Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
ПОД ЗОЛОТЫМИ МАКОВКАМИ В КИЕВЕ
[править]Месяца три назад какой-то благожелатель прислал мне нумер «Волынских Епархиальных Ведомостей», а в нем на первом месте была помещена статья местного владыки, известного витии и писателя Антония, архиепископа Волынского, «о своем покойном друге», Владимире Соловьеве. Этот Владимир Соловьев был вовсе не философ, — как в том ошибалась вся Россия; философ он был плохой, а был преисправный алкоголик и потаенный блудник, только прикидывавшийся девственником, — и все это архиепископ Антоний доподлинно знает на основании личного знакомства с Влад. Соловьевым, и теперь рассказывает об этом всем своим читателям, и прежде всего — «овцам Волынской епархии», в предупреждение. Нумер «Волынских Епархиальн. Ведомостей» я долго носил в кармане, все собираясь оповестить публику о том, как разбирают или пробирают покойного философа, но не собрался, и нумер затерял; однако ручаюсь читателям, что я нисколько не преувеличиваю тона епископской статьи, который был чрезвычаен, и не переиначиваю его точных обвинений, которые, впрочем, так крупны, что их и нельзя переиначить. Ведь тут никаких оттенков и «подходцев», а все прямо и одной черной краской.
Архиепископ Волынский и есть председатель киевского съезда миссионеров, произнесший при открытии его следующие слова об убыли «любви» в мире, любви к пастве христианской, — т. е. собственно не в его и не в ихней пастве, остающейся верною, а об убыли «любви» у убегающих от верности, у раскольников, штундистов и проч., и проч. Плач о любви выразился у него в следующих словах:
«Если раньше происходило отпадение в штунду или неверие по горячности или в силу религиозных исканий и миссионерам приходилось бороться с мнимой ученостью и заблуждением, то теперь приходится им бороться с злобой человеческой, гордостью, своекорыстием. Теперь нет стремления к исканию истины; идеализм, отличавший прежде всех, теперь исчез. Сектанты, якобы возрождавшие у себя в общинах древнее христианство, на самом деле носят только искусную личину, и у них нет той любви и смирения, которые отличают русского простодушного и смиренного крестьянина. Среди русского народа сияют христианская любовь и воодушевление, и эта же сила духа и любви собрала и ныне в Киев на съезд всех представителей православной миссии».
Заметим, что если «ныне» нет идеализма у сектантов, то, значит, прежде-то был идеализм? Ну, а каковы были последствия этого «идеализма», об этом могут рассказать стены Суздальского монастыря-крепости и еще более Соловки. Итак, «идеалисты» просили «хлеба» у церкви, у духовенства, у митрополитов, епископов, миссионеров, а они им дали то, что не слаще евангельского «камня». «Кто просящему у него хлеба подаст камень?» — спросил Спаситель. Увы, Его же ученики и подали открыто и официально! Светские тюрьмы, тюрьмы «жестокого государства», которое Гоббс назвал некогда «Левиафаном», чудовищем, не были так суровы, как духовные темницы кроткой религии.
Смиреннее других из собравшихся на съезде — В. М. Скворцов, известный деятель миссии при ряде обер-прокуроров, правая рука по этой части К. П. Победоносцева, известный по делу духоборов на Кавказе и выпроводивший их в Америку или, как лично объяснил он мне: «Напротив, удерживавший их от безумного выселения». Вот подите, — питаю слабость к этому человеку, несмотря на неблагоприятные слухи, которыми густо окружено его имя, несмотря на то что он и меня побранил в своем «Колоколе» декадентом и франкмасоном, что, по-видимому, по его мнению, одно и то же. Собственно, слабость моя к нему в смысле сочувствия и основывается на каком-то вселенском «все одно», какое стоит у него в голове по отношению ко всем решительно, кто не спешит с ним на молебен к Исаакию, не ест у него именинного пирога, не крестит у него детей и т. д. От него за сто верст вперед пахнет русским человеком, — говорю без иронии, в хорошем смысле. На вопрос: «Что же именно значит быть православным?» — он едва ли бы что нашелся сказать, как: «Крестить у меня детей и есть именинный пирог!» Так как я питаю некоторую склонность к язычеству, то, что ли, раскрыть карты? — Я скажу, что люблю и почитаю этого В. М. Скворцова, как такого типичного, существенного и натурального язычника, какого никогда и нигде не встречал, какого в себе не чувствую. Но язычника немного чухломского покроя.
Конечно, на Венеру Милосскую он сплюнет и скажет: «Это язычество», «хладный камень!». А деревяненькая, сосновенькая «своя родная» баба в чухломском или костромском лесу, — да он только перед ней и жжет фимиамы! И на этого язычника, который как бы и не слыхал никогда Христова имени, который будто и не раскрывал никогда Евангелия, — я не могу сердиться, даже и думая или веря, что он сотни людей упрятал в тюрьмы, разослал по пустыням Севера и Востока. «Диоклетиан, и только!» Любишь язычество, — помирись и с Диоклетианом. Вздыхаю, недоумеваю часто, — и все никак не могу возненавидеть В. М. Скворцова, хотя, может быть, он и «спровадил бы» и меня куда угодно, будь я у него под рукой или будь времена другие!
