Катон
Знаменитость и слава Катонова рода восприняли свое начало со времен прадеда Катона Младшего, мужа, который отличными качествами и добродетелями приобрел среди римлян великую силу, как сказано в его жизнеописании. Что касается Катона Младшего, то он остался сиротой с братом Цепионом и сестрой Порцией. Сервилия также была сестра этого Катона от одной матери[1]; все дети воспитывались в доме Ливия Друза, своего дяди с материнской стороны и который в то время управлял республикою, ибо он был искуснейший оратор и, сверх того, человека беспорочнейшего поведения, а высокостью духа не уступал ни одному римлянину.
Говорят, что Катон еще в малолетстве обнаруживал как голосом и видом, так и самими детскими занятиями дух совершенно непоколебимый, твердый и постоянный. Желания души не по летам его имели силу, способную к произведению важных дел. Будучи суров и неприступен льстецам, он тем более одерживал верх над теми, кто грозил ему и стращал его. Он вовсе не был склонен к смеху, и радость его изредка одной улыбкою разливалась на его лице. Не был он также и склонен гневу, но однажды осердившись, был неумолим.
В начале своего учения он был вял и медленно перенимал, но выученное помнил твердо и долго. Люди, одаренные остротою, скоро понимают, а те, кто с великим трудом и напряжением выучивают, долго помнят, ибо учение глубоко врезывается в их памяти. Учение для Катона было труднее по причине его недоверчивости. В самом деле, учение есть нечто страдательное; те скоро бывают убеждаемы, которые менее способны противоречить. По этой причине молодые люди скорее бывают убеждены, нежели старые, больные скорее, чем здоровые, и вообще те, в которых способность сомневаться слаба, легко перенимают. Катон, как говорят, повиновался своему наставнику и исполнял в точности его приказания, но желал знать причину всему и спрашивал всегда, для чего это так. Наставник его, по имени Сарпедон, был человек образованный и ученый и готовый скорее отвечать словами, нежели действовать кулаком.
Катон был еще ребенком, когда союзники республики[2] просили, чтобы им дано было право римского гражданства. И вот однажды Помпедий Силон[3], военный и весьма знаменитый человек, друг Друза, остановился на несколько дней в доме его. Он познакомился коротко с детьми и некогда сказал им: «Ступайте дети, попросите за нас дядю, чтобы он помог нам к получению прав гражданства». Цепион улыбнулся и изъявил на то охоту, но Катон, ничего не говоря, смотрел на чужестранцев пристально и сурово. «Что ты нам скажешь, мальчик?» — спросил Помпедий. — Не хочешь ли заступиться у дяди за иностранцев, подобно брату своему?" Катон не отвечал ничего; молчанием и видом своим, казалось, отказывал в его просьбе. Помпедий поднял его и, выставив за окошко, грозил бросить его, ежели он не обещает исполнить просьбу; он говорил суровым голосом и качал его несколько раз на руках за окошком. Катон сносил долго это испытание, не показав ни малейшего страха и робости. Помпедий поставил его на пол и сказал своим товарищам: «Какое счастье для Италии, что он еще малолетен! Когда бы он был в полном возрасте, то думаю, в народе не имели бы мы ни одного голоса в нашу пользу».
Некогда один из его родственников праздновал день своего рождения, пригласил к ужину детей, а в числе их и Катона. Дети, большие и малые, будучи праздны, играли в одном углу вместе. Они своею игрой представляли суд, подаваемы были жалобы, виновных сажали в тюрьму. Один прекрасный мальчик, «приговоренный судьями к заключению», был приведен в одну комнату другим старшим мальчиком для исполнения приговора; заключенный призывал на помощь Катона, который, вскоре узнав, в чем дело шло, пришел к дверям, растолкал тех, кто тут стоял и противился ему, и вывел мальчика; после того ушел домой в сильном гневе; за ним последовали и многие из детей.
Он был славен среди своих сверстников. Это доказывается тем, что когда Сулла, собрав молодых благородных юношей, готовил их для священного ристания, которое называется Троей, и поставил над ними двух предводителей, то молодые люди приняли первого из уважения к его матери, он был сын Метеллы, жены Суллы; другого же, Секста, племянника Помпея, они отказывались принять, не хотели упражняться и повиноваться ему. Сулла спросил, кого они хотели, и все закричали: «Катона!» Сам Секст уступил ему эту честь, как лучшему.
Сулла был связан дружбой с отцом Катона; иногда он допускал к себе детей и говорил с ними, хотя немногим оказывал свои ласки по причине важности своего достоинства, происходящего от великой силы и власти. Сарпидон, думая, что это обстоятельство весьма важно для чести и безопасности детей, часто водил их к Сулле, для изъявления ему своего почтения. Дом диктатора тогда ничем не отличался от лобного места по причине множества людей, которых туда приводили и пытали. Катону было тогда от роду четырнадцать лет. Видя выносимые из дому головы людей, которых называли знатными, и заметя, что между тем присутствующие тайно воздыхали, он спросил у своего наставника, зачем никто не убивает этого человека. Наставник отвечал ему: «Затем, что его более боятся, нежели ненавидят». — «Зачем ты не дал мне ножа, — сказал ему Катон, — чтобы я его убил и освободил отечество от рабства?» Сарпидон, услышав эти слова и видя в то же время взоры его и лицо, воспаленное гневом и яростью, был до того устрашен, что с тех пор присматривал за ним весьма прилежно и имел великую осторожность, чтобы Катон не сделал какого-либо отчаянного поступка.
В малолетстве спрашивали его, кого он больше всех любит. «Брата», — отвечал он; «Второго после брата кого?» — «Брата»; то же повторилось и третий раз и так далее; он давал все тот же ответ, пока наконец устали его спрашивать. Когда он вырос, то еще более доказал любовь свою к брату. До двадцатилетнего возраста ни разу не ужинал, не путешествовал, не приходил в Народное собрание без брата. Брат его мазался благовонным маслом, но Катон от того отказывался, будучи уже в образе жизни строг и суров. Когда хвалили Цепиона за воздержание и умеренность, то он говаривал: «Я подлинно таков, в отношении к другим, но когда сравню жизнь свою с жизнью Катона, то я нахожу, что нимало не отличаюсь от Сиппия!» (Этот Сиппий прославился негою и роскошью.)
Катон, достигнув достоинства Аполлонова жреца, переселился в другой дом. Он получил из отцовского имения на свою долю сто двадцать талантов и стал жить еще воздержаннее. Он сделал себе другом Антипатра Тирского, стоического философа, и прилежал в особенности к нравственному и политическому учению. Он был обладаем как бы вдохновенною страстью ко всем добродетелям, но в особенности возлюбил ту строгую справедливость, которая не может быть преклоняема ни снисхождением, ни угодливостью к другим. Он занимался также усовершенствованием себя в красноречии, как в искусстве, служащем к управлению народа, почитая нужным, чтобы в политической философии, как бы в большом обществе, была, так сказать, некоторая военная сила. Однако он не упражнялся в красноречии вместе с другими; никто не слыхал, чтобы он произносил речи. Когда один из его друзей сказал ему: «Граждане осуждают тебя за молчание». — «Лишь бы не мою жизнь, — отвечал Катон, — я начну говорить тогда, когда должно будет мне говорить то, что заслуживает не быть умолчано».
Так называемая базилика Порция воздвигнута была Катоном Старшим во время его цензорства. В этом месте обыкновенно занимались делами трибуны. Одна колонна, казалось, мешала становить стулья для сиденья. Трибуны хотели ее снять или переставить. Это обстоятельство первое вывело Катона на народную площадь вопреки его желанию. Он восстал против трибунов, дал пробу своего красноречия и высокого духа и приобрел уважение своих сограждан. Речь его не имела прелестей свежести и искусственных украшений, но была проста, исполнена краткости и силы. При всем том с краткостью его мыслей была сопряжена приятность, пленяющая слух, и самые свойства его, обнаруживавшиеся в его речах, придавали его важности некоторую любезность и возбуждали улыбку. Голос его, необыкновенно громкий и достигающий слуха многочисленного народа, был неутомим и не легко прерываем. Нередко говорил он целый день и не уставал.
Он выиграл дело против трибунов и опять предался молчанию и упражнениям. Он укреплял свое тело сильными трудами, приучал себя сносить и жар, и снег с непокрытой головою, и путешествовать во всякое время пешим, между тем как приятели, его сопровождавшие, сидели на лошадях. Нередко Катон приближался то к одному, то к другому из них и разговаривал с ними, идя рядом. Терпение его и воздержание в болезнях также заслуживают удивление. Когда была у него лихорадка, то он сидел один и никого к себе не пускал, пока не почувствовал в себе верного облегчения и перемены болезни.
За ужином с приятелями он кидал жребий, кому взять кушанье первому. Когда не ему доставался, и приятели его просили брать прежде их, то он говорил, что это неприлично, ибо против воли Венеры[4]. Сперва пил он вино за столом только один раз и потом вставал, но со временем стал пить гораздо больше, так что нередко за вином просиживал ночи. Причиной тому друзья его полагали то, что общественные дела, которым Катон посвящал совершенно целый день, препятствовали ему заняться учеными предметами, а потому ночью и за столом беседовал с философами. Некто Меммий сказал некогда в беседе, что Катон целые ночи проводит в пьянстве. «А того не говорит, — перебил его Цицерон, — что и целые дни проигрывает в кости?»
Вообще Катон думал, что ему надлежало вести себя совершенно противоположно образу жизни и поведению своих современников, почитая оное дурным и имеющим нужду в великой перемене. Видя, что все любили и употребляли самую яркую красную порфиру, Катон носил темную[5]. Часто он приходил в Собрание после завтрака без обуви и без хитона не потому, что он хотел снискать славу этой странностью, но приучая себя стыдиться лишь того, что в самом деле постыдно, и пренебрегать пересудами людей. Получив после Катона, двоюродного брата своего, наследственное имение, стоившее сто талантов, он превратил его в деньги, которые давал нуждавшимся друзьям своим взаймы без процентов. Некоторые из них закладывали в казне поместья и невольников его; он давал им на то позволение или утверждал их поступок после.
Когда достиг лет, в которые почитал он нужным жениться, не будучи до того в связи ни с одной женщиной, обручен он был с Лепидой, которая прежде была обещана Метеллу Сципиону, но так как Сципион ей отказал и обручение было уничтожено, то Лепида была свободна. Однако Сципион раскаялся в своем поступке до вступления ее в брак с Катоном, употребил все средства и получил Лепиду. Катон, чрезмерно раздраженный этим поступком и воспалясь гневом, хотел начать тяжбу, но его друзья не допустили; молодость и досада заставили его отомстить Сципиону стихами, в которых он поносил его, употребив колкость Архилоха[6], хотя не вдался в неблагопристойность и ребяческие шутки этого стихотворца. Он вступил в супружество с Атилией, дочерью Сорана. Это была первая женщина, которую он познал, однако не единственная, подобно Лелию, Сципионову другу, который, будучи счастливее Катона, в продолжении долговременной жизни своей не знал другой женщины, кроме той, на которой он женился с самого начала.
В начале невольнической войны, которая называется иначе Спартаковой, войском предводительствовал Геллий, а Катон был в походе по воле своей, ради брата своего Цепиона, бывшего военным трибуном. Полководец вел войну так дурно, что Катон не имел случая употребить всю ревность свою и все способности к войне; однако при такой неге и роскоши тех, кто тогда составлял войско, Катон, показывая всегда любовь к порядку и в нужных случаях мужество, бодрость и благоразумие, казалось, ни в чем не уступал Катону Старшему. Геллий определил ему отличные почести и награды, которых Катон не принял и не присвоил себе, говоря, что он не сделал ничего, заслуживающего их. За эти поступки он почитаем был человеком странным.
При постановлении закона, запрещающего искавшим какого-либо начальства иметь при себе людей, которые знали имена граждан[7], Катон один, домогаясь военного трибунства, повиновался этому закону и сам приветствовал и просил граждан, с которыми он встречался. Этими поступками был он неприятен даже тем, кто его хвалил. Чем больше они понимали, какое добро хотел он произвести, тем больше досадовали, что трудно было тому подражать.
По избрании его в военные трибуны он был отправлен в Македонию к полководцу Рубрию. При прощании с ним жена его была печальна и плакала. Один из друзей его, по имени Мунатий, утешая ее, сказал: «Будь покойна, Атилия; я буду его тебе беречь». — «Очень хорошо», — сказал на это Катон. Когда они прошли дневной путь, то после ужина Катон сказал ему: «Ты должен, Мунатий, сдержать слово, данное тобою Атилии, чтобы ни днем, ни ночью не отставать от меня». Он велел поставить в тот же покой две постели, и с тех пор Мунатий должен был спать подле Катона, который таким образом как бы в шутках берег его.
За ним следовали пятнадцать невольников, двое вольноотпущенников и четверо приятелей, которые ездили верхом, между тем как он сам шел пешком и разговаривал то с одним, то с другим. По прибытии его в стан полководец дал ему в управление один легион. Он почитал делом неважным и не царским показывать добродетельным лишь себя одного только человека. Он старался соделать себе подобными и подчиненных своих. Он не уменьшил страха к начальству, но присовокупил к тому разумные слова, которыми он наставлял и убеждал их и, употребляя то наказание, то почести, произвел великую в них перемену, так что трудно сказать, какое свойство умел он более внушить им: миролюбие ли или мужество, усердие ли к службе или справедливость; столько-то они были страшны врагам, кротки с союзниками, робки в причинении обид, жадны к похвалам. Катон приобрел от них то, что менее всего приобрести старался: славу, отличное уважение, благорасположение и любовь воинов. Исполняя сам по своей воле то, что другим приказывал; уподобляясь одеждою, образом жизни и пешей ходьбою более простым воинам, нежели военачальникам, хотя свойствами, высоким духом и красноречием превосходил всех военачальников и полководцев, нечувствительным образом внушил в воинах великую к себе привязанность. Ничем столько не возбуждается в ком-либо истинная ревность к добродетели, как отличным уважением и любовью к тому, который в ней наставляет. Те, кто хвалит добродетельных, но не имеет к ним любви и привязанности, уважают, правда, их славу, но не удивляются их добродетелям и не подражают им.
Катон известился, что Афинодор, прозванный Горбуном, имевший великие познания в стоической философии, жил тогда в Пергаме и был уже весьма стар. Он отвергал с великой твердостью связи и дружбу с царями и знатнейшими особами. Катон знал, что отнестись к нему письменно или через других было бы бесполезно; и так, воспользовавшись позволением закона отлучиться от войска на два месяца, отправился он в Азию, дабы видеться с этим мужем. Полагаясь на собственные добродетели, он надеялся, что не будет иметь неудачи в своей ловле. Он имел свидание с Афинодором, победил его, заставил переменить мысли, привел его с собою в войско в великой радости, гордясь так, как будто бы он завладел чем-либо знаменитее и блистательнее народов и царей, покоряемых в то время силой оружия Помпеем и Лукуллом.
Катон находился еще при войске, когда брат его, отправившись в Азию, занемог в Эне[8]. Катон, получив о том известие через письма, несмотря на то, что на море свирепствовали бури и не было тут довольно большого корабля, вступил в малое судно и пустился в море из Фессалоники, взяв только двух приятелей и трех невольников. Он едва не утонул в море; ему удалось спасти себя странным образом, но Цепиона уже не было в живых. Катон перенес эту потерю не с твердостью, какой должно ожидать от философа. Он обнаружил великость горести своей не только слезами, обниманием мертвого тела, но и великими издержками при погребении его, сожжением вместе с ним драгоценных ароматов, великолепных одежд и сооружением на площади в Эне ему памятника из тесаного фасосского мрамора[9], на что он издержал восемь талантов. Некоторые осуждали эти поступки, сравнивая их с обыкновенной его и простой жизнью, но в твердости его духа, в непреклонности его к удовольствиям, к страху, к просьбам они не видали чувствительной и нежной души его. Города и властители посылали к нему разные вещи для показания уважения своего к умершему. Катон не принял ни от кого денег, но оставлял у себя ароматы и украшения и платил то, чего оные стоили. Наследниками по Цепиону был он и дочь Цепиона. При разделе имения он ничего не потребовал за сделанные им при погребении издержки. Невзирая на эти и дальнейшие его безупречные поступки, нашелся, однако, человек, который писал, что Катон просеял сквозь решето прах своего брата, ища в нем расплавившегося в огне золота. Так-то этот писатель был верен, что не только меч свой, но и то, что писал пером, не подлежали ни ответственности, ни суду!
