Нѣкоторыя вещи до крайности удивляютъ меня. Такъ, напримѣръ, искусство и въ настоящее время въ изображеніи неприличнаго пользуется почти такой свободою, какою оно пользовалось много вѣковъ назадъ, тогда какъ привилегіи литературы въ этомъ отношеніи значительно урѣзаны за послѣднія восемьдесятъ или девяносто лѣтъ. Тогда какъ Фильдингъ и Смоллетъ могли описывать грубые нравы и скотскіе инстинкты своихъ современниковъ, не стѣсняясь въ выраженіяхъ, мы, имѣя передъ своими глазами не менѣе всякихъ мерзостей, говоря о нихъ, не можемъ мало-мальски вдаться въ подробности даже при всей осторожности въ выборѣ выраженій. Не то съ искусствомъ. Кисть художника совершенно свободна какъ въ выборѣ сюжета, такъ и въ изображеніи подробностей, даже самыхъ отталкивающихъ и неприличныхъ. Чрезвычайно любопытно пройтись по улицамъ Рима и Флоренціи и посмотрѣть, что сдѣлало наше послѣднее поколѣніе со статуями. Простоявъ цѣлыя вѣка въ своей цѣломудренной наготѣ, онѣ теперь снабжены всѣ фиговыми листами. Это можно принять за самый злостный сарказмъ; прежде никто, быть можетъ, даже не замѣчалъ наготы ихъ, теперь же, если бы даже кто и хотѣлъ, то не можетъ не замѣтить ея, такъ какъ фиговый листокъ только подчеркиваетъ ее. Но комичнѣе во всемъ этомъ, что холодный, безжизненный мраморъ, который бы безъ этого отвратительнаго и глупаго символа скромности остался бы такимъ же чистымъ и холоднымъ, снабжается имъ, тогда какъ живопись, гораздо болѣе нескромная по причинѣ натуральнаго цвѣта, которымъ она изображаетъ тѣло, отлично обходится безъ него.
Во Флоренціи, у входа въ Уфици, вы наталкиваетесь на двѣ статуи — мужчины и женщины, лишенныя носовъ; побитыя, покрытыя толстымъ слоемъ грязи, онѣ съ трудомъ напоминаютъ человѣческія существа, и тѣмъ не менѣе, фальшивая стыдливость нашего времени прикрыла ихъ наготу фиговымъ листикомъ. Но, войдя, вы попадаете въ небольшую, но всегда полную зрителей, галлерею, именно Трибуну, и тамъ вамъ прямо въ глаза бросается самая безстыдная, самая грубая и неприличная картина въ мірѣ: Венера Тиціана, не имѣющая на себѣ ни повязки, ни листика. Дѣло совсѣмъ не въ томъ, что она нагая и лежитъ вытянувшись на ложѣ; нѣтъ, неприличіе заключается въ положеніи одной изъ ея рукъ. Какой бы поднялся крикъ, если бы я осмѣлился описать это положеніе; а между тѣмъ смотрѣть на нее, это ничего, это можно; лежать такъ Венера эта имѣетъ даже право, такъ какъ она произведеніе искусства, а искусство имѣетъ свои привилегіи. Я видѣлъ, какъ на нее украдкой кидали взгляды молодыя дѣвушки; я видѣлъ молодыхъ мужнинъ, долго и пристально разсматривающихъ ее; я видѣлъ дряхлыхъ стариковъ, пришедшихъ въ трогательное восхищеніе отъ ея прелестей. Хотѣлось бы мнѣ описать ее, хоть бы затѣмъ только, чтобы посмотрѣть, какое поднимется негодованіе и какъ станетъ меня обвинять въ сальности и грубости неразмышляющая посредственность. Всѣ какъ нельзя лучше согласны между собою въ томъ, что никакое описаніе соблазнительнаго не имѣетъ и сотой части той силы и наглядности, какъ одинъ взглядъ, брошенный собственными глазами, и всетаки каждый скорѣе согласится допустить, чтобы его сынъ или дочь шли смотрѣть на изображенное Тиціаномъ животное, нежели, чтобы они прочли простое описаніе этой картины. Не ясно ли, что люди вовсе не такъ послѣдовательны, какъ бы имъ слѣдовало быть.
Здѣсь не мало есть другихъ картинъ, тоже изображающихъ нагихъ женщинъ, которыя, я увѣренъ, тѣмъ не менѣе не возбуждаютъ дурныхъ инстинктовъ. Такихъ картинъ я не осуждаю. Я хочу установить только тотъ фактъ, что «Венера» Тиціана совсѣмъ не такого сорта картина. Нѣтъ сомнѣнія, что она писана для какого-нибудь вертепа, куда не была принята, такъ какъ оказалась черезчуръ ужь выразительной. Да и правда, врядъ ли она окажется гдѣ у мѣста, кромѣ развѣ одной галлереи искусствъ. Въ Трибунѣ помѣщаются двѣ «Венеры» кисти Тиціана; лица, видѣвшія ихъ, легко поймутъ, о которой изъ нихъ я говорилъ выше.
Во всякой европейской галлереѣ найдется не мало самыхъ отталкивающихъ картинъ, изображающихъ потоки крови, рѣзню, разлетающіеся мозги, гніеніе — картинъ невыносимаго страданія, всевозможныхъ ужасовъ, написанныхъ съ мельчайшими деталями; подобныя же картины пишутся и въ наше время и выставляются передъ публикой безъ опасенія возбудить этимъ негодованіе: все это позволительно, такъ какъ это произведенія искусства. Но попробовалъ бы писатель подробно описать какую-нибудь изъ этихъ мерзостей, критика съ живого содрала бы съ него кожу! Ну, да что объ этомъ говорить, пусть будетъ такъ, искусство сохранило свои привилегіи, а литература утратила ихъ. Пусть кто хочетъ другой трудится надъ выясненіемъ всѣхъ этихъ «отчего» и «почему», я же не имѣю на это времени.
