есть название; какое же значение её? Имеем ли мы другое, кроме того, которое сказали? То есть движение, которое может само себя двигать?
Кл. Ты говоришь, что значение двигаться самому собой имеет ту же сущность, какую заключает в себе название «душа» — название, которое мы все употребляем?
Аф. Я говорю это. И если это так, то еще ли искать доказательств, что душа есть первое рождение и движение всего, что есть, что было, что будет, и всего, что противно сему? Ибо уже ясно, что она есть причина всякой перемены и всякого движения.
Кл. Каких более искать доказательств? Весьма удовлетворительно доказано, что душа есть первее всего и начало движения.
Аф. Но движение, происходящее в чём-нибудь от другого чего-либо, и само себя нимало не двигающее, — сие второе движение, или каким бы ни положили его, не есть ли действительно изменение бездушного тела?
Кл. Справедливо.
Аф. Итак, правильно в собственном значении и совершенно удовлетворительно мы назвали душу старее тела, а тело вторым, находящимся под управлением души, коего свойство и природа состоят в том, чтобы быть управляемым.
Кл. Весьма справедливо.
Аф. Припомним то, в чём мы прежде согласились, что если душа старее тела, то и свойства и действия душевные старее и превосходнее свойств и действий телесных.
Кл. Совершенно так. Я очень помню.
Аф. Следовательно душевные расположения, нравы, желания, рассуждения, истинные мнения, старания и память прошедшего произошли прежде долготы, плоскости и глубины тела, равно как и душа прежде самого тела?
Кл. Необходимо.
Аф. После сего необходимо также согласиться, что душа есть причина всего доброго, прекрасного, равно худого, постыдного, справедливого и несправедливого и всех противоположностей? Ибо мы положили ее причиною всего.
Кл. Не иначе.
Аф. Не необходимо ли также сказать, что душа, управляющая и живущая во всём движущемся, также правит и небесами?
Кл. Конечно.
Аф. Одна — или многие?
Мег. Многие — я за вас отвечаю.
Аф. Но меньше двух нельзя положить: одной благодетельной и другой могущей делать всё противное.
Кл. Очень справедливо ты сказал.
Аф. Правит же душа всем на небе, на земле и на море посредством своих движений, коих имена суть: желание, прозорливость, старание, совет, мнение, мнение же справедливое или ложное, которое она производит, радуясь или огорчаясь, со смелостью или с робостью, в ненависти или в любви, — правит посредством сродных ей первоначальных движений, коими возбуждаются второстепенные движения тел, приводящие всё к возрастанию или к разрушению, к разделению или к совокуплению; производящие теплоту и холод, тяготение и легкость, жесткость и мягкость, белое и черное, сладкое и горькое — всем сим располагает душа; как ум божественный, как Бог, она всё ведет к правильности и к счастью. Но соединяясь с безумием, она же строит всё противное сему. Согласимся ли мы в этом? Или еще сомневаетесь, не другим ли образом это бывает?
Кл. Никак не сомневаемся.
Аф. Но эта душа, которая владеет небом, землею и всем обращением, есть ли разумная и добродетели исполненная? Или не имеющая ни того, ни другого? Угодно ли вам на сие так отвечать...
Кл. Как?
Аф. Если мы скажем, что всё обращение, все пути неба и тел небесных имеют одинаковое свойство с движением, круговращением и связью ума, то очевидно должно назвать совершеннейшею ту душу, которая промышляет о всём мире и ведет его сим путем.
Кл. Справедливо.
Аф. Но если мир идет нестройно и с разумом несообразно, то управляет им злая душа?
Кл. И это справедливо.
Аф. Какое же свойство имеет движение разума? На этот вопрос, друзья, трудно отвечать правильно. Почему я должен сам сделать сей ответ.
Кл. Хорошо.
Аф. Если мы прямо будем смотреть на солнце, то полдень обратим для себя в темную ночь; таков и ответ наш будет, если мы думаем, что смертными очами можно видеть и совершенно познать верховный ум. Несравненно безопаснее смотреть на него в отражении.
Кл. Каким образом?
Аф. Если ум подобен движению, то возьмем подобие десяти движений. Я вместе с вами приведу их на память и сделаю общими силами ответ.
Кл. Это лучше всего.
