ПЕРИОД ВТОРОЙ.
Борьба с Наполеоном.
1810—1815.
Во время Эрфуртского свидания, Император Александр обратился к Сперанскому с вопросом, как находит он чужие края в сравнении с Россией? Сперанский отвечал: „Мне кажется, Государь, что здесь установления, а у нас люди лучше“. — „Это и моя мысль, — заметил Государь, — возвратясь домой, мы с тобой часто будем говорить об этом“. С этого времени, Александр, несмотря на возраставшее бремя забот по внешней политике, начал ближе знакомить Сперанского с образом своих мыслей, доставлял своему статс-секретарю бумаги, прежде к нему поступившие, и нередко проводил с ним целые вечера в чтении разных сочинений. Величайшей похвалой Сперанскому, — замечает по поводу сближения его с Государем Михайловский-Данилевский, — удовольствие, испытанное Александром беседовать с ним после бесед с Наполеоном. Доверие Государя не было обмануто; Сперанский явился даровитым и красноречивым выразителем тайных стремлений Александра. С этих пор милость к Сперанскому стала ежедневно возрастать и вскоре не только все законодательство, но и почти все высшее управление сосредоточились в его руках. Новая, счастливая обстановка и самостоятельное положение вдохнули в Сперанского отвагу, освободив его от посторонних влияний, стеснявших до сих пор его деятельность. После Эрфурта он утвердился в мысли, что — по любимым его тогдашним выражениям — il faut trancher dans le vif, tailler en plein drap. „Из всех сих упражнений, — писал впоследствии Сперанский Государю из пермской ссылки, — из стократных может быть разговоров и рассуждений Вашего Величества, надлежало, наконец, составить одно целое“. Обширная работа, порученная перу Сперанского, подвигалась с изумительной быстротой, и к октябрю 1809 года план всеобщего государственного образования лежал уже на столе Императора Александра. „В существе своем он не содержал ничего нового, — пишет Сперанский, — но идеям, с 1801 г. занимавшим внимание Государя, дано в плане систематическое расположение. Весь разум сего плана состоял в том, чтобы посредством законов и установлений утвердить власть правительства на началах постоянных и тем самым сообщить действию сей власти более правильности, достоинства и истинной славы“.
Октябрь и ноябрь 1809 года прошли в ежедневном почти рассмотрении разных частей этого плана, в которых Государь делал свои поправки и дополнения. Наконец, оставалось только решить вопрос, каким образом ввести его в действие. По этому поводу Сперанский пишет в пермском письме: „Блистательнее, может быть, было бы все установления сего плана приготовить вдруг, открыть одновременно: тогда они явились бы все в своем размере и стройности и не произвели бы никакого в делах смешения. Но В. В. предпочли твердость сему блеску и признали лучшим терпеть на время укоризну некоторого смешения, нежели все вдруг переменить, основавшись на одной теории. Сколько предусмотрение сие ни было основательно, но впоследствии оно сделалось источником ложных страхов и неправильных понятий. Не зная плана правительства, судили намерения его по отрывкам, порицали то, чего еще не знали, и, не видя точной цели и конца перемен, устрашились вредных уновлений“.
Император Александр решился приступить к осуществлению предположенных преобразований с учреждения Государственного Совета, как более независимого от общего круга задуманных реформ. Все прочее осталось только на бумаге и, как говорит биограф Сперанского, „даже исчезло из памяти людей, как стертый временем очерк смелого карандаша“. Новое образование Государственного Совета основывалось на трех главных началах: 1) в порядке государственных установлений Совет составляет сословие, в коем все части управления в главных их отношениях к законодательству соображаются и через него восходят к верховной Императорской власти; 2) посему все законы, уставы и учреждения в первообразных их начертаниях предлагаются и рассматриваются в Государственном Совете, а потом действием Державной власти поступают к предназначенному их совершению; 3) никакой закон, устав и учреждение не исходит из Совета и не может иметь совершения без утверждения Верховной власти. К этим предметам занятий Совета, обнимавшим собственно законодательную часть, еще были присоединены и некоторые другие, как-то: 1) общие внутренние меры в чрезвычайных случаях; 2) объявление войны, заключение мира и другие важные меры, „когда, по усмотрению обстоятельств, могут они подлежать предварительному общему соображению“; 3) ежегодные сметы общих государственных приходов и расходов, назначение новых издержек в течение года и чрезвычайные финансовые меры; 4) отчеты всех министерств. Совет был разделен на четыре департамента: законов, дел военных, дел гражданских и духовных и государственной экономии. В общем собрании Государь предоставил себе председательство; в отсутствие его председательствующим на первый год был назначен государственный канцлер, граф Н. П. Румянцев, государственным секретарем — Сперанский. В этом званий Сперанский, по степени личного своего влияния, стал истинно первым министром. Благоволение и доверенность к нему Императора не имели, кажется, пределов. Членов Совета было 35. Для производства дел Совета была учреждена государственная канцелярия, из статс-секретарей, докладывающих в департаментах, и их помощников. Ближайшими сотрудниками Сперанского по должностям статс-секретарей в департаментах Совета сделались: М. Л. Магницкий, С. А. Бижеич, А. Н. Оленин и Ф. И. Энгель. Первый из них занимал важнейшее место по департаменту законов и был доверенным лицом Сперанского. Коммиссия составления законов обращена в установление, при Государственном Совете состоящее. Директором ее назначен Сперанский. Кроме того, при Совете образована еще комиссия прошений. Государственный секретарь докладывал дела в общем собрании, представлял журналы Совета на Высочайшее усмотрение и заведовал всей исполнительной частью.
31-го декабря 1809 года члены Совета получили повестки собраться на другой день утром в половине девятого, в одну из зал Шепелевского дворца. К 9-ти часам 1-го января 1810 года в Совет прибыл Император Александр. Государь в председательском кресле открыл заседание речью, живо отражавшей его тогдашнее настроение; она была преисполнена чувства, достоинства и таких возвышенных взглядов, которые никогда еще Россия не слышала с престола. Эта речь была сочинена Сперанским и собственноручно исправлена Александром. „Все, — сказал Император, — что в мыслях и желаниях человеческих есть самого твердого и непоколебимого, все будет Мной употреблено, чтобы установить порядок и оградить Империю добрыми законами. Вы приемлете священную обязанность Мне в сем содействовать. Пред отечеством, пред Богом, вы будете в сем ответствовать. Пред сими великими именами все личные уважения должны исчезнуть. Изочтите миллионы, кои от вас ожидать будут твердой собственности, тишины и благоустройства, и измерьте сим пространство ваших обязанностей и степень Моего к вам доверия. Уповая на благословение Всевышнего, Мой долг будет разделять труды ваши и искать одной славы, для сердца Моего чувствительной, чтоб некогда, в поздних временах, когда Меня уже не будет, истинные сыны отечества, ощутив пользу сего учреждения, вспомнили, что оно установлено было при Мне и Моим искренним желанием блага России“. Затем Государь повелел Сперанскому прочитать манифест об образовании Совета, самое положение о нем, список председателей департаментов, членов и чинов канцелярии и расписание дней заседаний. В манифесте Александр провозглашал перед лицом России, что законы гражданские, сколь бы они ни были совершенны, без государственных установлений не могут быть тверды; впервые всенародно выражено сознание, что положение государственных доходов и расходов требует неукоснительного рассмотрения и определения; впервые возвещено, что разум всех усовершений государственных должен состоять в учреждении образа управления на твердых и непременяемых основаниях закона. Вообще же все „образование Государственного Совета“ носило на себе явный отпечаток понятий и форм, совершенно новых в нашем общественном устройстве, начиная с первой главы под названием коренных законов Совета. В заключении Государь вручил председателю только что составленный проект гражданского уложения и план финансов (выработанный Сперанским), для внесения их в департаменты Совета по принадлежности; они должны были лечь в основу работ этого нового учреждения. По отбытии Государя, члены Совета подписали особо установленную для них присягу.
Начиная с этого дня, Император Александр присутствовал в общих собраниях Совета. Рано утром, перед заседанием, Сперанский являлся к нему с делами и журналами. Такой порядок продолжался в течение 1810 и 1811 гг.
Открытие Государственного Совета сопровождалось важными переменами в личном составе высших правительственных лиц. Председателем военного департамента был назначен граф Аракчеев с увольнением от звания военного министра; „лучше самому быть дядькой, нежели над собой иметь дядьку“, сказал при этом случае Алексей Андреевич. Государь избрал ему преемником главнокомандующего финляндской армией и генерал-губернатора вновь покоренного княжества, Барклая-де-Толли. Министром юстиции назначен сенатор И. И. Дмитриев, вместо князя Лопухина, занявшего место председателя департамента гражданских и духовных дел в Совете. Министром народного просвещения повелено быть (11-го апреля) графу Алексею Кирилловичу Разумовскому, занимавшему место попечителя Московского университета. Министерство финансов, вверенное после смерти графа Васильева, в 1807 году, со званием государственного казначея Голубцову, было поручено Гурьеву, управлявшему с 1805 года ведомством уделов.
После учреждения нового Государственного Совета, Сперанский перешел к преобразованию министерств. Манифестом 25-го июля (6-го августа) 1810 года было обнародовано „новое разделение государственных дел в порядке исполнительном“, с подробным исчислением предметов каждого министерства и главного управления. В следующем году, при манифесте 25-го июня (7-го июля) 1811 года, было издано „общее учреждение министерств“. Министерство коммерции было упразднено; дела его распределены между министерствами финансов и внутренних дел. Учреждены: главное управление ревизии государственных счетов, главноуправляющим которого был избран барон Б. Б. Кампенгаузен, и министерство полиции, в состав которого отделялись предметы внутренней безопасности от министерства внутренних дел. Министром полиции назначен с.-петербургский военный губернатор, генерал-адъютант Балашов. Вследствие уменьшения круга деятельности министерства внутренних дел, оно перешло от князя Алексея Борисовича Куракина к Осипу Петровичу Козодавлеву. Кроме того, образовано главное управление духовных дел иностранных исповеданий, вверенное обер-прокурору Святейшего Синода князю Александру Николаевичу Голицыну (25-го августа 1810 года).
