Погибающие (Пильский)/ДО

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Погибающіе
авторъ Петръ Мосевичъ Пильскій
Дата созданія: августъ 1903 года. Источникъ: Пильскій П. М. Разсказы. — СПб.: Типографія Монтвида, 1907. — С. 119.

I[править]

— Не спорьте. Не возражайте. На курорты мы убѣгаемъ отъ самихъ себя. Оно такъ понятно. Мы всѣ окисляемся за годъ, наши нервы издергиваются, наша печень злится и застываетъ душа. Намъ нужно что-то, нѣчто непохожее на сегодня. Наши сумерки — хмуры, наша осень сѣра и зла зимняя стужа. Наши кабинеты и канцеляріи, конторы и департаменты слишкомъ угрюмы, работа однообразна, мы боимся плѣсени.

— Вы понимаете, — говорилъ радостный, молодой и здоровый голосъ. — Вы понимаете, — намъ нужно встряхнуться. «Воздуха, простора, пламенныхъ рѣчей».[1] Отсюда курортъ. Отсюда его спасительность и значеніе.

И какое огромное преимущество у курортовъ: нѣтъ дачныхъ гостей, нѣтъ сплетенъ, не нужно всей этой обстановки, этого набившаго оскомину и мозоли «train»[2].

Курортъ — это бутылка шампанскаго послѣ ужина. Маленькая шалость въ концѣ года. Pétite betise[3]. Мы ее раскупориваемъ съ любопытствомъ и выпиваемъ съ жадностью… У насъ и похмѣлье бываетъ, — когда мы снова возвращаемся въ наши «меблированныя» квартиры и комнаты и беремъ перо, чтобы писать наше первое «отношеніе»…

— И я увѣренъ, — продолжалъ мой другъ, — что число курортныхъ гостей — это прогрессія, возрастающая, какъ количество потребляемаго шампанскаго…

Онъ вздохнулъ и прибавилъ:

— Что дѣлать. Нервный вѣкъ. Огромный расходъ силъ. Притупляющая смѣна впечатлѣній… Въ то же время бѣдность этихъ впечатлѣній. Что мудреннаго, что современный человѣкъ — слегка ворчунъ и курсовикъ. Это такъ просто, — это психологія курортовъ… «Toujours un peu d’ivresse au lait de sa mamelle»…[4][5] Кто это сказалъ? Мюссе? А, можетъ быть, и совсѣмъ не Мюссе. Все равно, — это легкое опьяненіе. И, пожалуйста, не говори мнѣ объ этихъ «бальнеологическихъ» и иныхъ прочихъ качествахъ, данныхъ и какъ ихъ еще называютъ. Просто бери деньги и поѣзжай…

«Позволь, — думалъ я, — а больные?..»

И мнѣ страстно, страстно захотѣлось попасть именно въ царство больныхъ. Не къ опьяняющимъ, не къ убѣгающимъ отъ скуки и самихъ себя, а къ «недугующимъ и страждущимъ», плѣненнымъ болѣзнями, горемъ, несчастьемъ.

Я отправился, конечно, въ Пятигорскъ и нашелъ то, что искалъ. Нашелъ бѣдныхъ, больныхъ, безногихъ, безрукихъ, ворчливыхъ, озлобленныхъ и терпѣливыхъ, страждущихъ, молящихся, терзающихся людей.

Это совсѣмъ особое государство, гдѣ правитель и царь одинъ — надежда. Она вездѣ здѣсь.

Гдѣ горе, тамъ надежда. Чѣмъ злостнѣе недугъ, горячѣй надежда. Безнадежные — самые надѣющіеся. Чуть теплится жизнь въ изможденномъ тѣлѣ, едва говоритъ человѣкъ, а грудь и душа горятъ такой героической, всеисцѣляющей и всепримиряющей вѣрой, что завидно. Тамъ, гдѣ нельзя вѣрить ни во что, вѣрятъ въ чудо.