Аф. Итак, припомним себе, как мы положили, что все вещи или движутся, или пребывают неподвижны.
Кл. Истинно.
Аф. Что одни из движущихся тел двигаются на одном месте, другие беспрестанно переменяют его.
Кл. Точно так.
Аф. Сии движения, беспрестанно в одном вращающиеся, необходимо должны двигаться около чего-нибудь среднего, наподобие кругов, расходящихся от центра; и вот самое близкое подобие обращению и действию разума.
Кл. Каким образом?
Аф. Говоря, что ум и движение, в самом себе вращающееся наподобие центрального обращения круга, обращаются оба по одним законам, одинаковым образом и в одном, около одного и к одной цели, в одном смысле и порядке, кажется, мы не худые творцы прекрасных подобий.
Кл. Очень справедливо.
Аф. Но движение всегда неровное, не по одним законам, не в одном, не около одного, не к одной цели стремящееся, без стройности, без порядка и без всякого смысла, не сродно ли со всяким безумием?
Кл. Истинно так.
Аф. Теперь не трудно сказать утвердительно, что душа всем управляет, и следовательно должно согласиться, что и обращением небес управляет промышляющая и устрояющая душа, или совершеннейшая, или напротив.
Кл. Но, почтенный, после того, что уже сказано, нечестиво не сказать, что движет небесами или одна душа, украшенная всеми совершенствами, или многие таковые.
Аф. Ты превосходно, Клиний, вникнул в силу слов; послушай и еще.
Кл. Что еще?
Аф. Если душа правит всем: и солнцем, и луною, и прочими светилами — то не правит ли она и порознь — каждым из них?
Кл. Так.
Аф. Итак, об одном скажем то, что относилось бы и ко всем светилам.
Кл. Что ж это одно?
Аф. Всякий человек видит тело солнца, а души его никто не видит. Равно никто не видит души никакого животного, ни живущего ни умершего. Но есть великая надежда, что сей род непостижимый для чувств телесных, удобопостижим для ума. Посредством ума и размышления мы можем постигать сей предмет.
Кл. Как это?
Аф. Если солнцем правит душа, то мы не ошибемся, если скажем, что она совершает из трех что-либо одно.
Кл. Что же именно?
Аф. Что или она находясь внутри сего светящегося тела, оттоле всё устрояет, равно как в нас живущая душа действует в нас; или доставляя ему откуда-либо извне вещество огненное или воздушное, как некоторые утверждают, приражает силою своею тело к телу; или, в-третьих, что она сама бестелесная правит посредством некоей непостижимой, чудесной силы.
Кл. Истинно.
Аф. Душа необходимо только посредством сих действий всем управляет. И такую душу, на колеснице ли она выводит нам с солнцем свет, извне ли, или другим каким образом, всякий человек должен почитать Божественною; не правда ли?
Кл. Конечно, если кто не впал в глубочайшее невежество.
Аф. Что скажем мы о всех светилах, о луне, о годах, месяцах и всех временах, как не то же слово, что душа или души — причина всего этого — украшены всеми доблестями; что мы назовем их божествами, в телах ли они живут, как животные, и украшают всё небо, или как бы то ни было. И кто соглашается на сие, тот станет ли отрицать, что всё исполнено Божества?
Кл. Нет ни одного, почтенный, столь безумного.
Аф. Итак, Мегилл и Клиний, мы исполнили свое слово, назначив прежде условия для того, кто не признает Бога.
Кл. Какие условия мы назначили?
Аф. Или научить нас, что мы полагая душу первою причиною всего, ошибаемся в прочих словах, которые затем у нас следовали; или, если он не может говорить лучше нас, поверить нам и в продолжении жизни своей признавать богов. Рассмотрим, достаточно ли мы не признающим Бога доказали бытие Его или еще недостаточно.
Кл. Тут больше не остается ничего сказать.