Еще в 1809 году (20-го ноября) последовал манифест об учреждении управления водяными и сухопутными сообщениями. Должность главного директора была возложена на Принца Георгия Ольденбургского. К нему определен был со званием статс-секретаря Ф. П. Лубяновский; от него все доклады и предположения Принца восходили к Государю через Сперанского. Затем в 1810 году (11-го ноября) последовало открытие корпуса инженеров путей сообщения.
Немедленно после учреждения Государственного Совета Сперанский внес в департамент экономии финансовый план; он был одобрен департаментом и общим собранием Совета и постепенно приведен в исполнение. 2-го февраля 1810 года обнародован манифест, коим положено прекратить дальнейший выпуск ассигнаций, признанных государственным долгом, и вместе с тем объявлено возвышение податей и налогов. Вслед за тем открыта комиссия погашения долгов и изданы манифесты о преобразовании монетной системы.
При всех многочисленных занятиях Сперанского, Государю угодно было привлечь его еще к делам финляндским, в которых он до 1812 года не переставал принимать самое деятельное участие: 17-го апреля 1809 года Сперанский назначен канцлером Абоского университета. Новоприобретенный край был образован в виде отдельного государства, к которому указом 11-го (23-го) декабря 1811 года были присоединены финляндские земли, отошедшие к России по Абоскому миру 1743 года, равно как и Выборгская губерния, уже сто лет принадлежавшая Империи.
Вопрос этот был уже давно решен в уме Императора Александра и вполне соответствовал сокровенным мыслям его о превосходстве конституционного порядка над неограниченным самодержавием. В беседе с генералом Армфельдом в мае 1811 года Александр высказал свои воззрения по поводу этого щекотливого вопроса с полной откровенностью и со свойственной ему изысканной скромностью. „Je vous jure“, сказал ему Государь, „que ces formes me plaisent bien davantage que cet exercice d’un libre arbitre qui n’а pour base que ma volonté et qui admet un principe de perfection chez le souverain, qui n’est pas hélas dans l’humanité. Ici je ne peux me tromper que parce que je le veux bien; toutes les lumières me sont offertes — là je ne suis entouré que d’incertitude et presque toujours d’habitudes qui ont supplée aux lois. Vous verrez, ajouta-t-il, comme je pense sur cela, là ou il y а moyen d’operer un changement dans mes Etats, puisque incessamment je vais réunir la vieille Finlande a vous autres et lui donner la même constitution et les mêmes formes de liberté“. — Армфельд восторгался мыслями Александра и заметил: „Государь ангел; работать с ним — это рай“.
Присоединение Выборгской губерний к Финляндии не произвело в России особого впечатления. „При неизмеримом пространстве земель, коими владеет Россия, — пишет Вигель, — некоторые только посмотрели на то, как на уступку немногих десятин богатой вотчиной другой небольшой соседней деревне, одному же с ней помещику принадлежащей. Все взоры устремлены были на запад и на юг, и до севера никому дела не было. Лучше сказать никто почти не узнал о том; в этом случае Россия была, как огромная хоромина, для изображения величины которой есть поговорка, что в одном углу обедают, а в другом не ведают“.
11-го (23-го) января 1811 года обнародован был устав Царскосельского лицея, окончательно разработанный Сперанским; цель учреждения лицея определена в образовании юношества, особенно предназначенного к важным частям службы государственной. Побудительной причиной к учреждению этого высшего учебного заведения послужило следующее обстоятельство. Хотя Император не вмешивался в дело воспитания своих младших братьев, Великих Князей Николая и Михаила Павловичей, всецело предоставленное Императрице Марии Феодоровне, но вскоре представился случай, в котором Государь признал нужным отступить от принятого им сдержанного положения. Императрица-мать пожелала отправить сыновей своих для довершения образования в Лейпцигский университет, чему, однако, решительно воспротивился Император Александр; взамен этого ему пришло на мысль учредить в Царском Селе лицей, где бы младшие братья его могли слушать публичные лекции. Для этой цели отведен был дворцовый флигель, соединенный галереей с главным корпусом дворца. События 1812 года воспрепятствовали осуществлению мысли поместить туда Великих Князей. Торжественное открытие Царскосельского лицея, в присутствии Императора Александра, последовало 19-го октября 1811 года. Впоследствии в Царском Селе учрежден еще Благородный пансион, как рассадник для лицея; он был открыт 27-го января 1814 года.
1811 год ознаменовался еще окончанием Казанского собора. Ровно через десять лет после венчания на царство Императора Александра, 15-го (27-го) сентября, происходило торжественное освящение нового храма в присутствии Государя. Строителем собора был русский зодчий Воронихин; вообще же работы производились под наблюдением президента Академии Художеств, графа Александра Сергеевича Строганова. Все живописные и скульптурные произведения Казанского собора были исполнены академиками и воспитанниками Академий Художеств.
Между тем внешние дела продолжали отвлекать внимание Императора Александра от работ, связанных с предположенным преобразованием внутреннего управления Империи. Начавшиеся в исходе 1809 года переговоры Коленкура о предстоящем браке Наполеона с Великой Княжной Анной Павловной не привели к новому и более прочному сближению Франции с Россией. Последствия оказались совершенно иными. После ряда отсрочек и неопределенных сочувственных пожеланий, Император Александр сообщил, наконец, послу 23-го января (4-го февраля) 1810 года, что Императрица Мария Феодоровна, ввиду молодости Великой Княжны, не может согласиться на брак ее ранее, как по истечении двух лет. Уклончивый ответ русского двора сопровождался еще со стороны вдовствующей Императрицы следующей оценкой французского союза, сделавшейся известной Коленкуру: „L’empereur Napoléon ne tient pas a la Russie par principe et par sentiment, mais par besoin momentané de son concours; l’alliance actuelle n’est qu’une chose de circonstance pour paralyser le Nord pendant qu’on soumet le Midi“. Наполеон, конечно, не дождался отрицательного ответа на сделанное им брачное предложение, чтобы принять новое решение, и как только убедился из донесений Коленкура в полной непредупредительности России по отношению к столь важному для него вопросу, он немедленно предложил руку дочери Императора Франца, эрцгерцогине Марии-Луизе. Австрийцы, опасавшиеся более всего заключения русского брака и связанного с ним упрочения поколебавшейся с 1809 года дружбы двух Императоров, отнеслись к предложению Наполеона с нескрываемым удовольствием. 25-го января (6-го февраля) Князю Шварценбергу пришлось решить этот важный политический вопрос в несколько часов времени и подписать брачный контракт. Уклончивый образ действий, усвоенный Императором Александром в переговорах с Коленкуром, сопровождался новым для него огорчением: Наполеон отказался ратифицировать конвенцию о Польше, подписанную его послом в Петербурге, и предложил для нее новую редакцию, несогласную с видами нашего правительства, требуя, вместе с тем, чтобы это соглашение оставалось секретным. Отныне полный разрыв между тильзитскими союзниками сделался вопросом времени. Из доверенных советников Наполеона один Камбасерес предвидел этот плачевный исход. Он высказал мнение, что Франции через два года предстоит вести войну с той державой, с которой не породнится Наполеон; новое столкновение с Австрией не внушало Камбасересу никаких опасений, но он страшился войны с Россией, последствия которой казались ему неисчислимыми. ( Je tremble d’une guerre avec la Russie; les conséquences en sont incalculables). Дальберг оценил подобным же образом политические последствия австрийского брака Наполеона, и по этому поводу писал Меттерниху: „Ce dont vous pouvez être sur, c’est qu’en moins de cinq mois nous sommes en froid avec la Russie et en moins de dix-huit mois en guerre avec elle“.
Возможность нового столкновения с Францией побудила Императора Александра направить все усилия к скорейшему разрешению борьбы, длившейся уже столько лет на Востоке. Новый главнокомандующий граф Каменский, подобно своим предшественникам, не оправдал возложенных на него надежд: русское оружие потерпело на Балканском полуострове новые неудачи и поход 1810 года не приблизил нас к желаемой развязке, а именно к уступке Оттоманской Портой придунайских княжеств. Хотя открытие 10-го (22-го мая) кампании на Дунае сопровождалось сначала некоторыми успехами: 22-го мая (3-го июня) взят приступом Базарджик, 30-го мая (11 июня) сдалась крепость Силистрия, и 5-го (17-го) июня овладели укреплениями Разграда, — но затем граф Каменский потерял время и средства на покорение Шумлы. Убедясь в невозможности овладеть этой твердыней, главнокомандующий двинул армию против Рущука и 22-го июля (3-го августа), в день тезоименитства Императрицы Марии Феодоровны, предпринял неудачный штурм этой крепости, сопровождавшийся потерей более 8000 человек. Победа, одержанная 26 августа (7-го сентября) под Батиным, не поправила дела; хотя затем Систово, Рущук, Журжа, Турно и Никополь сдались, и русские утвердились на правом берегу Дуная, но граф Каменский, ввиду наступившего ненастья, считал, однако, невозможным продолжать военные действия; большая часть армии была снова переведена на левый берег Дуная. Последствия похода 1810 года оказались крайне неутешительными: армия лишилась почти половины наличного числа людей, а достигнутые результаты не сделали Порту более сговорчивой к миру. Граф Каменский смертельно заболел († в Одессе 4-го мая 1811года); временное начальство над армией принял старший генерал, граф Ланжерон, до прибытия 7-го (19-го) апреля нового главнокомандующего, генерала Кутузова. Задача, предстоявшая старому полководцу, была не легкая; он должен был принудить Турцию к заключению мира, располагая только четырьмя дивизиями, а пять дивизий были направлены к Днестру, ввиду опасности, начинавшей угрожать нашей западной границе. Тем не менее, он вышел победителем из этой невыгодной обстановки и блистательно закончил семилетнюю войну с Портой. Кутузову удалось «скромным своим поведением» выманить визиря из Шумлы; очистив Рущук, Силистрию, Никополь, русская армия отступила на левый берег Дуная и расположилась между Журжей и Слободзеей. Турки, ободренные уходом русских, перешли в числе 36000 человек Дунай и расположились в укрепленном лагере; успокоенные видимым успехом, они пребывали в полном бездействии. Тогда Кутузов подкрепил себя двумя дивизиями, возвращенными с Днестра, переправил на правый берег Дуная выше Рущука корпус под начальством генерала Маркова, который 2-го (14-го) октября овладел находившимся здесь турецким лагерем и начал оттуда громить из батарей армию визиря, отрезав ему сообщение, отступление и продовольствие. Визирь ночью спасся в челноке в Рущук. Последствием этих искусных действий Кутузова было перемирие и открытие переговоров о мире. Между тем, положение турок, обложенных в лагере при Слободзее, сделалось истинно отчаянным: они гибли тысячами от голода и болезней. Наконец, 23-го ноября (7-го декабря) турки сдались; их осталось 12000 человек из 36000, перешедших Дунай. Затем главная квартира перешла в Бухарест, где продолжались начавшиеся в Журже переговоры. Император Александр пожаловал Кутузову графское достоинство. „Conçoit-on ces chiens, ces gredins de Turcs qui ont eu le talent de se faire battre de la sorte“, сказал Наполеон при первом известии об этом неожиданном событии. „Qui est-ce qui aurait pu le prévoir“.
