Плутарховы сравнительные жизнеописания славных мужей (Плутарх; Дестунис)/Аристид и Марк Катон/Марк Катон

Плутарховы сравнительные жизнеописания славных мужей — Марк Катон
автор Плутарх, пер. Спиридон Юрьевич Дестунис

Оригинал: древнегреческий. — Перевод созд.: II век, опубл: XIX век. Источник: Сравнительные жизнеописания / Плутарх; [пер. с древнегреческого]. — М.: Эксмо; СПб.: Мидгард, 2006. — 1504 с. — (Гиганты мысли). // ISBN 5-699-19111-9

Марк Катон

Марк Катон был, как говорят, родом из Тускула. До вступления своего в военное и гражданское поприще он проводил жизнь свою в отцовских поместьях в области сабинской. Хотя его предки, по-видимому, были люди неизвестные, однако Катон сам прославляет Марка, отца своего, как человека доброго и храброго воина; а о прадеде своем Катон говорит, что не раз был удостоен награждения за храбрость, что, потеряв в сражениях пять военных коней, получил плату из казны общественной за свою доблесть. Римляне обыкновенно называют «новыми людьми»^[1] тех, кто не славен родом своим, но начинает быть известным благодаря собственным заслугам. Так они называли и Катона, но Катон говорил, что он нов в начальстве и славе, делами же и добродетелями праотцов своих был весьма древен. Сперва назывался он третьим именем своим — Приском^[2], а не Катоном; впоследствии прозвание Катона дано ему за его прозорливость, ибо римляне называют Катусом человека многоопытного. Что касается до его вида, то он был рыжеват, с серыми глазами; довольно удачно доказывает это сочинивший следующую эпиграмму:

И мертвого Катона,
Власами рыжего и серого глазами,
Который всех колол обидными словами,
Не хочет в ад принять царица Персефона.

Приучив себя с детства к телесным трудам, к воздержанию и к походам, Катон имел сложение тела ко всему способное, крепкое и здоровое в равной мере. Дар слова — как второе тело, как орудие, необходимое в похвальных намерениях человеку, который желает жить не в низком состоянии и в бездействии, — образовал он и предуготовлял, говоря всегда в окрестных городах и селениях в пользу тех, кто просил его помощи. Сначала казался он ревностным только защитником в судах; впоследствии явил себя искусным оратором. Те, кто имел с ним дело, вскоре открыли в нраве его некоторую важность и величие духа, способные к делам великим и к государственному управлению. Не только сохранял он себя чистым от мздоимства в судах и тяжбах, но, казалось, не почитал важной и саму славу, происходящую от подобных занятий. Желая более всего ознаменовать себя походами и битвами с неприятелями республики, еще в отроческих летах имел все тело, покрытое ранами, полученными от неприятелей. По собственному уверению его, будучи семнадцати лет^[3], в первый раз находился он в походе, в то время когда Ганнибал, торжествуя, опустошал и поджигал Италию. В сражениях рука его была сильна; ноги тверды и непоколебимы; лицо страшно. Против врагов он употреблял грозные речи и суровый голос; он был уверен и научал в том других, что эти действия более меча поражают ужасом противников. В походах он ходил пешком, неся сам свои оружия; за ним следовал с запасами один служитель. Говорят, что никогда он не бранил его и не был на него в досаде за обед или ужин, им ему предлагаемый; что сам ему помогал и большей частью вместе с ним готовил кушанье по окончании военных упражнений. Находясь в войске, он не пил ничего, кроме воды, — только в жажде просил уксусу^[4] или, при уменьшении сил от трудов, немного вина.

Недалеко от поместья его был сельский дом Мания Курия^[5], трижды удостоившегося триумфа. Катон часто туда ходил, смотрел на малое пространство места, на простоту дома и размышлял о сем муже, который, будучи величайшим из римлян, покорив самые воинственные народы и выгнав из Италии Пирра, сам копал малую землю и жил в тесном доме после трех триумфов. Здесь посланники самнитские нашли его, когда он, сидя пред огнем, жарил репу, и предлагали ему великое количество золота. Курий отослал их, сказав: «Кто может довольствоваться сим ужином, тот не имеет нужды в золоте. Мне кажется, славнее побеждать тех, кто имеет золото, чем самому его иметь». Раздумывая обо всем этом, Катон возвращался домой, вновь осматривал свой дом, свои поля, своих служителей и свой образ жизни и еще более предавался работе и уменьшал излишества.

Когда Фабий Максим покорил город Тарент, то Катон, будучи еще очень молод, находился под его начальством. Он остановился в доме некоего пифагорейца Неарха и приложил старание узнать учение его. Услышав от него речи, какие употребляет и Платон, называя удовольствие величайшей приманкой зла, тело — первым бедствием души, которая освобождается и очищается только размышлением, отделяющим и отвлекающим от нее все страсти телесные, Катон еще более от слов его прилепился к простоте и воздержанию. Впрочем, говорят, что он греческую ученость узнал очень поздно и только достигнув старости начал читать греческие книги, что получил некоторую пользу от Фукидида, но еще более от Демосфена, которые послужили к усовершенствованию его в красноречии. Все сочинения его украшены мнениями и примерами, почерпнутыми из означенных книг; многое переведено им слово в слово в его изречениях и нравственных мыслях.

Валерий Флакк, один из благороднейших и сильнейших в республике мужей, был человек, способный познавать возникающую добродетель, склонный питать ее и руководствовать к славе. Его земли были смежные с землями Катона. Узнав через служителей о его трудолюбии и простой жизни, к удивлению своему, он услышал от них, что Катон поутру шел на форум и предстательствовал в судах тем, кто в нем имел нужду; что, возвратившись в свое поместье, в зимнее время надев эксомиду^[6], а в летнее без нее обрабатывал землю со своими работниками и за одним столом с ними ел того же хлеба и пил того же вина. Они говорили ему о его снисходительности и умеренности, пересказывали ему некоторые острые слова его. Валерий велел звать его к ужину. С этого времени он начал с ним обращаться дружески и открыл в нем свойства кроткие и приятные, подобно растению, требующие старания и открытого места, побудил и уговорил его ехать в Рим и вступить в общественные дела. Катон отправился туда и речами своими в судах сам приобрел много почитателей и друзей, между тем как Валерий помогал ему в достижении почестей и силы; он сделан был сперва трибуном, потом квестором. Таким образом, сделавшись уже славным и знаменитым, он домогался уже вместе с Валерием величайших достоинств; вместе с ним возведен был в консулы, а потом и в цензоры.

Катон сблизился с Максимом Фабием, который был из числа старейших граждан, мужем знаменитейшим и имевшим великую силу; жизнь и нравы его он поставил лучшим образцом для себя. По этой причине не усомнился он объявить себя противником Сципиону Старшему, который был тогда еще молод, но противодействовал силе Фабия, завидовавшего, казалось, его славе. Катон, будучи определен квестором при Сципионе во время войны в Ливии, видя, что полководец жил с обыкновенным великолепием и щедро раздавал деньги воинам, смело его обличал; он говорил, что «не деньги важны, но важно то, что Сципион развращает отечественную простоту воинов, которые, имея денег больше, нежели сколько им было нужно, предаются неге и наслаждениям». Сципион отвечал, что не имеет нужды в квесторе, столь исправном, будучи несом к воинам на вздутых парусах, и что обязан дать отчет республике в деяниях своих, а не в деньгах. Катон после того оставил Сицилию и вместе с Фабием кричал в сенате, что Сципион расточает несчетное количество денег и ребячески проводит время в палестрах и театрах, как будто бы отправлял празднества, а не предводительствовал войском. Этим произвел он то, что посланы были трибуны для приведения Сципиона в Рим, если обвинения оказались бы справедливыми. Но Сципион, показав им верную победу в великих военных приготовлениях, дал им заметить, что ему приятно на досуге провождать время со своими друзьями и что забавы и удовольствия не производили в нем небрежения к важным и великим занятиям. После этого отплыл он в Ливию.