Аф. Так сия речь кончена. Теперь поговорим с тем, кто признает богов, но думает, что они не пекутся о делах человеческих. «Доблестный юноша, — скажем ему, — ты признаешь Богов, потому что некоторое сродство с божественною природою и врожденное чувство заставляет тебя почитать и признавать их, но успехи злых и несправедливых людей как в частной, так и в общественной жизни, кои хотя не приводят их к прямому счастью, но почитаются благами во мнении народа и прославляются музами и всеобщею молвою, — сии успехи ведут тебя к нечестию. Или ты смущаешься, видя, что злодеи состареваясь и сыны сынов своих оставляют в величайших почестях; слыша или бывши самовидцем величайших злодеяний, ты видишь, что посредством их люди взошли на престолы и достигли величайших почестей; за всё сие, кажется, по сродству своему с богами ты не хотел бы порицать их как виновников сего, но водимый некоторым безумием, и не желая враждовать против них, наконец ты ввергся в новое заблуждение, что хотя и признаешь их, но думаешь, что они презирают и не пекутся о делах человеческих. Дабы сие мнение не ввергло тебя еще в большее нечестие, посмотрим, не можем ли его изгнать из мыслей твоих, прибавив несколько слов к тому, что мы теперь сказали для не признающих бытия богов». Вы же, Клиний и Мегилл, возьмите на себя труд как и прежде — отвечать вместо юноши. Если встретится затруднение, то я вас переведу чрез реку.
Кл. Справедливо ты говоришь: так и делай, а мы по возможности постараемся исполнить по словам твоим.
Аф. Не трудно будет также показать, что боги не менее пекутся о малых вещах, как и о великих. Я слышал где-то и помню наш разговор, что они, как совершенные во всех добродетелях, имеют особенное свойство промышлять о всём.
Кл. И я это очень помню.
Аф. Теперь вообще рассмотрим, за какую добродетель мы называем их благими. Владеть мудростью и разумом мы называем добродетелью, а противное пороком?
Кл. Точно так.
Аф. Но добродетелью также называем мужество, а малодушие — пороком?
Кл. Справедливо.
Аф. И притом одно из сих называем прекрасным, другое — постыдным.
Кл. Необходимо.
Аф. И если есть для нас маловажные вещи из тех, кои нам доставляют пользу, то для богов мы ничего не можем назвать ни высоким, ни маловажным.
Кл. И в этом всякий согласится.
Аф. Но нерадение, леность и роскошь назовем ли мы добродетелью души или нет?
Кл. Как это можно?
Аф. Но противным?
Кл. Да.
Аф. Следовательно противное этому назовем противным образом.
Кл. Да.
Аф. Следовательно нерадивый, ленивый, роскошный, которого поэт сравнивает с трутнем, таков и в наших глазах?
Кл. Весьма справедливо.
Аф. Итак, Богу нельзя приписать такого нрава, который Ему самому ненавистен; и никому не позволительно такое богохульство.
Кл. Нет! Как возможно?
Аф. Говоря о ком-нибудь, кто более другого должен действовать и оказывать попечение, что ум его занимается только высокими предметами и пренебрегает все маловажные, можем ли делать похвалу сию, не впадая в нелепость? Рассмотрим, не по двум ли причинам может так действовать Бог или человек?
Кл. По каким же?
Аф. Или он думает, что, пренебрегая маловажные предметы, не производит чрез сие никакой перемены в целом; или даже ко вреду целого он нерадит по лености и по роскоши. Или нерадение сие происходит от чего другого? Ибо то не есть нерадение, если кто небрежет как о больших, так и о малых предметах, потому что невозможно пещись обо всём; в таком случае и могущественный Бог и худой кто-нибудь равно немощны и бессильны.
Кл. Как можно?
Аф. Итак, нам троим пусть ответствуют сии двое, кои оба признают бытие Богов, но один полагает их удобопреклонными, а другой пренебрегающими маловажные вещи: во-первых, вы оба говорите, что Боги всё знают, видят и слышат, что от них ничто укрыться не может, что только подлежит чувствам или познанию. Согласны ли в этом, или нет?
Кл. Так.
Аф. И что они всё могут, что только возможно для смертных и бессмертных.
Кл. Каким образом не согласимся и в этом?
Аф. И притом все мы пятеро назвали их преблагими и совершенными.
Кл. Очень.
Аф. Но если они таковы, какими мы их признали, то должно также согласиться, что они отнюдь ничего не могут делать по лености и по роскоши. Ибо праздность есть дочь робости и малодушия. Леность же дочь праздности и роскоши.
Кл. Весьма справедливо ты говоришь.
Аф. Из Богов никто не предается ни праздности ни лености; ибо ни в ком из них нет робости и малодушие.