Едва шевелится языкъ въ сухомъ рту, а слова его одни и тѣ же:

— Вотъ поправлюсь и тогда…

— Какъ только выздоровѣю, сейчасъ же…

— Лишь бы начать. Я бы…

— Верну руку и начну…

Лишь бы переступить эту границу. Лишь бы исправить этотъ или тотъ недочетъ… совсѣмъ маленькій, ничѣмъ неважный, даже легко исправимый… А тамъ, — тамъ будетъ все, какъ нельзя лучше.

Еще Тургеневъ въ одномъ мѣстѣ замѣтилъ, что о чемъ бы ни молился человѣкъ, — онъ всегда молится о чудѣ. Всякая молитва сводится на слѣдующее: «Великій Боже, сдѣлай такъ, чтобы дважды два не было четыре».[6]

II[править]

Въ этой вѣрѣ есть что-то мистическое, больное и глубокое, грустное и неподвижное. Въ ней самогипнозъ, въ ней — послѣднее прибѣжище, та соломинка, за которую надо ухватиться судорожно-изнемогающими въ послѣднихъ конвульсіяхъ пальцами, чтобы отсрочить еще на мигъ послѣдній крикъ гибели и послѣднее «прощай».

Какъ больныя, высохшія растенія, потерявшія свой цвѣтъ и запахъ, поблеклыя и осужденныя на смерть, они, эти упрямые люди, съ упрямой и грустной вѣрой всемогущаго животнаго страха, все еще подымаютъ свои лица къ далеко затонувшему въ синемъ и прозрачномъ, какъ тюль, небѣ солнцу, — бѣлому, яркому, горячему, нѣжному…

И вѣчному, и оттого безстрастному.

Пройдутъ десятилѣтія и вѣка, измѣнится земля, сойдутъ одни и придутъ другіе люди, а оно все также высоко будетъ стоять на наивно голубомъ, по-дѣтски миломъ небѣ, также горѣть и нѣжиться, также убивать и возрождать, какъ сейчасъ, какъ сто и тысячу лѣтъ назадъ…

III[править]

Если васъ судьба забросила на необитаемый островъ, схоронила въ живой могилѣ ссылки, выбросила далеко за предѣлы вашей родины, и дала свободу на недѣлю, поѣзжайте сюда, на эти кавказскія минеральныя воды.

Здѣсь — отовсюду.

Тутъ вы увидите вашу первую любовь, которая катаетъ въ телѣжкѣ безногаго старика мужа, друзей вашей юности, угасшихъ дней угасшаго веселья. И они уже не тѣ. Съ серьезнымъ, дѣловымъ видомъ, тономъ, отъ котораго чуть-чуть пахнетъ ладономъ, они вамъ долго и пространно будутъ говорить о безполезности креозота и неизлѣчимости сухотки, о шарлатанствѣ докторовъ, ругать управленіе водъ, жаловаться на крайнюю дороговизну жизни, забывъ, какъ по сотнямъ рублей, всего какихъ-нибудь нѣсколько лѣтъ тому назадъ, выбрасывали за шампанское.

Бывшаго жениха вашей сестры увидите…

Онъ серьезенъ и, слегка прихрамывая, сдержанно подаетъ вамъ свою тяжелую, сухую руку.

Вы заговариваете…

Небрежнымъ тономъ, — въ немъ явно слышатся ноты равнодушія, которыми показываютъ вамъ, что не придаютъ рѣшительно никакого значенія своему настоящему положенію, что это — такъ, временно и чистая случайность, небрежнымъ тономъ онъ спрашиваетъ васъ:

— Ну, а что Евгенія Львовна?..

Стараясь быть, какъ можно, небрежнымъ, — будто въ вашемъ отвѣтѣ не заключается ничего, вы бросаете:

— Вышла замужъ… двое дѣтей…

И не замѣчаете сами, что слова растягиваете и чуть-чуть не сказали было:

— Вы-мужъ за-шла…

— За кого? — задаетъ онъ вопросъ, медленно закуривая папиросу.

