М. А. Волошин[править]
Последний смотр[править]
I[править]
Саша Гитри — один из самых увлекательных парижских забавников. Антуан ожидает от него возрождения французского театра. Если б его темперамент и ловкость можно было сплавить с едкостью Куртелина. то Париж увидел бы нового Мольера.
Несмотря на войну, С. Гитри продолжает забавлять Париж, искусно лавируя между национальным трауром и неискоренимой радостью жизни.
Это «conference» [Публичное выступление (фр.)] назывался «Ceux de chez nous» [«Те из нас» (фр.)].
Он объехал с кинематографом великих людей французского искусства и снял их в интимной обстановке и за работой.
Никто не мог бы сделать этого лучше его. Он не только любезный парижанам артист и драматург, — он и сын Люсьена Гитри, и эти ветераны французского искусства — старые друзья его отца, знавшие его с детства: Сара Бернар говорит ему «ты»… Все это, конечно, я знаю из его лекции, которая вовсе не лекция, а остроумная болтовня, делающая зрителя из толпы соучастником разглашения интимных подробностей жизни, не совершая при этом нескромности, без грубости интервьюера и без навязчивости фотографа.
Этот вечер мог бы показаться блестящим даже и не в «сезон» Великой войны. Но как С. Гитри ни был остроумен в своих характеристиках и изобретателен в неожиданных выдумках, но после этого вечера я выходил из театра, глубоко потрясенный виденным.
На световом экране прошли в своей обстановке и в своих жестах Анатоль Франс и Октав Мирбо, Клод Моне и Роден, Ренуар и Дегаз, Ростан и Сара Бернар… представители того искусства, которое сейчас для всего мира представляет знамя, победный панаш Франции в области чувства и мысли. Их имена покрывают собою кипящий горн творчества Парижа, ими будет обозначаться век искусства, предшествовавшего Великой войне.
Трагизм этого последнего смотра был в том, что они уже не современники, что они уже прошлое.
Между тем еще каких-нибудь пятнадцать лет назад, когда я еще внове кинулся в художественную жизнь Парижа, они были еще его будущим, за их признание еще ломались копья, их права и титулы еще надо было доказывать.
За эти годы они успели достичь зенита признания и стать мишенью новой реакции искусства.
Но они оставались современниками по преимуществу, и только теперь сквозь милую и забавную болтовню С. Гитри вдруг оказались отдаленными предками.
Никогда еще не думалось о том, что почти все они уже вступили в восьмой десяток, а некоторые, как Ренуар, даже миновали его, что признание их значения так запоздало, что полтора года войны сделало их такими дряхлыми, что достаточно одного толчка судьбы или случайного сквозняка, чтобы погасить творческое пламя, в них тлеющее
II[править]
Анатоля Франса я не видал лет шесть.
Тогда его длинное, костлявое, с долгим скривленным носом, удлиненное еще узкой бородой лицо напоминало благородного и мудрого Дон-Кихота, исцелившегося от безумия действительности и вполне познавшего превосходство мира идеального, заключенного в книгах, над миром земных реальностей, всегда неполным и незавершенным.
А лицо Мирбо в ту эпоху поражало мощным строением челюстей боевого бульдога и усталым равнодушием стальных глаз.
Война, как тяжелая болезнь, проработала эти маски усталого бульдога и успокоенного Дон-Кихота, она иссушила их кости, сморщила и опрозрачила кожу, положила на них черты преждевременной дряхлости.
Но Ренуар и Дегаз выглядят еще старше, еще дряхлее.
Им в течение жизни больше удавалось скрывать свои лица и проходить незамеченными в толпе «Всего Парижа».
Их черты не были зафиксированы ни афишами, ни карикатурами. Даже в искусстве Ренуар выявился во весь свой рост великого мастера так недавно, каких-нибудь восемь лет назад, после своей ретроспективной выставки, устроенной Осенним салоном.
Восемьдесят лет усталости от напряженной работы чувствуются в каждой черте этого беспомощного старца, сидящего перед мольбертом в глубоком кресле. В его онемевшие руки со склеротическими жилами, с пальцами, скрюченными от ревматизмов, чужая рука вставляет кисть, чужая рука выжимает ему на палитру краски, и он, кидая из-под прикрытых тусклой плевой глаз пронизающие взгляды старой хищной птицы, все-таки не прекращает работы, перенося на холст дрожащей рукой шелковистые, лоснящиеся и жемчужные отливы плодов и человеческого тела.
Дегаз, такой же дряхлый, но еще способный передвигаться, пойманный безжалостным филином, на улице близ своего дома, озирающийся, как затравленный зверь, производит не менее трагическое впечатление.
Только Роден и Клод Моне, похожие друг на друга своими мощными, атлетическими фигурами, как два дубовых ствола, поросших седым мхом, бодро выдерживают натиск лет и событий. Их не так-то легко сбить с ног.
Но самое болезненное и жуткое впечатление оставляет Сара Бернар.
Во время войны ей, благодаря давно запущенной болезни, пришлось отнять ногу. Бесстрашная, она не только согласилась на эту операцию, но три месяца спустя снова выступила на сцене.
Но здесь, вне огней рампы, на садовой скамейке, еще не оправившаяся от операции, кутающаяся в длинное покрывало, напоминающее саван, она невольно вызывает в памяти александрийскую куртизанку Левконойю, умершую две тысячи лет назад, мумия которой, улыбаясь мертвыми золотыми глазами, лежит под зеркальной витриной музея Гиме. Это — то же бессмертие плоти, та же женственная элегантность скелета, и нежно-пергаментная кожа, плотной лайковой перчаткой обтянувшая иссохшие кости черепа и вечной улыбкой обнажившая зубы.
Нет, веселый парижский забавник показал в этот вечер страшное зрелище умирающей Франции.
В то время как смерть косит молодое поколение ее на фронте (по декабрьскому бюллетеню, число убитых писателей достигло 205), старики не могут пережить духовной пустоты, созданной войной.
С начала войны умерли: Жюль Леметр, граф де Мен, Поль Эрвье, Реми де Гурмон, «Гомер насекомых» — Фабр и поэт Стюарт Мерилль. Они умерли не на войне, но из-за войны, благодаря войне.
Рашильд недавно очень верно писала по поводу смерти Реми де Гурмона:
«Смерть убивает не только лезвием своей косы. Машинальным движением своего костяного локтя она опрокидывает и тех, кто и не стоит непосредственно на ее дороге. Это „отбой“ войны. Он сбивает с ног тех, кто, будучи осужден на бездействие, живет напряжением всех нервов тем, что вершится на полях сражений».
Фильм, показанный Саша Гитри, действительно казался последним смотром французского искусства. Эти «старцы», которые еще так недавно были последним трепетом современности, скользили полутенями, полупризраками по белому экрану, и было ясно, что одного неловкого движения Великого Скелета довольно, чтобы погасить тлеющую в них жизнь, и невольно вставал вопрос: за кем очередь?
Впервые опубликовано: «Биржевые ведомости». 1916. № 15 360. 2 февр. Утр. вып. С. 5.
Исходник: http://dugward.ru/library/voloshin/voloshin_posledniy_smotr.html