Въ 1856 году лѣтомъ, гостя у своей матушки въ Истровкѣ близь села Чубковичъ, я поѣхалъ въ Новгородсѣверскъ посмотрѣть на живописное расположеніе города, покататься по Деснѣ и провѣдать своего товарища по Гимназіи Монжоса.
Матушка дала старую пролетку и пару лошадей доѣхать до Стародуба.
Въ Стародубѣ я взялъ почтовыхъ лошадей и поѣхалъ въ Новгородсѣверскъ.
Мнѣ попался старый ямщикъ, большой говорунъ и разсказчикъ, по прозванію Зозуля. На мой вопросъ, откуда онъ, онъ не переставалъ болтать до конца дороги. — Я изъ Понуровки; я двадцать лѣтъ ямщикомъ и за эти двадцать лѣтъ, можетъ быть, тысячу разъ проѣхалъ отъ Стародуба до Понуровки и отъ Понуровки до Стародуба. Я каждый кустикъ, каждую кочку на этомъ разстояніи знаю прекрасно; и про мѣста здѣсь всякія знаю преданія.
Воспользовавшись гадкою дорогой на плотинѣ, онъ слѣзъ съ облучка перекладной, началъ поправлять сбрую лошадей и, указывая кнутомъ на гадкую греблю съ мостикомъ, сказалъ: а знаете ли вы, какая эта гребля?
Это Вербица, а прежде называлась Путятна. Мнѣ разсказывалъ мой старый дѣдъ, что много сотенъ лѣтъ тому назадъ здѣсь былъ хуторъ Лупанецъ, принадлежавшій Стародубскому воеводѣ Карамышеву. Эта рѣчка была запружена большою плотиной, на которой стоялъ млынокъ. По другую сторону плотины, налѣво стоялъ большой будынокъ окруженный большимъ фруктовымъ садомъ. Много было вокругъ хозяйственныхъ построекъ, а на выѣздѣ съ плотины стоялъ колодезь съ журавлемъ, славившійся далеко въ окрестности своей хорошей водой. Возлѣ него часто останавливались прохожіе и проѣзжіе; богомольцы мыли здѣсь свои руки и лицо, снѣдали (закусывали) и отдыхали. Въ запруженномъ озерѣ было много рыбы.
Этотъ хуторъ арендовалъ у воеводы не то молдаванинъ, не то цыганъ по одеждѣ, высокій ражій дѣтина, сажень въ плечахъ и большой силы. Имѣя вкрадчивый голосъ, привѣтливый со всѣми, онъ пріобрѣлъ популярность въ окрестности; велъ успѣшно торговлю съ окрестными деревнями, былъ хорошимъ бондаремъ и столяромъ, дѣлалъ ведра, кадушки, ушаты, лопаты, скамьи, табуреты, билъ конопляное масло, курилъ вътайнѣ водку, варилъ медъ и пиво и всѣ свои издѣлія промѣнивалъ у сосѣднихъ крестьянъ и казаковъ на просо, жито, коноплю, пеньку, медъ, воскъ и т. п. Торговалъ, деньгу наживалъ и занимался еще ворожбой и колдовствомъ и лѣчилъ отъ всѣхъ болѣзней настоемъ различныхъ травъ.
Звали его Алексѣй Кочумъ. На лицѣ его было страданіе и грустное выраженіе; онъ часто вздыхалъ и грустно задумчиво глядѣлъ вдаль. Видно имѣлъ онъ какое то горе, или, можетъ быть, упреки совѣсти не давали ему покоя. Въ его комнатѣ на стѣнномъ коврѣ было развѣшано всевозможное оружіе: сабли, ятаганы, кинжалы, луки, и стрѣлы; и все въ дорогихъ, усыпанныхъ брильянтами и другими драгоцѣнными камнями, жемчугомъ и въ золотыхъ оправахъ.
У Алексѣя была дочь Катерина красы не описанной: въ отца вся смуглая, рослая, глаза были черные-черные, да такіе пронзительные, что, какъ посмотритъ на кого, такъ и приворожитъ и приколдуетъ, и тотъ терялъ свою волю, безпрекословно подчинялся ей и исполнялъ всѣ ея требованія.