Кл. Весьма справедливо.
Аф. Если они нерадят о маловажных и ничтожных частях в целом, то остается, что они делают сие, или зная, что сии части не заслуживают никакого старания, или в противном убеждении?
Кл. Не иначе.
Аф. Итак, неужели ты говоришь, почтенный, что они по незнанию, вместо должного старания, нерадят; или хотя и знают, что должно делать, но поступают как нерадивейшие из людей, кои даже сами видя, что должно делать лучше того, нежели как они делают, уступают влечению удовольствия или горести и ничего не делают?
Кл. Как это возможно?
Аф. Но человек также причастен духовной природе и один из всех животных питает к Божеству столь глубокое почтение.
Кл. Кажется так.
Аф. Но Божия стязания суть все смертные и животные; и Божии суть все небеса.
Кл. И не иного кого.
Аф. Пусть скажут, что это или маловажно, или велико для Богов; как существам попечительнейшим и преблагим несвойственно им нерадеть о нас, о своем стяжании. При том рассмотрим и сие...
Кл. Что такое?
Аф. Чувства и сила не в противоположном ли отношении находятся к легкости и трудности?
Кл. Как это?
Аф. Видеть или слышать малое труднее, нежели великое, но нести, держать и соблюдать малое и немногое гораздо легче, нежели великое.
Кл. Нет сравнения.
Аф. Но если врач хочет и может врачевать что-нибудь целое и притом о великих частях печется, частички же и мелочи оставляет без внимания, то хорошо ли у него пойдет целое?
Кл. Никоим образом.
Аф. Равно без малого и немногого ничего не может быть великого и многого ни у кормчих, ни у полководцев, ни у градоправителей, ни у кого другого. Каменщики говорят, что без маленьких камней не могут твердо лежать большие.
Кл. И как возможно?
Аф. И так не подумаем, что Бог в чём-либо хуже смертных художников. Последние в работах своих чем сами превосходнее, тем с большею точностью, с большим совершенством, с одинаковым искусством отделывают как малое, так и великое; а Бог премудрейший, имеющий волю и могущество промышлять, совсем не занимается вещами малыми, как существо праздное и всяких трудов убегающее; Он оставляя легкое, объемлет только великое.
Кл. Такого мнения о богах, почтенный, мы не примем. Оно нечестиво и не истинно.
Аф. Кажется, мы довольно сказали обвиняющему Богов в беспечности.
Кл. Да.
Аф. Убеждаясь нашими словами, он признается в своей несправедливости. Еще несколько слов не излишни к совершенному его убеждению.
Кл. Каких же несколько слов, добрый афинянин?
Аф. Убедим юношу, что промышляющий о всём строит всё к пользе и к совершенству целого, и каждая частица действием или страданием своим по возможности стремится к сей общей цели. Есть и правители, разделяющие всякому до самомалейшего существа сродное ему действие и страдание, которые совершают сие разделение с величайшею точностью: и твоя частица, хотя самомалейшая, также всегда устремлена к целому. Ты конечно не знал, что всякое рождение происходит для целого и что блаженнейшая сущность, наполняющая жизнь целого, не для тебя существует, но ты для ней. Всякий врач и всякий искусный художник всё строит для целого, для пользы общей, делает не целое для частей, но части для целого. Но ты ропщешь, не зная, каким образом твоя судьба относится к общему и как она может быть полезнее для тебя самого по законам общего рождения. Поелику же душа, переходя то в одно тело, то в другое, и за себя, и за других испытывает различные перемены, то властителю судеб остается только лучшие нравы переселять в лучшее место, а худшие — в худшее, дабы всякая душа по достоинству имела приличный себе удел.
Кл. Каким образом, ты говоришь?
Аф. Я говорю, думая, что управление легко для Богов. Если б кто, в работе своей сообразуясь только с целым, беспрестанно изменял все виды, из огня делая воду, и производил из одного многое, а из многого единое посредством первого, второго и третьего рождения, тогда бы произошли неисчислимые изменения в целом устройстве. Но Верховный промысл управляет с удивительною легкостью.
Кл. Каким же образом?