По окончании этого Катон был провожаем не только богословениями или похвалами, это слишком обыкновенно, но слезами тамошних жителей, которые беспрестанно держали его в своих объятиях, подстилали ему под ноги свои одежды, куда он проходил, и целовали руки его, каковую честь тогдашние римляне едва оказывали не многим верховным полководцам. Он захотел до вступления своего в управление странствовать по Азии, дабы обозреть ее, видеть нравы, образ жизни и силу каждой провинции; притом желал заодно угодить галатскому царю Дейотару, который звал Катона к себе, по причине дружбы с отцом его и гостеприимства. Он путешествовал следующим образом. На рассвете посылал вперед в то место, где намеревался остановиться, хлебопека и повара. Они вступали в какой-либо город спокойно и без всякого шума, никого не тревожа, делали потребные приготовления в гостинице, если в том городе Катон не имел знакомых или друзей еще от отца своего. Если же не было и гостиницы, то обращались к правителям, от которых получали дом, довольствуясь тем, какой им давали. Поскольку в требованиях своих они не употребляли угроз с городскими начальниками и не шумели, то нередко им не верили и пренебрегали ими так, что Катон часто заставал их еще в бездействии. Но увидя его самого, власти еще более им пренебрегали. Он сидел спокойно на поклаже и тем заставлял почитать себя человеком незначащим и робким. Он нередко призывал их к себе и говорил им следующее: «Недостойные люди! Перестаньте так дурно поступать с путешественниками; не все Катоны будут приезжать к вам. Смягчайте хорошим приемом власть тех, кто ищет только предлога, дабы у вас отнять насильственно то, что хотят получить с вашего согласия».
Говорят, что в Сирии случилось с ним нечто смешное. Он шел к Антиохии и увидел перед воротами города множество людей, стоящих рядом по обеим сторонам дороги. На одной стороне были молодые люди в праздничных одеждах, на другой стороне стояли мальчики в скромном безмолвии; некоторые носили белые одежды и венки; казалось, то были жрецы или правители. Катон, думая, что его более, нежели кого-либо другого, жители принимают с такими почестями, сердился на своих людей, которые были посланы вперед и не воспрепятствовали этим приготовлениям. Он велел своим приятелям слезть с лошадей и пошел с ними вперед. Уже были они близко от жителей, как один старый человек, который устраивал торжество и все приводил в порядок, держа в руке трость и венок, выступил навстречу Катону перед другими и, не оказав ему никакого приветствия, спрашивал, где оставили Деметрия и скоро ли он будет. Деметрий был прежде рабом Помпея, а как в то время всех взоры были обращены на этого полководца, то города оказывали Деметрию, по причине великой его силы при Помпее, такое уважение, какого он не заслуживал. Друзья Катона начали хохотать, не могли удержаться, идучи вперед через толпу народа. Катону тогда было досадно; он сказал только: «О злополучный город!» Впоследствии же сам он смеялся над этим случаем, когда рассказывал его и вспоминал о том.
Впрочем, Помпей сам заставил жителей Азии переменить обхождение свое к Катоном, которого они не знали. По прибытии своем в Эфес Катон пошел к Помпею для посещения его. Помпей был старше Катона, превосходил его славою и предводительствовал великими силами; однако не принял его сидя, не остался на месте, но вскочил, пошел к нему навстречу, как бы важнейшему человеку, и подал ему руку. В самом приеме и среди приветствий Помпей говорил много в похвалу его, а еще более превозносил похвалами его добродетели, когда Катон удалился. С тех пор все обращали внимание на Катона; они удивлялись в нем тому самому, чем прежде в нем пренебрегали, познавая уже кротость его и великодушие. Впрочем, не укрылось от тамошних жителей, что внимание, оказываемое ему Помпеем, происходило более от уважения, нежели от любви его; они заметили, что он оказывал ему почтение в его присутствии, но радовался, когда Катон хотел его оставить. Хотя Помпей старался удерживать при себе других молодых людей, которые приезжали к нему, желая, чтобы они всегда были с ним, но Катона не просил остаться, как бы в присутствии его не имел полной власти, и был доволен, что он отправился; при всем том он препоручил ему жену и детей своих, чего он не сделал ни с одним из тех, кто отправлялся в Рим; он был притом связан с ним некоторым родством.
После этого Катон сделался известен всем городам, которые наперерыв оказывали ему почести, звали к себе и угощали. Катон говорил друзьям своим, чтобы они берегли его, дабы не сбылись слова Куриона[10], его приятеля. Этот Курион, которому была неприятна суровость Катона, спрашивал его некогда, не имеет ли он желания после похода обозреть Азию. Катон отвечал, что таково его желание. «Ты хорошо сделаешь, — сказал Курион, — ты возвратишься оттуда гораздо приятнее и мягче».
Что касается до царя Дейотара[11], то он, будучи уже стар, просил Катона к себе, для препоручения ему детей своих и всего дома. Он предлагал ему разные подарки и так много просил и беспокоил о принятии их, что Катон, раздраженный его поступками, провел у него ночь, прибыв около вечера, и на другой день в девять часов оставил его. Пройдя один день дороги, нашел он в Пессинунте подарки в большем количестве, нежели какие оставил, и письма от галатского государя, который вновь просил его о принятии подарков; и если он сам от них отказывался, то позволил бы оные взять своим приятелям, которые, конечно, весьма достойны многих подарков ради его дружбы, но что собственного имущества Катона не было на то достаточно. Катон нимало от того не смягчился, хотя приметил, что некоторые из друзей его прельщались подарками и жаловались на него. Он сказал им, что к всякому дароприятию можно найти благовидный предлог, и что, впрочем, его приятели будут участниками во всем том, что он имеет и что приобрел честно и справедливо. После того он отослал дары к Дейотару.
Он намеревался уже переправиться в Брундизий, и приятели его думали, что надлежало положить останки брата Цепиона на другой корабль[12], но Катон сказал им, что скорее расстанется с душой, нежели с этим прахом. Он пустился в море. При переправе надлежало ему бороться с многими опасностями, хотя его приятели совершили ее довольно счастливо.
По возвращении своем в Рим Катон проводил время или дома с Афинодором, или на форуме, предстательствуя своим приятелям. Ему следовало уже просить квестуры, но он приступил к тому не прежде, как прочитав все законы касательно этого достоинства, расспросив у опытных людей обо всех подробностях и обняв всю силу сей должности. По этой причине вступив в оную, переменил он в казначействе служителей и писцов, которые имели всегда в руках своих все книги и законы. Новые начальники, по незнанию и неопытности имели всегда нужду в сих наставниках и учителях, которые не позволяли им получить какую-либо власть, но сами были начальниками в казначействе. Катон, приступив к делу с бодростью, не удовольствуясь званием квестора и сопряженными с ним почестями, но владея умом, духом и познаниями, хотел, чтобы писцы при нем были тем, чем они быть должны, а именно — служителями. Частью он изобличал их злоупотребления, частью исправлял их погрешности, когда они по неведению ошибались. Но так как они были бесстыдны и заискивали перед другими квесторами, а управлению Катона противились, то он первейшего из них выгнал из казначейства, изобличив его в обмане при разделе некоего наследства; на второго же донес за легкомысленное отношение к своим обязанностям. Цензор Лутаций Катул, человек, знаменитый по своему сану, а еще знаменитый по своим добродетелям, превосходивший всех римлян справедливостью и непорочностью нравов, восстал, чтобы его защищать. Он был друг Катона по сходству в образе жизни и всегда его хвалил. Будучи побежден справедливыми представлениями Катона, он явно уже просил в пользу обвиняемого. Катон его не допускал к тому, но как Катул просил настоятельнее, то Катон наконец сказал ему: «Стыдно, Катулл, тебе, цензору, которому надлежит надзирать за нашими нравами, позволять управлять собою нашим служителям». При этих словах Катона Катул взглянул на него, как бы хотел отвечать, но ничего не сказав с досады или со стыда, удалился в молчании и смущении. Впрочем сей обвиняемый не был осужден. По отобрании голосов, число осуждающих превышало число разрешающих на один голос. Катул послал к Марку Лоллию (товарищу Катона в квестуре, который по причине болезни не находился при этом деле) и просил его помочь осужденному. Лоллий велел себя понести на носилках и по окончании уже суда подал голос в пользу обвиняемого. Невзирая на то, Катон никогда более не употребил этого писца, не выдавал ему жалованья и голос Лоллия почитал недействительным.
Таким образом он, унизив писцов и сделав их покорными себе, поступал во всем по-своему, в короткое время придал казначейству важность, какую имел сенат, так что все говорили и думали, что Катон уравнял квестуру с консульством. Во-первых, обнаружив, что многие частные лица издавна должны были казне, а казна также была многим должна, он произвел то, что казна никого не обижала и никто не обижал уже казны, требуя с одних настоятельно и неупустительно должных денег и выдавая другим то, что им следовало, охотно и без замедления. Народ чтил его, видя, что принуждены были платить те, кто думал лишить казну того, что ей следовало, а другие получили то, чего уже и не ожидали. Во-вторых, как многие часто предъявляли записки не в надлежащем порядке и предшественники его принимали ложные постановления, по чьей-либо просьбе или в угождение кому-либо, то никакое сему подобное дело не укрылось от взоров Катона. Возымев некогда сомнение в подлинности некоторого постановления, хотя многие свидетельствовали в его достоверности, он поверил ему и допустил его тогда только, когда предстали консулы и поклялись в его подлинности.
Число тех, кто за убийство некоторых граждан по второй проскрипции получил от Суллы до двенадцати тысяч драхм, было велико. Все их ненавидели, как злодеев и нечестивцев, однако никто не смел их наказать. Катон, призывая тех, кто несправедливо имели в руках своих общественные деньги, взыскивал оные и в то же время с гневом выговаривал им жестоко за беззаконные и злодейские их поступки. Те, кто находился в таком положении, были немедленно обвиняемы и в убийстве и, некоторым образом будучи наперед изобличены, предаваемы были суду и должному наказанию к общему удовольствию всех граждан; им казалось, что с казнью этих преступников изгладились следы тогдашнего тираннства и что они видели самого Суллу наказываемым в лице их.
Приятно было народу также постоянное беспрерывное прилежание Катона к делам. Ни один из его товарищей никогда не приходил в казначейство ранее и никогда не выходил позже его. Ни один раз он не пропустил Народного собрания и заседания сената, боясь и подстерегая тех, которые были готовы, из угождения к кому-либо, определить кому ни попало освобождение от долгов, или налогов, или выдачу денег. Он показывал своим согражданам общественную казну, очищенную от ябедников, неприступную обманам, наполненную деньгами, и научил их, что республика может быть богата, не употребляя несправедливости. Хотя сначала показался он сотоварищам своим неприятным и строптивым, однако впоследствии приобрел он любовь, ибо он брал на себя, за всех других, всю вражду, происходящую от того, что он не дарил общественных денег и не судил дел несправедливо. Он позволил им отговариваться перед теми, кто их просил о чем-либо или принуждал, невозможностью что-либо произвести против воли Катона. В последний день его квестуры он был почти всеми гражданами провожаем до своего дома. В то самое время он услышал, что многие из знатных, приятели Марцелла, обступили его в казначействе и заставили определить некоторую выдачу должных денег. Марцелл был с малолетства другом Катона и вместе с ним был лучшим квестором, но сам совершенно не умел отказывать тем, кто его просил, и склонен был угождать людям во всем. Катон немедленно вернулся в казначейство, нашел, что Марцелл уже был принужден внести в книгу запись о выдаче денег, требует книги, и в присутствии самого Марцелла, который стоял тут в безмолвии, стер запись. Сделав это, вывел его из казначейства и доставил в дом. Ни тогда, ни после Марцелл не жаловался на него за этот поступок, но до конца был он связан с ним неразрывной дружбой.
Катон и по окончании своей квестуры не оставил казначейства без своего надзора. Ежедневно были там его люди, которые записывали все, что было там производимо. Катон купил за пять талантов книги, содержащие отчеты о государственном хозяйстве со времен Суллы до квестуры его, и всегда ими занимался.
В сенат приходил он первый и выходил последний. Между тем как другие долго не собирались, нередко сидел он и читал спокойно книгу, прикрывая ее своей тогой. Ни разу он не выезжал из города в продолжении того времени, когда собирал сенат. Впоследствии Помпей, видя, с какой непреклонностью и твердостью Катон противился всегда несправедливым его поступкам, старался всячески, чтобы Катон был занят защитой в суде кого-либо из друзей своих, или разбором тяжбы, или другими делами, дабы тем отвлекать его от сената. Катон скоро понял его умысел; он отказывался от всех дел и положил себе за правило во время заседания сената не заниматься более ничем другим. В самом деле он вступил в управление республикой не для славы, не для выгоды, не случайно или по счастью, подобно многим другим. Он посвятил себя управлению отечества, почитая то обязанностью добродетельного человека, и в полном уверении, что должно прилепляться к общественным делам с большим усердием, нежели как пчела к сотам. Он даже прилагал старание посредством своих друзей и знакомых, живших в других областях, чтобы ему были сообщаемы все дела, постановления, решения и важнейшие случаи, бывающие в провинциях. Некогда восстал он против трибуна Клодия, который умышлял великие к республике беспокойства и перемены и клеветал перед народом на жрецов и жриц. В числе последних была сестра Цицероновой жены Теренции Фабия, которая находилась в опасности. Катон посрамил Клодия и принудил его оставить Рим. Когда Цицерон за то его благодарил, то Катон отвечал: «Благодари не меня, а республику, для нее я все делаю и предпринимаю сии труды».
Этими поступками Катон приобрел великую славу. Однажды в суде по некоторому делу одна сторона предъявляла одного только свидетеля, то оратор противной стороны сказал судьям, что неприлично принимать свидетельство одного человека, хотя бы то был сам Катон. Когда говорили о каких-нибудь невероятных и странных делах, то многие имели обычай говорить, как бы в пословицу, что нельзя этому поверить, хотя бы сам Катон сказал. Некоторый дурной и роскошный человек говорил в сенате речь о простоте и умеренности. Амней восстал против него и сказал: «Можно ли терпеть слова человека, который обедает как Лукулл, строится как Красс, а проповедует нам как Катон?» Вообще людей невоздержанных и распутных, но важных и строгих на словах называли в насмешку Катонами.
Многие побуждали Катона искать должность трибуна, но он почитал неприличным употреблять и расточать силу столь великой власти и начальства, как действительное и крепкое лекарство, в делах неважных и бесполезных. Будучи тогда свободен от дел общественных, он отправился с книгами своими и философами в Луканию, где имел он поместья, в которых можно было препроводить время в благородных занятиях. На дороге встретил он множество навьюченных животных, обоз и служителей, от которых узнал, что Метелл Непот возвращается в Рим для искания консульства. Катон остановился, задумался и приказал своим спутникам поворотить назад. Приятели его удивились сей скорой перемене. «Разве вам неизвестно, — сказал Катон, — что Метелл страшен по собственной своей дерзости? Что он теперь по воле и с согласия Помпея едет в Рим и подобно молнии упадет неожиданно на общественные дела, чтобы все разрушить. Не время теперь жить в покое и странствовать; должно или низложить Метелла, или умереть с честью, сражаясь за отечество». При всем том друзья его убедили ехать прежде в свои поместья. Он прожил там недолго и потом возвратился в Рим. Он прибыл туда в вечеру. На другой день поутру, прийдя в Собрание, просил трибунства, дабы противиться Метелловым проискам. Важность трибунства не столько состоит в том, чтобы действовать, сколько в том, чтобы останавливать и претить. И если с каким-то решением согласились все, исключая одного, то этот несогласный голос всегда одерживает над другими верх.