Между тем сила Катона, происходящая от его красноречия, более и более возрастала; многие уже называли его римским Демосфеном, но образ жизни его был еще славнее и знаменитее. В то время красноречие было общим предметом стараний и честолюбия молодых римлян. Те, кто обрабатывал бы своими руками землю по примеру отцов своих, кто любил бы умеренный ужин, завтрак, приготовленный без огня, простую одежду и жилище незавидное, кто более считал, что достойнее не иметь нужды в лишнем, нежели иметь лишнее, — те были уже весьма редки. Тогда республика по причине своей великости не сохраняла уже прежней чистоты в нравах, управляя великими делами и многими народами, она смешивалась с разными нравами и обычаями и принимала многоразличные примеры. По этой причине справедливо все удивлялись Катону, видя, как другие утомлялись от трудов и изнеживались от наслаждений, между тем как он пребывал тверд в трудолюбии и непобедим наслаждениями не только в молодых летах своих и в жару честолюбия, но в самой старости и в сединах, после консульства и триумфа, подобно победоносному подвижнику, который не оставляет обыкновенного порядка своих упражнений и сохраняет оный до конца своей жизни. Катон говорит, что никогда не носил платья дороже ста драхм; что, будучи квестором и консулом, пил то самое вино, какое пили его работники; что к ужину покупал на рынке мяса на тридцать ассов, — и все это делал из любви к республике, дабы тело его было крепко и способно к походам; что доставшееся ему в наследство многоцветное покрывало вавилонской работы тотчас велел продать; что ни один из сельских домов его не был отштукатурен; что никогда не купил раба дороже тысячи пятисот драхм, не желая иметь рабов нежных и красивых, но крепких и рабочих, дабы они пеклись о его лошадях и волах. Когда они состаривались, то, по его мнению, надлежало их продавать и не кормить без пользы^[7]. Вообще он думал, что все излишнее не должно почитать дешево купленным и что за все то дорого заплачено, в чем не имеет нужды, хотя бы стоило один ассарий. Он приобретал охотнее земли, на которых можно сеять хлеб и пасти скот, нежели те, которые должно орошать и очищать^[8].

Одни почитали все это мелочностью; другие полагали, что он ограничивал себя таким образом в пример другим и для исправления их. Только, по моему мнению, изгонять в старости рабов из дому, продавать их, извлекши из них всю пользу и употребив как скотов, — это обнаруживает душу жестокую и суровую, которая думает, что человек с человеком не может иметь другой связи, других отношений, кроме нужды и выгоды. Напротив того, мы видим, что благость и милосердие занимают место пространнее, нежели справедливость. Мы созданы так, что законы и справедливость употребляем только с человеками; кротость душевная, как бы богатый источник человеколюбия, разливается благодеяниями и благодарностью иногда и на самых бессловесных животных. Добрый человек обязан кормить лошадей, которые не способны более к работе, и иметь попечение не только о щенках, но и о старых псах своих. Народ афинский, соорудив храм, названный Гекатомпед, освободил от работы и послал пастись всех лошаков, в которых примечена особенная терпеливость и трудолюбие. Один из лошаков сам приходил к работе, бегал вместе с другими лошаками, везшими на акрополь телеги, шел всегда впереди их, как будто бы поощрял и побуждал их к работе. За это определено было содержать его до самого конца на общественном иждивении. Близ памятника Кимона есть гроб коня, который трижды победил на Олимпийских играх. Многие погребли псов, которых воспитали и держали при себе; между прочими и знаменитый Ксанфипп похоронил на мысе, который и поныне называется Киноссема, или «Песий памятник», собаку, которая плавала в Саламин за кораблем в то время, когда афиняне оставили город свой при наступлении персов. Неприлично нам употреблять то, что имеет чувство, как обувь или как вещи, которые бросаем, как скоро износятся или изотрутся от частого употребления. Если не для чего-то другого, то, по крайней мере, в интересах человеколюбия должно обходиться с ними кротко и милосердно. Что касается до меня — не продал бы я за старостью и быка, работавшего на моей земле, не то что человека старого прогнать от себя, удалить от места, где он жил, и от привычного рода жизни, — и то за малое количество денег! — тогда, когда он будет столь же бесполезен покупающим, как и продающим. Однако Катон как будто бы гордился этими поступками, говорит, что оставил в Иберии и коня своего, на котором он ездил верхом в походах во время своего начальства, дабы республике не ставить в счет платы за перевоз оного из Иберии в Италию морем. Великодушию ли приписать сие должно или низости — пусть о том всякий судит по внушению своего рассудка.

Впрочем, за воздержание свое этот муж достоин чрезвычайного удивления. Во время претуры своей получал он для себя и для своих служителей на месяц пшена не более трех аттических медимнов, а на день для своих лошадей — менее трех полумедимнов овса. Ему досталось по жребию управление Сардинии. Предшественники его имели обыкновение получать шатры, ложа и платья от городов и обременяли жителей многочисленной прислугой, множеством друзей, большими издержками на пиршества и другие приготовления. Напротив того, Катон своею простотой явил невероятную перемену; он не требовал ни на что никаких общественных издержек; в города приходил пешком без колесницы, сопровождаемый только одним общественным служителем, который носил одежду и чашу для возлияний при жертвоприношениях. Хотя показывал он себя таким образом столь простым и невзыскательным к подчиненным своим, но в других случаях заставлял их чувствовать свою важность и строгость. Он был неумолим в оказании правосудия, тверд и точен в исполнении приказаний республики, так что для жителей Сардинии римское владычество не было никогда страшнее, ни любезнее, как при Катоне.

Кажется, сама речь его имела такое свойство: он был вместе приятен и силен, сладостен и разителен, шутлив и суров, исполнен важных мыслей и способен к беседе и прению. Так Платон говорит, что Сократ казался на первый взгляд грубым, насмешливым и колким, но в самом деле был исполнен мудрых мыслей и наставлений, которые извлекали слезы из глаз и смягчали сердца слушателей. По этой причине не понимаю, для чего некоторые уподобляют слог Катона Лисиевому. Но это пусть разбирают те, кто лучше может чувствовать слог в римских писателях, а я приведу здесь несколько кратких достопамятных изречений Катона; по моему мнению, из слов гораздо более, нежели по лицу, как некоторые думают, можно узнать свойство человека.

Катон, желая некогда отклонить народ римский от требуемой им не вовремя раздачи пшена, начал речь свою следующими словами: «Граждане! Тяжело говорить желудку, не имеющему ушей».

Некогда в речи против роскоши сказал: «Нелегко спастись городу, в котором одна рыба продается дороже быка^[9]».

В другой раз он уподоблял римлян овцам. «Как овцы, — говорил он, — не повинуются порознь, а все вместе следуют за пастухом, так и вы, когда все вместе, то бываете управляемы такими людьми, которых часто не захотели бы вы иметь своими советниками».

Рассуждая о власти женщин над римлянами, он сказал: «Все люди управляют женщинами; всеми людьми управляем мы; а нами управляют женщины». Но это изречение кажется заимствовано из достопамятных слов Фемистокла. Когда сын его давал ему многие приказания посредством своей матери, то Фемистокл сказал ей: «Я управляю Афинами; ты мною; тобою же сын наш; итак, пусть он умеренно употребляет власть свою, по которой при всей своей глупости он могущественнее всех греков».

Катон уверял, что не только разным родам пурпура дают цену римляне, но и различным искусствам и знаниям. «Как красильщики, — говорил он, — ту краску употребляют, которая более нравится, так и молодые люди стараются научиться тому, что может приобрести вашу благосклонность».

Увещевая римлян, часто говаривал: «Если вы добродетелью и воздержанием сделались великими, то не перерождайтесь в худшее; если же пороками и невоздержанием вы достигли такого величия, то переменитесь к лучшему, ибо уже довольно вы велики».

О тех, кто часто старался получать новые достоинства, говорил Катон, что они, как бы не зная дороги, всегда хотят иметь перед собою ликторов, дабы не заблудиться. Он порицал народ за то, что одних и тех же людей часто избирали начальниками. «Вы тем доказываете, — говорил он, — или что мало уважаете начальство, или что немногих почитаете достойными начальства».

Говоря об одном из своих неприятелей, который проводил жизнь постыдную и бесчестную, Катон сказал: «Его мать почитает проклятием, а не благословением оставить его на земле по себе».

