[421]
Въ стручкѣ сидѣло пять горошинъ; сами онѣ были зеленыя, стручокъ тоже, ну, онѣ и думали, что и весь міръ—зеленый; такъ и должно было быть! Стручокъ росъ, росли и горошины; онѣ приноравливались къ помѣщенію и сидѣли всѣ въ рядъ. Солнышко освѣщало и пригрѣвало стручокъ, дождикъ поливалъ его, и онъ дѣлался все чище, прозрачнѣе; горошинамъ было хорошо, уютно, свѣтло днемъ и темно ночью—какъ и слѣдуетъ. Онѣ все росли, да росли и все больше и больше думали, сидя въ стручкѣ,—что-нибудь да надо же было дѣлать!
— Вѣкъ, что-ли сидѣть намъ тутъ?—говорили онѣ.—Какъ бы намъ не зачерствѣть отъ такого сидѣнья!… А сдается намъ, есть что-то и за нашимъ стручкомъ! Ужъ такое у насъ предчувствіе!
Прошло нѣсколько недѣль; горошины пожелтѣли, стручокъ тоже.
— Весь міръ желтѣетъ!—сказали онѣ, и кто-жъ бы имъ помѣшалъ говорить такъ.
Вдругъ онѣ почувствовали сильный толчокъ; стручокъ былъ сорванъ человѣческою рукой и сунутъ въ карманъ къ другимъ стручкамъ. [422]
— Ну, вотъ, теперь скоро насъ выпустятъ на волю!—сказали горошины и стали ждать.
— А хотѣлось бы мнѣ знать, кто изъ насъ пойдетъ дальше всѣхъ!—сказала самая маленькая.—Впрочемъ, скоро увидимъ!
— Будь, что будетъ!—сказала самая большая.
„Хрусть!“ стручокъ лопнулъ, и всѣ пять горошинъ выкатились на Божій свѣтъ. Онѣ лежали на дѣтской ладони; маленькій мальчикъ разглядывалъ ихъ и говорилъ, что онѣ какъ-разъ пригодятся ему для стрѣльбы изъ бузинной трубочки. И вотъ, одна горошина живо очутилась въ трубочкѣ, мальчикъ дунулъ, и она вылетѣла.
— Лечу, лечу, куда хочу! Лови, кто можетъ!—закричала она, и слѣдъ ея простылъ.
— А я полечу прямо на солнце; вотъ настоящій-то стручокъ! Какъ-разъ по мнѣ!—сказала другая.
Простылъ и ея слѣдъ.
— А мы куда придемъ, тамъ и заснемъ!—сказали двѣ слѣдующія.—Но мы таки до чего-нибудь докатимся!—Онѣ и правда прокатились по полу, прежде чѣмъ попасть въ бузиновую трубочку, но все-таки попали въ нее.—Мы дальше всѣхъ пойдемъ!
— Будь, что будетъ!—сказала послѣдняя, взлетѣла кверху, попала на старую деревянную крышу и закатилась въ щель, какъ-разъ подъ окошечкомъ чердачной коморки. Въ щели былъ мохъ и рыхлая земля; мохъ спряталъ горошину; такъ она и осталась лежать тамъ скрытая, но не забытая Господомъ Богомъ.
— Будь, что будетъ!—говорила она.
А въ коморкѣ-то жила бѣдная женщина. Она ходила на поденную работу: чистила печи, пилила дрова, словомъ, исполняла всякую тяжелую работу; силъ у нея было довольно, охоты работать тоже не занимать стать, но изъ нужды она все-таки не выбивалась! Дома оставалась у нея ея единственная дочка, подростокъ. Она была такая худенькая, тщедушная; цѣлый годъ ужъ лежала въ постели ни въ живыхъ, ни въ мертвыхъ.
— Она уйдетъ къ сестренкѣ!—говорила мать.—У меня, вѣдь, ихъ двѣ было. Тяжеленько было мнѣ кормить двоихъ; ну, вотъ, Господь Богъ и подѣлилъ со мною заботу, взялъ одну къ себѣ! Другую-то мнѣ хотѣлось бы сохранить, да Онъ, видно, не хочетъ разлучать сестеръ! И она уйдетъ къ сестренкѣ!