Сперва приставали к Катону немногие из друзей его, но когда узнано было его намерение, то почти все добрые и знакомые ему граждане стекались к нему, просили, ободряли его. Они представляли ему, что не отечество оказывает ему услугу, но он оказывает великую услугу отечеству и лучшим гражданам, тем более, что хотя много раз мог он получить спокойно это достоинство, однако он от того отказывался, а ищет охотно его ныне, когда он должен бороться с большими опасностями за свободу и правление отечества. Говорят, что число граждан, которые из приверженности и усердия толпились вокруг него, было столь велико, что он находился в опасности и с трудом мог пробраться до площади. Катон был избран в трибуны с Метеллом и другими. Видя, что при избрании голоса консулов и граждан были подкупаемы, он укорял народ в речи своей и кончил ее тем, что поклялся донести на того, который будет раздавать деньги, кто бы он ни был, исключая Силана, по причине родственнической с ним связи. (Силан был женат на Сервилии, сестре Катона.) Итак, оставя его, Катон преследовал судом Луция Мурену, который посредством раздачи денег достиг того, что избран консулом вместе с Силаном. Закон позволяет обвиняемому приставлять к доносчику стражу, дабы все то, что он к обвинению готовит, не было сокрыто. Приставленный Муреной к Катону человек следовал за ним повсюду и наблюдал за его поступками. Видя, что оные не были сопряжены со злоумышлением и несправедливостью, что он поступал благородно и снисходительно и приступал к доносу самым простым и справедливым образом, до того удивлялся его свойствам и возвышенности чувств, что, приближаясь к нему на площади или приходя к нему в дом, спрашивал его, намерен ли был в тот день заняться тем, что относилось к доносу. Если Катон говорил, что нет, то он ему верил и оставлял его. Когда началось судопроизводство, то Цицерон, будучи тогда консулом и защищая Мурену, в речи своей, издеваясь и шутя ради Катона над стоическими философами и над так называемыми их парадоксами, заставил судей смеяться. Катон улыбнулся и сказал предстоявшим: «Граждане! Какой у нас смешной консул». Впрочем, Мурена был оправдан; он не возымел, однако ж, к Катону чувств злого и безрассудного человека. Будучи избран консулом, он спрашивал его совета в важнейших делах, и в продолжение своего консульства он оказывал ему почтение и доверенность. Причиной этому был сам Катон, который только до сената и до трибуны был суров и страшен, защищая справедливость, но в прочем был ко всем снисходителен и благосклонен.
Еще до вступления его в трибунство, во время консульства Цицерона, Катон был подпорой его власти во многих трудных делах и довершил знаменитые и славные его подвиги против Катилины. Этот заговорщик, который устраивал совершенный переворот и пагубу римской республике и возжигал всюду мятежи и войны, был изобличен Цицероном и удалился из Рима. Лентул, Цетег и с ними многие другие, приобщенные к заговору и осуждавшие Катилину, как человека робкого и малодушного в своих предприятиях, приняли намерение разрушить город огнем, ниспровергнуть республику, взбунтовать покоренные народы и возбудить междоусобную войну. Их приготовления открылись, и Цицерон, как сказано в его жизнеописании, предложил сенату свое о них мнение. Силан, подавший первый голос, объявил, что, по его мнению, надлежало предать заговорщиков крайнему наказанию. Все сенаторы до Цезаря были согласны с Силаном. Но Цезарь, который был одарен отличным красноречием и желал, чтобы в Риме происходили беспокойства и перевороты, которые он хотел более возжигать, нежели потушить, почитая их средством, служащим к исполнению его замыслов, говорил речь, исполненную кротости и человеколюбия; он не допускал, чтобы сии граждане были преданы смерти без суда, но советовал, чтобы они были задержаны в заключении. Этой речью заставил он сенаторов переменить мысли, ибо они страшились народа; сам Силан отпирался от слов своих, утверждая уже, что он осуждал виновных не на смерть, но на заключение, ибо сие наказание должно почитать крайним для римлянина.
Как скоро произошла такая перемена и все обратились к кротости и милосердию, то Катон с гневом и жаром восстал немедленно против этого мнения, выговаривал сильно Силану в перемене мыслей и поносил Цезаря за то, что под видом любви к народу и под предлогом человеколюбия старался ниспровергнуть правление и стращал сенат, хотя надлежало бы ему за себя страшиться и довольствоваться тем, если бы удалось ему оказаться чистым и не подлежащим подозрению в таком деле, в котором столь явно и дерзко хотел вырвать из должной казни общих врагов; и по собственному его признанию не жалея ни мало об отечестве, которое находилось на краю погибели, он между тем оплакивал тех, кому не надлежало бы никогда родиться и которые смертью своею освободили бы республику от убийств и великих опасностей. Говорят, что из всех речей, произнесенных Катоном, одна эта речь существует, ибо Цицерон, тогдашний консул, научил самых лучших скорописцев некоторым знакам и малым чертам, которые имели силу многих букв, и поставил их врозь по разным углам сената. Тогда еще не имели и не обучали писцов, пишущих краткими знаками, а только что открыты были первые следы этого искусства. Катон одержал тогда верх, заставил сенат переменить мнение и приговорить виновных к смерти.
Если не должно пропускать и малые черты свойств при изображении нравственного человека, то следует здесь заметить, что в то время, когда между Катоном и Цезарем происходил сильный и жаркий спор, и сенат обратил все внимание к ним одним, принесено было Цезарю малое письмо. Катон представил это обстоятельство как подозрительное и клеветал Цезаря до того, что многие желали и требовали, чтобы письмо было зачитано перед всеми. Цезарь подал письмо Катону, близ него стоявшему. Катон прочитал его; то было неблагопристойное письмо сестры его Сервилии, писанное к Цезарю, которого она любила, будучи им обольщена. Катон бросил его Цезарю назад, сказал ему: «Держи, пьяница!» — и обратился к прежнему предмету.
Вообще Катон был несчастен со стороны женщин своего рода. Одна сестра была поносима за связь свою с Цезарем. Еще бесстыднее были поступки другой сестры его, Сервилии же. Она была в замужестве за Лукуллом, славнейшим среди римлян человеком, которому родила сына, но за дурное поведение была им выслана из дому. Всего постыднее то, что и жена его Атилия не была чиста от сих пороков. Хотя она родила ему двух детей, однако Катон был принужден ее удалить за непристойное поведение.
После этого развода Катон женился на Марции, Филипповой дочери, которая казалась женщиной хорошего поведения и о которой много было говорено. Эта часть Катоновой жизни, как в театральной пьесе, загадочна и сомнительна. Фрасея, ссылаясь на достоверность Мунатия, собеседника и друга Катонова, повествует сие дело следующим образом. Между многими почитателями, или лучше сказать обожателями Катона, были такие, которых любовь к нему и уважение были виднее и блистательнее. В числе их был Квинт Гортензий, человек, знаменитый саном и добродетельного поведения. Желая быть не только знакомым и другом Катона, но некоторым образом соединиться узами родства с домом и родом его, он старался склонить его выдать за него дочь свою Порцию, которая была в замужестве за Бибулом и имела от него двух детей, с тем, чтобы от нее, как от доброй земли, получил и он детей. По мнению людей, говорил он, это непристойно, однако не противно природе и политике, дабы женщина в полном цвете и силе своей не оставалась в бездействии, теряя втуне свое плодородие или рождая своему мужу детей более нежели сколько ему нужно, отягощала тем дом его и приводила в бедность. Если достойные люди более будут сообщаться потомками, то они тем более распространят добродетель и разделят ее на многие семейства, от чего и республика более соединится и, так сказать, сольется в один состав сими родственными связями; что, впрочем, если Бибул слишком страстен к жене своей, то он возвратит ее немедленно после родов, соединившись как с Бибулом самим, так и с Катоном теснейшими узами — общими детьми. Катон отвечал на это, что он любит Гортензия и одобряет его желание соединиться с ним родством, но что почитает неприличным предложить о новом браке дочери своей, выданной за другого. Гортензий, переменив речь, не замедлил ему открыться и изъявить желание свое получить жену Катона. Она была еще в таких летах, в которых могла рожать, а у Катона было уже довольно детей. Нельзя сказать, чтобы Гортензий сделал это предложение Катону, зная равнодушие его к Марции, ибо в то время она была беременна. Катон, видя сильное желание и искание Гортензия, не противился ему более, но сказал только, что необходимо согласие и Филиппа, отца Марции. Когда Филиппу было о том представлено, то он дал позволение, но не иначе захотел обручить Марцию, как в присутствии самого Катона и с тем, чтобы он утвердил обручение. Хотя это и случилось несколько лет позже; однако я почел нужным привести его прежде времени, коснувшись женщин.
Лентул и его сообщники были казнены; Цезарь, боясь обвинений и доносов, сделанных на него сенату, прибегнул к народу, собрал к себе зараженные и испорченные слои общества и привел их в движение. Этими поступками Катон был настолько устрашен, что убедил сенат раздать неимущим и бедным гражданам некоторое количество хлеба, на что потребно было ежегодно тысячу двести пятьдесят талантов. Это снисхождение и милость сената уничтожили угрозы Цезаря.
Вскоре Метелл вступил в трибунство, производил беспокойство в Народном собрании и предложил народу закон, призывающий Помпея возвратиться поспешно в Италию с войском для защиты и спасения республики, которая будто была в опасности от Катилинина заговора. Это был только благовидный предлог. Цель и намерение такового закона были предать в руки Помпея все управление республики. В заседании сената Катон нападал на Метелла не с обыкновенной силой и стремительностью; он долго увещевал его с умеренностью и кротостью и наконец обратился к просьбам; он хвалил дом Метеллов, как за всегдашнюю их приверженность к аристократии. Дерзость Метелла еще более от того усилилась; воображая, что Катон уступает ему из робости и боится его, он презрел его и обнаружил свои мысли угрозами и наглыми словами, объявляя, что он совершит свои намерения вопреки воли сената. Тогда Катон переменил вид и голос, и речи, сказал наконец с твердостью: «Пока я жив, Помпей не вступит в город с оружием». Это заставило сенат думать, что никто из них не был покоен духом, не рассуждал здраво: поступки Метелла показывали некоторое неистовство, клонившееся из чрезвычайной злобы к погибели и сокрушению республики, а с Катоновой стороны обнаруживался энтузиазм добродетели, борющейся за законы и справедливость.
Когда настал день, в который надлежало собирать голоса народа об утверждении предлагаемого закона, то к Метеллу пристали на площади вооруженные чужеземцы, гладиаторы и служители; немалая часть народа желала Помпея, надеясь на новые перемены; он был притом подкрепляем Цезарем, который тогда был претором и потому имел великую силу. Что касается до Катона, то лучшие граждане более вместе с ним негодовали и более показывали себя обиженными подобно ему, нежели ему соседствовали. Весь дом его объят был страхом и унынием, многие их его друзей, которые заботились о нем, не евши и не ложась, провели ночь вместе с ним; жена и сестры были в большом беспокойстве и плакали. Но Катон был спокоен и бодр; он разговаривал со всеми, утешал их, ужинал по обыкновению, спал покойно и поутру был пробужен от глубокого сна Минуцием Термом, одним из его соначальников.
Он пошел вместе с Минуцием на форум; их провожали немногие, но многие их встречали и советовали им быть осторожными. Катон, остановившись близ площади, увидел храм Диоскуров[13], окруженный вооруженными людьми, и ступени оного, охраняемые гладиаторами, а Метелл сидел наверху вместе с Цезарем; Катон обратился к друзьям своим и сказал им: «Какой наглый и вкупе робкий человек! Сколь многочисленную набрал толпу против одного, и то безоружного человека!» Он пошел вперед с Термом;
гладиаторы, стерегущие ступени, дали ему место, но никого более не пустили, и Катон едва успел повлечь за собою Минуция, взяв его за руку. Он пошел прямо к Цезарю и Метеллу и сел между ними, дабы тем прервать их общение. Этот смелый поступок привел их в изумление; лучшие граждане, удивляясь спокойствию духа и бодрости Катона, подошли ближе и громким криком ободряли его не робеть, а друг друга увещевали оставаться тут, быть вместе, не предавая ни свободы, ни того, кто за нее борется.
Общественный служитель принял в руки закон, но Катон не позволял ему читать его. Метелл взял у него книгу и читал. Катон вырвал из рук книгу, а когда Метелл, зная закон, читал его наизусть, то Терм рукою зажал Метеллу рот и не давал ему выговорить ни слова. Метелл, видя, что полагаемое ими ему сопротивление было непреодолимо, и примечая, что народ побежден и склоняется к полезнейшим мыслям, велел, чтобы из дому его прибежали на площадь воины с страшными криками. Это было исполнено; народ рассеялся, остался один Катон, на которого сверху сыпались каменья и поленья. Мурена, тот самый, на которого прежде доносил Катон, но который был оправдан, не оставил его в этом положении; он закрыл его своею тогой, кричал тем, кто бросал каменья, чтобы они перестали наконец, обнял Катона и, увещевая удалиться, увел его во храм Диоскуров. Метелл, увидя, что на площади никого уже не было и что его противники разбежались, думал, что одержал над ними верх. Он велел своим воинам опять удалиться и выступить вперед благопристойно, приступил опять к исполнению своего намерения. Однако его противники, опомнившись, возвратились опять на площадь и издали громкое и бодрость свою изъявляющее восклицание, так что сообщники Метелла были приведены в смущение и страх, думая, что их противники несутся на них, доставши где-либо оружие. Никто из них не остался на площади, но все они убежали. Как скоро они рассеялись, то предстал Катон, частью хвалил народ за его поступки, частью ободрял его; большая часть граждан соединилась, чтобы всеми мерами низложить Метелла. Сенат собрался и снова положил помогать Катону и противиться закону, который вводил в Рим мятеж и междоусобную войну.
Но Метелл, дерзкий и непоколебимый в своих умыслах, видя своих приверженцев приведенным в страх Катоном, которого они почитали непреодолимым, внезапно бросился на площадь, собрал народ, много говорил против Катона для возбуждения против него народного негодования и кричал, что он должен бежать его тираннства и заговора против Помпея и что Рим раскается, оказывая столь великому человеку такое бесчестие. После того отправился он в Азию, дабы донести обо всем Помпею. Слава Катона была уже велика от того, что он уменьшил немало тяжесть трибунской власти и некоторым образом в Метелле унизил силу Помпея. Он заслужил еще большее одобрение тем, что не допустил сенату объявить Метелла бесчестным и лишить его трибунства, но противился такому намерению и говорил в защиту Метелла речь. Народ почитал доказательством умеренности и кротости, что он, низложив своего противника, не наступал уже на него и не ругался более над ним. Здравомыслящие граждане находили благоразумным и полезным то, что он не раздражал Помпея.
Вскоре после того Лукулл возвратился из похода, совершение и славу которого, казалось, похитил у него Помпей. Он находился в опасности быть лишенным триумфальных почестей. Гай Меммий возбуждал против него в народе и доносил на него не столько по своей к нему ненависти, сколько из угождения к Помпею. Катон, как по родству с Лукуллом, который был женат на Сервилии, сестре его, так и по тому, что почитал сие дело несправедливым, восстал против Меммия, претерпел от него многие обвинения и клеветы и был в опасности лишиться своего достоинства, как тираннического, но при всем том одержал верх над Меммием, принудил его отстать от доноса и более не вступать с ним в спор. Итак, Лукулл удостоился почестей триумфа и тем более привязался к Катону теснейшей дружбой, почитая его своим оплотом и защитой против Помпеевой силы.