Некто продал отцовское имение, лежавшее при море; Катон, показывая его, притворно удивлялся ему, как бы почитал его могущественнее самого моря. «Ибо, — говорил, — что море с трудом наводняло, то этот легко проглотил».

Когда Эвмен, царь пергамский, приехал в Рим^[10], то сенат принял его с великими почестями и первые граждане наперерыв старались изъявить ему свое уважение. Катон явно подозревал и остерегался его. Некто сказал ему, что государь добр и любит римлян. «Пусть так, — отвечал Катон, — но царь есть животное, от природы своей плотоядное». Также говорил он, что ни один из славнейших царей не может сравниться ни с Эпаминондом, ни с Периклом, ни с Фемистоклом, ни с Манием Курием, ни с Гамилькаром, прозванным Баркой.

Он говаривал, что неприятели его завидуют ему за то, что встает ежедневно перед рассветом и, не радея о собственных делах своих, занимается общественными; что для него лучше не получать награды за хорошее дело, нежели не быть наказану за дурное; что всем другим прощает вины, кроме себя.

Римляне избрали трех посланников для отправления их в Вифинию; из них один страдал подагрой; у другого была впадина в голове, ибо череп был у него трепанирован; а третий почитался глупым. Катон, смеясь над ними, говорил, что римляне отправили посольство, не имеющее ни ног, ни головы, ни сердца.

Сципион из уважения к Полибию просил его принять сторону изгнанных ахейских граждан^[11]. В сенате долго было рассуждаемо об этом деле; одни позволяли им возвратиться в свое отечество, другие тому противились. Катон восстал и сказал: «Как будто бы мы не имели другого дела, сидим целый день, рассуждая о том, нашими или ахейскими могильщиками будут зарыты в землю несколько греческих стариков». Когда изгнанникам позволено было возвратиться в свое отечество, то по прошествии нескольких дней Полибий прилагал старание опять войти в сенат и испросить для изгнанников тех же самых достоинств, какие имели прежде. Он желал узнать о том мысли Катона, но тот, усмехнувшись, сказал: «Полибий, ты не следуешь примеру Одиссея, но хочешь опять войти в пещеру Полифема, забыв в оной шляпу и пояс!»

Катон говаривал, что благоразумные более получают пользы от безрассудных, нежели безрассудные от благоразумных, ибо благоразумные стараются избегать погрешностей безрассудных, безрассудные же не хотят следовать хорошим их деяниям.

Говорил он также, что более любит юношей краснеющих, нежели бледнеющих, что не имеет нужды в воине, который двигает руками, когда ходит, ногами — когда сражается, и громче храпит, нежели кричит при нападении.

Издеваясь некогда над весьма тучным человеком, сказал: «Какую пользу может принести отечеству тело, которое от горла до низа занимается брюхом?»

Некто из сластолюбивых людей искал его знакомства. Катон отказал ему, говоря, что не может жить с человеком, которого нёбо чувствительнее сердца.

Он говорил, что душа влюбленного обитает в чужом теле.

Он признавался, что три раза в жизнь свою имел случай раскаиваться: во-первых, что поверил тайну жене своей, во-вторых, что ездил морем там, где можно ехать сухим путем, и, наконец, что пропустил один день для составления завещания.

Некогда сказал он старику дурных свойств: «Друг мой! Старость сама по себе имеет много безобразного, не прибавляй к ней безобразия порока».

Некоторый трибун, который был обвиняем в отравлении ядом человека, предлагал дурной закон и хотел утвердить его насильственно. «Молодой человек, — сказал ему Катон, — не знаю, что хуже: пить ли то, что подносишь, или утверждать то, что предлагаешь».

Будучи хулим человеком, проводившим жизнь беспутную и порочную, Катон сказал ему: «Между нами битва неравная — ты слышишь хулы равнодушно и произносишь их легко; мне и хулить неприятно, и слышать хулы необычно».

Вот какого свойства суть достопамятные его изречения!

Катон был избран в консулы вместе с другом своим Валерием Флакком и получил по жребию ту область, которую римляне называют «Испанией по эту сторону»^[12]. Между тем как многие народы он покорял оружием или привязывал к себе силой слов своих, был неожиданно окружен многочисленным войском варваров и находился в опасности позорного отступления. По этой причине Катон просил помощи соседственных кельтиберов^[13]. Они требовали за вспоможение двести талантов. Всем казалось несносным, чтобы римляне обещали варварам награду за вспоможение. Но Катон сказал, что в том нет ничего постыдного, ибо, одержав победу, заплатят им деньгами не своими, но отнятыми у побежденных; а если потерпят поражение, некому будет платить и некому требовать платы. Он одержал в том сражении^[14] совершенную победу и во всем имел блистательные успехи. Полибий пишет, что Катон велел в один день срыть стены всех городов, находившихся по эту сторону реки Бетис^[15]; их было великое число; все наполнены были воинственными людьми. Катон сам говорит, что покорил более городов, нежели провел дней в Иберии. Это не хвастовство, если подлинно их было четыреста.

Хотя воины его много приобрели в том походе, однако он дал сверх того каждому по фунту серебра, сказав, что лучше многим римлянам возвратиться домой с серебром, нежели немногим с золотом. О себе говорит, что из добычи ничего ему не досталось, кроме того, что съел или выпил. «Впрочем, я не порицаю тех, — говорил он, — которые хотят пользоваться в таких случаях, но я лучше хочу состязаться с добродетельными в добродетели, нежели с богатыми в богатстве и с сребролюбивыми в сребролюбии». Не только себя, но и приближенных своих удерживал от взяток. В походе имел он при себе пять служителей; один из них, по имени Паккий, купил трех мальчиков из числа пленных. Когда это дошло до сведения Катона, то Паккий повесился прежде, нежели предстал перед ним. Катон продал мальчиков и внес полученные деньги в общественную казну.

Он находился еще в Иберии, как Сципион Старший, будучи его неприятелем и желая остановить его успехи и взять командование в свои руки в войне иберийской, достиг наконец того, что был избран преемником Катона в управлении той области. Он отправился туда как можно скорее, дабы отнять власть у Катона. Но тот, взяв пять когорт тяжелой пехоты и пятьсот конных вожатаями, покорил племя лацетанов^[16] и умертвил шестьсот пойманных беглых. Когда Сципион резко упрекнул его, то Катон ответил с некоторой колкостью, что Рим тогда будет могуществен, когда знаменитые и великие граждане не будут уступать незначащим людям награды за храбрость и если простолюдины, каков он, будут состязаться в храбрости с теми, которые родом и славою превышают их. Поскольку же сенат определил не делать никакой перемены во всем том, что Катон учредил в сей области, то начальство унизило славу более Сципиона, нежели Катона, так как время оного проведено было Сципионом в совершенном бездействии и без всяких предприятий. Катон, получив почести триумфа, не ослаб в добродетели и не умалил оной, подобно тем, кто не столько состязается в добродетели, сколько в славе и кто, достигнувши величайших почестей, получив консульство и триумф, проводит уже остальную жизнь в бездействии и забавах и удаляется от дел общественных. Подобно тем, кто в первый раз приступает к делам, жаждет почестей и славы, Катон был готов услужить друзьям и согражданам своим и не отказывал им в помощи ни в походах, ни в тяжебных делах.

Когда консул Тиберий Семпроний начальствовал во Фракии и на Истре^[17], то Катон находился при нем в звании легата. Будучи трибуном, он отправился в Грецию с Манием Ацилием против Антиоха Великого, который после Ганнибала устрашил римлян более всех. Антиох завладел почти всеми областями Азии, какие имел Селевк Никатор^[18], покорил себе многие и воинственные варварские народы и в упоении гордости своей стремился вступить в бой с римлянами, почитая уже их одних противниками, достойными себя. Под благовидным предлогом — возвратить вольность грекам, которые не имели в ней нужды, ибо сделаны были незадолго пред тем вольными и независимыми от Филиппа и македонян по благодеянию римлян, — Антиох вступил в Грецию с войском. Греция волновалась и была в недоумении, обольщенная демагогами надеждою на царя Антиоха.