Аф. Вот как. Царь наш видел, что все наши поступки зависят от души и что в них находится или великая добродетель, или порочность; видел также, что душа и тело хотя не вечны, как Боги; но не должны уничтожаться; ибо по уничтожении того и другого и рождение животных было бы невозможно; видел, что доброта душевная всегда полезна, а злость вредна; и видя всё сие, он умыслил всякой частице всемирной души назначить свое место и чрез то легчайшим и лучшим образом соделать навсегда добродетель торжествующею, а злость побежденною. Для сего он устроил, что всякая душа занимает такое жилище и такое место, какою она сама бывает, и предоставил воле каждого из нас причину своего рождения, каково бы оно ни было. Как кто сам захочет, и каков кто в душе своей; в таком месте, и таким всегда живет каждый из нас.
Кл. И достойно.
Аф. Итак, всё изменяется, что только причастно души, и в самом себе заключает причину своего изменения. Здесь, кажется, владычествуют неизменяемая судьба, порядок и закон. Те, которые не много изменили свою природу, идут в изгнание недалеко от места своего рождения. Несправедливые и далее уклонившиеся от своей природы ниспадают в глубину, в места преисподние, адом и другими страшными именами называемые, которые они и в сей жизни со страхом воспоминают, видят во сне, и от мучений коих, выходя из тела, не освобождаются. Если душа более изменилась в пороке, нежели в добродетели, и укрепившись собственным своим желанием и сообществом, вознеслась к божественной доблести, то она переменяет и место на святое, переселяется в лучший мир, между тем как порочные в другом месте получают достойную участь. Таков суд бессмертных Богов, небожителей, о юноша думающий, что Боги тебя оставили. Если душа твоя развратна, то она пойдет в общество душ преступнейших; если она исправилась, то соединится с душами святыми, и как в жизни, так и во всяком роде смерти будет терпеть и действовать, как необходимо бывает подобным с подобными. Сего суда Божия ни ты не избегнешь, никто другой сим не похвалится. Боги с особенною строгостью установили его; опасно подвергнуться ему. Он везде следит за тобою. Как бы ты ни был мал и хотя бы сокрылся в глубине земной; как бы ты ни был высок и хотя бы на небо возлетел — воздать должное наказание и там во аде, или даже если б ты переселился в мрачнейшие места. По сему же слову суди и о тех, кои святотатством и другими злодеяниями из малых соделались великими; кои, как ты думал, вместо бедственной ведут жизнь блаженнейшую, и в делах которых как в зеркале, кажется, ты читал беспечность и нерадение Богов. Ты еще не знаешь конца, к чему это всё клонится, и думаешь, дерзновенный юноша, что можно обойтись без сего знания. Но без него ты никогда не поймешь назначения своей жизни; не поймешь, ведет ли она тебя к счастью или к несчастью. Бог к тебе будет еще милостив, если Клиний и весь наш совет успеем убедить тебя, что ты сам не понимаешь того, что говоришь о Божестве. Если мало тебе сих убеждений, то мы скажем и третье слово; внимай, если имеешь сколько-нибудь разума. Что Бог есть и печется о человеке, кажется, не совсем худо доказано. Но будто Боги для неправедных удобоумолимы и принимают дары; сего никак допустить неможно; это всяким образом требует опровержения.
Кл. Превосходно сказано. Сделаем, как говоришь.
Аф. Скажи ради самих Богов, пусть они удобоумолимы; но каким образом они могут быть таковыми? Кто они и какого свойства? Необходимо они суть правители, столь совершенно правящие вселенною?
Кл. Так.
Аф. Но каким правителям они подобны? Где сии люди, которым бы можно уподобить всесовершеннейших? Возницы ли это, состязующиеся в быстроте колесниц, или мореходцы, управляющие плаванием кораблей? Подобны ли они вождям бесчисленных войск? Или врачам, отвращающим от тела войну болезней, или земледельцам, со страхом ожидающим вредной поры для всхода посева, или пастырям стад? Ибо мы уже согласились, что вселенная преисполнена всех благ, но преисполнена также и зол, числом непреодолевающих; отселе происходит война вечная, нескончаемая, требующая всей божественной бдительности. Нам споборают Боги и духи; мы их стяжание. Убивают же нас несправедливость и насильство с безумием, а спасают правосудие и скромность с мудростью, живущие в духовных силах Божества, кои проявляются несколько и в нас. Но живущие на земле души чаще увлекаются несправедливым корыстолюбием, как животные пресмыкаются пред стражами своими, псами или пастырями, или пред могущественнейшими властителями, убеждают их льстивыми словами и низкими прошениями, каковы бывают прошения и молитвы злых, чтоб им без наказания было позволено делать корысти между людьми. Сие корыстолюбие в частных плотских людях есть такая же болезнь, как во временах года зараза, и как в государствах и в народах, под другим названием — несправедливость.