Помпей, возвратившись из похода во всем величии по блистательным приготовлениям и по усердию, с которыми всюду его встречали, полагая, что его сограждане не откажут ему ни в чем, чего он только у них попросит, послал наперед просить сенат об отложении консульских выборов, дабы он мог при них находиться и помогать Пизону в искании консульства. Большая часть сенаторов была на то согласна. Что касается до Катона, то хотя отлагательство выборов казалось ему делом важным, но желая с первого разу уничтожить покушения и надежду Помпея, воспротивился его требованию, заставил сенат переменить и отказать ему в просьбе его. Это происшествие немало встревожило Помпея. Он думал, что во многом встретится препятствие, если Катон не сделается ему другом. У Катона было двое взрослых племянниц. Помпей послал за Мунатием, другом Катона, и изъявил желание жениться на старшей, а на младшей женить сына своего. Некоторые говорят, что он искал родных дочерей, а не племянниц Катона. Мунатий объявил о том Катону, жене его и сестрам. Они весьма обрадовались такому родству по причине славы и важности Помпея, но Катон нимало не поколебался и не долго рассуждал; он в тот же миг проник намерение Помпея и сказал другу своему: «Ступай, Мунатий, ступай к Помпею и скажи ему, что Катона нельзя уловить через женскую половину. Катон охотно примет его дружбу, и если Помпей намерен поступать по всей справедливости, то дружба Катона к нему будет сильнее всякой родственной связи, но, впрочем, он не выдаст Помпею никаких залогов против отечества». Женщинам было то неприятно; друзья Катоновы осуждали сей ответ, как грубый и надменный. Вскоре после того Помпей, желая дать консульское достоинство одному из друзей своих, посылал в трибы деньги; все говорили об этом подкупе, ибо деньги раздаваемы были в садах Помпея. Тогда Катон сказал жене и сестрам своим, что и ему надлежало бы по необходимости быть участником в поступках Помпея и покрыть себя бесчестием, если бы он согласился вступить в родство с Помпеем; и они признавались, что Катон хорошо поступил, отвергши предложение Помпея. Но если должно судить об этом деле по последовавшим обстоятельствам, то, кажется, Катон сделал великую ошибку, не приняв родства с Помпеем, но допустил его обратиться к Цезарю и заключить брак, который, соединив в одно могущество Цезаря и Помпея, уничтожил республику и едва не ниспроверг римской державы. Может быть, ничего такого не случилось, когда бы Катон, устрашившись малых проступков Помпея, не позволил ему впасть в важнейший: сделаться частью силы другого. Но сему надлежало случиться после.
Лукулл был в раздоре с Помпеем по причине учиненных им в Понте порядков — каждый требовал, чтобы утверждены были его распоряжения. Катон помогал Лукуллу, явно обиженному Помпеем; Помпей был принужден уступить в сенате, обратился к угождению народа и предложил раздачу земли войску. Катон и здесь восстал против него и опроверг предложенный им закон. Помпей предался тогда Клодию, самому наглому из тогдашних трибунов. Он привязал к себе Цезаря, к чему сам Катон некоторым образом подал ему случай. Цезарь, возвратившись из Иберии, где он был претором, в одно время хотел просить консульства и требовал триумфа. Закон предписывает, чтобы ищущий консульства находился внутри города, а чтобы тот, кому следовал триумф, был вне оного. Цезарь просил у сената позволения искать консульства через других. Многие на то согласились, но Катон противился, заметя же склонность сената к угождению Цезаря, он проговорил весь день и тем препятствовал сенату дать на то свое согласие. Цезарь отказывался от триумфа, вступил немедленно в город, прилепился к Помпею и искал консульства. Он получил это достоинство, обручил Юлию с Помпеем, и таким образом две стороны, совокупившись силами, действовали против республики. Один предлагал закон о раздаче неимущим земли, другой защищал эти законы и помогал ему; Лукулл и Цицерон пристали к стороне Бибула, второго консула, и противились их действиям. Наиболее действовал против них Катон, которому уже дружба и связь Помпея с Цезарем, как не основанная на справедливости, казалась подозрительною. Он говорил, что боялся не раздачи земли, но мзды, какой за то потребуют те, кто угождает народу и улавливает его благосклонность.
Сенат был согласен с мнением Катона; многие из других граждан пристали к нему, негодуя на странные поступки Цезаря, который с консульской властью поступал по примеру самых дерзких и бесстыдных трибунов, постыдным и низким образом ища народной благосклонности. Цезарь и Помпей, устрашенные этим противоборством, решились употребить насилие. На Бибула, который шел из дому на площадь, опрокинута была корзина с навозом; нападают потом на его ликторов, ломают их палки, наконец, дело доходит до стрел, многие переранены, все бегут из собрания; Катон после всех удаляется медленными шагами, отворачиваясь и проклиная своих сограждан. Не только утверждено было предложение о раздаче земли, но притом положено, чтобы весь сенат обязался клятвой утвердить этот закон и защищать его, если кто будет против него действовать. Определено было важное наказание тому, кто бы не захотел дать клятву. Все по нужде поклялись, приводя себе на память участь древнего Метелла, который не захотел клясться в принятии подобного закона, за то народ равнодушно увидел его изгнанным из Италии. Женщины со слезами просили Катона уступить необходимости и принять клятву; друзья его тоже ему советовали. Тот, кто более других убедил его дать клятву, был Цицерон, который между прочим представил ему, что даже несправедливо думать, что он один может не повиноваться тому, что всеми общепринято; что не щадить себя, дабы переменить то, что переменить невозможно, было бы вовсе безрассудно и неистово; что всего хуже было бы, когда бы он оставил город, для которого все делает, и предал бы его мятежникам и возмутителям, как бы охотно бежал от трудов, которые за него претерпевают; что если Катону не нужен Рим, но Катон нужен Риму; что он нужен всем друзьям своим, особенно же ему, Цицерону, против которого Клодий готовит гибель посредством трибунства и прямо на него устремляется. Эти речи и просьбы, говоренные и дома, и на площади, смягчили Катона; он был против воли принужден приступить к клятве после всех других, исключая одного верного друга его Фавония.
Цезарь, вознесенный этими успехами, предложил другой закон, по которому почти всю Кампанию надлежало разделить[14] между неимущими и бедными гражданами. Никто ему не противоречил, кроме Катона. Цезарь велел вести его с трибуны в темницу; однако смелость Катона нимало от того не унизилась, но идучи вперед, говорил против этого закона и увещевал граждан унять тех, кто производит дела республики подобным образом. Сенат в унынии, лучшая часть народа с безмолвием и негодованием следовали за ним, так что не укрылось от Цезаря, сколь его поступок был неприятен всем, но в упорстве своем ожидал он, что Катон прибегнет к народу и обратится к просьбам, и потому продолжал вести его. Когда же уверился, что у Катона и в уме не было этого намерения, то побежденный стыдом и бесславием, сам подучил одного из трибунов и заставил его отнять у стражи Катона.
Введением таковых законов и угождением народу они привязали его к себе до того, что Цезарю определено было начальствовать пять лет Иллирией и всей Галлией с четырьмя легионами, хотя Катон предсказывал гражданам, что они сами подачею голосов своих впускают тиранна в свою крепость. Вопреки закону, Публий Клодий, из патрициев переведенный в плебейское состояние, сделался трибуном; и поступал во всем сообразно их желанию, лишь бы в награду позволено ему было изгнать из Рима Цицерона. Консулами были назначены Кальпурний Пизон, тесть Цезаря, и Авл Габиний, наперсник Помпея, как называют его те, кому известны были образ жизни и характер его.
Хотя эти люди таким образом завладели правлением, хотя одни повиновались по приверженности к ним, другие — из страха; однако они боялись Катона, им было неприятно и тягостно, что одержали над ним с трудом верх, великими напряжениями и не без стыда для себя. Клодий не имел ни малейшей надежды изгнать Цицерона, пока Катон находился в Риме. Имея первой своей целью произвести в действо свой умысел по вступлении своем в трибунство, призвал он к себе Катона и представил ему, что, почитая его справедливейшим и бескорыстнейшим из римлян, готов самым делом подтвердить свои о нем мысли; что многие просят управления делами Кипра и желают быть туда посланными, но что его одного почитал он достойным этого поручения и охотно оказывает ему сию услугу. Катон вскричал, что это ловушка, против него устраиваемая, что это поругание, а не услуга; тогда Клодий гордо и презрительно отвечал: «Если ты мне за то не благодарен, то против воли своей должен будет отплыть». Он предстал немедленно перед народом, и закон об отправлении на Кипр Катона был утвержден[15]. Клодий не дал ему ни корабля, ни единого воина, ни единого общественного служителя, но отправил с ним только двух писцов, из которых один был вор и плут, другой же — клиент Клодия. Как бы покорение Кипра и Птолемея было дело маловажное, Клодий поручил сверх того Катону возвратить в Византий изгнанных оттуда граждан, дабы в продолжение его трибунства он как можно далее находился от Рима.
Будучи приведен в такую необходимость, Катон советовал Цицерону, изгоняемому уже Клодием, не противиться ему, не возбуждать в республике междоусобной войны, не производить кровопролития, но уступить обстоятельствам и соделаться вновь спасителем отечества. Между тем послал он наперед на Кипр к царю Птолемею друга своего Канидия, дабы убедить его уступить царство свое без войны, обнадеживая его притом, что не проведет жизни своей без почестей и доходов, ибо народ римский даст ему первосвященство богини[16], чтимой в Пафосе. Между тем жил он на Родосе, занимаясь необходимыми приготовлениями и ожидая ответа.
В продолжение этого времени Птолемей[17], царь египетский, ссорясь с своими подданными и гневаясь на них, оставил Александрию и отправился в Рим в надежде, что Помпей и Цезарь с войском приведут его в Египет и возвратят ему царство. Он желал прежде иметь свидание с Катоном и послал сказать ему о своем прибытии на Родос, надеясь, что Катон посетит его. Катон, который принял в тот день лекарство, отвечал, что если Птолемей хочет его видеть, то может прийти к нему. Птолемей пришел. Катон не вышел к нему навстречу, не встал со своего места, но приветствовав Птолемея, как обыкновенного человека, просил его сесть. Такой прием смутил Птолемея, который был приведен в удивление, находя при простой и неважной наружности такую надменность и важность. Но когда он начал говорить Катону о своих делах и услышал от него слова, заключавшие великий ум и смелые мысли; когда Катон порицал его поступки и доказывал ему, какого счастья себя лишает, сколь великим подвергается беспокойствам, до какой степени должен будет льстить римским вельможам, сколько приносить даров для удовлетворения их алчности, для насыщения которой деньгами едва было бы достаточно превратить в деньги весь Египет; когда он советовал ему возвратиться назад и мириться со своими подданными, обещаясь отправиться вместе с ним и постараться о примирении его с ними; тогда Птолемей как бы пришел в себя после неистовства и безумия, понял истину и мудрость Катона. Он хотел исполнить его советы, но приближенные его отговаривали. Вскоре после прибытия своего в Рим при первом приближении к дверям одного из правителей республики он вздохнул о своем безрассудстве, ибо пренебрег не речами мудрого человека, но как бы прорицанием некоего бога.
Птолемей Кипрский, к счастью Катона, отравил себя ядом. Разнесся слух, что осталось после него великое количество денег. Катон решился наперед ехать в Византий, а на Кипр послал племянника своего Брута, не имея большого доверия к Канидию. Он примирил изгнанников византийских с другими гражданами, водворил в городе спокойствие и после того отправился на Кипр. Богатство Птолемея, состоявшее в золотых чашах, столах, драгоценных камнях и порфире, было весьма важно и подлинно царское. Все это надлежало продать и превратить в деньги. Катон хотел все в точности исследовать сам, все продавать по самой высокой цене, быть везде самому, все считать; он не доверял обычаям той земли, подозревал всех служителей, торги, покупщиков, даже друзей своих; наконец сам говорил со всеми покупщиками, каждого из них заставлял прибавлять цены и таким-то образом продал весь товар. Эта недоверчивость огорчила всех его друзей и едва не произвела в Мунатии, вернейшем из них, гнева, почти непримиримого к нему. Это обстоятельство составляет самую колкую часть упреков и обвинений со стороны Цезаря в сочиненной им книге на Катона.
Впрочем, Мунатий свидетельствует, что причиной их разрыва было не недоверие к нему Катона, но его к нему небрежение и его собственная к Канидию ревность. Этот Мунатий издал о Катоне сочинение, которому в основном последовал Фрасея. Он пишет, что приехал на Кипр после всех и что ему отведено было самое дурное жилище, что он пришел к дверям Катона, но не был допущен по той причине, что Катон разбирал тогда какой-то сложный вопрос вместе с Канидием; что он на это жаловался Катону с кротостью, но получил некроткий ответ; ему ответствовано, что сильная любовь, как говорит Феофраст, не редко бывает причиной ненависти. «И ты, — продолжал Катон, — сердишься потому, что любя меня сильно, воображаешь, будто не столько много уважен, сколько тебе прилично. Я обращаюсь к Канидию чаще других как по причине опытности его, так и по доверенности моей к нему; он прибыл сюда с самого начала и показал себя бескорыстным». Эти слова сказаны были Катоном одному Мунатию наедине, но потом пересказаны им Канидию. Мунатий, узнав о том, более уже не ходил к столу Катона, не являлся на совет, когда был призываем. Катон грозил поступить с ним, как с ослушником, и взять с него залог[18], но Мунатий, принебрегши его угрозой, уехал с Кипра и долгое время питал к нему неудовольствие. Впоследствии он имел разговор с Марцией, когда она еще жила с Катоном, а несколько дней после того был приглашен Баркой к ужину вместе с Катоном. Катон, придя после всех, когда уже другие занимали места свои, спросил, где ему садиться. Барка отвечал, что может сесть, куда ему угодно. Он осмотрел всех и сказал, что сядет подле Мунатия. Обойдя стол, он сел подле него, но в продолжение обеда не оказал ему более ни малейшей ласки. После этого по просьбе Марции Катон писал Мунатию, что хочет с ним переговорить. Мунатий пришел рано в его дом, и был удержан Марцией, пока все другие удалились. После чего вышел Катон, обнял его, поцеловал и оказал ему знаки своей к нему приязни. Я слишком подробно описал все эти обстоятельства, думая, что оные могут служить к показанию нравов и свойств, не менее важных произведенных деяний.
Катон собрал на Кипре без малого семь тысяч талантов. Боясь опасностей, сопряженных с долгим плаванием, он сделал множество ящиков, из которых каждый помещал в себе по два таланта и пятьсот драхм, и к каждому привязал по длинной веревке, на другом конце которой прицепил большой кусок пробочной коры, которая в случае кораблекрушения, плавая на поверхности моря, показывала бы место, в котором утонули ящики. Эти деньги привезены были в целости, кроме весьма немногих. Отчеты в управлении его с великой точностью были записаны в двух книгах, из которых он не сберег ни одной. Вольноотпущенник его по имени Филаргир вез с собою одну из них и, отправившись из Кенхрей, претерпел кораблекрушение и потерял книгу вместе с грузом. Другую книгу Катон имел при себе; по прибытии в Керкиру поставил он свои шатры на площади; моряки по причине холода разводили ночью многие огни, от которых загорелись шатры, и книга пропала. Царские чиновники, которые в то же время прибыли в Рим, могли заградить уста неприятелей Катона и других клеветников; при всем потеря книг огорчила его; он хотел представить народу счеты, не столько для верности, сколько для показания другим примера точности в подобных случаях, но завистливое счастье лишило его этого удовольствия.