Маний послал посланников в разные города. Тит Фламинин^[19], как сказано в его жизнеописании, без шума укротил народы и удержал их от новых перемен. Катон утвердил в союзе с римлянами коринфян, патрейцев и эгийцев^[20]. В Афинах пробыл он очень долго. Говорят, что существует речь, произнесенная им перед народом афинским на греческом языке, в которой он превозносит добродетели древних афинян и говорит, что с великим удовольствием увидел красоту и обширность их города. Но это ложно; он говорил с афинянами через переводчика, хотя мог сам изъясниться на греческом языке, но, пребывая тверд в отечественных обычаях, смеялся над теми, которые любили и уважали все греческое. Он шутил над Постумием Альбином, который написал «Историю» на греческом языке и просил у читателей своих извинения. Катон сказал: «Должно извинить его, если он был принужден написать оную по приговору амфиктионов». Уверяют, что афиняне удивлялись быстроте и краткости его речи; то, что он говорил в кратких словах, переводчик объяснял долго и пространно. Вообще он полагал, что слова у греков исходят из уст, а у римлян — из сердца.

Антиох, заняв Фермопильский проход своим войском и оградив валами и стенами места, природой укрепленные, стоял спокойно, думая, что отклонил оттоле войну к другим местам. Римляне не имели никакой надежды вытеснить его спереди. Но Катон, приведши себе на память, как некогда персы обошли узкий проход и обступили греков^[21], отправился ночью из стана с отрядом войска. Едва поднялись они на высоты, как пленник, который служил им провожатым, потеряв дорогу, заблудился в местах скалистых и непроходимых. Воины впали в уныние и страх. Катон, находясь в опасном положении, велел им остаться на месте и ожидать его; взяв же с собою некоего Луция Манлия, человека, весьма искусного лазить по горам, в глубокую безлунную ночь шел далее с великою смелостью и многими трудами, ибо дикие оливы и высокие скалы ставили преграды зрению и умножали темноту. Наконец нашли тропинку, которая, как они думали, вела вниз к стану неприятельскому; они поставили некоторые знаки на скалах, которые виднее других возвышаются на горе Каллидром^[22]; потом возвратились назад; взяли воинов, привели их к поставленным знакам и, достигши тропинки, шли по оной. Не успели несколько пройти, как тропинка исчезла, и они нашли перед собою пропасть. Недоумение и страх вновь ими овладели. Они не могли ни видеть, ни знать, что находились близко от неприятелей. Между тем день рассветал; показалось одному из воинов, что он слышал некоторый голос, а вскоре потом — что видел греческий вал и передовую стражу под скалой. Катон велел войску тут остановиться и призвал к себе одних фирмийцев^[23], на верность которых и усердие всегда полагался. Они все вкупе прибежали, окружили его, и Катон сказал им: «Мне нужно поймать живого одного из неприятелей и узнать, кто эти передовые стражи, сколь велико их число, каково их расположение, устройство, приготовления, с которыми нас ожидают. Ваше дело — захватить его со скоростью и смелостью, полагаясь на которые и львы, хотя безоружные, нападают на робких зверей». Едва Катон произнес эти слова, как фирмийцы устремились вниз по горам и неожиданно напали на стражей, привели их в расстройство, рассеяли и, схватив одного воина с оружиями, привели его к Катону. Он узнал от него, что прочее войско занимает проход вместе с царем и что только шестьсот отборных этолийцев охраняют высоты. Тогда Катон, презрев малое число и неосторожность их, первый обнажил меч свой и повел на неприятеля воинов своих при звуке труб и при громких восклицаниях. Как скоро этолийцы увидели, что они несутся по скалам, то убежали к большему войску и исполнили всех смятения и страха.

Между тем Маний с другой стороны нападал на укрепления и пробирался сквозь узкий проход со всей своей силою. Антиох, получив в рот удар камнем, который вышиб ему зубы, поворотил назад свою лошадь по причине сильной боли. Ни одна часть войска его не выдержала нападения римлян. Хотя непроходимые и неприступные места затрудняли бегство, ибо воины, скользя, падали в глубокие болота и на крутые скалы, однако, рассыпаясь на оные через узкие проходы и толкая друг друга, сами были причиной своей погибели, страшась ударов неприятельского меча. Катон был всегда, по-видимому, не скуп на похвалы самому себе. Он не воздерживался от явного самохваления, почитая оное следствием великих деяний. Но о событиях того дня говорил всегда в самых пышных выражениях, уверяя, что увидевшие, как он преследовал и поражал неприятелей, признавались, что Катон ничем столько не был обязан народу, сколько Катону народ; что сам консул Маний, горящий еще от сражений, обнял его, также горящего, долго держал в объятиях своих и в радости своей кричал, что ни он, ни весь народ римский не могут воздать Катону наград, достойных его заслуг. Тотчас по окончании сражения послан он был в Рим самовестником своих подвигов^[24]. Он переправился счастливо в Брундизий; отсюда в Тарент добрался за один день; по четырехдневном путешествии в пятый день прибыл от моря в Рим и первый возвестил о победе. Город исполнился радости и жертвоприношений, а граждане высоких о себе мыслей, ибо они видели, что могли уже обладать спокойно морем и землей.

Вот почти все отличнейшие из военных дел Катона. Касательно внутреннего управления республики: кажется, что изобличать перед судом и обвинять дурных людей почитал он делом достойным немалого внимания. Многих он сам преследовал судом и помогал многим, преследовавшим других. Так он содействовал Петилию, нападавшему на Сципиона^[25]. Но Сципион, полагаясь на знаменитость своего рода и на истинное свое величие, попирал ногами все обвинения. Катон, не успев осудить его на смерть, более его не беспокоил, но вместе с другими доносчиками обратился на брата его Луция, осудил его к внесению денежной пени в общественную казну. Луций, не будучи в состоянии заплатить, находясь в опасности быть скованным, с трудом освободился, лишь обратившись к трибунам^[26]. Говорят, что Катон некогда встретил молодого человека, который шел с форума по окончании тяжбы, успев предать бесчестью неприятеля умершего отца своего. Он обнял его и сказал: «Вот какие жертвы надлежит приносить теням умерших родителей своих! Не агнцев и козлят, но слезы врагов и осуждение!»

Впрочем, и он в управлении не был свободен от обвинений. Неприятели его не пропускали случая, чтобы не нападать на него и не преследовать судом. Говорят, что до пятидесяти раз был он обвиняем судом и что было ему уже восемьдесят шесть лет, когда подана на него последняя жалоба. При этом сказал он известное слово, что, проживши век свой с одними людьми, тяжело оправдывать себя перед другими.

Впрочем — этим не кончились его судебные прения, ибо по прошествии еще четырех лет он преследовал судом Сервия Гальбу^[27]; ему было тогда девяносто лет; и так он, подобно Нестору, почти дожил до третьего поколения людей, проведши всю жизнь в общественных делах; как нами сказано, Катон во многом противился Сципиону Великому в управлении и дожил до времен Сципиона Младшего, который был усыновленный внук старшего и сын Павла Эмилия, победившего Персея и завоевавшего Македонию.

Катон искал цензорства по прошествии десяти лет после консульства своего. Цензорское достоинство есть верх всех достоинств и некоторым образом совершение всего гражданского поприща. Сверх власти, какой пользуются цензоры, они имеют надзор над нравами и поведением сограждан. Римляне были уверены, что не должно оставлять без рассмотрения и внимания, на произвол каждому и по его желанию ни брака, ни рождения детей, ни образа жизни, ни самых пиршеств. Они думали, что во всех случаях более, нежели в открытых народных делах, видны свойства человека. Дабы никто не был увлечен удовольствиями, не преступал отечественных нравов и обыкновенного рода жизни, избирали они блюстителями нравов, исправителями и наставниками граждан — двух так называемых цензоров, одного из патрициев, другого из плебеев. Они имели власть лишать всадника коня и исключать из сената того, кто жил невоздержанно и непристойно, имели надзор над имениями граждан, оценивали оные и составляли описи гражданам, различая род и состояние каждого. Сверх того с достоинством этим сопряжена великая сила.

