Это был день скорби для сынов Израиля, день великого волнения умов, когда до Галицийского городка Крейсштадта достигло повеление Императора Иосифа II о том, чтоб евреи избрали себе фамилии, которыми они отныне и имели называться.[1] Словно при возникновении опасности от пожара всполошилось робкое еврейское население, наполнявшее собою массу деревянных домиков улицы Юденгассе, где оно жило донельзя скученное, размещаясь иногда до две семьи в одной комнате, разделенной тонкой дощатой перегородкой; все кричали, все суетились, все жестикулировали столь усердно, как оно свойственно только взволнованному еврею. За всеми ахами и охами, за всеми жалобами на нежданную напасть, пришлось однако исполнять волю Императора. Тогда возникла идея, — равно распространившаяся среди оборванного бедного населения, как и среди богачей, облеченных в шелки, меха и бархаты, — идея по крайней мере избрать себе фамилии, которые приятно ласкали бы ухо каждого честного еврея.
В это же время правительственные чиновники, командированные для выполнения Императорского приказа, приготовлялись приступить к своей сложной, обильной письмом работе, и являли собою нечто в роде горячего камня, шлепнувшегося с неба прямехонько в кучку еврейского населения Крейсштадта. Не наступил еще первый день фамильных записей, как супруга начальника вновь испеченной канцелярии, Гробахера, явилась в домашнем неглиже среди подчиненных своего мужа. Маленькая женщина сияла каким то нетерпеливым восторгом, бросала вокруг ласково-повелительные взгляды; она тоже имела идею.
— У меня родилась в голове прекрасная мысль! — начала она, обращаясь ко всем окружающим, и главным образом к мужу. — Воля Императора насчет фамильных записей должна быть исполнена. Пусть так! Наш Милостивейший монарх пожелал, чтоб все евреи подобно христианам имели каждый свою фамилию, но он не дал нам указаний относительно того, каковы должны быть эти фамилии; в приказе ничего по этому поводу не значится.
Она торжественно взглянула на окружающих, словно Наполеон первый на своих маршалов.
— Верно! — согласился её супруг, захвативший при этом хорошую понюшку табаку из своей золотой табакерки. — Только я не вижу, что же из этого следует?
Госпожа Гробахер улыбнулась с выражением покровительствующего сожаления.
— Или я совсем не знаю евреев, — продолжала она, — или я не ошибусь, сказав, что все они захотят избрать себе по возможности красивые фамилии.
— Конечно! — Согласился опять супруг. — И пусть их! Мы им дадим такие красивые фамилии, каких они пожелают.
— Дадим, но вот при каких условиях, — пояснила свою идею ловкая дама: — эти красивые фамилии они должны у нас покупать.
— Вот так идея! — потирая в восторге руки, воскликнул комиссар Штейнек. — Вы, милостивая государыня, должен я сказать изобрели нечто гениальное.
Все были в восторге; даже полуослепший канцелярист, глаза которого были защищены огромным зеленым зонтиком, даже он порывался сказать комплимент изобретательнице новой доходной статьи. Один только Гробахер усомнился и немного струсил.
— Ты забываешь, душа моя, — заговорил он, хорошенько, высморкавшись, — что ты говоришь в Правительственной канцелярии фамильной переписи, среди гг. чиновников Его Величества.
— Та-та-та-та! — иронически заметила дама. — Служебные обязанности гг. чиновников требуют, чтоб приказ Его Величества был в точности исполнен, и сверх того обязанности эти совершенно не исключают возможности, чтоб, исполнив приказ в точности, Гг. чиновники имели от этого и некоторые выгоды лично для себя.