— За Хворостова…

— Ахъ, за этого…

И вы видите, какъ его губы кривятся и складываются въ презрительную усмѣшку…

— Гмъ!..

И тогда вспоминаете вы всю эту сцену отказа: когда онъ сватался еще, всѣ говорили, что онъ боленъ и брюзга, сестра была молода, ну, и вотъ…

Теперь у сестры двое дѣтей, она такъ же несчастна, какъ была бы и съ нимъ… ни меньше, ни больше.

— Ну-съ, имѣю честь, — слышите вы, протягиваете руку и видите суровый, старающійся быть надменнымъ, оскорбленный взглядъ.

— Пойду пить нарзанъ, — поясняютъ вамъ.

Музыка играетъ вальсъ. Его звуки, нѣжные, простые, волнующіе и такіе живые, что не разсказать, тихо закрадываются въ сердце, что-то щекочутъ и будятъ, о чемъ-то говорятъ таинственно-сладкимъ полушопотомъ.

Закрадываются они и въ сердце больныхъ, и кое-кто изъ нихъ вспоминаетъ свой, быть можетъ, недавній вальсъ… Горѣли огни. Мѣрно колыхались пары, ея голова лежала на плечѣ… Чьи-то слова и до сихъ поръ звучать въ ушахъ, какъ шорохъ страсти и шопотъ любви.

Прочь воспоминанія!..

— Надо идти пить нарзанъ.

Катятся колясочки. Въ нихъ сидятъ люди, взрослые, похожіе на безпомощныхъ дѣтей. Лица ихъ стараются улыбнуться, они киваютъ другъ другу головой и разъѣзжаются.

У каждаго въ мірѣ своя дорога, и своя жизнь, и собственная своя смерть. Послѣ нея только всѣ равны, и у всѣхъ одна и та же дорога.

IV[править]

Тѣмъ временемъ солнце блѣднѣетъ. Изъ яркаго оно становится тускловатымъ и прежній цвѣтъ, красной старой бронзы, смѣняется свѣтло-золотымъ. По землѣ ложатся тѣни. Артистка театра въ сопровожденіи какого-то англичанина подъѣзжаетъ къ цвѣтнику на взмыленномъ конѣ. Она пробуетъ соскочить легко, но платье запутывается и обнажаетъ — упругую икру, высокій башмакъ на пуговицахъ, затянутую въ черный шелковый чулокъ ногу. Но быстро высвобождается и оба, — она и англичанинъ, — идутъ на веранду, пьютъ вино и смѣются. Кричатъ «газеты, газеты»… «Сезонный Листокъ», «Кавказскія минеральныя воды»…

Потомъ темнѣетъ. Аллеи наполняются гуляющими.

Бьютъ фонтаны.

При свѣтѣ луны они кажутся театральными, фантастическими, ихъ струи серебряными, и плескъ ихъ напоминаетъ дикую пѣсню безъ словъ, неясное и нѣжное воспоминаніе о прошедшемъ, что было и утонуло, гдѣ-то утеряно, какъ-то забыто, должно быть по неосторожности. Хочется и любить, и плакать: это смѣшанные голоса настоящаго и былого.

Прошла пара. Офицеръ съ краснымъ околышемъ и барышня.

— Да?

— Да. Всегда.

У него не дѣйствуетъ правая рука, а барышня его невѣста. И ея рука просунута подъ его лѣвую.

Долечивается…

А дѣвушка еще ребенокъ, розовенькій, пухленькій, со звонкимъ голоскомъ и ямочками на щекахъ. Она играетъ по утрамъ въ бильбокэ, тамъ на углу, у низенькаго домика, въ саду.

Въ воздухѣ — совсѣмъ тихо. Деревья становятся черными, свѣжій воздухъ тихо паритъ, какъ молодой царь южной ночи, на крѣпкихъ крыльяхъ. Немного холодно. Вы застегиваетесь на всѣ пуговицы и идете домой.