По этой причине исканию Катона противились почти все известнейшие и знаменитейшие сенаторы. С одной стороны, патриции были мучимы завистью, видя, что люди, сначала неизвестные, восходили на верх почестей и силы, — они почитали то совершенным оскорблением своего благородства; с другой — те, кто чувствовал дурноту своего поведения и от отечественных нравов уклонение, страшились строгости сего мужа, которая, будучи сопряжена с властью, долженствовала быть сурова и неумолима. Итак, согласившись между собой, они противостояли Катону в искании этого достоинства — семь соперников, которые льстили народу и подавали ему «добрые» надежды, как будто бы нужно ему было управление кроткое, к угождению его клонящееся. Напротив того, Катон, не оказывая ни малейшего снисхождения, грозя злым явно с трибуны, кричал, что город имеет крайнюю нужду в великом очищении; представлял гражданам, что если они благоразумны, то должны избрать врача не самого снисходительного, но самого строгого, каков он, а из патрициев один Валерий Флакк, с которым только он мог надеяться произвести что-либо полезное, сразить и пожечь, как гидру^[28], изнеженность и роскошь. Он говорил при том, что каждый из его соперников спешит получить дурными средствами сию власть, боясь тех, кои стали бы управлять хорошо и справедливо. Народ римский был поистине столь велик и столь достоин иметь великих правителей, что не убоялся суровости и строгости сего мужа. Отвергши тех, кто был слишком снисходителен и хотел во всем поступать к угождению его, избрал он Флакка вместе с Катоном и повиновался ему не так, как человеку, ищущему начальства, но как начальствующему и повелевающему им.

Катон назначил председателем сената^[29] друга и товарища своего Луция Валерия Флакка; из сената же выключил многих, между прочими и Луция Квинтия, который за семь лет перед тем был консулом; славнее же самого консульства было то, что Тит Фламинин, победивший Филиппа, был ему брат. Причиной изгнания было следующее. Луций взял к себе одного отрока по причине красоты его, имел всегда при себе и в самых походах оказывал ему столько почестей и давал столько власти, каких не имел при нем ни один из первых его друзей и родственников. Во время управления своего консульской провинцией отрок сей, лежа по обыкновению за пиршественным столом, осыпал его ласкательствами, которые охотно слушал предавшийся вину Луций; между прочим отрок сказал ему: «Я столь сильно люблю тебя, что хотя в Риме давали гладиаторское зрелище, которого прежде я не видал, однако поспешил к тебе приехать, несмотря на желание видеть убиваемого человека». Луций, оказывая ему взаимные ласки, отвечал: «Не печалься, находясь со мною, я помогу этому». Он велел привести к пиршеству одного из осужденных на смерть и ликтора с секирой и спросил вновь у своего любимца, хочет ли видеть убиваемого человека. Отрок объявил свое желание, и Луций велел отрубить голову осужденному. Вот как многие рассказывают об этом происшествии, и Цицерон в разговоре о старости заставляет Катона таким же образом оное рассказывать. Но Ливий говорит, что умерщвленный был беглец из галлов, что Луций не другому велел умертвить его, но сам собственными руками отрубил ему голову и что так об этом описано в речи Катоновой.

По исключении Луция из сената Катоном брат Луция, не стерпя такого бесчестия, прибегнул к народу и требовал от Катона, чтобы он объявил причину, для чего исключил его. Катон описал перед народом упомянутое пиршество Луция; Луций хотел отпереться; когда же Катон призывал его поклясться, то тот отказался. Все почли изгнание из сената Луция наказанием, достойным его преступления. По прошествии некоторого времени Луций в театре, пройдя мимо места, назначенного для тех, кто были консулами, сел на другое место, далеко от первого, и тем склонил к жалости народ, который кричал и принудил его пересесть на прежнее место, утешая его и облегчая по своей возможности случившееся с ним несчастье. Катон исключил из сената и Манилия — мужа, который надеялся вскоре получить консульство, — за то, что он поцеловал жену свою в присутствии дочери. Касательно себя Катон уверял, что жена никогда не обнимала его, как только во время грозы. «Я блаженствую, — говорил он шутя, — когда гремит Юпитер».

Впрочем, Катон был порицаем и за то, что лишил коня Луция — мужа, удостоившегося триумфа, Сципионова брата. Казалось, что поступком этим он ругался над Сципионом Африканским.

Но более всего он огорчил многих других тем, что уменьшил роскошь. Прямо искоренить ее было невозможно, ибо число ею зараженных и испорченных было уже весьма велико. Катон употребил постороннее средство: платья, колесницы, женские убранства, домашние вещи, стоившие выше пятисот драхм, заставлял он ценить вдесятеро более, дабы чем дороже были оценены вещи, тем более платили с них пошлин. С каждой тысячи денариев назначил он взимать по три асса, дабы склонные к роскоши расставались с ней, будучи обременяемы налогами и видя, что те, кто вел жизнь простую и умеренную, платили в казну менее, хотя имели столько же доходов. Итак, на него досадовали те, кто был обременен этими налогами по причине своей роскоши; досадовали и те, кто отказался от нее по причине налогов. Обыкновенно большая часть людей почитает лишением богатства препятствие выказывать оное. Они выказывают богатство не теми вещами, которые необходимы, но теми, которые излишни. Философ Аристон справедливо удивляется тому, что почитаются блаженными более те, кто владеет излишним, нежели те, кто имеет изобилие в необходимом и полезном. Когда некто из друзей фессалийца Скопада^[30] просил у него чего-то не весьма нужного для него, говоря, что не просит у него ничего полезного и необходимого, то Скопад отвечал: «Однако этими-то — бесполезными и лишними — вещами я счастлив и богат». Вот как желание богатства не сопряжено ни с какою природною страстью, а придано нам извне от простонародных и ложных мнений.

Катон, нимало не внемля ничьим жалобам, становился еще строже. Он уничтожил трубы, которыми общественную воду отводили в дома и сады частных лиц; разрушал частные здания, которые выдавались в улицы; ограничил плату за строения, предприемлемые на иждивении общественном, и возвысил общественные откупы до самых крайних цен. Все это произвело к нему великую ненависть. Тит Фламинин и его сообщники восстали против него и в сенате уничтожили, как бесполезные, все условия, заключенные им для восстановления священных и общественных зданий, побудили самых дерзких трибунов призвать Катона перед народ и взыскать с него два таланта пени. Они весьма много противились сооружению базилики, которую он предпринял построить общественным иждивением на форуме под сенатом и которую назвал он Порциевой базиликой^[31].

Но народ, кажется, отлично одобрил распоряжения, учиненные им во время цензорского его достоинства, ибо, воздвигши ему кумир в храме богини Здоровья, не означил на нем ни полководства, ни триумфа Катона, но вырезал надпись следующего содержания: «Катон, будучи цензором, исправил и восстановил Римскую республику, клонящуюся к падению и к худшему, хорошими постановлениями, мудрыми учреждениями и наставлениями». Катон прежде смеялся над теми, которые любили подобные почести; он говорил, что они не примечают того, что всю славу свою полагают в произведениях живописцев и ваятелей, но что граждане носят в душах своих впечатленные прекраснейшие его изображения. Когда некто удивлялся тому, что многим неславным людям воздвигнуты были кумиры, а ему нет, то Катон сказал: «Для меня приятнее, чтобы спрашивали, для чего мне не воздвигнули кумира, нежели для чего воздвигнули». Вообще он не хотел, чтобы добрый гражданин терпел похвалы, если то не сопряжено с пользой обществу. Однако никто столько себя не хвалил, как он, и когда порицали кого-нибудь за его поступки, то Катон обыкновенно говаривал: «Не должно его бранить, ибо он не Катон». Тех, кто старался подражать ему в некоторых деяниях, но подражал неискусно, называл он левыми, то есть «неловкими Катонами». Он говорил, что сенат в смутные времена смотрел на него, как мореходы во время плавания на кормчего, что нередко в отсутствие его самые важные дела были отлагаемы. Это свидетельствуется и другими: он имел в республике великую важность по причине образа жизни, способности говорить и своей старости.

Он был хорошим отцом, добрым супругом и недурным хозяином и почитал домоводство немаловажным и непрезрительным делом, которым не надлежало заниматься только мимоходом. По этой причине почитаю нужным говорить здесь о том, что стоит быть упомянуто. Он женился на женщине более благородной, нежели богатой, ибо думал, что благородные и богатые равно горды и высокомерны; но что первые, стыдясь того, что бесчестно, более повинуются мужьям своим во всем том, что прекрасно и благопристойно. Он говаривал, что кто бьет жену или детей своих, тот наносит руку на то, что всего в свете священнее, что он более полагал славы в том, чтобы быть добрым мужем, нежели великим сенатором, что ничему не удивлялся в древнем Сократе столько, сколько тому, что тот, имея злую жену и безрассудных детей, обходился с ними всегда кротко и снисходительно.