— Ну, ну… мы посмотрим, мы посмотрим! — пробормотал Гробахер, усиленно сморкаясь. Насколько гордилась госпожа Гробахер своею идеею, настолько же старательно все чиновники фамильной переписи устремили свои душевные силы к тому, чтоб исчерпать сколько возможно выгодные стороны Высочайшего приказа. Дело пошло отлично. Евреи быстро поняли главную суть операции и началась правильная торговля в стенах канцелярии, куда должны были являться представители еврейского населения города за получением фамилий. Кто платил блестяще, тот получал и блестящую фамилию, кто платил хорошо, — тому давали фамилию хорошую, кто платил порядочно, — тот приобрел себе сносную фамилию, а кто не платил ничего, — тому приходилось солоно от чиновничьего юмора и остроумия, над ним практиковавшегося. Тогда-то богачи евреи и получили свои прекрасные фамилии, тогда-то и народились на свет все эти Фейльхенфельд (фиалковое поле), Гольдрейх (золотой богач), Мондбах (лунный источник), Диамант (бриллиант), Рубинштейн (рубин камень) и пр. Менее богатые, но всё же состоятельные евреи, приобрели себе фамилии в роде Нисбаум (орешник), Дукат (золотая монета), Шармант (прекрасный) и пр. Менее состоятельным отведены были по части изобретения фамилий области географии и обыденной жизни; был человек родом из Вены, — назвали его Винер, вышел его отец из Варшавы, — он получил фамилию Варшавского. Прихватили на помощь имена отцов отчего вышли Давидсон, Соломонсон, Абрамсон, Иогансон и т. д. Самые бедные евреи получили свои фамилии из области предметов обычного житейского потребления: явились Эссиг (уксус), Пфеффер (перец), Амейзен (муравей) и другие более или менее лишенные всякого блеска фамилии.
Первым, явившимся в канцелярию, был богач, купец, Мелех.
— Что вам угодно? — обратился к нему комиссар.
— Что мне угодно? Что же может быть мне угодно, господин комиссар, раз что я пришел за новой фамилией, если не получить хорошенькую, приятную фамилию?
Комиссар, чуть заметно, мигнул канцеляристу и начал важно чинить перо.
— Это не так легко, как вам кажется, — серьезно проговорил канцелярист. — У нас имеются списки и мы должны всё делать, руководствуясь именно ими и алфавитным указателем.
Он вооружился толстейшей тетрадью и начал глубокомысленно перелистывать ее.
— Вы получите фамилию Шёпс, господин Мелех! — наконец изрек он.
— Шёпс, Шёпс! — заволновался еврей. — Что же это за фамилия Шёпс? Как могу я называться Шёпсом, если Шёпс по-немецки значит баран, дурак и еще Бог знает что в этом роде? все будут пальцами показывать на богача Мелеха, не сумевшего выдумать себе ничего лучше Шёпса! Шёпс — животное! Как может человек, называться Шёпсом? Так только ругают глупых людей!
— Конечно, тут можно кое что устроить, — начал утешать его канцелярист, — но для этого нужно отложить в сторону весь порядок записи, а это создает много лишней работы по переписке этой тетради…
— Я охотно заплачу, очень охотно заплачу за ваш труд!
— Хорошо ! — сказал канцелярист. — Сначала вы заплатите господин Мелех, а потом молчите про это, так как иначе я могу лишиться своего места, а вы попадете под уголовщину. Я вам устрою дело на таком условии.
— Понимаю, понимаю, господин Крумгольц ! — и успокоенный Мелех сложил руки на своем круглом животе. — Что же я должен заплатит вам?
— Если вы дадите двадцать дукатов, вы можете сами избрать себе фамилию.
Мелех со вздохом достал свой кошелек в отсчитал двадцать дукатов.
— Только уж я прошу вас, — сказал он, — дайте мне за такую плату самое лучшее имя, какое вы можете выдумать.
— Господин Мелех! Случалось ли вам например любоваться в ясную ночь небесным сводом? — начал с сладенькой улыбочкой канцелярист, спрятавший двадцать дукатов Мелеха в стол. — Что может быть лучше звездного мира?
— Вы хотите сказать, что я должен называться Штерном, т. е. звездой? Это было бы не дурно, но не находите ли вы, что это имя слишком коротко для двадцати дукатов?
— Разумеется! Но ведь звезды бывают разные, господин Мелех. Есть большие и малые звезды, есть такие, что чуть видны, а есть и другие, которые блестят ярко.
— Так дайте мне по крайней мере такую звезду, которая была бы и большая, и светила ярко, и главное была бы подлиннее, чем просто Штерн.
— Знаете что? — придумал канцелярист. Назовитесь вы Лихтенштерн! Это даже напоминает Лихтенштейна, князя Лихтенштейна.
— A! Славный вы человек, господин Крумгольц. Именно Лихтенштерн! Отличная фамилия, это я должен сказать. Записывайте меня Лихтенштерном.
Канцелярист начал вписывать в книгу, а Мелех из всех сил старался рассмотреть через плечо пишущего то ли он пишет, что надо. Убедившись, что прекрасное имя занесено в протокол рядом с его прежним именем, он дал Крумгольцу еще гульден, — Мелех тотчас понял, что двадцать дукатов взяты с него не для канцеляриста — и отправился домой, преисполненный гордости.