Катерина съ дѣтскаго возраста любила помогать отцу; а какъ подросла она да сдѣлалась пышной красавицей, то на этотъ хуторъ съѣзжалось множество народу; были тутъ и казаки—„лыцари“ и богатые купцы, и ляхи,—богатые польскіе паны,—и евреи по торговымъ дѣламъ, и прочій людъ. И всѣхъ ихъ приманивала, кромѣ торговыхъ дѣлъ, краса Катерина, которая всю эту толпу держала въ должномъ почтеніи.
Торговля шла на славу, и Алексѣй Кочумъ долженъ былъ выстроить возлѣ колодца большой постоялый дворъ, потому что многіе пили, ѣли, бражничали, дневали и ночевали.
У воеводы Карамышева былъ одинъ сынъ Петръ, красивый статный парень со свѣтлыми кудрями, служившій у Московскаго царя постельничьимъ.
Пріѣхалъ онъ разъ весной на побывку къ отцу. Услыхавъ про красоту дочери Алексѣя Кочума и желая провѣрить справедливость славы и разсказовъ про Катерину, поѣхалъ онъ разъ послѣ полудня верхомъ провѣдать Кочума.
Не доѣзжая до хутора, онъ послышалъ въ лѣсу пѣніе: то дѣвки пѣли веснянки; и между пѣніемъ взвизгивали, весело хохотали. Затѣмъ черезъ нѣкоторое время толпа дѣвушекъ высыпала на поляну, черезъ которую долженъ былъ проѣзжать Петръ; здѣсь они начали рѣзвиться, бѣгать, перегонять другъ друга, падали, визжали, хохотали. Все это раскатами пошло по лѣсу, и эхо нѣсколько разъ повторило тоже самое.
Замѣтивъ всадника на прекрасной лошади въ красивомъ стрѣлецкомъ одѣяніи, дѣвушки испугались, живо разбѣжались и исчезли. Осталась только одна Катерина, которая пристально посмотрѣла на него своими черными, лучезарными, фосфорическими глазами.
Петръ, околдованный и очарованный ея взглядомъ, слѣзъ съ коня, сконфужено снялъ съ себя стрѣлецкую шапку и объяснилъ ей, кто онъ такой. Она окинула его быстрымъ взоромъ, видимо любуясь имъ, и предложила ему пройти къ отцу пѣшкомъ.
Дорогою она весело разсказывала, смѣялась, однимъ словомъ, была очаровательно прелестна.
Алексѣй Кочумъ радостно встрѣтилъ Петра, тотчасъ распорядился приготовить что-нибудь ему поѣсть, а самъ поставилъ передъ нимъ добрую кружку хорошаго холоднаго пива, которое Петръ выпилъ за здоровье Алексѣя и его дочери Катерины.
Послѣ ужина Катерина предложила воеводскому сыну пройтись съ нею по саду и покататься при лунномъ свѣтѣ на лодкѣ по озеру.
Сколько они тамъ катались и что они тамъ говорили между собою—я этого не знаю, но вернулся Петръ на хуторъ совершенно привороженъ и околдованъ Катериною: позабывъ о Москвѣ, о Стародубѣ, объ отцѣ и матери, къ которымъ пріѣхалъ на побывку, застрялъ онъ въ хуторѣ.
Живетъ онъ день, два, недѣлю, другую, третью… Кочумъ сталъ недружелюбно посматривать на Петра и на Катерину, ворчалъ, бѣсился, кидался, ломалъ вещи…
Разъ въ отсутствіи Петра, Катерина гордо, съ достоинствомъ спросила отца:
— Что ты злишься, ворчишь, ломаешь вещи? Ты не доволенъ, что я сдружилась съ Петромъ?… Ахъ тато-таточка, неужели ты не видишь, что я его люблю и онъ меня любитъ? Ты знаешь меня хорошо, что я не сдѣлаю ничего такого, что ославило бы и меня и тебя. Мы гуляемъ съ нимъ, бѣгаемъ взапуски, катаемся въ лодкѣ, поемъ пѣсни и дали слово любить другъ друга и никого больше.
На вопросъ отца: „Развѣ можетъ онъ, сынъ воеводы, на тебя жениться. Отецъ его никогда ему не позволитъ этого“—она отвѣчала:—Онъ меня любитъ и я его люблю; мы убѣжимъ на твою родину и тамъ обвѣнчаемся. Неправда ли, таточка, ты намъ поможешь въ этомъ? Онъ отвернулся отъ нея, злобно сверкнулъ глазами и прошепталъ:—Никогда!
На другой день воеводскій сынъ проснулся въ своей горенкѣ въ Стародубѣ, ослабѣвшій, съ тяжелой головой, весь въ поту и съ недоумѣніемъ осматривался кругомъ.
