Анри Барбюс[править]
Праведный судья[править]
Было первое декабря 1827 года. Присцилла Хавкинс, исполняя свое обещание, вечером вошла в супружеский дом. На улице еще стоял стук отъезжавшего экипажа, когда она постучала в дверь. Прислуга открыла дверь, как обычно ничего не говоря. Она прошла через переднюю, тихонько толкнула дверь столовой и, как это ни было странно, очутилась там.
Судья поднял свою величественную, совсем седую голову. С тех пор, как он получил письмо о ее возвращении, он с таким напряженным вниманием ждал ее, что ему стоило большого усилия скрыть свое удивление.
— Это вы?
Он произнес эти слова совсем тихо, не то от волнения, не то из боязни вспугнуть молодую женщину, которая еще неуверенно стояла на пороге. Сохраняя спокойствие, он встал и подошел к ней. Они пожали друг другу руку, и обменялись самыми обычными словами приветствия, которые все же прозвучали торжественно и несмело.
Она огляделась. Ничто не изменилось за шесть месяцев ее отсутствия. Старик джентльмен приложил все усилия к тому, чтобы возвращение его заблудшей супруги осуществилось как весьма радостное, но повседневное событие, как обычная вечерняя церемония. Чтобы не было ни радостных жестов, ни громких фраз, чтобы просто связалась разорванная цепь часов.
Она опустилась в оранжевое кресло. На ней была шляпа с голубой ленточкой, ярко зеленое платье с многочисленными воланами цвета сияющих на солнце листьев, очень похожее на то, которое было на ней в день отъезда. У нее было по-обычному розовое лицо, которое из-за светло-голубых глаз казалось прозрачным, а на щеках маленькими спиралями вились завитки волос, как полагалось по тогдашней моде.
Она едва заметно улыбнулась, он тоже улыбнулся, чтоб поддержать ее в этом. Оба старались делать вид, что они не думают о том, о чем они оба думали. Судья нервничал и без причины потирал руки. Он начал какую-то фразу, неуверенно остановился, потом откашлявшись, решился произнести:
— Будем обедать, дорогая?
— Ну, да, — ответила она.
Она сняла шляпу и, протягивая ее старой горничной, заметила ее, и сказала тихим грустным голосом:
— Здравствуйте, Бетти.
Старушка не шевельнула бровью, словно она ничего не слышала: она слишком добросовестно выполняла инструкции хозяина.
Они сели обедать. Джентльмен рассказал несколько анекдотов об охоте на лисиц. Она слушала, она вежливо, как в гостях, улыбалась. Иногда она делала над собой усилие и произносила:
— Ах! Ах!
После обеда они сели друг против друга. Они разговаривали еще некоторое время, потом слова иссякли, и наступило непобедимое молчание.
Только тогда оба решили, наконец, дать себе отчет в том, что их жизнь уже не будет такой, какой была, что недостаточно встретиться, чтобы быть вместе, что прошлое неизлечимо. Все более и более затопляемые этой мыслью, они не могли больше таиться: он закрыл глаза, задумавшись, у нее навернулись слезы.
Молчание длилось дальше, все более огромное и ледяное. Он поднял свое угловатое благородное лицо с черным шелковым шарфом на шее и произнес:
— Не надо ни о чем жалеть.
Она всхлипнула и тотчас же разразилась потоком слез, закрыв руками лицо.
Судья слегка покраснел и опустил взор. Когда она, справившись с собой, несколько успокоилась, он с отеческой лаской убедил ее пойти отдохнуть. Она послушно встала, как маленькая девочка. Она хотела сказать: «спокойной ночи», запнулась, замолчала и беззвучно вышла из комнаты.
Пока звучали ее удалявшиеся шаги, пока сквозь потолок проникал едва слышный легкий шорох ее платья, добрый джентльмен прислушивался.
Наедине с собой, он стал судьей, который старается понять, чему нужно верить и что нужно делать. Он сам себя допрашивал, вызывал воспоминания, образы, старался слушать голоса.