«Венера» Тиціана оскорбляетъ и унижаетъ Трибуну; фактъ не имѣетъ оправданія, но зато «Моисей», работа того же Тиціана, составляетъ ея славу. Простая искренность этого благороднаго произведенія привлекаетъ сердца посѣтителей и вызываетъ восторгъ какъ ученыхъ, такъ и невѣждъ. Какое восхищеніе чувствуетъ зритель, утомленный легіонами противныхъ, толстыхъ и безсмысленныхъ ребятъ, которыми полны всѣ картины старинныхъ мастеровъ Италіи, очутившись передъ этимъ восхитительнымъ ребенкомъ и чувствуя въ себѣ трепетъ, лучше всего говорящій ему, что передъ нимъ великое твореніе. Да, это, дѣйствительно человѣческое дитя и при томъ настоящее, неподдѣльное. Вы уже тысячи разъ видѣли его, видѣли его именно такимъ, какимъ оно здѣсь изображено, и вы безусловно сознаете, что Тиціанъ дѣйствительно былъ мастеромъ. Глядя на кукольныя лица другихъ дѣтей, вы можете думать и то и другое, но при взглядѣ на «Моисея» для васъ становится совершенно яснымъ, что̀ хотѣлъ выразить своею картиной художникъ. Самые строгіе критики единогласно говорятъ про нее: «Здѣсь не можетъ быть мѣста для сомнѣній, ясно, что это дитя находится въ затрудненіи».
По моему мнѣнію, во всѣхъ произведеніяхъ старыхъ мастеровъ вы не найдете ни одного равнаго «Моисею»; исключеніе я допускаю только для божественнаго сундука кисти Бассано. Я увѣренъ, что если бы всѣ произведенія старыхъ мастеровъ погибли и остались бы только два упомянутыя, то міръ только выигралъ бы отъ этого.
Единственною цѣлью моей поѣздки во Флоренцію было желаніе посмотрѣть на этого безсмертнаго «Моисея», и къ великому моему счастью, я попалъ какъ разъ во-время, такъ какъ состоялось уже рѣшеніе перенести эту картину въ другое менѣе доступное и лучше охраняемое помѣщеніе, рѣшеніе, вызванное усилившимися въ то время кражами въ большихъ галлереяхъ Европы.
Я нашелъ хорошаго художника, чтобы снять съ этой картины копію, а Паннемакеръ сдѣлалъ для меня съ нея гравюру.
Затѣмъ мы побывали въ Римѣ и нѣкоторыхъ другихъ итальянскихъ городахъ; изъ Италіи проѣхали мы въ Мюнхенъ, а оттуда въ Парижъ, куда попали отчасти изъ любопытства, но главнымъ образомъ потому, что городъ этотъ значился въ нашей программѣ, которую мы хотѣли выполнить въ точности.
Основавъ въ Парижѣ главную квартиру, я дѣлалъ экскурсіи по Голландіи и Бельгіи, большею частью пѣшкомъ, частію по желѣзнымъ дорогамъ и каналамъ, при чемъ время прошло довольно пріятно. Съ Испаніей и нѣкоторыми другими мѣстностями я познакомился черезъ своихъ агентовъ, чѣмъ сберегъ время и сапоги.
Побывавъ въ Англіи, мы сѣли, наконецъ, на «Галлію», прекрасное судно компаніи Кюнэрдъ, и на немъ благополучно совершили обратный переѣздъ черезъ океанъ. Я былъ радъ, неизмѣримо радъ вернуться домой, радъ до такой степени, что, казалось, ничто въ мірѣ не въ состояніи будетъ заставить меня опять уѣхать изъ отечества. Всѣ удовольствія заграничнаго путешествія показались мнѣ блѣдными и ничтожными въ сравненіи съ тѣмъ восхищеніемъ, которое охватило меня при видѣ Нью-Іоркской гавани. Европа имѣетъ не мало преимуществъ предъ нами, но все это ничто въ сравненіи съ тѣми благами жизни, гораздо болѣе существенными, какія можно найти только у насъ. Тамъ мы живемъ, какъ на бивакахъ. Даже сами европейцы въ этомъ отношеніи находятся не въ лучшемъ положеніи. Они сами живутъ въ мрачныхъ и холодныхъ, хотя и большихъ могилахъ, быть можетъ, дорогихъ, но ужь, безъ сомнѣнія, не представляющихъ никакихъ удобствъ. Жить такъ, какъ живетъ большая часть европейскихъ семействъ, для всякаго американца показалось бы невыносимымъ.
Въ общемъ, я думаю, что небольшая поѣздка по Европѣ для насъ гораздо лучше продолжительной, прежде всего потому, что первая не позволитъ намъ объевропеиться, она поддержитъ въ насъ чувство патріотизма и заставитъ еще сильнѣе полюбить свой народъ; продолжительное же пребываніе притупляетъ всѣ эти чувства, по крайней мѣрѣ, это замѣчается въ большинствѣ случаевъ. Я думаю, что всякій, кому случалось встрѣчаться съ американцами, долго прожившими заграницей, подтвердитъ мое заключеніе.