Жена и дети прямо встретили его вопросом: какую же фамилию дали тебе?
— Лихтенштерн! — важно заявил Мелех, сиявший на сей раз не только как звезда, но приближавшийся на этот счет даже к солнцу.
— Ну дети! — важно обратилась мать к ребятишкам Медеха. — Помните: теперь мы называемся Лихтенштерн.
Мелех при этом однако вздохнул. Ему припомнились его несчастные двадцать дукатов, но сверх того припомнился и намек канцеляриста на уголовщину.
В то же время другой еврей, робкий бедняга, добродушный Авессалом, сидел в своей крохотной лавочке. Лавчонка была не только крохотная, но и низенькая: высокий человек едва ли поместился бы в ней, не пригнув слегка голову; расположенное в подвале помещение было таково, что лишь изредка, да и то какою то жалкой полоской, прорывался в него солнечный луч, чтоб поиграть слегка, так примерно на протяжении одного фута и еще фута то не вполне казенного, на грубых тканях, сваленного в кучу, старого платья и на всякой рухляди. Никто конечно, в точности не мог бы определить, какие именно предметы покупал и продавал Авессалом. Собрано было в его лавчонке решительно всё; это был целый мир разнообразного тряпья, старья, хлама, лома всех видов и образцов. Даже между своими собратьями, евреями-старьевщиками, Авессалом отличался наименьшей коммерческой брезгливостью в выборе скупаемого им товара. Тут были и рваные башмаки, и старые, ржавые, поломанные замки, но были и старые забытые часы, по какой то ошибке и опавшие в лавочку Авессалома; конечно, они почти не шли, и во всяком случае останавливались каждые четверть часа, но всё же это была вещь и вещь видная среди массы товара бедняка Авессалома. Были даже шелковые платья, конечно, из числа таких, которые сильно попорчены мышами.
Посреди всех этих сокровищ сидела Рахиль, жена Авессалома, дочери его Ревекка и Эсфирь, сын Иоссель и еще трое малышей ребятишек; всё это волновалось теперь мыслью о том, какую бы выбрать фамилию, чтоб она прелестью своей поразила не только весь Крейсштадт, но если возможно весь народ израильский.
Рахиль предложила Готвельт (Божий мир), но Авессалом покачал головой.
— Не призывай имени Господа твоего всуе! — проговорил он. — Назваться Готвельт, значит, вводить людей в постоянные искушения.
— Гольдман! — предложила Эсфирь. — Гольдман (золото-человек), прекрасная фамилия!
— Как могу я назваться Гольдманом, когда мы почти голодаем от бедности. Это вызовет только насмешки над нами. А вот, что ты скажешь насчет фамилии Лилиенталь (долина лилий)?
— Ну та́ту! — возразил Иоссель. — Потяни только немного носом и скажи какими лилиями пахнет здесь у нас! Люди прямо будут говорить: чего он не назвался лучше Цвибельталем (луковая долина)?
Эти рассуждения продолжались до обеда, за обедом, после обеда; всё не находилось такой фамилии, которая была бы и поразительно красива, и не могла бы вызвать насмешек, и соответствовала бы общественному положению Авессалома. Обсуждались всевозможные сочетания слов пригодных для того, чтоб составить фамилию, но подходящего ничего не выходило. Авессалом успел уже купить у одной кухарки только что сорванную с зайца шкурку; он приобрел еще поднятую на улице подкову, — хорошая идея фамилии всё не приходила в голову. Вдруг, как раз в ту минуту, когда он торговал, у вошедшего в лавку крестьянина, полдюжины свиных пузырей, к нему прибежала вся семья с радостными криками.
— Та́ту! Та́тучка! — кричала Рахиль. — Вот тебе фамилия, лучше которой не подыщешь…
— Ну? — нетерпеливо обратился в ней Авессалом.
— Лёвенмут (львиное мужество)!
Авессалом только пожал плечами.
— Разве я так мужественен, я, который не убью и мухи? — заговорил он, и по правде сказать, глядя на его поджарую фигуру, облеченную в засаленный, длиннополый кафтан, на его бутылочного цвета глаза, жиденькую бороденку, и пару пейсов, робко спускавшихся на его висках, трудно было заподозрить его в львином мужестве. — Назовись я Лёвенмут, всякий будет вправе предполагать во мне какого-то Самсона, и чего доброго на меня так набросятся все, что мне не избежать палок впредь до тех пор, пока не узнает всякий, что я вовсе не лев, а скорее ягненок.