Как скоро получено было известие о его прибытии, то все правители и священники, весь сенат, великая часть народа вышли к нему навстречу у реки, так что оба берега ее были покрыты народом, и шествие его по реке нимало не отличалось от триумфа как великолепием, так и стечением народа, хотя впрочем многим казалось грубым и дерзким поступком, что, несмотря на присутствовавших преторов и консулов, он не остановился, не вышел к ним с корабля, но мимо их продолжал быстро свое плавание на царском корабле о шести рядах весел и не прежде остановился, как по прибытии всех кораблей в пристань. Когда деньги были везены через площадь, то народ был изумлен их множеством. Сенат собрался, изъявил Катону приличные похвалы и определил, чтобы дана ему была чрезвычайная претура[19] и чтобы он присутствовал в зрелищах в тоге, обложенной пурпуром. Катон не принял почестей; убедил сенат отпустить на волю Никия, управителя царского имения, засвидетельствовав о его верности и старании. Консулом был тогда Филипп, отец Марции. Вся важность и сила этого достоинства, казалось, перешла к Катону, ибо другой консул оказывал столько же уважения Катону за его добродетели, сколько Филипп сам по причине родства, которым был с ним связан.
Цицерон по возвращении своем из изгнания, на которое был осужден Клодием, имея великую силу, вырвал насильственно на Капитолии и уничтожил в отсутствии Клодия постановленные им там трибунские таблицы. Сенат собрался для рассуждения; Клодий принес жалобу; Цицерон говорил, что поскольку Клодий получил трибунство беззаконно, то все им предложенное и утвержденное должно быть почитаемо недействительным и ничтожным. Катону было это неприятно, он восстал против этого и говорил, что он в управлении Клодия вообще ничего не почитал разумным и полезным, но что уничтожающий постановления, сделанные Клодием во время его трибунства, уничтожает и все то, что произведено им на Кипре, так что отправление его туда будет почтено беззаконным, как определенное беззаконным начальником; что, конечно, Клодий переведен из патрициев в простые граждане и избран трибуном против законов, но что если он начальствовал несправедливо, подобно многим другим, то должен в этом дать отчет он сам, как употребивший во зло свою власть, не прилично уничтожать достоинство, которое им оскорблено. С этого времени Цицерон был в обиде на Катона; дружба их была надолго прервана; однако впоследствии они помирились.
Помпей и Красс имели свидание с Цезарем, перешедшим горы Альпийские. Они согласились между собою в другой раз искать консульства; по получении оного положено было уступить Цезарю в управление Галлию на столько же лет, на сколько дано было прежде, а им взять важнейшие провинции, с деньгами и военными силами. Это был заговор, цель которого была разделение римской державы и уничтожение республики. Многие из лучших граждан готовились тогда искать консульства, но Помпей и Красс, явившись на консульские выборы, всех заставили отказаться от этого искания. Однако Луция Домиция, зятя своего, Катон убедил не уступать им в сем подвиге; поскольку дело шло не о консульском достоинстве, но о римской свободе. В неиспорченной и здравомыслящей еще части граждан говорили тогда, что нельзя позволить, чтобы сила Красса и Помпея соединились и чтобы от того сделалась власть их тяжкой и нестерпимой, но что следовало бы у одного из них отнять консульство. Многие собирались к Домицию, увещевали и ободряли его приступить к делу, уверяя, что будут на его стороне при подаче голосов многие из тех, кто тогда из страха молчал. Помпей и его сообщники страшились их соединения, поставили засаду против Домиция, который до рассвета шел на Марсово поле при свете факелов. Служитель, шедший впереди и светивший Домицию, получив удар, упал мертвым перед ним. После него злоумышленники ранили и других; все разбежались, кроме Катона и Домиция. Хотя Катон получил рану в руку, однако удерживал Домиция, уговаривал его стоять твердо и до последнего дыхания продолжать за свободу и отечество борьбу с тираннами, которые уже показывают, каким образом будут употреблять власть, к которой стремятся такими несправедливыми поступками. Домиций не осмелился подвергнуться опасности, но убежал в дом свой. Консулами выбраны были Красс и Помпей.
Однако Катон не утомился; он предстал перед народом и искал себе претуры, дабы эта власть служила ему как бы оплотом в борьбе с ними, и дабы он мог действовать не так, как частное лицо против людей, облеченных верховной властью. Помпей и Красс, чувствуя, сколь страшен был бы им Катон, и видя, что претура через него получит силу, которой сделает он перевес консульству, приняли следующие меры: во-первых, неожиданно созвали они сенат и в такое время, когда многие того не знали, и провели решение, что те, кто избирается в преторы, вступали в должность немедленно, а не по прошествии предписанного законами времени, в продолжение которого доносимо было на тех, кто подкупал голоса народные. Во-вторых, этим решением избавить себя от ответственности, возводили на преторское достоинство прислужников своих и приятелей, сами раздавали за них деньги и сами председательствовали при подаче голосов. Несмотря на то, Катон своей добродетелью и славой одержал верх над сими умыслами; большая часть народа, стыдясь его, почитала недостойным и постыдным делом продать голосами Катона, которого надлежало сделать претором республики, купив его за деньги. Итак, трибы, призванные прежде, подали голоса свои в пользу Катона. Помпей вдруг объявил, что он услышал гром, и этой ложью постыднейшим образом распустил Собрание, ибо по римским обычаям это знамение почитается злополучным, при каковых небесных явлениях ничего не предпринимают.
После этого, сыпя деньгами во множестве, они прогнали с Марсова поля лучших граждан и насильственным образом заставили вместо Катона избрать претором Ватиния. Повествуют, что те, кто столь беззаконно и безрассудно подал свой голос, немедленно после того разошлись и как бы бежали от стыда. Между тем другие граждане, соединясь на площади, изъявляли негодование на происшедшее. Получив позволение от трибунов, они составили тут же Собрание; Катон предстал и, как бы вдохновенный богами, предрек все то, чему надлежало совершиться над республикой, возбуждал народ против Красса и Помпея, представляя ему, что таковы их намерения и такова цель их правления, что они боятся, чтобы Катон, сделавшись претором, не ниспровергнул их замыслов. Наконец, когда он удалился в дом свой, то его одного сопровождало большее число граждан, нежели всех избранных тогда преторов.
Гай Требоний предложил вскоре разделить провинции между консулами на таком основании, чтобы даны были одному Иберия и Ливия, другому Сирия и Египет, с правом вести войну против кого они захотят и покорять страны, действуя сухопутными и морскими силами. Все другие потеряли надежду воспрепятствовать этому предложению и отказались говорить против него. Катон, перед подачей голосов, взошел на трибуну и хотел говорить; они ему назначили времени не более двух часов. А так как время это провел он в том, чтобы, говоря, наставлять своих сограждан и предсказывать им угрожавшие им бедствия, то по прошествии назначенного времени не позволяли ему более говорить. Катон хотел еще остаться, они послали ликтора, который стащил его с трибуны. Катон, стоя внизу, не переставал кричать; многие преклоняли к нему слух и вместе с ним негодовали; ликтор вторично схватил его и вывел вон из Собрания, но не успел его оставить, как Катон возвратился опять в Собрание и шел к трибуне, побуждая громким голосом граждан не оставлять его без помощи. Это было повторено несколько раз; Требоний, в досаде, велел отвести его в темницу. Народ последовал за Катоном и слушал то, что он говорил, идучи вперед, так что Требоний, будучи тем устрашен, отпустил его. Таким образом, Катон заставил их провести тот день, ничего не утвердивши. В следующие дни противники его успели склонить на свою сторону граждан, одних страхом, других подарками и деньгами. Аквилия, одного из трибунов, посредством вооруженных людей не допустили выйти из сената; самого Катона, который тщетно кричал, что загремел гром, вывели из Собрания; немалое число переранили, некоторых и умертвили, и наконец насильственно утвердили предлагаемый ими закон, так что многие граждане собрались в ярости своей и хотели низложить кумир Помпея, но Катон, придя к тому месту, не допустил их.
Вскоре после того предлагаемо было дать Цезарю провинции и войско. В этом случае Катон обратился уже не к народу, но к самому Помпею, представлял ему и предсказывал, что сажает себе на шею Цезаря; что он теперь сам того не примечает, но когда начнет чувствовать всю его тяжесть и всю его над собою власть, когда не будет ни в состоянии его с себя снять, ни в силах на себе носить, тогда должен будет вместе с ним пасть на республику, тогда-то вспомнит увещания Катона и удостоверится, что оные были столь же справедливы и выгодны, сколько для самого Помпея полезны. Помпей часто слушал эти слова, но пренебрегал ими и оставлял без внимания; полагаясь на свое счастье и на свое могущество, он не верил, чтобы Цезарь мог перемениться в отношении к нему.
В следующем году избран претором Катон. Кажется, что он не столько придал сему достоинству важности и величия, исполняя похвальным образом должность свою, сколько унизил и посрамил его, ибо нередко приступал к трибуне без хитона и без обуви, нередко в таком состоянии присутствовал при уголовных делах, в которых решалась участь знаменитых граждан. Некоторые уверяют также, что он занимался делами после завтрака и выпив вина, но это ложно.
Честолюбивые люди развращали раздачей денег народ, который почитал дароприятие обыкновенной платой за работу свою. Дабы совершенно искоренить эту заразу из республики, Катон заставил сенат принять постановление, чтобы избранные к какому-либо начальству, хотя бы никто не доносил на них, были обязаны сами предстать перед судом и клятвенно дать отчет о своем избрании. Это предложение было неприятно тем, кто искал начальства, но еще неприятнее народу, который получал от того плату. Поутру, когда Катон пришел в Собрание, граждане толпою напали на него с криком, ругая его, бросали в него камнями. Все разбежались, множество народа вытеснило и его из Собрания; он был носим туда и сюда, и с трудом мог достигнуть трибуны. Взойдя на нее, смелым и твердым лицом вскоре успокоил шум и заставил народ перестать кричать. Он говорил им речь, приличную тогдашним обстоятельствам; граждане слушали его спокойно, и возмущение было совершенно укрощено. Сенаторы за то превозносили его похвалами. «Но я, — сказал Катон, — не хвалю вас за то, что вы оставили в опасности претора и не защитили его».
Искавшие начальства приведены были законом этим в недоумение; каждый из них боялся подкупить народ, боялся также, чтобы другие этого не сделали и тем не лишили его начальства. Вследствие этого они сошлись и согласились между собою, чтобы каждый из них положил в виде залога сто двадцать тысяч пятьсот драхм, чтобы потом все они искали начальства по справедливости и по законам, чтобы преступающий закон и употребляющий подкуп лишился положенных денег. Условившись между собою, избрали они хранителем, судьею и свидетелем этого условия Катона. Они принесли к нему деньги; условия заключили в его доме. Катон не захотел принять денег, а потребовал только от них поручителей. Когда день избрания наступил, то Катон стал подле председательствующего трибуна и, обращая великое внимание на подачу голосов, открыл, что один из положивших деньги нарушил закон. Он приказал ему уступить свою часть другим. Они удивлялись справедливости Катона и хвалили его, но не приняли денег, почитая преступившего условие довольно уже наказанным. Но Катон оскорбил этим поступком других граждан; он возбудил против себя зависть, ибо казалось, он себе присвоил силу сената, судов и правителей. Никакие добродетели не возбуждают столько зависти, сколько слава справедливости, ибо она сопровождается силою и доверием со стороны народа. Справедливый не только бывает почитаем наравне с мужественным, не только уважается как благоразумный, но сверх того бывает всеми любим; все на него полагаются, все доверяют ему. Напротив того, люди боятся мужественных и не доверяют благоразумным; при том они думают, что и те, и другие более природными способностями, нежели произволением отличаются. Мужество почитается душевной твердостью, благоразумие — способностью ума, но чтобы быть справедливым, стоит только захотеть; и потому люди стыдятся несправедливости, как порока произвольного.
Вот что заставляло видных людей вооружаться против Катона; они почитали себя изобличенными им в несправедливости. Помпею казалось, что слава Катона была уничтожением могущества; и потому он всегда возбуждал кого-нибудь к тому, чтобы поносить его. Таков между прочими был и Клодий, который опять пристал к Помпею и кричал, что Катон на Кипре много присвоил себе денег, и что он противится Помпею единственно потому, что тот отвергнул женитьбу на его дочери. Катон на это отвечал, что он, не имев при себе ни одного воина, ни одного всадника, привез в Рим с Кипра больше денег, нежели Помпей из походов и побед своих, которыми потряс вселенную; что он никогда не думал иметь Помпея зятем не потому, что его почитал этого недостойным, но по причине разномыслия им в управлении. «Когда мне давали провинцию после претуры, — говорил Катон, — то я от нее отказался; между тем Помпей одними провинциями управляет сам, иные передает другим; недавно уступил он Цезарю легион, в шести тысячах воинов состоящий, для продолжения войны в Галлии. Цезарь не от вас просил сей силы, а Помпей без вашего позволения ее отдал. Столь великая сила пехоты и конницы употребляется частными лицами к изъявлению друг другу благодарности и услуги. Помпей, называясь императором и полководцем, оставляет другим войска и провинции, а сам пребывает в городе, возбуждает при выборах мятежи, произведя беспокойства, и тем явно устраивая себе, посредством безначалия, единовластие».
Таким образом Катон отражал нападения Помпея. Марк Фавоний был друг и подражатель Катона, так как Аполлодор Фалерский был подражателем древнего Сократа[20]; правила Катона производили в нем живейшее впечатление и овладели его душой столь сильно, что казался подобным человеку, упоенному вином и находящемуся в некотором исступлении. Он искал некогда единства, но не имел в том успеха. Катон, находясь при нем, заметил, что книга, в которую записывались имена, была писана вся одной рукою, обнаружил этот обман и, призвав на помощь трибунов, уничтожил тогдашний выбор. Когда же потом избран был эдилом Фавоний, то Катон содействовал ему в исполнении сей должности и управлял театральными зрелищами, в которых давал актерам венки, не золотые, но масляничные, подобно как на Олимпийских играх, вместо великолепных даров раздавал он грекам свеклу, латук, редьку и сельдерей, а римлянам сосуды с вином, свинину, смоквы, дыни и вязанки дров. Одни смеялись над простотой подарков; другие радовались, видя, что суровость и жестокость Катона несколько смягчалась и склонялась к веселью. Наконец Фавоний сам вмешался в народ и, сидя между зрителями, рукоплескал Катону, кричал ему, чтобы отличившимся дал награды и оказал почести, просил зрителей следовать его примеру, ибо он предоставил Катону всю свою власть. Между тем Курион, товарищ Фавония в эдильстве, раздавал в другом театре великолепные дары, но все зрители, оставя его, перешли к театру Фавония, забавлялись тем, что тот разыгрывал роль частного лица, а Катон — настоящего эдила и раздавателя наград. Катон поступал таким образом, дабы представить в смешном виде таковое честолюбие своих сограждан, научая их, что в шутливом виде должно шутить, что надлежит препровождать эти торжества, довольствуясь одной простой забавой без великолепных приготовлений, не употребляя столько забот и стараний в делах, никакого уважения не заслуживающих.