Когда родился у него сын, то никакое нужное занятие, кроме общественного, не удерживало его, чтобы не быть при жене своей, когда она мыла и пеленала ребенка. Мать кормила его сама. Часто она давала свою грудь детям своих рабов, дабы произвести в них к своему сыну привязанность тем, что одним молоком с ним были вскормлены. Когда дитя начинало уже понимать, то Катон учил его грамоте сам, хотя имел раба весьма образованного и ученого, по имени Хилон, который учил многих других детей. Но Катон, как сам говорит, не хотел, чтобы раб бранил его сына или драл за уши под тем предлогом, что он худо учился, ни быть обязанным рабу за столь важное учение. Сам учил его грамматике, законам, упражнениям телесным. Не только он учил его метать копье, сражаться в оружиях, ездить верхом, но еще драться на кулаках, терпеть жар и холод, переплывать реку там, где она быстрее и стремительнее. Он говорит, что сочинил и написал сам своею рукой, большими буквами историю, дабы дитя еще дома приобрело опытность, познакомившись с древними отечественными происшествиями. Он так остерегался произносить непристойные слова перед своим сыном, как перед священными девами, называемыми весталками. Никогда не купался вместе с ним — это было общее обыкновение римлян, у которых тесть с зятем никогда не купались вместе, стыдясь наготы. Римляне в свою очередь научили греков впоследствии мыться нагими вместе с женщинами. Таким образом Катон учил и образовал в добродетелях сына своего. Он не находил в нем нималого недостатка в усердии, душа молодого Катона повиновалась во всем по причине хороших ее свойств, но тело его не столько было способно к перенесению трудов. Катон несколько смягчил строгость и суровость в образе его жизни. Несмотря, однако, на телесную слабость, сын его был храбр и славно отличился в сражении с Персеем под предводительством Павла Эмилия. Когда ж выпал из руки его меч, как от удара неприятельского, так и оттого, что рука его была мокра, то молодой Катон в великой горести прибегнул к друзьям своим, собрал их и тотчас напал на неприятелей. После великих трудов и усилий, осветив место сражения, с трудом нашел меч свой под грудами оружий и тел мертвых, своих и неприятельских. Павел Эмилий весьма уважил поступок юноши. Есть и письмо Катона к сыну своему. В нем Катон чрезвычайно выхваляет его честолюбие и старание об отыскании меча. Впоследствии юноша женился на Терции, дочери Павла и сестре Сципиона; он удостоился такого родства за добродетели свои не менее как и за отцовские. Таким образом, попечение Катона об образовании своего сына имело последствия, какие заслуживало.

Катон обыкновенно покупал много пленников, особенно же малолетних, которые, подобно щенкам и молодым коням, были способнее получить воспитание и учение, какое он хотел им дать. Никто из них не ходил в чужой дом, не будучи послан Катоном самим или его женою. Когда их спрашивали, что делает Катон, то рабы отвечали только: «Не знаем». Рабу в доме надлежало или работать, или спать. Катон любил тех, кто спал, ибо думал, что они смирнее и тише тех, которые не спали, и что ко всему можно употребить лучше тех, кто выспался, нежели тех, которые хотят спать. Зная, что рабы делают дурные дела из любви к женщинам, он позволил им за известное количество денег иметь связь с домашними рабынями, но запретил знаться с чужими.

В начале, пока был он беден и служил в походах, не делал затруднения употреблять в пищу что попало и почитал постыдным бранить служителей ради утробы. Но впоследствии, при умножающемся благосостоянии, угощая друзей своих и товарищей в управлении, после стола немедленно наказывал ремнем рабов, которые были нерадивы в исполнении своего дела. Он всегда старался, чтобы между служителями был некоторый раздор и ссора, боясь их согласия, как подозрительного. Когда кто-нибудь из них проступком своим заслуживал смертную казнь, то Катон хотел, чтобы он был судим и по изобличении казнен в присутствии других рабов.

Занявшись весьма тщательно приумножением доходов своих, почитал он земледелие более забавою, нежели прибыточным упражнением. Он употреблял деньги свои на то, что приносило верный доход: приобретал озера, теплые воды, места, нужные валяльщикам, плодородную землю с пастбищами и лесами. Все это приносило ему много денег, и сам Юпитер, как говорил он, не мог им вредить. Он занимался и самым ненавистным лихоимством, называемым «морское», которое производил следующим образом. Занимающие должны были составлять товарищество с многими другими. Когда число товарищей простиралось до пятидесяти и имели такое же число кораблей, то Катон брал одну часть посредством Квинктиона, отпущенника своего, который отправлялся с заемщиками и торговал вместе с ними. Этим средством он подвергал опасности не все, но малую часть своих денег и получал великие выгоды. Он давал денег в долг и рабам своим. Они покупали мальчиков, обучали их его же издержками и продавали по прошествии одного года. Многих из них оставлял Катон у себя, платя самую большую цену, какую за них давали другие. Для побуждения сына своего к занятиям такого рода он говорил ему, что одним вдовам, а не мужчинам прилично уменьшать свое имение. Но то уже слишком сильно, что он осмелился назвать удивительным и божественным того человека, который к доставшемуся ему имуществу прибавил более того, что получил.

Катон был уже стар, когда из Афин прибыли в Рим посланниками платоник Карнеад и стоик Диоген, дабы упросить римлян освободить народ афинский от пятидесяти талантов пени, которая наложена была на него постановлением сикионян за неявку к суду по жалобе граждан Оропа^[32]. Молодые люди, любившие учение, ходили к этим мужам, слушали их и удивлялись им. Всего более Карнеад, которого приятность соединена была с силой и которого слава не уступала самой силе, имея слушателями многих знаменитых и добродетельных римлян, подобно вихрю наполнил город слухом о себе; всюду говорили, что грек, одаренный удивительным и чрезвычайным умом, все прельщая и покоряя себе, влил в души молодых людей сильную любовь к познаниям, которая заставляла их бросать все другие удовольствия и забавы и с исступлением прилепляться к любомудрию. Это нравилось другим римлянам; они с удовольствием взирали, что молодые люди предавали себя познаниям, в которых греки отличались, и искали сообщества с людьми, заслужившими общее уважение. Но Катон оказывал свое неудовольствие с самого начала, как эта охота к учению распространилась в городе; он боялся, чтобы честолюбие юношей не обратилось к сему предмету и чтобы они не предпочли славы, происходящей от силы речей, той, которая приобретается делами и походами. Между тем слава мужей возрастала в Риме. Когда же первые речи в сенате их перевел на латинский язык знаменитый сенатор Гай Ацилий, сам изъявив желание и испросив на то позволение, то Катон решился наконец под благовидным предлогом, выпроводить всех философов из города. Придя в сенат, он выговаривал правителям в том, что посольство, состоящее из людей, которые во всем, чего захотят, могут убедить, пребывает столь долго в Риме без всякой нужды, что должно немедленно сделать решение и постановление о них, дабы они, обратившись к своим училищам, разговаривали с сынами греков, а римские юноши по-прежнему слушали законы и управляющих.