Рахиль ушла огорченною, огорчилось и всё сбежавшееся семейство. Все они удалились из лавочки домой, и печально проведя вечер, так и легли спать огорченными. Среди ночи Рахиль разбудила мужа.
— Авессалом! Знаешь как можно назваться? Назовись Атлас!
— Это было бы не дурно, — согласился муж, — но дай мне теперь, пожалуйста, спать спокойно. Рано утром проснулся он и с сияющим лицом обратился к домашним.
— Жена, дети! — заговорил Авессалом. — Подите все ко мне; я нашел фамилию. Золото и драгоценные камни — достояние богатых, но солнце по воле Господа светит равно для всех; оно принадлежит и богатым и беднякам. Я назовусь Зонненглянц (солнечное сияние). Это ли еще не имя? А?
Все были поражены изумлением. Никто не возразил ни слова. Авессалом торопливо оделся, вышел на улицу и через несколько минут стоял у дверей канцелярии переписи, как раз за два часа до открытия канцелярских работ. С спокойной душою, после терпелпвого ожидания, вошел он в канцелярию, мрачную, темную, обширную комнату, на цыпочках приблизился в канцеляристу Крумгольцу и почтительно начал созерцать и изучать его персону и группировавшиеся вокруг неё повсюду чернильные кляксы и пятна.
— Что тебе надо? — грубо обратился к нему канцелярист.
— Что же мне надо? Конечно я пришел для того, что господин Император приказал всем бедным евреям получить хорошие, новые фамилии, в роде того, как оно есть у христиан.
— Ну! Как же ты хочешь называться?
— Если вы не имеете ничего против этого, я бы хотел называться Зонненглянц.
— Что? Как ты сказал? — заволновались чиновники. — Зонненглянц?
— Зонненглянц! — повторил Крумгольц. — Ты кажется думаешь, что это так-таки ничего и не стоит называться Зонненглянцем? Можешь ты сколько нибудь соответствовать сам-то такой фамилии?… Зонненглянц! Этакая фамилия стоит сто гульденов! Есть с тобой сто гульденов?
Все чиновники расхохотались и Авессалом, сконфуженный насмешками, отправился домой.
— Ну что? — спросили его там. — Разрешили тебе называться Зонненглянцем?
— А разве у меня есть на это сто гульденов? — завопил бедняга. — Я бы их охотно дал за такую фамилию, да если их нет! Мы не в состоянии заплатить что-нибудь и должны довольствоваться такой фамилией, которая будет бедна как мы сами. Да что такое имя? Что такое фамилия? Не место красит человека, сказано в Талмуде, а человек место. Тоже и с именем.
— Что же ты осрамить, что ли хочешь, нас? — заволновалась Рахиль. — Значит мы должны получить какую нибудь скверную фамилию? Или тебе жаль денег даже в таком важном случае? Если ты не можешь дать сто гульденов, ну дай хоть один, два дуката, чтоб только получить что-нибудь порядочное.
— Ни двадцатигрошовика не дам я за то, что до такой степени ничего не стоит, как имя!
— Видишь, тату, — укоризненно заговорила Эсфирь, — ты теперь заговорил совсем иное, чем прежде.
— Даже птицы небесные презирают излишнюю жадность! — наставительно начала Рахиль. — Если ты дашь один дукат, я добавлю другой, тот, что у меня зашит в старом чулке.
Все начали кричать, волноваться; все сетовали на Авессалома; Ревекка даже расплакалась. Авессалом был мягок по натуре и потому скоро он изъявил согласие дать два дуката за фамилию.
— Знаешь что Рахилька! — ласково заметил он. — Если солнце стоит так дорого, то не удовлетвориться ли нам свечкой; ведь и она светит изрядно. Возьму ка я фамилию Керценшейн (луч свечи).
Снова Авессалом появился в канцелярии и опять начал изучать персону Крумгольца с его зелеными нарукавниками, но на этот раз он прямо положил на край стола один дукат и, уже только положив его, заговорил насчет фамилии Керценшейн.
— Что ты воображаешь? — сердито заговорил канцелярист. — Керценшейн тоже фамилия, которая по малой мере стоит пяти дукатов. Может быть ты добавишь еще четыре дуката, Авессалом?
Авессалом вздохнул и с прискорбием вынул еще дукат, который и положил рядом с первым на стол.