Сципион, Гипсей и Милон[21] искали консульства. Не только употребляли они обыкновенные уже и вместе с римским правлением сопряженные незаконные средства, как то: взятки и подкуп, но по наглости и безрассудству своему стремились прямо к междоусобной войне, убийствам и кровопролитиям. Некоторые тогда требовали, чтобы при выборах народных дан был надзор Помпею. Катон сперва противился этой мере, говоря, что Помпею от законов, а не законам от Помпея надлежит ожидать безопасности. Но безначалие было уже слишком продолжительно; ежедневно форум был окружен тремя войсками; зло доходило уже до крайности. Катон прежде, нежели бедствия довели республику до последней необходимости, признал нужным, чтобы Помпею дано было управление по воле сената; употребляя самое умеренное уклонение от закона вместо лекарства, для исправления величайшего неустройства, он решился лучше внести свободно единоначалие, нежели допустить, чтобы междоусобие кончилось единоначалием. Бибул, друг Катона, объявил в сенате свое мнение касательно избрания Помпея одного в консулы, утверждая, что либо дела под его управлением приведены будут в устройство, либо республика будет повиноваться лучшему из граждан. Катон встал и, против ожидания всех, одобрил это мнение, утверждая, что всякая власть лучше безначалия; что Помпей, как от него надеялся, лучшим образом употребит свою власть и сохранит в целости поверяемую ему республику.
Итак, Помпей один был избран консулом[22]. Он призвал Катона к себе в свой загородный дом; когда тот пришел к нему, то Помпей принял его с отличными знаками уважения и дружбы, объявил ему свою благодарность, просил его быть советником его и делить с ним власть. Катон отвечал ему, что прежде не говорил никогда из ненависти к Помпею и ныне не говорит из угождения к нему, но что все им сказанное клонилось к пользе республики; что будет давать ему советы частным образом, когда попросит его; общественно же будет говорить то, что кажется ему справедливым, и без его просьбы. Как сказал, так и делал. Во-первых, когда Помпей хотел определить новые наказания и важные пени против тех, кто прежде подкупал народ при подаче голосов, то Катон советовал ему предать забвению прошедшее и думать только о будущем; он представлял, что трудно определить, где надлежит остановиться, при исследовании ли прежних проступков, или при определении новейших наказаний за прежние преступления; будет обидно для виновных, которые будут наказываемы по закону, которого они не преступили. Во-вторых, когда начали производить суды над многими знаменитыми особами, в числе которых Помпей находил и друзей, и родственников своих, то он смягчался и был склонен к снисхождению; тогда Катон упрекал его тем и побуждал к твердости. Помпей сам постановил законом, чтобы в судах никто не говорил похвал подсудимым, при всем том, сам сочинив похвалу Мунатию Планку, послал ее в судилище. Катон, который был в числе судей, зажал себе уши руками и не позволял читать это свидетельство. Планк исключил его из числа судей после того, как жалобы были выслушаны, но тем не менее был осужден. Вообще Катон приводил обвиняемых в недоумение; они не знали, как с ним поступить. Они не хотели его иметь в числе своих судей, но не смели его исключить. Многие были осуждены за то, что не хотели иметь Катона в числе своих судей, ибо, казалось, они не надеялись на свою справедливость; иных укоряли и ставили им в важную вину то, что они отказались принять в число судей предлагаемого им Катона.
Между тем Цезарь, который в Галлии, казалось, обращал все внимание на войско и действовал только оружием, в Риме употреблял дары, деньги и друзей своих к приобретению великой силы. Уже Катоновы предсказания заставили Помпея, который как бы во сне видел опасность перед собою, отстать от прежнего неверия к нему. Поскольку Помпей был исполнен нерешимости и робкой медлительности, не смел ни удержать Цезаря от его предприятий, ни действовать против него, то Катон решился искать сам консульства, дабы либо вырвать немедленно из рук Цезаря орудия, либо изобличить его замыслы. Соперниками его в искании консульства были двое из лучших граждан; из которых один был Сульпиций, к возвышению которого споспешествовала слава и влияние Катона. Итак, поступок его казался неблагодарным и несправедливым. Однако Катон не жаловался на него. «Удивительно ли, — говорил он, — что человек не уступает другому того, что он почитает великим благом». Когда он убедил сенат принять постановление, чтобы искавшие начальства просили о том народ сами, а не заставляли других ходить просить за себя, эта мера еще более ожесточила народ. Катон не только запретил ему брать плату, но лишил способа оказывать удовольствие и тем сделал его бедным и презрительным. Будучи притом сам неспособен просить за себя и желая более сохранить достоинство своего права и образа жизни, нежели получить достоинство власти, он просил сам и не допускал друзей своих делать все то, чем улавливается народ и приобретается его благосклонность; и потому не достиг он начальства.
Неудача в искании консульства ввергнула в уныние и горесть, сопряженную с посрамлением не только получивших отказ, но и родственников, и друзей. Однако Катон перенес ее с таким равнодушием, что в тот же день, намазавшись маслом, играл в мяч на Марсовом поле, и после завтрака пошел на площадь, и, по обыкновению своему, прохаживался по оной без туники и обуви. Цицерон справедливо порицает его, ибо хотя обстоятельства требовали тогда такого правителя, каков был Катон, однако он не приложил к получению его никакого труда, не старался о приобретении благосклонности народной приветливою речью, но и на будущее время потерял надежду на получение этого начальства, отказался от искания его, хотя он вторично просил претуры. Впрочем, Катон говорил, что не получил претуры некоторым образом против воли народа, которого принуждали силой или подкупили деньгами к избранию другого, но при консульском избрании не было никакого обмана; и так он заметил, что его свойства были противны народу, что перемениться из угождения к другим или, поступая таким же образом, подвергнуться равной участи было непристойно для здравомыслящего человека.
Между тем Цезарь, ворвавшись в средину воинственных народов и одержав над ними победу с величайшими опасностями, напал потом на германцев, с которыми заключил он мир и умертвил их триста тысяч. Многие побуждали народ римский к принесению благодарственных богам жертв; Катон, напротив того, советовал народу выдать Цезаря тем, против кого он нарушил законы, и не навлекать на республику наказания за это преступление. «Принесем благодарственные богам жертвы, — говорил он, — за то, что они не обращают на наших воинов наказания, какое заслужили неистовство и безумие полководца, но щадят республику». Это побудило Цезаря написать письмо, которое было читано в собрании сената и содержало ругательства и обвинение на Катона. По прочтении оного Катон встал и без досады и гнева, как бы с покойным духом наперед был к тому приготовлен, доказал сенату, что обвинения Цезаря против него походили на шутки и ругательства, изобретенные им для забавы и к возбуждению смеха. После того изложил он поведение Цезаря с самого начала, обнаружил все его замыслы не так, как враг, но как единомышленник и сообщник, и доказал, что если римляне благоразумны, то должны страшиться не германцев и кельтов, но одного Цезаря. Слова эти имели такое действие и так переменили мысли слушателей, что друзья Цезаря раскаивались в том, что читали письмо его в сенате и тем подали Катону благоприятный случай говорить против Цезаря и обвинять его по всей истине и справедливости.
В сенате ничего не было утверждено, а только сказано, что было бы прилично назначить Цезарю преемника в управлении провинций. Приятели его требовали, чтобы Помпей равным образом сложил оружие и возвратил провинции, либо не принуждать к тому и Цезаря. Тогда Катон начал кричать, что уже сбываются его предсказания и что Цезарь ныне явно и насильственно употребляет против республики ту власть, которой он достиг обманами и хитростью. Эти слова не производили никакого действия в народе, который хотел, чтобы Цезарь был могуществен. Сенат одобрял мнения Катона, но боялся народа.
Когда же Аримин был занят Цезарем, когда возвещено было, что Цезарь идет на Рим с войском, тогда-то все, как народ, так и сам Помпей, обратили взоры свои на Катона, который один с самого начала предчувствовал все и первый явно предсказал намерения Цезаря. При этом Катон сказал: «Когда бы кто-либо поверил моим предсказаниям и послушался советов, то вы, граждане, не боялись бы ныне одного человека и на одного человека не полагали вашей надежды». Помпей отвечал на это, что Катон говорил как прорицатель, но что он поступил как настоящий друг. Катон советовал сенату вручить Помпею всю власть: одни и те же могут и причинять, и исцелять великие бедствия. Помпей, не имея в готовности военных сил и не видя усердия в тех, кого он собирал, оставил Рим; Катон решился за ним последовать. Он оставил младшего сына своего у Мунатия в Бруттии, а старшего взял с собою. Имея нужду в попечителе для дома и для дочерей своих, он взял опять Марцию, которая была уже вдовой и обладала большим богатством, ибо Гортензий, умирая, оставил ее наследницей всего своего имения. Цезарь, ругая Катона за этот поступок, в особенности поносит его за любостяжание и говорит, что он развелся с женой за деньги. Если была ему нужна жена, говорит он, зачем уступать ее другому; если в ней не имел нужды, зачем опять ее брать? Не послужила ли эта женщина оружием к улавливанию Гортензия? Не уступил ли ее Катон молодой, чтобы получить богатой? При этих обвинениях очень прилично сказать Еврипидовы стихи[23]:
О преступлениях начнем мы говорить. |
Укорять в робости Геракла и обвинять в постыдном корыстолюбии Катона — одно и то же. Если же он поступил неприлично в сем браке по другим отношениям, то это должно быть предметом другого рассуждения. Катон принял в дом свой Марцию, передал ей дом и дочерей своих и последовал за Помпеем.
С этого дня, говорят, не стриг он более волос, не брил бороды, не надел на голову венка; он сохранил до конца жизни своей мрачный вид уныния и горести о бедствиях республики, хотя бы граждане его побеждали или были побеждаемы. В то время досталась ему по жребию Сицилия; он переехал в Сиракузы. Узнав, что Азиний Поллион прибыл в Мессену с неприятельскими силами, Катон послал спросить его о причине его приезда. Поллион взаимно спросил о причине происшедшей в делах перемены. Катон, известившись, что Помпей оставил совсем Италию и стоит при Диррахии, сказал: «Сколь дела божии темны и непонятны! Помпей был непобедим во всех неправильных и нерассудительных своих предприятиях, а ныне, когда он хочет спасти отечество, когда сражается за вольность, счастье его оставляет!» Он объявил, что он может выгнать из Сицилии Поллиона, но как ему было известно, что идет другое многочисленнейшее войско, то не хотел разорить остров сей войною. Он советовал сиракузянам предаться сильнейшему и тем спасти себя.
Оставив Сицилию, Катон прибыл к Помпею. Он держался всегда одного мнения затягивать войну, надеясь, что обе стороны примирятся, и не хотел, чтобы республика сама от себя обессилела войною и дошла до последней крайности, решив дело оружием. Соответственно с этими мыслями убедил он Помпея и других начальников определить законом: не грабить никакого подвластного Риму города, не предавать смерти ни одного римлянина вне сражения. Этим приобрел он себе великую славу, привлек на сторону Помпея многих, которые прельщены были такой кротостью и человеколюбием.
Будучи послан в Азию на помощь тем, кто собирал там корабли и войско, взял он с собою сестру свою Сервилию и сына ее, рожденного от Лукулла. Она была вдовою, когда последовала за Катоном; находясь всегда под его присмотром, ведя по своей воле жизнь, какую он вел, она отчасти уничтожила обвинения, которые навлекла на себя дурным поведением. Впрочем, Цезарь в упреках, делаемых ей, не пощадил и Катона. Военачальники Помпеевы не имели, по-видимому, нужды в других услугах Катона. Он только убедил словами родосцев принять сторону Помпея, оставил среди них Сервилию с сыном ее и возвратился к Помпею, который имел уже при себе блистательные сухопутные и морские силы. Теперь-то наиболее Помпей изобличил сам себя в своих намерениях. Он хотел поручить Катону начальство над морскими силами; одних военных кораблей было не менее пятисот; либурнских и других легких и перевозных судов было несчетное множество. Но вскоре послушавшись совета своих приятелей, либо сам рассудив, что вся цель действий Катона была возвращение отечеству свободы; что Катон, приняв в свое управление столь великую силу, в тот самый день, в который преодолен будет Цезарь, потребует, чтобы он сложил оружие и покорился законам; Помпей переменил мысли (хотя о том говорил он прежде с Катоном) и поручил начальство над флотом Бибулу. Невзирая на то, он не приметил, чтобы усердие и рвение Катона уменьшились. Некогда в одном сражении при Диррахии Помпей, дабы возбудить войска к сражению, велел каждому из военачальников сказать что-либо воинам к одушевлению их; воины слушали хладнокровно и ничего не говорили. Катон явился после всех и, сколько время позволяло, изъяснив с великим жаром и страстью все то, чему научает философия о независимости, мужестве, смерти и славе, кончил речь свою воззванием к богам, как бы они тут присутствовали и были зрителями подвига, за отечество предпринятого. Эта речь произвела такое волнение и такие восклицания в одушевленном войске, что все предводители, исполненные лучшей надежды, устремились с жаром на противников. Они разбили и обратили их в бегство, но совершенной победы лишило их счастье Цезаря, употребившее в пользу его нерешимость Помпея и доверчивость его к такому благополучию, о чем сказано нами в жизнеописании Помпея. В то время все радовались и прославляли эту победу; Катон один оплакивал отечество, воздыхал о пагубном и несчастном любоначалии, видя, какое множество пало лучших граждан, сраженных своими соотечественниками.
Помпей, отправляясь в Фессалию, по следам Цезаря, оставил при Диррахии войско, деньги, многих родственников и друзей своих и над всеми начальником и хранителем Катона, который уже предводительствовал пятнадцатью когортами, ибо Помпей в одно и то же время не доверял ему и боялся его. Он знал, что если бы он потерпел поражение, то мог бы рассчитывать на Катона, как ни на кого другого, но если бы он победил Цезаря, то Катон, находясь при нем, не допустил бы его управлять всем по своей воле. Вместе с Катоном покинуты были в Диррахии многие из знаменитейших мужей.
После поражения при Фарсале Катон принял намерение: в случае смерти Помпея отправить в Италию всех своих воинов, а самому провести остаток дней своих в произвольном заточении, как можно далее от тираннии; если же Помпей был еще жив, то хотел непременно сохранить ему войско. С этим намерением он переправился в Керкиру, где находился флот; он хотел уступить Цицерону начальство, как бывший претор бывшему консулу. Цицерон не принял этого и отправился в Италию. Когда Помпей Младший по дерзости своей и безвременному высокомерию хотел наказать тех, кто отплывал в Италию, и прежде всех поймать Цицерона, то Катон в частной беседе укротил его гнев и тем явно Цицерона спас от смерти, а другим доставил безопасность.
Рассудив, что Помпей Великий обратился либо к Египту, либо к Ливии, Катон поспешил вслед за ним; он отплыл со всем своим войском, позволил тем, кто неохотно за ним следовал, удалиться и оставаться на месте. Достигши берегов Ливии, вдоль которой он плыл, встретил Секста, младшего сына Помпея, который объявил ему кончину отца своего в Египте. Эта новость поразила всех римлян. После Помпея, в присутствии Катона, повиноваться другому полководцу никто и слушать не хотел. Катон, уважая и жалея этих достойных людей, подавших опыты своей верности, не хотел оставить их в чужой стороне одних без помощи, без предводителя. Он принял начальство и пошел в Кирену. Жители приняли его охотно, хотя за несколько дней прежде заперли ворота свои Лабиену. Здесь известился он, что Сципион, тесть Помпея, был принят царем Юбой, и что Аттий Вар, которому Помпей поручил правление Ливии, держался его стороны со своим войском. Катон в зимнее время вышел из Кирены сухим путем; собрав множество ослов, которые везли за ним воду, гнали много рогатого скота, и взял с собою колесницы и так называемых псиллов[24], которые лечат от укусов змей, высасывают ртом яд и самых змей укрощают и усмиряют заговорами. Путешествие продолжалось семь дней сряду. Катон был всегда впереди, никогда не садился на лошадь или на другое животное; он всегда ужинал, сидя: с тех пор, как получил известие о поражении фарсальском. К другим знакам своей горести присоединил он то, что никогда не ложился, только во время сна. Он провел в Ливии зимнее время и выступил с войском оттуда, состоявшим из десяти тысяч человек без малого.