Он поступил таким образом не из ненависти к Карнеаду, как говорят некоторые, но будучи врагом философии и полагая свое честолюбие в том, чтобы презирать греческих муз и греческую ученость. Он говорил, что Сократ не что иное, как пустой говорун и беспокойный человек, старавшийся какими бы то ни было средствами сделаться тиранном своего отечества, ниспровергая отечественные постановления, обращая граждан к мнениям, противным законам. Шутя над долговременным учением Исократа, он говорил, что ученики состаривались при нем, как будто бы в царстве мертвых перед Миносом надлежало им употребить свое знание и говорить судебные речи. Дабы сыну своему внушить отвращение к греческой учености, голосом громким и более грозным, нежели как его лета позволяли, как будто бы вдохновенный богом и пророчествуя, говорил: «Погибнет могущество римлян, как скоро они предадутся греческим наукам!» Но время доказало недействительность зловещего предсказания, ибо республика достигла высочайшей степени могущества тогда, когда римляне предались греческим наукам и всякому роду учености. Катон не только ненавидел греческих философов, но и самих врачей греческих, находившихся в Риме, почитал подозрительными. Он знал, по-видимому, ответ, данный Гиппократом царю персидскому, который призывал его к себе, обещая много золота, — что никогда не предаст себя варварам, воюющим с греками. Катон уверял, что подобную клятву произносят все врачи, и советовал сыну беречься всех их. Он говорил, что сочинил записки, как лечить и содержать больных в доме; что никого из них не оставлял никогда долго без пищи, но кормил зеленью, мясом утиным, или заячьим, или дикого голубя, ибо все это легко и полезно для больных, но только причиняет много снов тем, кто оное ест, что употребляя такой способ лечения и такую диету, был сам всегда здоров и своих сохранял здоровыми.

Впрочем, касательно последнего: хвастовство его не осталось без наказания, ибо лечением своим потерял он и жену и сына. Сам он, будучи от природы сложения крепкого и здорового, содержал себя долго в хорошем состоянии, так что и в глубокой старости любил женщин. Он соединился браком с девицей, которая была не по его летам, по следующей причине. По смерти жены своей он женил сына на дочери Павла и сестре Сципиона. Сам, будучи вдов, допускал к себе рабыню, которая тайно к нему приходила. В малом доме, в котором была молодая супруга, это не могло быть долго сокрыто. Однажды случилось, что служанка прошла с некоторой дерзостью мимо комнаты молодого Катона. Он не сказал ничего, но взглянул с неудовольствием и отвернулся. Не укрылось от взоров Катона это движение. Узнав, что молодые супруги негодовали по этому поводу, он не жаловался, не упрекал им, но, идучи поутру на площадь, по обыкновению окруженный толпою друзей, призывает некоего Салония, бывшего при нем некогда писцом, который находился в числе провожавших его, и спрашивает у него громко, не обручал ли кому дочери своей. Салоний отвечал, что о том и не подумает, не просивши прежде его совета. «Но я нашел тебе хорошего зятя, — продолжал Катон, — лишь бы дочери не был противен по причине возраста его. В нем нет ничего дурного, да слишком уже стар». Салоний просил Катона иметь о дочери попечение и выдать ее за кого ему угодно, ибо она под его покровительством и имеет нужду в его благосклонности. Катон без дальнего отлагательства объявил ему, что он требует дочери его себе. Такое предложение сперва, как легко понять можно, изумило Салония, который думал, что Катон столь же далек от брака, сколь он сам от соединения родством с домом, удостоившимся консульства и триумфа. Но видя, что Катон требовал этого, он принял предложение, потом они пришли на площадь и дали тотчас слово друг другу. Между тем как делаемы были приготовления к браку, молодой Катон пришел к отцу своему с родственниками и спросил у него, не досада или неудовольствие на него заставляет дать ему мачеху. Катон громким голосом сказал: «Боже сохрани, сын мой! Все поступки твои мне приятны и ничем упрекать тебя не могу, но я желаю иметь более детей и оставить отечеству больше граждан таких, как ты». Известно, что еще прежде Писистрат, тиранн афинский, сказал то же самое, когда, имея взрослых детей, женился на аргивянке Тимонассе, которая родила ему Иофонта и Фессала.

Катон от второй жены имел сына, которого прозвал Салонием в честь матери. Старший сын его умер претором. Катон часто упоминает в книгах своих о нем как о человеке весьма добром. Говорят, что он перенес несчастье спокойно, с философской твердостью и что от того нимало не охладел жар его к общественным делам. Почитая долгом своим служить всегда отечеству, не уставал он от исполнения обязанности по причине старости, подобно как впоследствии Луций Лукулл и Метелл Пий или как прежде Сципион Африканский, который, возненавидя народ по причине зависти, восставшей против славы его, переменил образ жизни и дни свои окончил в бездействии. Как некто советовал Дионисию почитать тираннию лучшим украшением при своем погребении^[33], так Катон почитал лучшим занятием старости общественные дела; свободные же минуты посвящал отдохновению и забавам, сочинению книг и земледелию.

Он написал книги о разных предметах и сочинения исторические^[34]. Будучи еще молод, занимался земледелием по нужде, ибо, как сам говорит, не имел он тогда других доходов, кроме земледелия и бережливости. Но в старости сельскими делами занимался он для препровождения времени для опытов. Он сочинил книгу о земледелии, в которой, между прочим, дает наставление, как печь пироги и как беречь плоды на весь год, желая во всем быть сведущим и отличным от других. Обыкновенно за городом стол его был обильнее. Он звал всегда на ужин соседних и окрестных знакомых и весело проводил с ними время. Обхождение его было приятно и занимательно не только для сверстников его, но и для молодых людей — как по причине великой его опытности во многих делах, так и потому, что сам видел и от других слышал много любопытного и достойного примечания. Он думал, что стол есть одно из лучших средств, могущих связать дружбой людей. За столом его превозносимы были отличные и храбрые граждане; дурные и бесчестные предавались забвению. Катон ни хулою, ни похвалою не подавал случая упоминать о них за столом.

Последнее из государственных дел его, как думают, есть разрушение Карфагена. По самой истине делу этому положил конец Сципион Младший, но война начата по мнению и совету Катона. Поводом к оной было следующее.

Катон послан был к карфагенянам и нумидийскому царю Масиниссе^[35], воевавшим между собой, дабы разобрать причины их раздора, ибо Масинисса с самого начала был другом римского народа, карфагеняне же тогда были в мире с ним после победы, одержанной над ними Сципионом, который унизил их уменьшением их могущества и обременительным налогом^[36]. Катон нашел Карфаген не так разоренным и не в такой крайности, как полагали римляне; но, напротив того, в хорошем состоянии по причине великого множества юношей, исполненным несчетного богатства, разного рода оружий и военных приготовлений и немало гордящихся ими. Все это заставило Катона думать, что не время разбирать и устраивать дела нумидийцев и Масиниссы и что, если заблаговременно не завладеть городом, издавна враждебным и злобствующим, который возвысился до невероятности, то римляне вновь будут находиться в равных опасностях. Он возвратился немедленно и представил сенату, что прежние поражения и бедствия карфагенян не столько уменьшили их силу, сколько их безрассудность и что римляне сделали их, может быть, не бессильнее, но опытнее в войне, что нумидийская война есть приготовление к сражениям с римлянами, что ожидают удобного к тому случая, называя миром и договорами лишь отсрочку войны.

Говорят также, что Катон, развернув тогу, нарочно вывалил из нее в сенате ливийские фиги; все удивлялись прекрасному виду их и величине, и Катон сказал им: «Земля, производящая такие плоды, не более трех дней плавания отстоит от Рима!» Но то уже слишком сильно, что он каждый раз, как предлагал о чем-либо свое мнение, приговаривал: «Притом я мню, что Карфаген истребить должно!» Напротив того, Публий Сципион, прозванный Назикой, всегда оканчивал свои мнения, говоря и утверждая: «Мне кажется, что Карфаген оставить должно». Кажется, что Сципион, — видя народ, впадающий в великие погрешности по причине надменности своей, видя, что счастье и высокомерие делали его непокорным сенату и необузданным, что силой своею он наклонял всю республику туда, куда увлекало его стремление, — Сципион хотел страхом карфагенян, как уздою, укрощать наглость народа. Он думал, что карфагеняне не столь сильны, чтобы одержать верх над римлянами, и не столь слабы, чтобы быть презираемы. Это самое беспокоило Катона, что над народом, исступленным от великого счастья и по причине своей власти делающим ошибку за ошибкой, висел, так сказать, город, всегда могущественный, в настоящее же время отрезвленный и исправленный несчастьями. По его мнению, надлежало сперва уничтожить внешние опасности и страх республики, дабы потом исцелить внутренние ее раны. Этими представлениями, говорят, Катон произвел третью и последнюю Пуническую войну.