Признаюсь, не скрою, насколько я не люблю, и какой-то ежедневною, памятливою неприязнью, не люблю архиепископа Антония, гордого и ученого, представляющегося в душе беспощадным, настолько я не умею не любить неученого В. М. Скворцова, который мне представляется благодушным, несмотря на всяческую молву о нем.
На Религиозно-философские собрания в Петербурге В. М. Скворцов являлся неизменно в красном галстухе, какие носила вся «красная молодежь» года три назад, и «при перчатках» малинового или коричного цвета, но во всяком случае цветных. И когда я думал, что этот человек в то же время есть первый по значительности человек в деле борьбы русской церкви с такими фанатичными сектами, как самосожигатели, самозакалыватели, скопцы и проч., и проч., — и этих людей, как бы с расплавленной лавой в душе, он может сажать в темницы, рассылать по монастырям на покаяние и исправление, то я совершенно терялся в этом совсем невероятном. Там — сермяга, исступленность; здесь — вечно ровное состояние духа и красный галстух à la молодой человек. И «молодой человек» берет старика за шиворот и отправляет в Суздаль, «как недостаточно православного»!..
Мне всегда нравились глаза его, полные какого-то недоумения о всем происходящем кругом. Мне казалось, что я вижу в этих глазах все язычество до пришествия Христа. В Киеве, среди такого собрания, он, конечно, более всего почувствовал «велию славу».
«Сколько крестов на церквах и колокольнях; и звон и шум — полное православие! Сколько митр! Господи, где у бусурман эта святыня?» Хорошее чувство, настоящее! И в то время, как я почему-то и как-то не верю ни единому слову, которое произносит архиепископ Антоний о «любви к ближним у русского народа», мне брезжится полная искренность в словах В. М. Скворцова, который, вероятно, не без красного галстуха, произнес в том же первом собрании речь на тему, что «миссионерство — это богопосольство и что без миссии — нет спасения, миссия же поддерживается деньгами, которых на Западе отпускают на этот предмет многие миллионы, а у нас, по началу дела, не отпускается даже десяток тысяч».
Газеты, печатавшие об этом, недоумевали. Но они не связывали все это в цельный образ, который для меня так совершенно ясен…
В. М. Скворцов плавал в Киеве, как рыба в воде. «Все свои люди, все такие же, как я». Он был «секретарем» и, следовательно, душой съезда, и вот я начинаю с глаз, этих спокойных, встревоженных глаз миссионеров. Христос принес в мир тревогу, Христос пришел на землю «по душу человеческую». «Дайте душу человеческую, всего остального не нужно». Но в этом ли вся суть христианства, все Христово на земле, что Он взял «душу человека», отринув все остальное, как Ему вовсе ненужное, как ничтожное? И христиан от нехристиан можно отличить по этой тревоге в глазах или по этому покою глаз. Но в Киеве, судя по речам, которые есть звук взора, которые говорят то же, что взор, но через пространство, — полное спокойствие души и вот этот недоумевающий ясный взгляд наивного язычества. В церкви нашей, в духовенстве нашем много до ужаса непсихологичного: ум, ученость — всего здесь есть; ловкость — до излишества; настойчивости — хоть отбавляй. Но все это — качество язычества, языческой добродетели. Добродетель христианства — проницание в душу. Этого очень мало у современного духовенства, и уж особенно у миссионеров, но и оно и они — даже не понимают, что это значит. И вот от этой-то непсихологичности и происходит как бессилие борьбы церкви с сектантством, так даже и обилие самого сектантства. Куда же народу деть свою тоскующую душу, взысканную Христом, куда ее обратить среди этого моря деревянных лиц? «Ох, душенька моя, душенька!» — вопит сектантство. «Душенька?.. В этом я не понимаю! А как персты слагаешь?» — спрашивает епархиальный миссионер, спрашивает консистория, спрашивают дальше.
Здесь и лежит зерно всего дела, — что народ-то наш с душою. И хотя народ «по-ученому» ошибается в вере, т. е. ошибается в подробностях ее, но зато он христианин в глубочайшем значении этого слова, по сознанию греховности своей, по сознанию своих слабостей, бессилия в борьбе с пороком, по плачу души своей. Народ наш в сектантстве своем и духовенство в «миссии» его колотятся друг о друга, как сноп хлеба об обух. Зерно сыплется, колос пустеет и ломается, но обух не плачет! И все это до сих пор жестокое и грубое дело представляется каким-то продолжением человеческих жертвоприношений, которых требовали себе старые боги Киева — Перун и Велес.
КОММЕНТАРИИ
[править]НВ. 1908.21 июля. № 11622.
В архиве Розанова на корректуре статьи надпись рукою автора: «Статья до того искажена пропусками редактора, что я сам не понимаю ее смысла» (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 860. Л. 28).
«Кто просящему у него хлеба подаст камень?» — Мф. 7, 9; Лк. 11, 11.
«Колокол»… — первая в России ежедневная церковно-политическая газета, основана В. М. Скворцовым в 1905 г., выходила по 1917 г.