Дела Сципиона и Вара находились в дурном положении. Ссора их и несогласие были причиной тому, что они льстили Юбе и старались приобрести его благосклонность. Этот государь, обладая великими силами и сокровищами, был несносен своею надменностью и высокомерием. При первом свидании, которое хотел иметь с Катоном, поставил он свое седалище между Сципионовым и Катоновым. Катон, увидя это, поднял свой стул и переставил его в другую сторону; таким образом он посадил Сципиона между собой и Юбой, хотя Сципион был ему враг и даже сочинил книжку, содержавшую на него ругательство. Противники Катона ни во что не ставят этого поступка, а за то, что в Сицилии, ходя с Филостратом[25], Катон давал ему, из уважения к философии, почтеннейшее место, они его поносят. Так Катон укротил высокомерие Юбы, который едва не превратил в сатрапов своих Сципиона и других полководцев римских. Он успел примирить их между собою. Все хотели, чтобы Катон принял начальство. Сципион и Вар первые уступали и предавали ему предводительство. Катон объявил, что не преступит законов, за которые воюет с тем, кто их преступает; и что будучи сам претором, не согласится начальствовать в присутствии проконсула. Сципион в самом деле был признан проконсулом, и по причине имени его многие надеялись, что война кончится благополучно — ибо в Африке начальствовал Сципион.
Сципион, получив верховное начальство, хотел, из угождения к Юбе, умертвить всех взрослых жителей Утики и разрушить сам город, как приверженный к стороне Цезаря. Катон этого не утерпел. Он громко говорил в совете против его намерения, заклинал всех богами и с великим трудом избавил несчастных жителей от сей жестокой участи. Частью по просьбе их, частью по желанию Сципиона, Катон принял на себя охранение города, дабы оный ни по воле, ни против воли не мог присоединиться к Цезарю. Положение его было крепко и весьма выгодно для того, который им обладал. Катон еще более его укрепил. Он собрал в нем великое количество пшена, поправил стены, поднял выше башни, окопал город крепким валом и обвел полисадами. Молодых жителей поставил в наружных укреплениях, отобрал у них оружие, других граждан удерживал в городе, всемерно стараясь, чтобы римляне не оказывали им обиды и не беспокоили их. Он посылал в стан оружие, деньги, запасы; и вообще город сей служил ему как бы военным складом. То же самое, что прежде советовал он Помпею, теперь советовал и Сципиону, а именно: не вступать в сражение с человеком воинственным и искусным, но длить время войны, ибо оно одно могло ослабить всю силу, поддерживающую тираннство. Сципион по надменности и упрямству своему презирал его советы. Некогда, укоряя в робости Катона, писал он ему: «Ты не довольствуешься тем, что сидишь в городе и за стенами, но и других не допускаешь исполнять смело свои предприятия в благоприятное время». Катон писал ему в ответ, что он готов перейти в Италию с конницей и пехотой, которые привел в Ливию, и обратить Цезаря от них к себе, но Сципион смеялся над его словами, и Катон явно показывал раскаяние в том, что уступил ему начальство, ибо Сципион не имел способностей хорошо вести войну, а если сверх ожидания был бы счастлив, то после победы не поступил бы кротко со своими согражданами. Такого был Катон мнения о нем; он говорил притом своим приятелям, что не имел хорошей надежды на окончание этой войны по причине неопытности и дерзости полководцев, но если каким-либо благополучием Цезарь будет преодолен, то он не останется в Риме, но удалится от жестокости и злобы Сципиона, который уже тогда употреблял суровые и надменные против многих угрозы.
Предсказания его сбылись более, нежели он ожидал. В поздний вечер прибыл из стана в Утику гонец, три дня бывший на дороге, с известием, что при Тапсе[26] дано было кровопролитное сражение, что все потеряно, что Цезарь овладел станом, Сципион и Юба убежали с малым числом войска, другие силы погибли.
Эта новость, полученная в военное время и в темноте ночи, привела жителей в такое исступление, что едва они могли удержать себя в стенах их города. Катон, вышел к народу, останавливал тех, кого он встречал и которые бегали по городу и кричали, утешал их, уменьшал ужас и смущение, произведенное страхом, говорил им, что, может быть, дела не в таком находятся состоянии и что преувеличены рассказами. Он укротил тогда шум и беспокойство и с наступлением дня велел собраться в храме Зевса тремстам человекам, составлявшим его совет, которые были римляне, но жили в Ливии, занимаясь торговлей или отдачей в рост своих денег; также созвал и тех, кто был сенаторского достоинства и детей их. Между тем как они собирались, он пришел туда же с твердостью и спокойствием, как бы ничего нового не случилось, и держал книгу, которую читал; то была опись всем военным машинам, орудиям, запасам, стрелам и ратникам. Как скоро все собрались, то обратил речь свою сперва к тремстам советникам, похвалил он усердие и верность, оказанные во всех случаях советами, имением, делами своими, просил, чтобы они не разъехались, потеряв надежду и не думал бы каждый из них только о собственном побеге и спасении. Он представлял им, что когда останутся вместе — то Цезарь менее презрит, если будут вести с ним войну, и скорее их пощадит, если прибегнут к просьбам. Он, однако ж, просил их советоваться между собою о самих себе, говорил, что он не будет порицать их выбор; что если мысли их переменятся с переменой счастия, то припишет сие действию необходимости; если же они решились бороться с бедствиями и подвергаться опасностям за свободу отечества, то не только похвалит их, но будет удивлен их доблести и будет им содействовать как начальник и сподвижник, пока совершенно не решится судьба отечества. Отечество же их есть ни Гадрумет и ни Утика, но Рим, который много раз величием своим восставал из труднейших обстоятельств; что к спасению себя и к приведению в безопасность стеклись многие обстоятельства, из которых важнейшее то, что они воюют с человеком, которого многие дела влекут в одно время то в одну страну, то в другую, ибо Иберия пристала к Помпею Младшему; самый Рим не совсем приемлет узду, к которой не привык, но терпит ее с негодованием и при всякой перемене старается восстать против тиранна; что не должно избегать опасности, но следовать примеру самого врага, который не щадит жизни своей для совершения величайших несправедливостей, между тем как для них неизвестность войны кончится, если добьются успеха, счастливейшею жизнью, а если же будут побеждены, славнейшею смертью; что однако надлежало им советоваться между собою и что за прежнюю твердость их и верность он молит богов о помощи совершить им то, что они сочтут за лучшее.
Слова его многим внушили бодрость и надежду; его бесстрашие, великодушие и кротость заставили большую часть из них почти забыть настоящее свое положение и почитать Катона одного непобедимым полководцем и выше всех превратностей счастья; они просили его употребить имение их, оружия, самих их так, как он заблагорассудит, и что они предпочитали умереть, повинуясь ему, нежели спасти жизнь свою, изменив столь высокой добродетели. Некто предложил издать указ об освобождении рабам. Большая часть одобрили эту мысль, но Катон объявил, что не сделает этого, почитая такое постановление беззаконным и несправедливым, но что, если сами господа отпустят на волю молодых невольников, то охотно их примет на службу в войске. Многие обещались освободить их; Катон велел им записываться и удалился из собрания.
Вскоре получил он письма Юбы и Сципиона. Первый, скрываясь в горах с малым числом воинов, спрашивал у Катона, что он намерен предпринять; что если он оставит Утику, то будет его ожидать, а если намерен выдержать осаду, то придет к нему на помощь с войском. Сципион, стоявший на кораблях у некоего мыса недалеко от Утики, также ожидал его решения.
Катон рассудил у себя удержать гонцов до того времени, пока узнает мысли совета. Те из членов, которые были сенаторского достоинства, были на все готовы, они освободили немедленно своих рабов и вооружали их, но другие Триста были судовладельцами, занимающиеся денежными оборотами, и большая часть имущества их заключена была в невольниках. По этой причине слова Катоновы пребыли в душах их недолго: они были забыты. Подобно пористым телам, которые легко принимают в себя теплоту и скоро ее выпускают, стоит лишь удалить огонь; так и Катон присутствием своим согревал их и воспламенял усердие, но когда они начали рассуждать наедине, то страх, внушаемый Цезарем, заставлял их забывать почтение к
Катону и терять чувства добра. «Кто мы, — говорили они, — и чьи повеления отваживаемся преступить? Не сей ли Цезарь, в руках которого ныне все могущество римлян? Кто из нас Сципион, Помпей, Катон? В то время, когда страх унизил души всех более, нежели сколько должно, мы смеем защищать римскую свободу и выступаем из Утики войною против того, кому Катон вместе с Помпеем Великим уступил Италию, убегая из оной? Мы даем свободу рабам, когда сами имеем не более свободы, как столько, сколько Цезарь хочет дать нам. Несчастные мы! Не лучше ли теперь же познать себя и прибегнуть к победителю, отправив к нему посланников?» Таковы были мысли умереннейших из них, но большая часть из них злоумышляла против сенаторов, надеясь, что если поймают их, то тем скорее укротят гнев Цезаря против себя.
Катон, подозревая в них перемену, не изобличал их в оной, писал Сципиону и Юбе, чтобы они были дальше от Утики по причине неверности совета Трехсот и отправил гонцов назад. Конница, которая спаслась от поражения и которой число было немаловажно, приблизилась к Утике и послала к Катону трех мужей, которые однако принесли ему три различные мнения от всего войска; одни хотели удалиться к Юбе, другие присоединиться к Катону, некоторые боялись вступить в Утику. Катон, узнав о том, велел Марку Рубрию присматривать за Тремястами, между тем как он спокойно принимал объявления тех, кто отпускал на волю своих рабов, не употребляя к тому никакого принуждения. Между тем, взяв с собою сенаторского достоинства граждан, вышел из Утики, говорил с начальниками конницы, просил их не оставлять на жертву столько сенаторов римских и не избирать полководцем своим Юбу вместо Катона, но лучше спасать себя и других, вступя в город, которым овладеть приступом было невозможно и в котором было запасов и орудий на многие годы. Сенаторы присоединили к этим его словам просьбы и слезы свои. Начальники конницы говорили о том с воинами; между тем Катон сел на некоторое возвышение и вместе с сенаторами ожидал ответа.
В то самое время пришел к нему Рубрий и с гневом жаловался на бесчинные и беспокойные поступки Трехсот, которые возмущали город и возбуждали к мятежу. Это известие привело в отчаяние всех: они предались плачу и рыданию. Катон старался ободрять их и послал просить совет Трехсот, чтобы они несколько потерпели. В то время посланные от конницы пришли к нему с предложениями, невесьма умеренными; они говорили им, что не имели нужды в жалованье Юбы и не боялись Цезаря, имея начальником своим Катона, но что запереться с пунийцами, людьми переменчивыми, казалось им опасным; что хотя пуниийцы теперь смирны, однако при наступлении Цезаря они нападут на них и предадут; что кто имеет нужду в содействии их и помощи, тот пусть изгонит из города или истребит всех пунийцев и тогда пусть призовет их в город, очищенный от варваров и от неприятелей. Эти предложения показались Катону жестокими и варварскими. Он ответствовал с кротостью, что посоветуется о том с советом Трехсот; снова возвратился в город и начал говорить сам. Но эти люди не употребляли уже из уважения к нему никаких оправданий и отговорок, но явно негодовали, когда их принуждали воевать против Цезаря, не имея к тому ни сил, ни склонности. Некоторые даже примолвили, что надлежало удержать сенаторов в городе до прибытия Цезаря. Катон оставил эти слова без внимания, притворясь не слышать их, ибо в самом деле был несколько тяжел на ухо. Когда же некто, придя к нему, сказал, что конница удаляется, то он, боясь, чтобы совет Трехсот не решился на что-либо отчаянное против сенаторов, вышел из города со своими приятелями и, видя, что конница уже была далеко, сел на лошадь и погнался за нею. Конные все с удовольствием видели его приближающимся, приняли к себе, просили вместе с ними спасаться. Говорят, что тогда Катон умолял их со слезами не оставлять сенаторов, простирал к ним руки свои, у некоторых сворачивал лошадей, хватался за их оружия, наконец удалось ему склонить их на тот день остаться и тем дать время сенаторам беспрепятственно скрыться.
Возвратившись в город вместе с ними, одних поставил он у городских ворот, другим предал на хранение крепость. Триста, боясь, чтобы они не были наказаны за их перемену, послали к Катону и просили его прийти к ним. Сенаторы, окружив его, не хотели его пустить, говоря, что не предадут вероломным изменникам попечителя и спасителя своего. В самом деле в то время все находившиеся в Утике познали добродетель Катона; она была предметом уважения и удивления их; все были уверены, что в его поступках не вмешивалось ничего подложного и обманчивого. Человек, давно уже решившийся умертвить себя, переносил тяжкие труды и был в беспокойствах и заботах единственно о том, чтобы вывести других из опасности и тогда прекратить жизнь свою. Намерение себя умертвить не было тайно, хотя он никому о том не говорил. Он уступил тогда настояниям Трехсот и, утешив сенаторов, пошел один в совет. Советники объявили ему свою благодарность, просили его иметь к ним доверенность и употреблять их, как он заблагорассудит, но если они не Катоны и не имеют в себе Катонова духа, то должен он жалеть об их слабости, что они решились отправить к Цезарю посланников и просить помилования; что прежде всего и в особенности будут просить его о Катоне; что если он им откажет в этом, то они откажутся от принятия какого-либо со стороны его снисхождения и до последнего дыхания будут сражаться за Катона. Катон похвалил их благосклонность к нему и сказал им, что им надлежало немедленно послать к Цезарю посольство и просить себе спасения, но что он не имел в том нужды, ибо побежденные должны употреблять просьбы, и проступившиеся просить прощения; что касается до него, он не только во всю жизнь был непобедим, но и ныне побеждает и одерживает верх над Цезарем добродетелью и справедливостью; что Цезарь в этом должен ему уступить и считать себя побежденным, ибо ныне изобличен и обнаружен во всех своих против отечества злоумышлениях, в которых он прежде отпирался.
Сказав это, он оставил совет и, зная, что Цезарь со всем войском идет уже на город, сказал: «Увы, он идет на нас, как будто бы на мужей!» Он возвратился к сенаторам и советовал им не медлить долее, но спасаться, пока конница еще тут. Он запер городские ворота, оставив лишь те, которые вели к морю. Он разделил корабли между своими подчиненными, старался о благоустройстве города, укрощал несправедливости, унимал беспокойства, снабжал тех, кто остался без средств к существованию, пособиями на дорогу. В то самое время Марк Антоний, предводительствовавший двумя легионами, остановился близ города и послал предложить Катону о разделе между ними начальства. Катон не дал на то никакого ответа, но обратившись к друзьям своим, сказал: «И мы удивляемся, что дела наши погибли, когда видим, что честолюбие сопровождает нас до самой пагубы».
Узнав, что конные, выступая из города, грабили имения жителей, как бы почитали оное добычей, он побежал к ним поспешно, остановил передовых и вырвал у них награбленные ими вещи. Все другие же сами бросали и слагали похищенное со стыдом, потупляли глаза и в безмолвии удалялись. Катон, собрав жителей Утики, просил их не ожесточать Цезаря против Трехсот, но всем вместе стараться об общем спасении, стоя друг за друга. Потом обратился он опять к берегу и смотрел на тех из друзей своих и знакомых, которые по его совету пускались в море, прощался с ними и провождал их до берега. Он не склонил сына своего отплыть с другими, не почитая приличным принудить его удалиться от своего отца.
Некий римлянин по имени Статилий, человек молодой, но желающий казаться твердого нраву и подражать бесстрастию Катона, был побуждаем им к отплытию, ибо Статилий оказывал явную ненависть к Цезарю. Он не хотел оставить Утики. Катон, взглянув на стоика Аполлонида и на перипатетика Деметрия, сказал им: «Ваше дело смягчить его непреклонность и обратить к полезнейшим мерам»; после того продолжал провожать других и снабжать деньгами нуждающихся; в этом провел он всю ночь и большую часть следующего дня.