В то время, как в 1810 и 1811 годах война на Балканском полуострове продолжалась с переменным счастьем, отношения России к Франции приняли окончательно враждебный характер. Для упрочения континентальной системы, Наполеон с 1810 года начал расширять пределы своей Империи путем декретов; последовательно уничтожена была самобытность Голландского королевства, и присоединены к Франции Ганзеатические города, Лауенбург и все прибрежье Немецкого моря. „Присоединение требуется обстоятельствами“ (la réunion est commandée par les circonstances), громогласно объявлял французский министр внешних сношений, по поводу этих распоряжений. К несчастью для России, в числе пострадавших оказался герцог Ольденбургский; это обстоятельство побудило Императора Александра повелеть князю Куракину вручить Шампаньи декларацию, заключавшую в себе формальный протест против нарушения существующих трактатов. Когда французское правительство не приняло протеста, Государь приказал отправить по этому поводу ноту ко всем русским посольствам, для сообщения дворам, при которых они находились. Скрытые и явные враги тильзитской политики могли, наконец, торжествовать победу; антагонизм двух Императоров был засвидетельствован перед Европой. Отныне великодушное убеждение в необходимости спасти Европу от завоевательных стремлений Наполеона снова получило преобладающее значение в политической программе Александра; ему казалось необходимым оградить несчастное человечество от угрожающего ему варварства. Прусско-немецкие патриоты и иезуитско-эмигрантская колония в Петербурге дружно сплотились около Александра, стремясь к одной общей цели: низвержению ненавистного им Наполеона и возбуждению русского национального чувства против преобладающего влияния Франции. В этом же духе действовала Императрица Мария Феодоровна. Иностранные дипломаты, которые привыкли смотреть на Россию, как на орудие своекорыстных своих целей, страшились только одного, что борьба России с Наполеоном не состоится. Граф Меттерних не скрывал своих опасений на счет возможного соглашения России с Францией, в ущерб Австрии и Пруссии. Прав, поэтому, писатель, сказавший, что „война 1812 года была великой дипломатической ошибкой, обращенной духом русского народа в великое народное торжество“.
К возродившимся политическим неудовольствиям присоединилась вскоре еще таможенная борьба. 19-го (31-го) декабря 1810 года последовало издание: „Положения о нейтральной торговле на 1811 г.“, коим дозволялся привоз колониальных товаров под американским флагом, а изделия французских фабрик частью запрещались, частью же были обложены высокой пошлиной, чтобы оградить вывоз звонкой монеты за предметы роскоши. Этим распоряжением нанесен был чувствительный удар континентальной системе, незыблемость которой всего более озадачивала Наполеона; одно из самых существенных условий тильзитского соглашения перестало, в действительности, существовать. Наполеон по этому поводу сказал: „Вот большая планета сорвалась со своего пути и принимает ложное направление, я не понижаю ее движения. Она так не может действовать без намерения разойтись с нами. Будем на стороже и примем все те меры, которые предписывает благоразумие“. 16-го (28-го) февраля 1811 года Наполеон писал Императору Александру: „Votre Majesté n’а plus d’amitié pour moi“. С этого времени Наполеон, действительно, начал готовиться к возможному разрыву с Россией, в том предположении, что она решилась броситься в объятия Англии. Переписка между обоими Императорами потеряла дружественный характер и получила полемический оттенок; вопрос о вознаграждении пострадавшего герцога Ольденбургского поддерживал натянутые отношения, установившиеся между тильзитскими друзьями. В переписке Шампаньи с Коленкуром, французский министр советовал послу обратиться, во время своих бесед, к чувствительному сердцу Императора Александра: „dites lui que le souverain qu’il place dans une situation pénible est celui a qui il а dit a Tilsit et dans ce jour qu’il regardait comme l’anniversaire de Pultava: vous avez sauvé l’Empire russe“ (19-го февраля (3-го марта) 1811 года). Наполеон в это же время (21-го марта (2-го апреля) 1811 года) писал королю Виртембергскому: „война разыграется. Она произойдет вопреки моим убеждениям, вопреки Императору Александру, противно интересам Франции и России. Я этому был уже не раз свидетелем и личный опыт, вынесенный из прошлого, открывает мне эту будущность. Все это уподобляется оперной сцене и англичане стоят за машинами. (Tout cela est une scene d’opera et les Anglais tiennent les machines)“. Относительно же вознаграждения герцога Ольденбургского, требуемого Россией, Наполеон высказал весной 1811 года следующее мнение: „Вы хотите получить Данциг? Год тому назад, даже шесть месяцев ранее, я отдал бы его вам; но теперь, когда я питаю недоверие к России, когда она угрожает мне, как же вы хотите, чтобы я уступил вам крепость, которая в случае войны может служить точкой опоры для всех моих действий на Висле?“ Между тем Россия и Франция продолжали усиленно готовиться к войне, прикрывая боевые мероприятия бесплодными переговорами и обвиняя друг друга в воинственных замыслах. Князь Куракин, о котором некогда граф Ростопчин писал в 1799 году, что ему следовало бы, по ограниченности своей, быть немецким принцем, изгнанным из своих владений, или же идолом у дикарей, не внушал Императору Александру достаточного доверия среди политических затруднений, сопровождавших Шенбрунский мир. Куракина упрекали особенно в том, что он не умел разузнавать о событиях, и сообщал в депешах сведения ничтожного содержания. Поэтому, в начале 1810 года поручено было графу Нессельроде отправиться в Париж под предлогом заключения займа; в действительности же Нессельроде должен был сообщать сведения из Парижа Государю через посредство Сперанского и войти в сношения с Талейраном, в лице которого Император Александр, со времени эрфуртского свидания, приобрел тайного союзника для своей антинаполеоновской политики. Прибыв в Париж, граф Нессельроде явился Талейрану и сказал ему: „je suis officiellement employé auprès du prince Kourakine, mais c’est auprès de vous que je suis accredite. J’ai une correspondance particulière avec l’Empereur, et je vous apporte une lettre de lui“. Переписка эта должна была оставаться тайной как для государственного канцлера графа Румянцева, так и для князя Куракина; она продолжалась безостановочно до осени 1811 года и была известна одному Сперанскому.
Наполеон, недовольный, в свою очередь, донесениями Коленкура, решился отозвать его из Петербурга, обвиняя своего посла в том, что он совершенно сделался русским и забывает выгоды Франции. Коленкур был заменен графом Лористоном, прибывшим в Петербург 9-го мая 1811 года. Кроме того, вместо Шампаньи, французским министром внешних сношений назначен был Маре, герцог Бассано; в последнем Наполеон приобретал еще более послушное орудие для своих политических целей.
Прощаясь с Коленкуром, Император Александр с полной откровенностью высказал свой взгляд на положение дел: „У меня нет таких генералов, как ваши, я сам не такой полководец и администратор, как Наполеон, но у меня хорошие солдаты, преданный мне народ, и мы скорее умрем с оружием в руках, нежели позволим поступить с нами как с голландцами и гамбургцами. Но уверяю вас честью, я не сделаю первого выстрела. Я допущу вас перейти Неман и сам его не перейду; будьте уверены, что я не объявлю вам войны, я не хочу войны, мой народ, хотя и оскорблен отношениями ко мне вашего императора, но так же, как и я, не желает войны, потому что он знает ее опасности. Но если на вего нападут, то он сумеет постоять за себя“. Император Александр повторил те же мысли, 13-го (25-го) марта, в письме к Наполеону:
„Повторяю, если начнется война, то лишь потому, что Ваше Величество ее желали, и, употребив все мои усилия чтоб предотвратить ее, я сумею сражаться и дорого продам мое существование“.
В августе 1811 года воинственные приготовления Наполеона настолько подвинулись вперед, что он счел возможным обратиться к способу, которым он любил возвещать Европе, что в уме его решена новая война. Во время торжественного приема в Тюильерийском дворце 3-го (15-го) августа, император разыграл с князем Куракиным сцену, напоминавшую подобные же беседы с Витвордом в 1803 году и с Меттернихом в 1808 году. Самым выдающимся местом его грозной речи, продолжавшейся два часа времени в присутствии дипломатического корпуса, следует признать следующие слова: „В России есть таланты; но то, что там делается, доказывает, что у вас или потеряли голову или имеют задние мысли. Вы походите на зайца, у которого дробь в голове, и который кружится то в ту, то в другую сторону, не зная, ни какому направлению он следует, ни куда он добежит“. Ко всем этим любезностям Наполеон присоединил еще личное оскорбление князю Куракину, сказав: „вы хотите вести дела, а единственный умный человек из вашего посольства, граф Нессельроде, собирается уехать от вас“.