— Наконецъ то, ты очнулся, Петя—сказалъ воевода,—три недѣли ты горѣлъ и былъ безъ памяти; у тебя была огневица (горячка): никакіе шептуны и ворожейки не могли помочь тебѣ, ты во все время болѣзни бредилъ, кричалъ, хохоталъ, метался по постели и только сегодня очнулся, а я и мать твоя такъ и думали, что ты умираешь. А тутъ изъ Москвы требуютъ тебя свѣтъ-надежда государь.
Ты ему нуженъ, поправляйся скорѣе да поѣзжай на службу.
Когда сынъ оправился отъ болѣзни и отправился въ Москву, воевода отписалъ своимъ родственникамъ и друзьямъ, чтобы они женили Петра въ Москвѣ, что они и исполнили.
Проживши года два съ женой своею въ Москвѣ, Петръ Карамышевъ загрустилъ, закручинился: ни днемъ ни ночью отъ тоски не знаетъ покоя; все ему кажется, что онъ сдѣлалъ что-то нехорошее, преступное; началъ онъ бормотать что-то, задумываться. Испугалась молодая жена его и просила совѣта у царскихъ врачей. Они, осмотрѣвши его, посовѣтовали ему поскорѣе ѣхать домой и тамъ отдохнуть и подышать свѣжимъ воздухомъ.
Въ первыхъ числахъ Марта они выѣхали изъ Москвы и пріѣхали въ Стародубъ на Благовѣщеніе.
Въ этотъ годъ была снѣжная зима, а затѣмъ ранняя весна: Послѣ 25-го снѣгъ живо стаялъ, и быстро начала прибывать вода въ рѣчкахъ, озерахъ и запрудахъ.
Третьяго Апрѣля Петръ какъ будто очнулся и умъ его просвѣтлѣлъ. Онъ сказалъ женѣ и роднымъ, что поѣдетъ прокататься. Выѣхавъ за городъ, лошадь прибавила шагу, а онъ задумался. Ничего не видя ни направо ни налѣво, Петръ незамѣтно проѣхалъ восемь верстъ. Уже вечерѣло. Выплыла полная луна, озаряя все матовымъ голубоватымъ свѣтомъ.
Лошадь вдругъ стала. Петръ очнулся: видитъ плотину; озеро вскрылось, вода все болѣе и болѣе прибываетъ, а отъ воды идетъ паръ, который все сгущается и туманомъ покрываетъ всю воду и мельницу; а на мосточкѣ онъ видитъ свѣтлое очертаніе любимой дѣвушки, которая манитъ его рукой. Онъ вскрикиваетъ, слѣзаетъ съ лошади, бѣжитъ къ ней—и слышитъ со стороны ея нѣжный голосокъ:
— Ты покинулъ меня, ты не исполнилъ даннаго слова, разлюбилъ меня и женился на другой, меня же изъ своей головы выкинулъ; а я осталась тебѣ вѣрна и утопилась съ горя. Не оправдывайся Петруня: я знаю, кто виновникъ этого—это мой отецъ; онъ нами мститъ моей матери, которую онъ зарѣзалъ за то, что она полюбила другого и измѣнила ему. Онъ околдовалъ тебя, отшибъ твою память, оттого ты и позабылъ меня:
— О горе мнѣ! Вскрикнулъ съ отчаяніемъ Петръ.—Будь проклятъ твой отецъ и всѣ тѣ люди которые сдѣлали меня несчастнымъ! Я никого не любилъ и не хочу любить другую, кромѣ тебя; я былъ тебѣ вѣренъ, я несчастный погубленный человѣкъ… Мнѣ не хочется жить… И зачѣмъ жить? Я хочу быть съ тобою и лишу себя жизни, чтобы быть съ тобою вѣчно. Въ это время что то загремѣло, загрохотало; поднялась буря съ громомъ и молніей со стороны запруды; вода хлынула на плотину и они исчезли…
Старый же Кочумъ послѣ того изчезъ, и его нигдѣ не было видно.
И теперь въ наши дни, раннею весной; когда ѣдешь обратно изъ Понуровки въ Стародубъ, тутъ, на мокромъ болотистомъ мѣстѣ при лунномъ свѣтѣ въ клубкахъ тумана представляется, какъ будто видъ дѣвушки и парня, скользящихъ по землѣ. И слышенъ свистъ и хохотъ…