Когда Луций Цезарь, родственник Цезаря, был готов отправиться к нему со стороны Трехсот; он просил Катона помочь ему в сочинении убедительной речи, которую намеревался произнести в пользу их. «Что касается до тебя, — примолвил он, — не откажусь просить за тебя, взяв руку Цезаря, пасть к ногам его». Но Катон запретил Луцию просить за него. «Когда бы я хотел, — говорил Катон, — спасти себя милостью Цезаря, то стоило мне одному прямо к нему идти. Но я не хочу быть обязанным тиранну за беззаконные поступки его. Поступки его беззаконны, когда он властен дарить жизнь тем, кем обладать не имеет никакого права! Однако мы подумаем вместе с тобою, как тебе выпросить пощаду для Трехсот». Он занялся этим предметом вместе с Луцием, которому при отправлении его поручал сына и друзей своих. Он выпроводил его, обнял и возвратился домой. Призвав сына своего и своих приятелей, говорил с ними о разных делах и между прочим запретил сыну вступать в общественные дела. «Заняться ими, — говорил он, — так, как достойно Катона, не терпят настоящие обстоятельства; заняться ими иначе — постыдно».
К вечеру пошел он в баню и, моясь, вспомнил про Статилия и громким голосом сказал: «Что ж ты, Аполлонид, выпроводил ли Статиллия, унизив несколько его надменный дух? Ужели отправился он, не простившись с нами?» — «Совсем нет, — отвечал ему Аполлонид, — хотя мы много ему говорили, но он горд и непреклонен; он говорит, что останется здесь и будет делать то же, что и мы». Катон улыбнулся и сказал: «Это после будет видно».
Умывшись, он ужинал со многими другими так, как имел обыкновение после несчастного сражения, после которого не ложился он, как только во время сна. Вместе с ним ужинали все его друзья и правители Утики. После ужина вино одушевило собеседников к приятным и ученым разговорам, которые обратились к разным предметам философии. Наконец, речь дошла до так называемых парадоксов или «странных мнений» стоиков, какие например суть, что один только добродетельный свободен, все злые — невольники. Перипатетик Деметрий, как можно было ожидать, говорил против этих мнений. Тогда-то Катон напал на него с великой силой, напряженным и громким голосом говорил долго в защиту своих правил с удивительным жаром так, что ни от кого не скрылась решимость его положить конец жизни своей и разом избавиться от всех бедствий. Когда он перестал говорить, то все погружены были в безмолвие и в уныние. Катон, желая их утешить и отвлечь от всякого подозрения, стал предлагать вопросы о настоящих делах, показывал заботу об отплывших, о тех, кто пустился в путь по безводной и варварской пустыне.
Таким образом, распустил он собеседников; потом проходился со своими приятелями, как он всегда делал после ужина, и дал начальникам стражей надлежащие приказания. Удаляясь в свою комнату, обнял сына своего и приятелей, оказал им более ласк, нежели как было у него в обыкновении, и тем возобновил подозрения их о своем намерении. Он вошел в свою комнату, лег и взял в руки диалог Платона о бессмертии души, прочитал большую часть книги и, подняв взор, не увидел висящего на стене меча. Сын его унес меч, когда он еще ужинал. Он призвал служителя и спросил его, кто взял его меч. Служитель молчал. Катон продолжал чтение, и после краткого времени, как бы не спешил и ничто его не побуждало, а только хотел знать, где меч, велел его принести. Прошло несколько времени, никто не приносил меча. Катон дочитал книгу и вновь призывал служителей, одного за другим, возвышая голос и требуя меча. Он ударил одного из них в лицо кулаком, окровавил себе руку, сердился, кричал уже громко, что сыном его и служителями предается он безоружным в руки неприятеля. Наконец, сын его вместе с приятелями прибежал к нему с плачем, обнял его, рыдал и умолял его. Катон встал и взглянул на всех сурово. «Давно ли, — сказал он, — и в каком месте изобличен я в безумии, сам того не приметив? Никто не наставляет меня, никто мне не доказывает, что то, что делаю, безрассудно; между тем препятствуя мне свободно пользоваться своими мыслями, меня обезоруживают! Для чего и не связывает великодушный сын отца своего? Для чего не сворачивает ему руки, пока Цезарь придет и найдет меня не в состоянии защищаться? Не против себя я имею нужду в мече, ибо удержав на короткое время дух, ударив голову единожды о стену, могу лишить себя жизни».
Так говорил Катон; сын его в слезах вышел из комнаты, а за ним и все другие. Остались у него Деметрий и Аполлонид, с которыми начал говорить спокойно. «Неужели и вы думаете насильственно удержать в жизни человека, достигшего уже таких лет, и сидя тут в безмолвии, стеречь его? Или вы пришли убедить меня словами, что не стыдно и не бесславно для Катона, когда у него не останется другого к спасению средства, ожидать его от противника? Что ж вы ничего не говорите? Что вы не переучиваете меня; для чего не убеждаете меня оставить прежние мысли и правила, в которых я состарился, и, сделавшись ныне умнее посредством Цезаря, быть за то ему еще более благодарным? Я о себе самом никакого еще решения не сделал; решившись единожды, я должен быть властен исполнить то, что я хочу. Я буду советоваться некоторым образом с вами, советуясь с теми правилами, которых вы, философы, сами придерживаетесь. Итак, удалитесь, не беспокоясь ни о чем, и скажите сыну моему, чтобы он не употреблял насилия против отца своего, если он не может его переуверить».
Деметрий и Аполлонид не сделали ему никакого противоречия; они заплакали и вышли. Маленький мальчик принес ему меч. Катон взял меч, обнажил его и осмотрел. Видя, что острие и лезвие были целы, сказал он: «Теперь я сам себе хозяин!» Положил меч и опять принялся за книгу, которую, как говорят, прочитал два раза, потом заснул глубоким сном, так что это приметили и те, кто находились вне комнаты. Около полуночи призвал он вольноотпущенника своего Клеанта, врача, и Бута, которому более всех доверял в гражданских делах, приказал ему идти на берег, узнать, все ли уже отправились, и уведомить его, а врачу показал руку свою, которая распухла от удара, который дал он служителю, и велел ее перевязать. Это обрадовало всех, ибо думали, что Катон хочет жить. Вскоре пришел и Бут с известием, что все уже отправились и что остается лишь Красс по некоторым делам, но что и он вскоре отправится; притом он сказал ему, что на море сильный ветер и непогода. Катон, услышав это, вздохнул, жалея об отплывших. Он опять послал Бута к морю с приказанием узнать, не возвратился ли кто из отплывших и не имеет ли какой-либо нужды? В то же время петухи запели, и Катон опять заснул. Бут возвратился и сказал ему, что на пристанях все спокойно. Катон велел ему запереть дверь, лег на ложе, как бы он хотел остаток ночи проспать. Едва Бут вышел из комнаты, то он обнажил меч и вонзил его себе под грудь. Удар был несильный, по причине распухшей руки; он не умертвил себя тотчас, но в муках смерти упал с ложа и уронил столик со счетной доской, близ него стоявший, произвел великий шум, так что служители, услыша грохот, издали громкий крик, а сын его и приятели прибежали к нему. Они нашли его покрытым кровью; большая часть внутренностей его вывалилась, однако был он еще жив и смотрел на них. Это зрелище поразило всех горестью. Врач приблизился, хотел положить на место внутренность его, которая осталась невредима, и зашить рану. Катон, придя в себя и поняв его намерение, оттолкнул его, растерзал внутренность свою руками, открыл свою рану и умер.
В самое короткое время, в которое едва ли можно было думать, чтобы все в доме могли быть извещены об этом происшествии, а Триста были уже у его дверей. Вскоре собрался весь народ Утики. Все одним голосом давали ему имя отца, спасителя; одного его называли свободным и непобедимым. Они поступили таким образом, хотя в то же время имели известие, что Цезарь уже приближается. Но ни страх, ни лесть к победителю, ни междоусобный раздор и несогласие не уменьшили почтения их к Катону: они украсили великолепно тело его, составили торжественное шествие и похоронили его близ моря на том месте, где ныне воздвигнут ему кумир с мечом, и потом начали думать о спасении себя и города.
Цезарь, получив от переходивших к нему известие, что Катон не убежал, что не остается в Утике, между тем как выпроваживал других, а сам с сыном своим и приятелями ходил по городу безопасно, не мог понять намерения мужа, которого более всех уважал; он продолжал путь свой к городу весьма поспешно, но, узнав наконец о его смерти, сказал только: «О Катон! Я завидую твоей смерти, ибо ты позавидовал мне в славе спасти тебя!» В самом деле: когда бы Катон утерпел получить свое спасение от Цезаря, не столько бы помрачил славу свою, сколько возвысил славу Цезаря. Впрочем, неизвестно, как бы он с ним поступил; однако от Цезаря можно всегда ожидать хорошего.
Катону было сорок восемь лет, когда он кончил жизнь свою. Что касается до его сына, то Цезарь не оказал ему никакой обиды; впрочем, он был человек не великого духа и в отношении к женщинам не беспорочного поведения. Он жил впоследствии в Каппадокии у Марфадата, одного из своих приятелей, который был царского рода и у которого была прекрасная жена. Проводя в его доме больше времени, нежели как было бы прилично, он подверг себя чрез то разным насмешкам; о нем писали:
Катон уезжает завтра, после тридцати дней, |
или:
Порций и Марфадат — два друга, у них одна «душа»! |
(Жена Марфадата звалась Психеей, то есть «душой»), или еще:
Катон благодарен: у него «душа» царская. |
Однако он изгладил это бесславие смертью своею, ибо, сражаясь при Филиппах за свободу против Цезаря и Антония, фаланга была уже разбита, Катон не хотел ни бежать, ни скрываться, но вызывал неприятелей и показывая себя, ободрял тех, кто еще вокруг него оставался, и пал, возбудив удивление к себе в неприятелях своих.
Катонова дочь не уступала отцу ни в чистоте нравов, ни в мужестве. Она была выдана замуж за Брута, умертвившего Цезаря. Она участвовала в заговоре против него и кончила дни свои достойно своего рода и своей добродетели, как в жизнеописании Брута сказано.
Что касается до Статилия, который хотел последовать примеру Катона и умертвить себя, то он не был к тому допущен философами. Впоследствии был вернейшим и полезнейшим подвижником Брута и погиб в сражении при Филиппах.
- ↑ …от одной матери… — Мать Катона, сестра Ливия Друза, повторно вышла замуж за Квинта Сервилия Цепиона. От этого брака родилось четверо детей, а именно: Цепион, о котором здесь упоминается, и три дочери. Одна из них была матерью Марка Брута, другая была замужем за Луцием Лукуллом, третья за Силоном.
- ↑ …союзники республики… — Этими союзниками были италийские народы, независимые от Рима и оказавшие ему существенную поддержку.
- ↑ …Помпедий Силон… — Помпедий Силон — один из главных предводителей италийцев, происходил из племени марсов. После многих славных дел, в конце союзнической войны, был убит в сражении Метеллом Пием.
- ↑ …ибо против воли Венеры. — «Венерой» назывался наиболее удачный бросок костей, когда все четыре кости падали разными очками; самый неудачный бросок назывался «собакой».
- ↑ Видя, что все любили и употребляли самую яркую красную порфиру, Катон носил темную. — Фунт тирского пурпура стоил тысячу денариев, или драхм. Фиолетовый, или темный пурпур, стоил сто драхм.
- ↑ …употребив колкость Архилоха… — Архилох (род. в 650 до Р. Х.) — греческий стихотворец, почитается изобретателем язвительных стихотворений, написанных ямбическим размером. Он писал их с такой колкостью, что один из его неприятелей, на которого он сочинил стихи, с горя удавился.
- ↑ …иметь при себе людей, которые знали имена граждан… — Имеются в виду рабы-номенклаторы, работа которых состояла в том, чтобы знать имя всякого гражданина и подсказывать господину своему, ибо почиталось знаком уважения называть каждого по имени.
- ↑ …в Эне. — Эн — фракийский город в устье реки Гебр, против острова Самофракия.
- ↑ …фасосского мрамора… — Фасос — остров, лежащий близ берегов Фракии, в устье реки Нест, при входе в Стримонский залив.
- ↑ …слова Куриона… — Гай Скрибоний Курион — отец Куриона, известного трибуна, который прославился своими нападками на Цезаря, но перешел на его сторону для борьбы с Помпеем.
- ↑ …царя Дейотара… — Дейотар — тетрарх галатов, за услуги, оказанные Помпею во время войны с Митридатом, получил часть Понта и другие земли вместе с царским титулом. Позднее, после поражения при Фарсале, перешел на сторону Цезаря.
- ↑ …и приятели его думали, что надлежало положить останки брата Цепиона на другой корабль… — В древности господствовало суеверие, что корабль, на котором находится мертвое тело, не мог благополучно совершить плавание.
- ↑ …увидел храм Диоскуров… — Храм Диоскуров стоял к югу от площади Римского форума, на холме Палатин.
- ↑ …почти всю Кампанию надлежало разделить… — Кампания — земли в Средней Италии, славящиеся необыкновенным плодородием и присвоенные сенатской знатью.
- ↑ …и закон об отправлении на Кипр Катона был утвержден. — Остров Кипр находился тогда под властью Птолемея Кипрского, побочного сына Птолемея IX Лафира и брата Птолемея Авлета, царя Египта. Он был весьма скуп и отказался выкупить Клодия, который попал в руки морских пиратов. Клодий за это мстил ему и объявил остров Кипр, славящийся своим богатством, римской провинцией. На Кипр он послал Марка Порция Катона, для которого долго искал благовидный предлог, чтобы удалить из Рима.
- ↑ …первосвященство богини… — Имеется в виду Афродита, которой поклонялись в Пафосе, Амафунте и других городах Кипра.
- ↑ Птолемей… царь египетский… — Птолемей XII Авлет — царь Египта в 80-58, 56-51 годах до Р. Х., сын Лафира, отец Птолемея XIII и Клеопатры.
- ↑ …и взять с него залог… — Имеется в виду так называемый Pignora capere. По римским обычаям, если призванный к суду гражданин не являлся, в его дом посылали общественного служителя, который брал из дома какую-нибудь вещь в знак непокорности ответчика.
- ↑ …чтобы дана ему была чрезвычайная претура… — Претором по закону можно было стать с 39 лет, Катону же тогда было 38 лет.
- ↑ …так как Аполлодор Фалерский был подражателем древнего Сократа… — Аполлодор Фалерский — ученик Сократа, уважение и любовь к которому доходили до неистовства. Известен по Платоновым сочинениям «Пир» («Симпосион») и «Федон».
- ↑ Сципион, Гипсей и Милон… — Имеются в виду Квинт Цецилий Метелл Сципион, тесть Помпея; Публий Плавтий Гипсей, квестор при Помпее в годы войны с Митридатом; и Тит Анний Милон, известный тем, что умертвил Клодия.
- ↑ …Помпей один был избран консулом… — Помпей был консулом в 702 году от основания Рима, за 52 года до Р. Х., но вскоре избрал в товарищи своего тестя Метелла Сципиона.
- ↑ …сказать Еврипидовы стихи… — Из трагедии «Геракл».
- ↑ …так называемых псиллов… — Псиллы — африканское племя; высасывали из раны яд укушенного змеей человека. Они славились и тем, что заговаривали змей, поэтому римляне называли «псиллами» всех заклинателей змей.
- ↑ …ходя с Филостратом… — Филострат Египтянин выдавал себя за академика, но беспорядочною жизнью походил на эпикурейца.
- ↑ …при Тапсе… — Тапс и Гадрумет (см. ниже) — города в области Бизация, южной части владений древнего Карфагена.