После выходки Наполеона, 3-го (15-го) августа, последовал снова период видимого политического затишья. Обе враждовавшие стороны приискивали союзников. Настал роковой 1812 год. 24-го февраля (7-го марта) Фридрих-Вильгельм III должен был, как он писал, пожертвовать влечениями своего сердца и заключить союзный договор с Францией, что не помешало, однако, королю потребовать от французского правительства, в случае успешного исхода предстоящей кампании, уступки Курляндии, Лифляндии и Эстляндии. На это заявление Наполеон злостно заметил: „А клятва над гробом Фридриха?“ (Et le serment sur le tombeau de Frédéric). 2-го (14-го) марта, та же участь постигла и Австрию. Россия, в свою очередь, успела сблизиться с Швецией и заключила 16-го (28-го) мая мир с Оттоманской Портой. Турция уступила Бессарабию, и река Прут признана границей между обоими государствами. Относительно разграничения в Азии, Кутузову удалось мастерски провести, как он выражался, статью темную и запутанную, которая дозволила России сохранить мир с Портой до 1828 года, не нарушая приобретенных ценой семилетней войны территориальных выгод в Закавказье. В ожидании заключения мира, Император Александр, недовольный медленным ходом переговоров, избрал преемником Кутузова адмирала Чичагова, „homme de tête“, как отзывался о нем Государь в своей переписке; но по приезде в Бухарест, новый главнокомандующий застал мир уже совершившимся фактом. Адмиралу оставалось только подготовить и осуществить замышляемую тогда Государем диверсию в Далмацию, при помощи славян и содействии Турции, с которой предполагалось заключить союз. В собственноручной инструкции, данной при отправлении в княжества адмиралу Чичагову, Император Александр писал следующее: „Коварное поведение Австрии, соединившейся с Францией, заставляет Россию употребить все способы, находящиеся у нее в руках, для опровержения вредных замыслов сих двух держав. Главнейшие из сих способов суть славянские народы, как-то: сербы, босняки, далматцы, черногорцы, бокезцы, кроаты, иллирийцы. Венгры, недовольные их правительством, представляют нам столь же сильные средства озаботить Австрию. Все сии народы, быв соединены воедино, и подкреплены нашими регулярными войсками, составят ополчение, довольно огромное, чтобы противостать замыслам Австрии, произвести сильную диверсию на правом крыле французских владений. — Целью диверсий противу Франции, завоевав Боснию, Далмацию и Кроацию, должно быть направление славянского ополчения на Триест, дабы, учредив из сего порта сношения с английским флотом, устремить старания пробраться до Тироля, и сим соединиться с сим храбрым и недовольным народом, равномерно с швейцарцами. Все, что может возвысить дух славянских народов, должно быть употреблено главнокомандующим, как-то: обещания независимости, восстановление славянского царства и прочее“. Все эти фантастические предположения оказались, однако, только минутной вспышкой; самозащита и благоразумие одержали верх над несвоевременными увлечениями незрелых политических комбинаций. Вскоре Император Александр нашелся вынужденным сообщить Чичагову, что он признает полезным несколько пощадить Австрию, обещавшую Государю ограничить свое содействие Наполеону вспомогательным корпусом в 30000 человек.
Сближение с Швециею состоялось уже с конца 1810 года, вскоре после избрания маршала Бернадота наследным принцем шведским. Он сказал присланному к нему флигель-адъютанту Чернышеву, что Император Александр может смотреть на Швецию, как на свой верный передовой пост (sa vedette fidèle) и присовокупил, что в каком бы Россия ни находилась положении, Швеция не двинется с места. Вскоре между Бернадотом и Императором Александром завязалась дружественная переписка, и Наполеон окончательно утратил возможность содействия Швеции в подготовляемой им борьбе с Россией.
Император Александр помышлял также о том, чтобы лишить Наполеона содействия Польши, путем примирения ее с Россией. Начались переговори при посредничестве князя Адама Чарторижского. 25-го декабря 1810 года Государь писал ему: „Мне кажется, что пришла минута доказать полякам, что Россия не есть их враг, но скорее их естественный, истинный друг; что, несмотря на то, что им представляют Россию, как единственное препятствие, существующее к восстановлению Польши, нет, напротив того, ничего невероятного в том, чтобы именно она-то его не осуществила. То, что я вам говорю, быть может, удивит вас; но повторяю, ничто не может быть вероятнее, и обстоятельства кажутся мне благоприятными, чтобы снова обратиться к мысли, которая прежде была моей любимой мыслью (idée favorite); под гнетом обстоятельств я был вынужден два раза отсрочить ее исполнение, но эта мысль тем не менее запала мне в душу“. Затем Император Александр ставил князю Чарторижскому ряд вопросов, из которых главнейшие заключались в двух следующих: „Имеете ли вы основание думать, что варшавцы схватятся с жадностью за всякую уверенность (говорю не вероятность, а уверенность) своего возрождения (non pas probabilité, mais certitude de leur régénération) — схватятся ли они за нее, откуда бы она ни пришла, и присоединятся ли они к той державе, которая искренно станет на сторону их интересов?“ — Князь Чарторижский ответил 18-го (30-го) января 1811 года: „За уверенность в восстановлении Польши, как мне кажется, схватились бы с благодарностью и предупредительностью, откуда бы она ни пришла, только бы эта уверенность существовала в действительности, хочу сказать, только бы способ, коим она была бы предложена и подготовлена, осуществил надежды более обширные, внушил более доверия и обеспечения в успехе, чем представляют их надежды и обеспечение, которыми располагают жители герцогства (или воображают, что располагают) при их связи с Францией“. Затем князь Адам подробно развил в письме своем условия, принятием которых Россия могла бы обеспечить за собой содействие поляков. Но даже и в таком случае Чарторижский не был уверен в успехе и в заключение с грустью восклицает: „все это кажется мне слишком прекрасным, слишком счастливым, чтобы быть достижимым, и что дух зла, по-видимому, всегда готовый разрушать комбинации, слишком счастливые для человечества, расстроит и эту“.
Предчувствия князя Чарторижского сбылись; любимая мысль Императора Александра снова не могла быть осуществлена по многим причинам, и Польша осталась верна Наполеону, ожидая от него спасения и полного восстановления. Отказавшись от намерения увлечь за собой Польшу, Император Александр отказывался вместе с тем от наступательных действий против Франции, и мнение о пользе оборонительного образа действия против Наполеона, к счастью для России, окончательно восторжествовала в мыслях Государя.
Войне 1812 года предшествовало важное событие, которое находилось в тесной связи с политическими обстоятельствами того времени. Император Александр решился прервать преобразовательную деятельность Сперанского и пожертвовать им для успокоения умов русского общества, относившегося крайне враждебно к смелому реформатору. Высший класс раздражен был сближением с Наполеоном и вообще последствиями Тильзитского мира; купечеетво страдало от запретительной системы, совершенного упадка курса и дурного управления финансами; чиновничество вопило против указа, преградившего путь к производству в некоторые чины без экзамена, и печалилось, что вместо произвола и неурядицы в производстве дел вводились отчетность и контроль. При этом общем ропоте не решались еще произносить громко имя Александра, но называли, не стесняясь, другого, близкого ему человека, виновника большей части ненавистных преобразований. Обвиняли Сперанского в том, что он попирал ногами прошедшее, к которому заинтересованные классы общества привыкли и которое потому считали почти безукоризненным. Честолюбцы не могли помириться с мыслью, что выскочка секретарь не только опередил их на службе, но и стал доверенным лицом Государя. До чего доходила эта ненависть к Сперанскому видно из отзыва о нем одного современника: „Я разделял всеобщее к нему уважение, но и тогда близ него мне все казалось, что я слышу серный запах и в голубых очах его вижу синеватое пламя подземного мира“. В глазах русского общества это был вольнодумец революционер, мартинист, иллюминат; вскоре его называли уже прямо изменником и врагом общественного блага. Затруднительность положения Сперанского усугубилась в начале 1811 года еще тем прискорбным явлением, что прежнее единство в мыслях между ним и Императором было поколеблено. Сперанский, конечно, хотел идти далее и в особенности скорее Александра; они стали расходиться в окончательных целях. Между тем на полдороге Государь начал одумываться. Этому настроению в сильной степени способствовало еще следующее обстоятельство. При посещении Императором Александром 15-го (27-го) марта 1811 года в Твери Великой Княгини Екатерины Павловны, Государь получил из ее рук записку Карамзина: „О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях“, с надписью: „a mon frère seul“. В этой записке Александр прочел резкое осуждение либеральных начинаний первых годов своего царствования. „Все россияне были согласны в добром мнении о качествах юного Монарха, — писал Карамзин, — он царствует десять лет, и никто не переменил о том своих мыслей; скажу еще более: все согласны, что едва ли кто-нибудь из Государей превосходил Александра в любви, в ревности к общему благу; едва ли кто-нибудь столь мало ослеплялся блеском венца и столь умел быть человеком на троне, как он… Но здесь имею нужду в твердости духа, чтобы сказать истину. Россия наполнена недовольными; жалуются в палатах и в хижинах; не имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают его цели и меры“. Чтение этой записки должно было произвести впечатление на Александра и навести его на размышления, неблагоприятные по отношению к деятельности Сперанского. К этим размышлениям присоединилось еще нечто другое: хотя в преобразовательных замыслах Сперанского, как справедливо замечает князь П. А. Вяземский, во всяком случае не было ничего преступного и, в юридическом смысле, государственно-изменнического, но, к несчастью для Сперанского, было что-то предательское в личных отношениях его к Государю.