Катон умер в самом начале войны. Предсказав, как бы по вдохновению, о муже, которому надлежало положить войне конец. Тогда он был еще молод и, служа трибуном при войске, оказывал в военных действиях отличную прозорливость и смелость. Когда о том получено было в Риме известие, то Катон сказал:

Един разум он; другие - тени мертвы^[37].

Вскоре Сципион^[38] своими делами доказал справедливость этого предсказания.

Катон оставил по себе сына, прозванного Салонием, от последней жены и одного внука от первого сына. Салоний умер претором, а сын его удостоен был консульства^[39]. Салоний^[40] был дедом философа Катона, мужа, добродетелью и славою превосходившего всех своих современников.

---

1. …называют «новыми людьми»… — У римлян благородными (nobiles) назывались граждане, которые могли представить изображения своих предков и, следовательно, подтвердить древность рода; тех, кто мог представить только свои изображения, называли новыми (novi); те же, кто не мог представить ни отцовских, ни своих изображений, считались неблагородными (ignobiles).
2. Сперва назывался он третьим именем своим — Приском… — Полное его имя было Марк Порций Приск. Порций — родовое имя, а Катон — прозвание.
3. …будучи семнадцати лет… — То есть чуть ранее сражения при Каннах (216 до Р. Х.).
4. …только в жажде просил уксусу… — Уксус с водой освежает.
5. Мания Курия, трижды удостоившегося триумфа. — Маний Курий Дентат получил дважды триумф в свое первое консульство в 464 году от основания Рима за то, что завершил войну с самнитами и победил сабинян. Третий триумф он получил во второе консульство за победу над Пирром.
6. …надев эксомиду… — Эксомида — туника без рукавов. Ее носили рабы и ремесленники, поскольку в ней удобнее было работать.
7. …по его мнению, надлежало их продавать и не кормить без пользы. — «Пусть отец семейства, — говорит Катон, — продает старых быков шерсть, кожу, старую соху, старые железные вещи, раба старого, раба больного; пусть продает все лишнее. Он должен быть склонее более продавать, а не покупать».
8. …которые должно орошать и очищать. — То есть сады, огороды и тому подобное.
9. …одна рыба продается дороже быка. — Рыба стоила в Риме очень дорого.
10. Когда Эвмен, царь пергамский, приехал в Рим… — Эвмен, царь Пергама, приехал в Рим в 172 году до Р. Х., чтобы принести жалобу сенату на македонского царя Персея, который на обратном пути устроил ему в Дельфах засаду. Эвмен был ранен, но избегнул смерти.
11. … принять сторону изгнанных ахейских граждан. — Эти ахейцы в числе тысячи человек были направлены в Рим, чтобы оправдаться по обвинению в заговоре с целью предать свое отечество македонскому царю Персею. Римляне приказали им жить в разных городах Италии. После семнадцати лет Полибий, который был в числе этих людей, исходатайствовал им позволение возвратиться в отечество. К тому времени их в живых оставалось триста человек.
12. «Испанией по эту сторону». — Имеется в виду северная Испания. Римляне разделили страну на Испанию Ближнюю и Дальнюю. Император Август позднее разделил Испанию на три области — Тарраконскую, Бетийскую и Лузитанскую.
13. …просил помощи соседственных кельтиберов. — Кельтиберы обитали между реками Дуро и Таг.
14. …в том сражении… — Это сражение состоялось при Эмпории, приморском городе в восточной Каталонии.
15. Катон велел в один день срыть стены всех городов, находившихся по эту сторону реки Бетис… — Катон, пользуясь страхом, который он навел на всех жителей областей за Ибером, написал всем начальникам укрепленных городов с повелением разрушить немедленно все укрепления и уверением, что не иначе простит им, как если это будет в точности исполнено. Каждый из начальников думал, что повеление дано ему одному и немедленно приступал к исполнению. Бетис (ныне Гвадалквивир) — река в Испании.
16. …покорил племя лацетанов… — Лацетаны — племя, обитавшее на территории между Пиренейскими горами и рекой Ибер (ныне Эбро).
17. Когда консул Тиберий Семпроний начальствовал во Фракии и на Истре… — Ливий пишет, что Семпроний был послан в верхнюю Италию против бойев, а не на Дунай.
18. …Селевк Никатор… — Имеется в виду полководец Александра Македонского, основатель династии Селевкидов.
19. Тит Фламинин… — Тит Квинкций Фламинин, победитель македонского царя Филиппа V, возвративший грекам независимость.
20. …патрейцев и эгийцев. — Патры и Эги — города в Ахайе.
21. …как некогда персы обошли узкий проход и обступили греков… — Речь о знаменитом спартанцев с персами сражении в проходе Фермопилы.
22. …на горе Каллидром… — Каллидром — высочайшая часть гор Ита и Эта.
23. …одних фирмийцев… — Фирмий — римская колония в Пицене.
24. Тотчас по окончании сражения послан он был в Рим самовестником своих подвигов. — Днем прежде Катона отправлен был с известием о победе Луций Корнелий Сципион, однако он прибыл в Рим после Катона.
25. Так он содействовал Петилию, нападавшему на Сципиона. — Двое из народных трибунов донесли на Сципиона Африканского, что он получил от царя Антиоха известное количество денег для заключения мира.
26. …обратившись к трибунам. — Луций обратился к Публию Корнелию Сципиону Назике и народному трибуну Тиберию Симпронию Гракху, которые избавили его от заключения в темницу, однако имение его было конфисковано.
27. …преследовал судом Сервия Гальбу… — Сервий Сульпиций Гальба, будучи претором, вел войну с лузитанцами, но показал себя вероломным и жадным. По этой причине Катон и выступил против него.
28. …как гидру… — Гидра — обитавшая в Лернейском болоте многоглавая змея, у которой вместо одной отрубленной головы вырастало несколько новых. Геракл победил ее, догадавшись прижигать отрубленные головы раскаленным железом.
29. …назначил председателем сената… — Председатель сената (Princeps Senatus) не имел особенных преимуществ перед остальными сенаторами.
30. …фессалийца Скопада… — Скопад — богач из фессалийского город Краннон. Он предложил Сократу оставить неблагодарные Афины и приехать к нему, но Сократ отказался.
31. …базиликой. — Базилика — торговый или судебный зал.
32. …по жалобе граждан Оропа. — Повод к посольству подало то обстоятельство, что афиняне ограбили зависимый от них Ороп. Жители Оропа обратились с жалобой к римскому сенату, который поручил рассмотреть жалобу сикионянам. Поскольку афиняне не явились к назначенному сикионянами времени, их оштрафовали на 500 талантов. Однако сенат уменьшил штраф до 100 талантов, но афиняне и этого не заплатили. Все закончилось разрушением Коринфа Муммием.
33. …почитать тираннию лучшим украшением при своем погребении… — В Сиракузах при Дионисе Старшем произошло восстание; Дионисий решился бежать, но один из друзей убедил его остаться словами, что верховная власть есть лучшее украшение для погребения.
34. Он написал книги о разных предметах и сочинения исторические. — Катон написал много сочинений, которые не сохранились, исключая книги о сельских занятиях.
35. …нумидийскому царю Масиниссе… — Масинисса (ок. 240—149 до Р. Х.) — царь племени массилиев в Восточной Нумидии; в начале второй Пунической войны поддерживал Карфаген, но в 206 году перешел на сторону Рима. Конница Масиниссы сыграла решающую роль в победе Сципиона над Ганнибалом в 201 году.
36. …который унизил их уменьшением их могущества и обременительным налогом. — Сципион отнял у них все корабли, заставил отказаться от владений вне Африки, возвратить Масиниссе его области и заплатить римлянам десять тысяч талантов.
37. Един разумен он; другие – тени мертвы. – См. «Одиссея», X, 495. Цирцея говорит это о Тиресии, к которому в аид сходит Одиссей.
38. Вскоре Сципион… — Имеется в виду Публий Сципион Африканский Младший, сын Павла Эмилия.
39. …сын его удостоен был консульства. — Внук Катона был консулом вместе с Квинтом Марцием Рексом.
40. Салоний… — Катон Салоний оставил двух сыновей — Луция Катона и Марка Катона. Первый был консулом в 665 году от основания Рима вместе с Гнеем Помпеем Страбоном; второй — отец философа Катона, народный трибун, Катон Младший Утический.