Проходя мимо госпиталя, вы видите зажженную лампадку, ея красный глазокъ, который мигаетъ часто и ровно — будто плачетъ, — и колѣнопреклоненнаго человѣка. Его фигура, жесты и молитвенно-просто, съ такой надеждой обращенные къ этому коричневому лику глаза выражаютъ одно: мольбу о пощадѣ и жажду чуда. Лицо его серьезно, брови приподняты и отъ морщинъ разглаженъ лобъ.

Давно-ли былъ ты и невѣрующимъ, и атеистомъ и какъ не далеко то время, когда любимой твоей фразой было:

— Молодость бываетъ разъ и отъ нея надо все взять!

Далеко-ли?.. Не все-ли равно… Не все-ли равно, когда приходятъ горе и несчастье, обновляетъ, или измучиваетъ человѣка?

О чемъ молитъ онъ? Объ исцѣленіи? О прощеніи грѣховъ прошлаго? О снятіи схимы терпѣнія?

И что дастся ему? И поправимы и искупимы-ли преступленія жизни, и если да, то всѣ-ли?..

Гдѣ-то соловей поетъ пѣснь любви… Чьи-то вздохи, чей-то кашель…

На душѣ становится грустно и думается о томъ, что на землѣ горя много и много несчастья, и что мы не видимъ ихъ потому, что они разсѣяны и несобраны, а мы все бѣжимъ куда-то и не оглядываемся… Душу сосетъ страхъ, и готовъ молиться самъ объ исцѣленіи отъ этого мрака, этихъ тягостей тьмы и ужаса нашей черной, злой и хищной жизни…

Пѣтухи поютъ и встаетъ больной разсвѣтъ.

V[править]

На другой день я укладываюсь. Нервы не выдерживаютъ. Я хочу бѣжать изъ этой бездны горя и мученичества.

И когда меня спрашиваютъ на вокзалѣ:

— Билетъ куда?

Я задумываюсь и хочу сказать:

— Въ страну здоровья.

Но мнусь и произношу:

— До Петербурга…

Поѣздъ быстро несетъ меня по длинной пестрѣющей канавѣ луговъ, мимо лѣсовъ и тихихъ, блестящихъ рѣчекъ:

«Мѣрный шумъ колесъ…
Поле, рядъ березъ,
Много мутныхъ грезъ…
Мчимся, мчимся, мчимся…
Мѣрный шумъ и шумъ…
Сводъ небесъ угрюмъ…
Много мутныхъ думъ…
Дальше, дальше, дальше!..»[7]

Когда я выхожу въ Петербургѣ, на меня накидывается дождь, длинный, медленный, ровный.

Но я спокоенъ. Мнѣ хорошо. Кругомъ меня здоровые люди, я слышу ихъ милые, бодрые голоса, ласково звучитъ ихъ веселый смѣхъ, чѣмъ-то бодрымъ вѣетъ отъ ихъ быстрыхъ шаговъ по крѣпкимъ каменнымъ панелямъ…

И когда я встрѣчаю моего друга, я жму ему руку, смотрю ему прямо въ глаза и говорю:

— Ты лгалъ, милый… Курортъ — совсѣмъ не бутылка шампанскаго… Это сильный пріемъ противнаго креозота… И вовсе не маленькая шалость. Это что-то огромное, какъ несчастье, и серьезное, какъ смерть и ея страхъ… На курортахъ я узналъ ту истину, — что явно и тайно больныхъ, какъ откровенно и скрыто несчастныхъ, такъ много, такъ много, какъ людей…

— Но мы съ тобой все-таки пойдемъ и выпьемъ, — говоритъ онъ.

И мы идемъ.

Примѣчанія[править]

  1. С. Я. Надсонъ «Наше поколѣнье юности не знаетъ…». Прим. ред.
  2. англ. Train — Поѣздъ. Прим. ред.
  3. фр.
  4. фр.
  5. Необходим источник цитаты
  6. Необходим источник цитаты
  7. В. Я. Брюсовъ «Мѣрный шумъ колесъ…». Прим. ред.