Сперанский был, к несчастью, невоздержан в своих отзывах об Императоре Александре, не только в разговорах, но и в переписке. В часы, сколько-нибудь свободные от работы, Сперанский любил поговорить о делах государственных, его тогда преимущественно занимавших, любил выставлять на показ свои великие познания, свои виды и нередко в разговорах своих не щадил Государя, как раз в то самое время, когда он удостаивал его полной своей доверенности и даже приязни. В разговорах этих Сперанский старался унижать и характер, и ум, и заслуги Александра; он выставлял его человеком ограниченным, равнодушным к добру отечества, беззаботным, красовавшимся своей фигурой, свиставшим у окна, когда ему докладывали дела. Сперанский не пренебрегал также шутками и насмешливыми прозвищами, заимствованными, между прочим, из сказок Вольтера. Доносились, например, и такие разговоры Сперанского: „Пора нам сделаться русскими“, — сказал Сперанский. Ему отвечали: — „что же, не тебя ли уже в цари русские“, а он, как будто в шутку прибавил: „а хотя бы и меня, не меня одного и вас, мало ли людей русских, кроме немцев“, — намекая тем, как говорится в доносе, на республиканское правление. Александру все это делалось известным и не могло не иметь прискорбного отголоска в чувствах Государя, который никогда не простил Сперанскому учиненной им дружеской измены. Несколько мнительный и при всей своей кротости самолюбивый и злопамятный Александр чувствовал себя нравственно и лично оскорбленным в этом тайном неуважении к нему Сперанского. В подобных действиях государственного секретаря он мог видеть даже предательство и, во всяком случае, имел полное основание признать это неблагодарностью. Таким образом, прежняя неограниченная доверенность и сердечное расположение обращались мало-помалу в охлаждение, охлаждение — в мнительность, мнительность — в сильное подозрение, если не в убеждение виновности прежнего любимца.
В беспокойстве духа, в котором находился Император Александр в ожидании приближающихся грозных событий 1812 года, он решился силе обстоятельств принести великую жертву. Политические соображения подвигли Государя создать такое положение дел, которое, возбудив патриотизм, соединило бы все сословия вокруг него. Для достижения этой цели нельзя было ничего придумать лучше обвинения в измене против Государя и отечества, приписав все эти козни Сперанскому. Почва для подобных фантастических обвинений была как нельзя лучше подготовлена. Общее недовольство при оглашении государственных мер, разработанных при главном участии Сперанского, возрастало в ужасающей степени и нашло себе влиятельных и красноречивых обличителей в лице Великой Княгини Екатерины Павловны, Карамзина, графа Ростопчина и других недовольных мероприятиями правительства. Граф Аракчеев, вероятно, тоже не бездействовал, чтобы погубить человека, осмелившегося похитить исключительную привязанность к себе Государя; независимо от чувства оскорбленной, ревнивой дружбы, Аракчеев по характеру и убеждениям своим не мог не ненавидеть человека в высшей степени гуманного, каким был Сперанский. Общественное мнение всех слоев в своем возбуждении скоро дошло до признания по всей России изменником Сперанского. Стали появляться нелепые подметные письма, расходившиеся по Петербургу и Москве в тысячах списков; в этих письмах Сперанский обвинялся не только в гласном опорочивании существовавшей политической системы, не только в предсказании падения Империи, но даже и в явной измене, в сношениях с агентами Наполеона, в продаже государственных тайн… Оставалось только раздуть искру, чтобы произвести пожар. Действующими лицами замышляемой интриги избраны были: генерал Армфельт (перешедший недавно из Швеции на русскую службу), французский эмигрант Вернег и министр полиции генерал-адъютант Балашов; затем этими лицами привлечены были и второстепенные деятели. Руководствуясь самыми разнообразными побуждениями, все привлеченные к делу лица усердно хлопотали о том, что давно решено было в уме Александра и чего они не знали, не сразу проникнув до понимания истинной подкладки интриги. Среди всех этих враждебных течений, Сперанский стоял вполне одиноко, не имея в среде правительственной и в среде общественной ни чистосердечных союзников, ни преданных единомышленников. Между тем, Сперанский никогда не злоупотреблял властью и нисколько не пользовался положением своим с целью кому-нибудь повредить и отстранить с занимаемого места. Он довольствовался тем, что всех преодолел и стал головой выше их. Несмотря на подобное добродушие, Сперанский все-таки ни на что и ни на кого опереться не мог. Единственная же опора его деятельности, которую он имел в самом Государе, изменила ему, по собственной вине. В пылу охватившей его лихорадочной преобразовательной деятельности, Сперанский не оценил по достоинству изменившейся вокруг него обстановки, и хотя сознавал непрочность своего служебного положения, но в то время, когда ему уже грозила ссылка, он думал только об отставке, которая, заметим здесь, была самым милостивым образом отклонена Государем. 1-го (13-го) января 1812 года Сперанский был даже награжден орденом Св. Александра Невского. Таким образом, намеченная жертва утратила всякую возможность добровольного и своевременного отступления.
Для возможно полной характеристики Императора Александра и условий, при которых совершилось падение Сперанского, необходимо несколько остановиться еще на следующем эпизоде. Во время путешествия Императора Александра в Мемель, в 1802 году, его приветствовал в Дерпте проректор университета Паррот замечательной речью; это приветствие послужило исходной точкой многолетней дружбы, установившейся между Александром и дерптским профессором. Между двумя страстными друзьями человечества завязались небывалые в истории сношения между подданным и Государем. Паррот, ничего не искавший и даже резко отклонявший всякое внешнее изъявление царской милости, всецело предался Александру со всем пылом, свойственным идеальным стремлениям своего возвышенного ума и любящего сердца — постепенно усвоил себе роль сокровенного ментора и как бы живой совести своего царственного друга. Александр уполномочил Паррота писать о всем, что хотел, о предметах правительственных, домашних, сердечных; во время же посещений Парротом Петербурга он приглашался прямо в кабинет Государя и в дружеской откровенной беседе проводил с ним целые вечера. Таким образом 16-го марта 1812 года, вечером (в субботу) Паррот был призван к Императору Александру; это свидание с Государем и сопровождавшую его беседу Паррот описал в последствии (в 1845 году) в письме к Императору Николаю.
„L’Empereur, — пишет Паррот, — me dépeignit avec une colère que je ne lui avais jamais vue et un sentiment qui lui arrachait des larmes l’ingratitude de Speransky. Après m’avoir énoncé les preuves qu’on lui avait fournies de cette trahison, il me dit: „Je suis décidé a le faire fusiller des demain et c’est pour avoir votre avis là-dessus que je vous ai invite a venir“. Je lui répondis qu’il était dans un état passionne et que cet état de son âme m’avait trop ému pour lui répondre sur le champ, mais le lendemain il aurait ma réponse et que j’avais besoin de quelques heures pour pouvoir lui donner un conseil sage“. — В заключение, Александр, прощаясь с Парротом, сказал ему: „La lutte terrible qui va s’ouvrir décidera du sort de mon Empire et je n’espère pas triompher du génie et des forces de mon ennemi. Mais je ne ferai surement pas une paix déshonorante; je m’ensevelirai plutôt sous les débris de l’Empire. Si le ciel en а ordonne ainsi, parlez de moi a la postérité. Vous connaissez mon coeur“. Je le lui promis dans nos derniers embrassements. Il était minuit quand je le quittai“.
Двадцать четыре часа спустя, т. е. в понедельник утром 18-го марта, Император Александр получил от Паррота письмо. „La lettre portait en substance“, пишет Паррот, „que le crime de Speransky n’est pas assez avère; qu’un souverain n’est pas un juge; que dans ce cas il serait juge et partie; qu’il ne pouvait même en ce moment nommer un Comité pour le juger, tous les grands étant en quelque sorte complices de l’accusation et que le jugement devait être remis a la fin de la campagne. Je lui conseillai pour toute sureté d’exiler Speransky assez loin et de le faire surveiller assez exactement pour qu’il ne puisse continuer sa correspondance criminelle s’il l’avait commencée. L’Empereur m’écrivit: „Je vous remercie beaucoup pour le papier inclus dans votre lettre que j’ai lue avec émotion et sensibilité. Croyez moi pour toujours tout a vous“.
Между тем, когда Император Александр получил вышеупомянутое письмо Паррота, судьба Сперанского уже решилась в смысле ссылки накануне, в воскресенье 17-го марта. Действительно, в этот день последовала наконец неожиданная для многих развязка. Вечером Сперанский явился в Зимний дворец с обычным докладом. Относительно происшедшего тогда достопамятного разговора, по поводу которого Сперанский хранил всегда упорное молчание, Император Александр сообщил несколько месяцев спустя Новосильцову следующее: „Le croyez vous traitre? Rien moins que cela, il n’est réellement coupable qu’envers moi seul, — coupable d’avoir paye ma confiance et mon amitié par l’ingratitude la plus noire, la plus abominable. Mais cela ne m’aurait pas encore porte a recourir a des mesures rigoureuses, si des personnes qui se sont donne la peine de suivre depuis quelque temps ses paroles et ses actions n’y avaient pas entrevu et dénoncé des circonstances qui faisaient soupçonner les intentions les plus malveillantes. Le temps, la situation dans laquelle se trouvait le pays, ne me permirent pas de m’occuper d’un strict et rigoureux examen des dénonciations qui me parvenaient a cet égard. Aussi lui ai-je dit en l’éloignant de ma personne: „En tout autre temps j’aurais employé deux années pour vérifier avec la plus scrupuleuse attention tous les renseignements qui me sont parvenus concernant votre conduite et vos actions. Mais le temps, les circonstances ne me le permettent pas en ce moment: l’ennemi frappe a la porte de l’Empire et dans la situation ou vous ont place les soupçons que vous avez attire sur vous par votre conduite et les propos que vous vous êtes permis, il m’importe de ne pas paraitre coupable aux yeux de mes sujets, en cas de malheur, en continuant de vous accorder ma confiance, en vous conservant même la place que vous occupez. Votre situation est telle que je ne vous conseillerais même pas de rester a Petersbourg ou dans la proximité de cette ville. Choisissez vous-même le lieu de votre séjour ultérieur jusqu’a la fin des évènements qui approchent; — je joue gros jeu, et plus il est gros, d’autant plus vous risqueriez en cas de non réussite, vu le caractère du peuple auquel on а inspire de la méfiance et de la haine pour vous“ (Государственный Архив, Разр. VI. № 557). Вследствие высказанного Императором Александром решения, Сперанский избрал для себя местом удаления Нижний Новгород. Объяснение кончилось словами: „Когда я от него вышел, — рассказывал впоследствии Сперанский — на моих щеках были его слезы“.