— Я хочу заплатить, что могу! — проговорил он. — Сделайте мне честь, позвольте за два дуката мне приобресть фамилию Керценшейн.
— Нет это не идет, любезнейший Авессалом, право не идет! — уверял Брумгольд.
— Ну так позвольте мне называться Грюнблатт (зеленый лист)!
Чиновники начали опять смеяться над ним.
— Что такое два дуката? — укорял его Крумгольц. — Ну, что напр. можно купить за два дуката? Какие-нибудь панталоны, которые человек проносит год или два, а не имя, которое он таскает на себе целую жизнь. За два дуката мы дадим тебе фамилию Цукергут (сахарная шляпа), или Эйзенштейн (железный камень).
Авессалом был поражен как громом. Ему казалось невозможным, выйдя из дому торжественным Зонненглянцем, возвратиться домой каким то Цукергутом. Он взял свои два дуката и снова вышел за дверь. Подумав за дверью немного, он вошел в канцелярию и, подойдя к канцеляристу, сказал:
— Я прибавлю два двадцатигрошевика, но не делайте меня несчастным и дайте мне фамилию Грюнблатт. Господь наградит за это вас, детей ваших и внуков.
Канцелярист только покачал головой, а комиссар закричал сердито:
— Ты никак торговаться с нами хочешь? Ты кажется считаешь нас жидами!
— Если вы не хотите дать мне хорошей фамилии, — заговорил Авессалом робким, но укоризненным шепотом, нагнувшись к Крумгольцу, как будто он хотел разбудить спавшего человека, — то и я не желаю заплатить два дуката и два двадцатигрошевика за фамилию, которая и одного крейцера не стоит.
Он подождал одно мгновенье и так как ответа не последовало, то вышел из канцелярии; при этом он довольно сильно хлопнул дверью. Не прошло однако пяти минут, как Авессалом опять торчал перед столом Крумгольца и плачущим голосом бормотал:
— Так как у меня нет денег, то я пожалуй прибавлю двух цыплят и одни чудесные панталоны для господина канцеляриста, — я купил их от графа Комаровского, — но уж назовите меня тогда Зонненглянц.
Он был в эту минуту храбр как лев и потому смело положил перед Крумгольцем серебряную монету в десять крейцеров.
— Это уж прямо за ваши труды господин Крумгольц! Пишите же меня ради Бога Зонненглянцем.
— Убирайся ты прочь! — Заорал тот на него. — Что ты нас за нищих, что ли принимаешь? У нас нет времени на то, чтоб толковать, да спорить с тобой; не хочешь называться Цукергутом, так будешь ты Кноблаух (чеснок)! Вот тебе и весь сказ!
В эту минуту отворилась дверь и в канцелярию вошла хорошенькая, молоденькая вдова еврейка, по-видимому весьма состоятельная; на мгновенье в душной, пропитанной табаком, атмосфере канцелярии пахнуло запахом тончайших духов; вошедшая щеголяла и хорошим шелковым платьем, и нежной меховой накидкой и блестевшими отвсюду драгоценными камнями. Она обратилась прямо к комиссару, который с самой галантной улыбкой вскочил с места и подал вошедшей стул.
— Я уверен, — заговорил он любезным тоном, — вы пожаловали, чтоб порадовать нас новой, хорошенькой фамилией, которую вы себе избрали.
— Ах, я буду очень благодарна, — ответила еврейка, — если вы сами изберете мне фамилию, и рада заплатить что следует по таксе.
— Пожалуйте сюда! — пригласил ее канцелярист к своему столу.
Еврейка вынула из кошелька несколько золотых монет и положила их перед Крумгольцем; чиновники призвали на свои физиономии выражение дружественного расположения.
— Но как мы, простые смертные, — начал комиссар, — сможем выбрать для вас подходящую фамилию? При виде вас, человек думает, что перед ним стоит сама Венера, только что вышедшая из пены морской.
Даже фантазия полуслепого канцеляриста Крумгольца разыгралась при виде красавицы еврейки и её дукатов; он начал стыдливо прикрывать бумагами окружавшие его чернильные пятна на столе.
— Я осмелюсь заметить, — проговорил он, — что именно хорошо бы было, чтоб в новой фамилии молодой дамы имелось что либо намекающее на происхождение богини любви и красоты; поэтому я предложил бы им называться Велленгейм (родившаяся в волнах).