Потом, когда все звуки смолкли, он взялся рукой за подбородок, как обычно делал в суде.
«Кто такая Присцилла?» Легкое виденье, вызванной им, тотчас же ответило: «Кротость, слабость». И только? Да, только, ничего больше. Как бы ни сложилась судьба, она не заслужила, чтоб ей делали зло.
Она вышла за него замуж в цвете невинности, вся кротость, вся слабость. Он знал ее ребенком; когда она подросла, когда она дошла до того возраста, который кажется ангельским, он сделал ей предложение и получил согласие. Она ничего не хотела, ничего не решала. Он ее выбрал, как выбирают розу. Ее согласие было только одним из обликов ее кротости, ее улыбка — только ее благоуханием. В течение восьми лет рядом с мужем, убеленным сединой, она продолжала быть прекрасной и украшать собой все. Потом, вполне естественно, она начала грустить и плакать. Сперва он не замечал этой грусти, потом он не мог ее понять, и, наконец, он не хотел понимать. Он даже не пытался узнать имя другого. И вот в начале весны она уехала праздничная, несмотря на свои слезы, и вот с наступлением зимы она возвращалась, разочарованная, несмотря на улыбку, которую она пыталась напустить на себя.
Судья стал искать во всем этом что-либо похожее на преступление и не мог найти. Он долго-долго раздумывал еще и, наконец, вынес приговор, что он должен просить прощения у Присциллы.
В этих размышлениях прошла вся ночь. Серенький рассвет заглянул в окно, и, когда он прояснился, судья, сгорбившись, пошел к ее комнате. Он смотрел, не касаясь ее, на живую дверь, разделявшую их. Взглянуть, как она спит, он не решился, не из боязни своей слабости, а из опасения разбудить ее.
Он привел в порядок свой туалет и пошел на службу. Его тотчас же захватили и отвлекли обычные предметы и старые привычки. Площадь была устлана снежным ковром, над которым висел туман. Укутавшись в огромный, широкий плащ, он погрузился в туман.
Он встречался с длинноногими джентльменами, которые бежали по снегу, с разгоряченными щеками и со слезящимися от мороза глазами, тоже укутавшись в плащи, — то голубоватые, то цвета кофе с молоком или испанского табаку. Снег придавал всему четкость белой бумаги с карандашными рисунками кое-где. Кровавым пятном отливала на снегу пунцовая вывеска гостиницы, и совсем новеньким казался кусок выкрашенной в зеленый цвет жести над дверью сапожника. Легкими и правильными линиями рисовались фасады домов. Четкий и черный, как чернильный силуэт, катился кабриолет по острым камням мостовой, которая по недоразумению была разрисована белым, вместо черного.
Судья ввалился в подъезд, прошел в вестибюль, где перед ним расступилась прислуга с шепотом — «ваше благородие». Он вошел в большую залу, вымощенную большими и строгими, белыми и черными, плитами.
Он сел за стол, где сложены были груды папок, и стал внимательно просматривать назначенные на сегодняшнее заседание дела.
Он отогнал от себя все личные заботы. Верный своему долгу, он был только внимательным к своим обязанностям судьей. К нему вернулась его энергия и совестливость, проницательный взгляд и замкнутое в сетке морщинок лицо.
Первым было дело некой Фебе Фаукес: адюльтер, легкомысленная женщина, обманутый муж. Он нахмурил брови. Он прочитал все обстоятельства дела: какова бы она ни была, обвиненная согрешила по собственной воле; следовательно, оправдания нет. Его мнение судьи определилось ясно, и он решил, что эту женщину необходимо подвергнуть строгому наказанию.
Источник текста: Анри Барбюс. «Орден» и другие рассказы. Пер. с фр. Д. И. Выгодского. — Ленинград: Прибой, 1926. — 60 с.; 15 см. — (Б-ка для всех ; Nо 196—197)
Подготовка текста — Лукьян Поворотов — http://lukianpovorotov.narod.ru/barbusse_titul.html