Возвратившись домой, Сперанский нашел уже у себя поджидавших его генерал-адъютанта Балашова и директора его канцелярии Я. И. Де Санглена. В ту же ночь Сперанский выехал в Нижний Новгород, минуя Москву, в сопровождении чиновника полиции Шипулинского. Одновременно со Сперанским подвергся также ссылке в Вологду друг его, статс-секретарь по департаменту законов, М. Л. Магницкий, который впоследствии приобрел столь печальную известность в истории русского просвещения.
По прибытии 23-го марта в Нижний Новгород, Сперанский написал Императору Александру на французском языке письмо, которым не воспользовался ни один из биографов и историков этой эпохи. По содержанию своему это письмо резко отличается от последующих обращений бывшего государственного секретаря к монаршему милосердию, когда новые невзгоды и огорчения окончательно сломили бодрость духа и самоуверенность опального любимца Александра. „Arrivé a ma destination“, пишет Сперанский, „il ne me reste qu’une grâce a demander a V. M., c’est celle de permettre que ma petite famille se réunisse a moi. Un enfant et trois Anglaises réunis ensemble a mille verstes de Petersbourg ne sauraient jamais former un objet de soupçons même pour les plus ombrageux de mes ennemis. La vie m’est déjà devenue assez pénible a supporter du moment que j’avais perdu vos bontés; mais elle me serait tout a fait insupportable si je devais être séparé de ma fille, unique consolation qui me reste sur la terre. Je n’importunerai pas a présent l’attention de V. M. de ma justification. Votre temps, sire, est trop précieux et d’ailleurs il y а des objets qui pour être appréciés demandent a être vus a une certaine distance des temps et des lieux. L’unique bienfait que j’oserai solliciter pour le moment, c’est de ne pas permettre que les papiers saisis dans mon cabinet soient éparpillés ou égarés. Je suppose qu’ils ont subi déjà leur examen; je désirerais donc qu’après avoir séparé tout ce qui concerne les affaires publiques le reste fut réuni et mis en dépôt, afin que V. M. dans un temps plus opportun put jeter un coup d’oeil sur leur contenu. Il y en а de deux sortes. Les uns regardent le plan de l’organisation générale conçu sous Vos auspices et par Vos ordres immédiats. L’original de ce plan doit se trouver dans le cabinet de V. M. et une traduction française en а été remise dans le temps par Vos ordres au Prince d’Oldenbourg. Ce travail, Sire, source première et unique de tout ce qui m’est arrivé, est d’une nature trop relevée pour permettre qu’il soit confondu avec les autres et qu’il traine dans les chancelleries du ministère. Je serais en Siberie, Sire, que je ne cesserai de croire que tôt ou tard V. M. reviendra aux mêmes idées fondamentales: elles ont été empreintes dans Votre coeur; ce n’est pas moi qui les ai proposées: je les ai trouvées toutes formées dans Votre esprit, et si leur exécution peut et doit être modifiée ou remise aux temps plus calmes, leur principe ne saurait jamais être attaqué. Il y а d’autres pièces en petit nombre qui traitent de sujets politiques et surtout des affaires de la Pologne. Ce sont des mémoires que V. M. m’avait demandes a différentes époques. Serait il convenable, Sire, qu’ils devinssent a présent publics? Les archives de mon cabinet contiennent encore une suite de recherches sur les finances et sur les diverses parties des administrations publiques. C’est ma propriété la plus sacrée et peut-être la plus considérable. Serait-il juste que j’en sois prive? Cependant quelle que soit la maniere dont V. M. daignera envisager ces objets, je ne cesserai jamais de me reposer sur le souvenir de ses bontés pour moi, et quoique éloigne du service de l’État, je ne puis me defendre de me compter encore au service personnel de V. M. Je suis avec respect, Sire, de V. M. I. le plus fidèle sujet, Speransky“ (Государственный Архив. Разр. VI. №. 557).
Ссылку Сперанского торжествовали в России, как первую победу над французами. „Не знаю, смерть лютого тирана могла ли бы произвести такую всеобщую радость, — пишет в своих записках Вигель, — Между тем это был человек, который никого не оскорбил обидным словом, который никогда не искал погибели ни единого из многочисленных личных врагов своих, который, мало показываясь, в продолжение многих лет трудился в тишине кабинета своего. Но на кабинет сей смотрели, как на Пандорин ящик, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покрыть собой все наше отечество. Все были уверены, что неоспоримые доказательства в его виновности открыли, наконец, глаза обманутому Государю; только дивились милосердию его и роптали. Как можно было не казнить преступника, государственного изменника, предателя и довольствоваться удалением его из столицы и устранением от дел“.
Граф Нессельроде, секретная парижская переписка которого восходила через Сперанского к Государю, был сильно встревожен ссылкой государственного секретаря, своего задушевного друга и главной опоры у Государя. Император Александр не замедлил призвать к себе Нессельроде и рассеял его опасения относительно последствий переписки со Сперанским; переписка эта была отослана Сперанским Государю запечатанной и лежала в его кабинете. Еще ранее, по возвращении, в октябре 1811 года, графа Нессельроде из Парижа, Император Александр назначил его статс-секретарем, и сказал ему: „Так же, как и вы, я считаю разрыв неизбежным. В случае войны, я намерен предводительствовать армиями; мне нужен будет тогда человек молодой, могущий следовать за мной верхом и заведовать политической моей перепиской. Канцлер, граф Румянцев, стар, болезнен, на него нельзя возложить этой обязанности. Я решился остановить выбор на вас; надеюсь, что вы верно и с должным молчанием будете исполнять это поручение, доказывающее мое к вам доверие“.
Падение Сперанского сопровождалось назначением нового государственного секретаря. Выбор Императора Александра остановился на А. С. Шишкове. 22-го марта (3-го апреля) Шишков был позван в Зимний дворец. „Я читал ваше рассуждение о любви к отечеству“, сказал ему Государь, „имея таковые чувства, вы можете ему быть полезны. Кажется, у нас не обойдется без войны с французами; нужно сделать рекрутский набор; я бы желал, чтобы вы написали о том манифест“. 23-го марта Шишков привез Государю манифест, который был одобрен и в тот же день подписан. Этот первый удачный опыт послужил предвестником нового назначения Шишкова; Император Александр в день отъезда из Петербурга в армию (9-го апреля) обратился к нему со словами: „Я бы желал, чтоб вы поехали со мной. Может быть, для вас это и тяжело; но для отечества нужно“. Затем Государь подписал указ, повелевающий Шишкову быть при особе Его Величества в звании государственного секретаря. Выбор, приблизив пылкого патриота, показывал, что правительство, готовясь к народной войне, намерено выдвигать вперед людей известных особенной любовью к отечеству.
Готовилось и другое назначение в подобном же духе. Ввиду важности готовящихся событий нужно было подумать о замене московского главнокомандующего, престарелого фельдмаршала Гудовича, более подходящим лицом. Выбор Государя, по совету Великой Княгини Екатерины Павловны, остановился на графе Ф. В. Ростопчине, который в это время находился в Петербурге. Назначение это последовало уже во время пребывания Императора Александра в Вильне, а именно 24-го мая подписан Государем указ следующего содержания: „Действительный тайный советник и двора Е. И. В. обер-камергер, граф Ростопчин, всемилостивейше переименовывается в генералы от инфантерии и назначается военным губернатором в Москву“. Через не сколько дней, 29-го мая, состоялось новое Высочайшее повеление о назначении его главнокомандующим в Москву.
Желая иметь при себе, в случае отбытия из столицы, государственного канцлера графа Румянцева, Император Александр назначил 29-го марта председателем государственного Совета фельдмаршала Н. Н. Салтыкова.
Ввиду войны с Францией русские вооруженные силы были разделены на три армии: первая западная, под начальством военного министра Барклая-де-Толли в числе 120000 человек, была расположена между Россиенами и Лидой, имея главную квартиру в Вильне; вторая западная князя Багратиона в числе 37000 человек, стояла между Неманом и Бугом, имея главную квартиру в Волковыске; третья армия, резервная обсервационная, под начальством генерала Тормасова, в числе 46000 человек, находилась по южной стороне Полесья, имея главную квартиру в Луцке, и служила для прикрытия Волыни от австрийского вспомогательного корпуса.
Каким же планом действий намерен был руководствоваться Император Александр в предстоящей войне, когда благоразумие побуждало отказаться от наступательных предприятий и предпочесть оборону, выжидая в собственные пределы вторжения противника? Множество современных записок свидетельствует о том, что лица, задумывавшиеся тогда над решением этого вопроса, сознавали, что единственный способ ведения войны против Наполеона заключается в противопоставлении ему времени, расстояния, суровости климата и развалин, в отступлении шаг за шагом, избегая решительных сражений, тревожа его фланги и сообщения. Справедливость этих мыслей сознавали в то время даже люди не военные; так, например, граф Ростопчин, еще до перехода французов через Неман, писал Императору Александру 11-го (23-го) июня 1812 года: „Ваша Империя имеет двух могущественных защитников в ее обширности и климате… Русский Император всегда будет грозен в Москве, страшен в Казани и непобедим в Тобольске (l’Empereur de Russie restera toujours formidable a Moscou, terrible a Cazan et invincible a Tobolsk). Несмотря на то что этот план, так сказать, инстинктивно носился в воздухе, он не был принят к руководству. В эту знаменательную для России эпоху, в вопросе о предстоящем образе военных действий, генерал Фуль пользовался преобладающим доверием Императора Александра; это был прусский офицер, вступивший в русскую военную службу в 1806 году. Благодаря его влиянию, в основу наших первоначальных действий в 1812 году лег план, составленный этим теоретиком. Фуль полагал вести оборонительную войну двумя армиями, из которых одна удерживала бы неприятеля с фронта, между тем как другая действовала бы ему во фланг и тыл; притом, по его мнению, лучший способ удерживать наступающего противника заключался в том, чтобы расположиться в стороне от прикрываемого пути, заняв фланговую позицию. Вырабатывая свои теоретические измышления, Фуль совершенно упустил из виду требования обстановки, вызываемые громадным численным превосходством, которым располагал Наполеон. Вследствие этого, принятие идеи Фуля привело к неуместному разделению наших и без того слабых сил, занимавших западную границу, на две армии, и к возведению на Двине Дрисского укрепленного лагеря, от устройства которого ожидали всяких стратегических чудес.