— Нет, нет! — перебил его комиссар. — Вы только взгляните на эти щечки-розы… впрочем вы ведь, Крумгольц, видите-то плохо… и выскажете, что дама должна называться розой; даже не розой — этого мало… Розенгартен!… нет! Розенталь (долина роз), — вот ваша истинная фамилия.
Хорошенькая вдова улыбнулась довольной улыбкой, и её занесли в протокол с новой фамилией Розенталь. Она вышла из канцелярии. Авессалом снова приблизился к столу и плаксиво заговорил:
— Не делайте меня несчастным, господин комиссар, и господа чиновники!
— Что? Этот осел еще здесь? — закричал комиссар. — Если ты не хочешь называться Кноблаух, то пусть ты будешь Оренблезер (дудящий в уши), чтоб ты не трещал нам в уши понапрасну. Так и знай: ты — Оренблезер.
Но дело опять прервалось; вошел портной Абурель, который, приблизившись к комиссару заговорил непритязательно, но и с видом человека, знающего себе цену: „Что прикажете мне уплатить? Ваша милость знаете мои денежные обстоятельства“. Комиссар пошептался с канцеляристом, протокол тотчас был написан и портной ушел из канцелярии с новой фамилией Гониг (мед).
— Господин комиссар! Дорогой господин комиссар! — завопил снова Авессалом; но его никто не слушал.
— Ужели же нет в вас справедливости настолько, чтоб меня, человека почтенного, семейного, не назвать каким то Оренблезером?
— Что же тебе эта фамилия не нравится? — закричал на него комиссар. — Ладно! Так ты будешь называться Ганс (гусь).
— Я над собой что-нибудь сделаю, если вы дадите мне такую фамилию, — отчаянно затараторил Авессалом. — Разве я могу летать? Я ведь не пешка же какая нибудь, чтоб так надо мною надругаться, а бедный, но честный еврей…
Опять его прервали: вошел Шемюель, извозчик, человек не богатый, не богаче Авессалома, но умевший так подольститься к комиссару, таких наговорить ему комплиментов, что ими осталась бы довольна даже женщина. От комиссара Шемюель подошел к канцеляристу и здесь тоже подъехал ловчее чего нельзя; затем он положил на стол два гульдена. Комиссар смеялся, глядя на его пролазнические штуки.
— Знаешь как ты должен называться? — сказал он Шемюелю. — Ты будешь называться Шмейхлер (льстец)! Нравится это тебе?
— А отчего бы оно и не понравилось? — заметил равнодушно извозчик.
— Кто богат, — внезапно прервал эту беседу Авессалом, — тот и доволен своею судьбою, сказано в писании. Поэтому я сохраню во имя Господа денежки мои при себе и буду равно доволен всякой фамилией. Возвратите мне мои десять крейцеров господин канцелярист, что я давеча положил перед вами.
— Что? Так он уж теперь не хочет заплатить ни одного крейцера? — закричал разозленный комиссар. — Возвратите ему деньги Крумгольц.
Канцелярист вынул монету из кармана и швырнул ее Авессалому, а комиссар взял протокол и начал самолично вписывать новую фамилию Авессалома. Несчастный со страхом взглянул ему через плечо и отпрыгнул вне себя от ужаса.
— Ну! Быть беде госиодин комиссар, быть беде! — отчаянно закричал он. — Господь покарает вас! Вместо вареных нудлей[2] вы будете есть древесные стружки и пусть вместо табаку нюхаете вы песок…
— Как ты смеешь! — закричал канцелярист. — Ты нас еще оскорблять вздумал!…
Но в эту минуту комиссар схватил Авессалома за шиворот и вытолкал за дверь. Бедняга не столько сбежал, сколько слетел с лестницы и опомнился только когда вышел на площадь.
Пока Авессалом дошел до своего дома, он однако почти забыл о сцене прискорбного изгнания из канцелярии, а помнил только свою новую фамилию. Домашние окружили его толпой.
— Ну, как же ты называешься? — нетерпеливо спрашивала жена. — Да что же ты молчишь? Или не можешь сказать!
— Как я называюсь? — повторил Авессалом голосом человека, покорившегося горькой судьбе. — Вот такой, каким ты меня видишь, я называюсь несчастным человеком. Я — Авессалом Лаузер (вшивец, искатель вшей).
— Что же это за имя Лаузер? — закричала жена.
— Что же это за имя Лаузер? — закричали за нею дети.
— Что это за имя? — со вздохом сказал Авессалом. — Имя правда не очень опрятное, но зато обошлось оно дешево.