Кл. Совершенно так.
Аф. Таковы же необходимо слова и тех, кои говорят, что Боги прощают несправедливым людям и злодеям, если кто приносит им в жертву часть от неправедной добычи; всё равно, если б волки уделяли псам несколько от хищения своего, и сии стражи, укрощенные дарами их, позволили б им расхищать стадо. Не то же ли говорят называющие Богов удобоумолимыми к преступлениям?
Кл. Точно то же.
Аф. Итак, не смешно ли уподоблять хранителей-Богов кому-либо из тех, о коих мы теперь говорили? Или кораблеправителям, кои, прельстясь возлияниями вина и курениями жертв, потопляют и корабль и мореплавателей?
Кл. Как можно?
Аф. Или возницам, состязающимся в быстроте колесниц, кои, подкупленные дарами, уступают победу другим?
Кл. Разительное подобие ты представляешь в словах сих.
Аф. Или военачальникам, или врачам и земледельцам, или пастырям, или псам, волками обольщаемым?
Кл. Довольно. Возможно ли это?
Аф. Но Боги для нас не величайшие ли стражи, и стражи всего важнейшего?
Кл. Без всякого сравнения.
Аф. И сохраняющих совершеннейшим образом вселенную, существа, отличающиеся более всех неусыпной бдительностью, мы дерзаем ставить ниже псов и людей, кои за дары, бесчестно предлагаемые от людей несправедливых, никогда не изменят справедливости?
Кл. Как можно? Ужасно слышать самое слово сие. Имеющий такое мнение человек по справедливости может назваться преступнейшим, нечестивейшим из всех злодеев.
Аф. Теперь, кажется, довольно доказаны три истины, которые мы себе предположили: что Боги существуют, что они пекутся о нас и что против справедливости ничем не умолимы.
Кл. И мы все с тобою согласны.
Аф. Иное сказано слишком сильно по негодованию к злым людям. Наша ревность против них, добрый Клиний, устремлена на тот конец, дабы сии заблудшие, почитая справедливость на своей стороне, не присвоили себе власти в самих делах своих показывать то, что они думают о Богах. Отселе наше рвение сказать сильнее. Если мы успели убедить некоторых возненавидеть свой образ мыслей и возлюбить противный ему, то предисловие наше к законам о нечестии сказано не напрасно.
Кл. Есть надежда; но во всяком случае сей род слова не послужит упреком для законодателя.
Аф. После сего предисловия следует как бы истолкователь законов — слово предъявляющее всем нечестивым переменить свои нравы на благочестивые. Непокоряющимся да будет сей закон о нечестии: «Если кто нечествует словом или делом, то первый свидетель удерживает его, представя о сем правителям. Первые власти, узнавшие о сем деле, по законам должны отнестись к определенному для сего судилищу. Начальство, которое, услышав, оставит сие без внимания, само подвергается суду от того, кто пожелает вступиться за законы; и судилище каждому обвиненному в нечестии определяет наказание. Заключение в темницу есть общее для всех преступников. Три темницы находятся в городе: одна общая у площади для верности подсудимого; одна подле собрания, в ночи имеющих свои заседания, и называется смирительною, усовестительною; одна во глубине страны в месте пустынном и диком, которой имя соответствовало бы строгости наказания. В нечестии обвиняются по трем причинам, о коих мы прежде говорили. И поелику каждая из сих причин подразделяется на две, то из сего происходит шесть родов преступлений, кои требуют рассмотрения и различной степени наказания. Одни из тех, кои вовсе не признают бытия Богов, от природы добросердечны, питают любовь к справедливости, ненавидят злых и по ненависти к несправедливым не имеют поползновения к бесчестным делам, убегают худых сообществ и привязаны к добрым, правдивым; другие ко мнению своему, что нет Бога, присоединяют невоздержанность в удовольствиях и огорчениях, сильную память и остроту учения. Тот и другой род имеют общее заблуждение не признавать Богов. Но один менее, другой более действует ко вреду человечества. Один исполнен богохулия против всего священного, дерзко говорит против Богов, жертвоприношений и клятв. Вооружась насмешкою, он легко сделает такими же и других, если не будет удержан наказанием. Другой, хотя имеет тот же образ мыслей, но