Но больная дѣвочка все жила; терпѣливо, смирно лежала она день-деньской въ постели, пока мать была на работѣ. [423]
Дѣло было весною, рано утромъ, передъ самымъ уходомъ матери на работу. Солнышко свѣтило черезъ маленькое окошечко прямо на полъ, и больная дѣвочка посмотрѣла въ нижнее оконное стекло.
— Что это тамъ зеленѣетъ за окномъ? Такъ и колышется отъ вѣтра!
Мать подошла къ окну и пріотворила его.
— Ишь ты!—сказала она.—Да это горошинка пустила ростки! И какъ она попала сюда въ щель? Ну, вотъ, у тебя теперь будетъ свой садикъ!
Придвинувъ кроватку больной поближе къ окну, чтобы дѣвочка могла любоваться зеленымъ росткомъ, мать ушла на работу.
— Мама, я думаю, что поправлюсь!—сказала дѣвочка вечеромъ.—Солнышко сегодня такъ пригрѣло меня. Горошинка, видишь, какъ славно растетъ на солнышкѣ? Я тоже поправлюсь и выйду на солнышко.
— Дай-то Богъ!—сказала мать, но не вѣрила, что это сбудется.
Однако, она подперла зеленый ростокъ, подбодрившій дѣвочку, небольшою палочкой, чтобы онъ не сломился отъ вѣтра; потомъ взяла тоненькую веревочку и одинъ конецъ ея прикрѣпила къ крышѣ, а другой привязала къ верхнему краю оконной рамы. За эту веревочку побѣги горошины могли цѣпляться, когда станутъ подростать. Такъ и вышло: побѣги замѣтно росли и ползли вверхъ по веревочкѣ.
— Ахъ, да она готовитъ цвѣты!—сказала женщина однажды утромъ и съ этой минуты тоже стала надѣяться и вѣрить, что больная дочка ея поправится.
Ей припомнилось, что дѣвочка въ послѣднее время говорила какъ будто живѣе, по утрамъ сама приподымалась въ постели и долго сидѣла, любуясь своимъ гороховымъ садикомъ съ одною горошинкой; а какъ блестѣли при этомъ ея глазки! Черезъ недѣлю больная въ первый разъ встала съ постели на цѣлый часъ. Какъ рада она была посидѣть на солнышкѣ! Окошко было отворено, а за окномъ покачивался вполнѣ распустившійся бѣло-розовый цвѣточекъ. Дѣвочка высунулась въ окошко и нѣжно поцѣловала тонкіе лепестки. День этотъ былъ для нея настоящимъ праздникомъ.
— Господь Богъ самъ посадилъ и взростилъ цвѣточекъ, чтобы ободрить и порадовать тебя, милое дитятко, да и меня [424]тоже!—сказала счастливая мать и улыбнулась цвѣточку, какъ ангелу небесному, посланцу Божьему.
Ну, а другія-то горошины? Та, что летѣла, куда хотѣла,—лови, дескать, кто можетъ—попала въ водосточный жолобъ, а оттуда въ голубиный зобъ и лежала тамъ, какъ Іона во чревѣ кита. Двѣ лѣнивицы пошли такъ же далеко—ихъ тоже проглотили голуби. Что-жъ, все-таки онѣ принесли существенную пользу! А четвертая, что собиралась забраться на солнце, упала въ канавку и лежала себѣ, да бухла въ заплесневѣлой водѣ.
— Какъ я славно раздобрѣла!—говорила горошина.—Право, я скоро лопну, а ужъ дальше этого, я думаю, не пойти ни одной горошинѣ. Я самая замѣчательная изъ всѣхъ пяти!
Канавка была съ нею вполнѣ согласна.
А у окна, выходящаго на крышу, стояла дѣвочка, съ блестящими глазками, румяная и здоровая; она сложила руки и благодарила Бога за гороховый цвѣточекъ.
— А я все-таки стою за мою горошину!—сказала канавка.