Получив в начале апреля известие о приближении французских войск к западной границе России, Император Александр признал своевременным отправиться в Вильну. За несколько дней до отъезда из Петербурга, у Государя был обеденный стол, на котором присутствовало много военных лиц. После обеда Император сказал присутствовавшим: „Мы участвовали в двух войнах против французов как союзники и, кажется, долг свой исполнили; теперь пришло время защищать свои собственные права, а не посторонние, и потому, уповая на Бога, надеюсь, что всякий из нас исполнит свою обязанность, и что мы не помрачим военной славы, нами приобретенной“.
9-го (21-го) апреля в два часа пополудни, после молебствия в Казанском соборе, Государь, сопровождаемый молитвами во множестве стекшегося на пути его народа, выехал из столицы. Императора сопровождали: принц Георгий Ольденбургский, герцог Александр Виртембергский, канцлер граф Румянцев, граф Нессельроде, граф Кочубей, обер-гофмаршал, граф Н. А. Толстой, государственный секретарь Шишков, генералы: барон Бенигсен, граф Аракчеев и Фуль; генерал-адъютанты: Балашов, князь П. М. Волконский и Комаровский, генерал Армфельт, и др.
В день отъезда Его Величества, граф Румянцев пригласил к себе французского посла графа Лористона, и передал ему от Государя поручение сообщить Наполеону, что Его Величество в Вильне, так же как и в Петербурге, остается его другом и самым верным союзником (son ami et son allié le plus fidèle); что он не желает войны, и сделает все, чтобы избегнуть ее; что его отъезд в Вильну вызван известием о приближении французских войск к Кенигсбергу, и имеет целью воспрепятствовать генералам предпринять какое-либо движение, которое могло бы вызвать разрыв.
14-го (26-го) апреля в два часа гром орудий и колокольный звон возвестили жителям Вильны о прибытии Александра. Государя встречал военный министр и главнокомандующий первой западной армией Барклай-де-Толли; в предместье Антоколь ожидали Его Величество виленский магистрат, все городские цехи с знаменами и литаврами, еврейский кагал с десятословием и хлебом и тысячи народа. Население заняло не только городские улицы и площади, но и антокольские холмы, башни костелов, крыши домов. На следующий день, Император Александр принимал во дворце духовенство и всех властей, а также членов университета, магистрат, купечество и кагал. Затем, Государь производил смотры войскам и с этою целью ездил также в Вилькомир, Шавли и Гродно.
Между тем в многолюдной главной квартире шумели, интриговали среди обстановки, затруднявшей всякую разумную деятельность. Один из очевидцев по этому поводу заметил: „nos grands faiseurs sont a la Wellington“, но, прибавляет он, в виде особого сфинкса, состоящего из рака и зайца. Все дружно высказывались против плана Фуля; каждый из его противников предлагал свой план; но эти предложения противоречили одно другому, и давали только повод к постоянным совещаниям, которые хотя и не привели к определенным заключениям соответствующим более верной оценке условий обстановки, но зато сильно раздражали Барклая, не одаренного способностью говорить и спорить. Император Александр, отказавшийся от наступательных действий ввиду союзов, заключенных Наполеоном с Пруссией и Австрией, явился в Вильну с неизменным решением не быть зачинщиком войны, но с убеждением в полной пригодности и целесообразности плана, выработанного Фулем.
Все возражения против плана Фуля, несмотря на разнообразие мер, предлагаемых для исполнения, сходились в одной общей мысли — дать сражение неприятелю и не отступать без боя. Эту мысль поддерживал Барклай. Главный довод, представляемый сторонниками этого мнения, заключался в том, что продолжительное отступление, необычайное для русских войск, может поколебать тот дух, которым они были проникнуты и распространить среди них уныние. Но при всех рассуждениях руководствовались ошибочной оценкой сил, которыми в действительности располагал Наполеон, в случае войны с Россией; у нас предполагали силы обеих враждующих сторон почти равными. Обычай Наполеона преувеличивать численность своих войск, чтобы запугать противников, был известен Императору Александру, и он не верил, чтобы через Неман перешло такое огромное количество врагов как то, что впоследствии действительно оказалось. Это заблуждение было всеобщим и рассеялось лишь после вторжения неприятелей в русские пределы; только тогда убедились наконец, что наши силы далеко не соответствуют силам Наполеона.
Получив известие о выезде Императора Александра в армию, Наполеон, в свою очередь, покинул Париж и направился в Дрезден. Но до отъезда он отправил к Государю графа Нарбонна с письмом. Главная цель посылки Нарбонна, независимо от собрания сведений заключалась в том, чтобы выиграть время, необходимое для спокойного сосредоточения великой армии, так как Наполеон опасался вторжения со стороны русских войск в Восточную Пруссию или герцогство Варшавское. Нарбонн убедился на месте в неосновательности опасений относительно ожидаемого перехода русской армии через Неман. „Nous ne sommes pas assez heureux pour qu’ils y pensent“, — писал Нарбонн Даву. Указав на лежавшую перед ним карту России, Император Александр сказал: „Я не ослепляюсь мечтами; я знаю, в какой мере Император Наполеон обладает способностями великого полководца, но на моей стороне, как видите, пространство и время (j’ai pour moi l’espace et le temps). Во всей этой враждебной для вас земле нет такого отдаленного угла, который не послужил бы мне местом удаления, нет такого пункта который я бы не защищал прежде, нежели соглашусь заключить постыдный мир. Я не начну войны, но не положу оружия, пока хотя один неприятельский солдат будет оставаться в России“.
То же самое Государь высказал барону Штейну, вызванному им из Праги и прибывшему 31-го мая (12-го июня) в Вильну; он сообщил ему о своей непоколебимой решимости вести войну со всевозможной настойчивостью, и охотнее подвергнуться всяким опасностям и бедствиям, нежели согласиться на бесславный мир.
Наполеон, вместе с императрицею Мариею-Луизою, 4-го (16-го) мая, приехал в Дрезден. Здесь собрались почти все государи Рейнского Союза, император Франц и король прусский. По прибытии графа Нарбонна, Наполеон, выслушав его донесение, сказал: „On veut la guerre; je la ferai“, и немедленно ускорил движение своих войск к русским границам; 16-го (28-го) мая, император выехал из Дрездена в Данциг и затем постепенно приближался со своей главной квартирой к Неману.
В то время, как в Вильне ежедневно приходилось ожидать открытия военных действий, последовала 11-го (23-го) июля ратификация Бухарестского мира. По случаю этого радостного для России события, Император Александр написал Наполеону собственноручное письмо, которое не было отправлено по назначению вследствие вторжения французов, но которое тем не менее заслуживает внимания историка, как несомненное свидетельство миролюбивых намерений, одушевлявших еще и в то время Государя. Приведем здесь содержание чернового отпуска этого письма, и заметим только, что в нем не проставлено имя лица, которому предполагалось поручить передачу письма Наполеону: „Monsieur mon frère. Fidèle a la marche que je m’étais tracée j’envoie a V. M. le „“ pour lui faire part que la paix entre la Russie et la Porte Ottomane а été signée le 15 mai a Boukarest et ratifiée par le Vizir le 26. Malgré la fâcheuse position dans laquelle nous nous trouvons l’un envers l’autre, j’aime encore a espérer de ses sentiments personnels qu’elle prendra quelque part a un évènement aussi important pour moi. Le „“ est particulièrement chargé d’assurer V. M. que cette paix en augmentant mes forces disponibles ne diminue en rien mes dispositions pacifiques a l’égard de la France. Jusqu’a présent aucun engagement ne me lie a l’Angleterre et aucune altération n’а eu lieu dans les règlements de mon commerce. Je suis toujours prêt a négocier sur les bases que le P-ce Kourakine а été charge de présenter au duc de Bassano et si V. M. nourrit les mêmes sentiments que moi, la guerre peut encore s’éviter. Les négociateurs munis des pouvoirs nécessaires se rendront alors dans un lieu dont il sera facile de convenir (Зачеркнуто: a votre quartier général). Dans le cas contraire et ou elle voudrait prolonger cet état d’incertitude, je dois lui déclarer avec toute franchise qu’elle me forcera pour mettre fin a une gêne qui pèse fort sur mes peuples, d’ouvrir nos ports aux navires de toutes les nations. Maintenant il depend de V, M. (зачеркнуто: de prévenir ce résultat, tout comme c’est a elle) d’éviter a l’humanité les malheurs d’une nouvelle guerre“ (Госуд. Архив. Разряд IV. № 238).
Вторжению Наполеона, предшествовало еще одно происшествие, которое могло сопровождаться весьма печальными последствиями. Лица свиты Государя вознамерились пригласить Государя на бал; для этой цели избран был загородный замок генерала Бенигсена — Закрет. За неимением в замке большой залы, решились для танцев выстроить в саду деревянную галерею, украшенную зеленью, что поручено было местному архитектору Шварцу. Накануне бала, назначенного на 12-е июня, Император Александр получил записку, в которой его предостерегали, что зала эта ненадежна и должна рушиться во время танцев. Государь поручил директору военной полиции де Санглену осмотреть эту постройку во всей подробности. Едва де Санглен успел прибыть в Закрет, как выстроенная галерея обрушилась; один пол уцелел. Архитектор скрылся. „Так это правда, — сказал Император де Санглену, выслушав его донесение, — поезжайте и прикажите пол немедленно очистить; мы будем танцевать под открытым небом“. В то время, когда все веселились на балу 12-го (24-го), получено было из Ковны известие о начавшейся переправе французской армии через Неман. Император Александр явил редкий пример самообладания: он приказал Балашову хранить известие в тайне и продолжал очаровывать всех приглашенных своей изысканной любезностью. Возвратившись в Вильну, Государь провел в работе большую часть ночи. Призвав к себе Шишкова, Император Александр приказал ему написать приказ нашим армиям и рескрипт фельдмаршалу графу Салтыкову о вступлении неприятеля в русские пределы. По изготовлении их, Государь подписал их без изменения. Рескрипт графу Салтыкову оканчивался достопамятными словами: „Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем“. — „Россия увлекается роком“ (La Russie est entrainée par la fatalité), сказал Наполеон в приказе по войскам при движении к Неману. Словами: „На зачинающего Бог“, оканчивается приказ Александра своим армиям. Торжественный обет Александра не вступать ни в какие переговоры с Наполеоном, пока хоть один человек из неприятельской армии будет в пределах России, нашел отголосок в каждом русском, возвратил Государю прежнюю безусловную любовь и безграничную веру в него.