называется добросердечным; в самом же деле характер его исполнен хитрости и коварства, кои производят такое множество вещателей и все роды заклинаний, для пользы тиранов, демагогов и полководцев; стремясь только к собственному самоугодию, они составляют оружие для так называемых софистов, коих есть много родов. Но два особенно заслуживают внимание законов: род насмешников, кощунов не одной, не двух, но многих смертей достойный; другой же требующий вразумления и заключения. Мнение, что Боги не пекутся, производит также два рода преступников; равно как и то, что Боги удобоумолимы к извинению преступлений. Во всех таковых случаях иногда люди действуют по невежеству, без злого умысла и без всякого худого расположения; таковых судья заключает в дом усовещивания не менее как на пять лет. В продолжение сего времени никто из граждан с ними не видится, кроме членов ночного собрания, кои беседуют к вразумлению и ко спасению души. По окончании сего времени их заключения, кто из них обратится на путь разума, тот пусть живет с разумными; иначе, если он опять впадет в такое же преступление, наказывается смертью. Но есть люди буйные, зверские, кои не веря бытию Богов, отвергая их промысел или почитая их удобопреклонными, в сем заблуждении своем оказывают презрение к людям, обольщают многих из живущих, уверяют, что они души мертвых могут переводить из одного места в другое, обещают преклонить Богов жертвами, молитвами и заклинаниями и сею хитростью похищают у простаков, у целых домов и городов их имение. Обвиненного в сем преступлении суд по закону наказывает заключением в пустынную темницу, куда не приближается ни один свободный, и где принимает он от рабов определенную законоблюстителями пищу. Когда он умрет, то без погребения повергают его вне пределов отечества; кто из свободных похоронит его, тот подвергается суду за нечестие. Если он оставит детей годных для отечества, то опекуны сирот имеют попечение и о них с того времени, как отец подвергнется наказанию. Для всех таковых случаев потребно положить общий закон, который бы не позволял народу погрешать делом и словом в делах божественных и ограничивал бы его безумие, запрещая вводить против закона свои божества или жертвоприношения. Для всех да будет один простой закон: никто да не созидает храмов в частных домах; но кто хочет жертвовать, пусть идет в общественные храмы и жертвы свои предаст жрецам или жрицам, кои совершают сие в чистоте и непорочности. С его молитвами и другие могут соединять свои молитвы. Сие установляется потому, что нелегко воздвигать храмы и вводить Богов, но к совершению сего потребны великий ум и осторожность. Есть обычай у женщин, особенно у всех немощных, у людей, подвергнувшихся несчастью или бедности, во время скорби своей, также и во время какого-нибудь неожиданного благополучия приносить жертвы, делать обеты, обещать храмы Богам, духам и чадам Богов. Устрашенные видениями, снами, всем лицам, какие только могут себе припомнить, немедленно сооружают жертвенники, храмы; и целые дома, селения наполняют святыней, на чистых местах и где бы то ни случилось. Всё это должно подлежать сему закону. Но чтоб злочестивые тайно не заводили в домах своих жертвенников, надеясь скрытно умилостивить Богов жертвами и молитвами, и в сей надежде, прилагая беззаконие к беззаконию, не навлекли бы и на себя проклятия Богов и на тех, кто им позволяет делать сие, — Бог не осудит законодателя, — полагается закон: не созидать в собственных домах храмов. Кто ж имеет другой храм и празднует другие праздники кроме общественных, если он не соделал других важнейших преступлений, о том видевший доносит законоблюстителям, кои должны приказать перенести свою святыню в общественные храмы. Непокоряющийся сему подвергается наказанию, доколе не перенесет он своей святыни в общий храм. Кто ж обличится в нечестии не детском, но как злодей, если нечистый жертвовал Богам в общественном храме или создал свой, тот наказывается смертью. Законоблюстители, разобрав детские преступления от важных, представляют о сих судилищу и на нечестивых требуют казни.