Немедленно сделано распоряжение для сосредоточения первой армии у Свенцян; князю Багратиону послано приказание идти к Вилейке, а в случае невозможности это исполнить, направиться на Минск к Борисову.
План Наполеона заключался в том, чтобы прорвать центр нашего растянутого положения. Для этого он предполагал главную массу великой армии (220000) возможно поспешнее направить против первой армии, оттеснить ее, а потом одну часть двинуть вслед за первой армией, другую же направить в тыл второй армии, которая сначала временно должна быть удержана на месте, а затем атакована с фронта 80000 короля Иеронима, которым предназначено было перейти Неман в Гродне несколькими днями позже главных сил. Между этими двумя массами, против промежутка между первой и второй армиями, должны были наступать 80000 человек вице-короля Евгения Богарне, чтобы разобщить наши армии и, в случае боя, содействовать главным французским силам. Распорядившись таким образом, Наполеон считал уже соединение наших армий невозможным, выражаясь по поводу ожидаемого им результата со свойственным ему лаконизмом: „Теперь Багратион с Барклаем уже более не увидятся“.
В виде последней миролюбивой попытки и с целью сделать известным Европе, что война начата не Россией, Император Александр решился послать к Наполеону генерал-адъютанта Балашова, с собственноручным письмом; вместе с тем Александр поручил ему сказать Наполеону словесно, что если он намерен вступить в соглашение, то переговоры могут тотчас же начаться, однако, с одним непременным условием, чтобы армии его вышли за границу, в противном же случае Государь дает ему слово, пока хоть один вооруженный француз будет в России, не говорить и не принимать ни одного слова о мире. Наполеон, торжественно отступив в Вильну 16-го (28-го) июня, принял здесь Балашова; он отклонил предложения Императора Александра и в письменном ответе между прочим сказал: „Dieu même ne peut pas faire que ce qui а été n’ait pas été“. Между тем, Император Александр выехал из Вильны на заре 14-го (26-го) июня. В Свенцянах Император Александр призвал к себе графа Аракчеева и просил, чтобы он опять вступил в управление военными делами. „С оного числа, — пишет граф Аракчеев, — вся французская война шла через мои руки, все тайные донесения и собственноручные повеления Государя Императора“. Хотя военные действия начались отступлением русских войск, но тем не менее не сразу покинута была мысль дать сражение неприятелю. По вступлении неприятеля в русские пределы, лишь постепенно пришли к убеждению, что наши силы далеко не соответствуют громадной численности великой армии. Заняв войсками первой армии, 28-го июня (10 июля), дрисский укрепленный лагерь, Император Александр, 4-го (16-го) июля, писал фельдмаршалу Салтыкову: „До сих пор, благодаря Всевышнего, все наши армии в совершенной целости; но тем мудренее и деликатнее становятся все наши шаги. Одно фальшивое движение может испортить все дело, противу неприятеля, силами нас превосходнее, можно сказать смело, на всех пунктах. Противу нашей первой армии, составленной из 12-ти дивизий, у него их 16-ть или 17-ть, кроме трех, направленных в Курляндию и на Ригу. Противу Багратиона, имеющего 6 дивизий, у неприятеля их 11. Противу Тормасова одного силы довольно равны. Решиться на генеральное сражение столь же щекотливо, как и от оного отказаться. В том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург, но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании. На негоциации же нам и надеяться нельзя, потому что Наполеон ищет нашей гибели и ожидать доброго от него есть пустая мечта. Единственно продолжением войны можно уповать с помощью Божией перебороть его“. Таким образом с самого начала войны усиление наших боевых средств на главном театре действий являлось настоятельной необходимостью. К этой цели были отныне направлены все распоряжения Императора Александра; они вскоре совершенно изменили первоначальный план действий, потерпевший полнейшее крушение, и заключались, главным образом, в признании безусловной необходимости соединения второй армии с первой, и в возбуждении народной войны.
В это время адмирал Шишков заболел и не мог выходить из своей квартиры. „Мысль во время болезни моей, — пишет Шишков, — о скорой долженствующей на сем месте произойти битве, представлялась мне ежечасно. Безнадежность на успех нашего оружия и худые оттого последствия крайне меня устрашали. Несколько дней уже перед сим бродило у меня в голове размышление, что, может быть, положение наше приняло бы совсем иной вид, если бы Государь оставил войска и возвратился через Москву и Петербург… Чем чаще помышлял я о сем, тем более возрастало во мне желание произвести намерение мое в действие. Но каким образом? Единственное средство было написать письмо к Государю“. Шишков сочинил такое письмо и переписал его набело. Оставалось придумать средство, каким образом доставить эту бумагу в руки Императора. Быть может, недоумения Шишкова продолжались бы еще долго, но на другой день, утром, флигель-адъютант Чернышев принес ему приказ войскам, который Государь поручал ему просмотреть и исправить. Этот приказ от имени Государя оканчивался словами: „я всегда буду с вами и никогда от вас не отлучусь“. Это выражение привело Шишкова в отчаяние, но в то же время вдруг воспламенило в нем дух твердости. Он подчеркнул эти слова и сказал Чернышеву: „Донесите Государю, что это зависеть будет от обстоятельств, и что он не может сего обещать, не подвергаясь опасности не сдержать данного им слова“. Это случайное обстоятельство заставило Шишкова вспомнить, что однажды Государь сказал ему: „Вы бы трое (разумея под сим графа Аракчеева, Балашова и Шишкова) сходились иногда и что-нибудь между собой рассуждали“.
Таким образом, приготовленное Шишковым письмо представлялось возможным подать Императору за подписью трех лиц. Балашов согласился немедленно. Граф Аракчеев колебался; когда ему доложили, что отъезд Государя в Москву представлялся единственным средством спасти отечество, Аракчеев возразил: „Что мне до отечества! Скажите мне, не в опасности ли Государь, оставаясь дольше при армии“. Шишков и Балашов отвечали: „конечно, ибо если Наполеон атакует нашу армию и разобьет ее, что тогда будет с Государем, а если он победит Барклая, то беда еще не велика“. После этих объяснений граф Аракчеев подписал бумагу и положил с вечера на письменный столик Государя. Она была прочитана Александром утром, и при докладе Аракчеева Его Величество сказал ему: „Я читал ваше послание“. Затем, на другой день (6-го июля) к ночи велено было приготовить коляски, чтобы ехать через Смоленск в Москву, а Шишкову поручено написать воззвание первопрестольной столице и манифест о всеобщем ополчении. Отныне борьба с Наполеоном получила значение народной и священной войны. Вместе с тем принято было еще другое, весьма важное решение: Император Александр, убедившись в полной несостоятельности дрисского лагеря, решился вывести оттуда армию. Вследствие этого первая армия продолжала отступление сначала к Витебску, а затем далее для соединения с второй армией, осуществившегося, наконец, 22-го июля (3-го августа) в Смоленске. Надежды Наполеона не оправдались: Багратион встретился с Барклаем.
Одновременно с распоряжениями, сопровождавшими отъезд Императора Александра в Москву, последовала также перемена в цели действий предположенной для дунайской армии. Во всеподданнейшем письме адмирала Чичагова от 29-го июня (11-го июля), он сделал неожиданное предложение занять Константинополь и там предписать законы югу Европы. „Если Наполеон подвигается к северу“, писал Чичагов, „будем подвигаться к югу; если он пойдет к Петербургу — заставим его трепетать за Константинополь, который занимает его гораздо более“. Император Александр отвечал Чичагову 6-го (18-го) июля, что предположения его очень обширны, очень смелы, но кто может ручаться за их успех? „Вопрос о Константинополе может быть отложен до будущего времени; лишь только ваши дела против Наполеона пойдут хорошо, мы сейчас же можем возвратиться к вашим предположениям против турок и провозгласить тогда или славянскую, или греческую империю (et alors proclamer soit l’empire des Slaves soit celui des Grecs). Но приступать к ее исполнению теперь, когда мы должны бороться со столькими затруднениями и против сил, превосходящих наши, было бы слишком смело и неблагоразумно“. На этом основании, Государь предлагал Чичагову выбор между двумя предположениями: действовать в тыл неприятелю „или со стороны Адриатического моря, приближаясь к Тиролю и Швейцарии, а оттуда к сердцу Германии и даже к границам Франции, или прямее — через герцогство Варшавское, уничтожая там все, что устроил неприятель, лишая его возможности извлекать новые способы из своего тыла“.
Появление Императора Александра, вечером 11-го (23-го) июля, в Москве произвело всеобщее воспламенение чувств и сердец, разлившееся по окрестностям ее и по всему пространству России. Государь остановился в Кремле; при нем находились: обер-гофмаршал граф Толстой, граф Аракчеев, А. С. Шишков, барон Штейн, генерал-адъютанты: Балашов, князь Волконский и граф Комаровский, и флигель-адъютант Чернышев. Генерал-адъютант князь Трубецкой прибыл ранее, будучи отправлен из д. Ляхова с воззванием и манифестом немедленно после их подписания. С восходом солнца Кремль наполнился народом, жаждавшим видеть Царя своего, которого с ними еще более сроднила опасность, угрожавшая отечеству. Граф Ростопчин имел полное основание писать барону Штейну, что если он желает видеть Императора, обожаемого своим народом, то предлагает ему пожаловать во дворец. Александр, выйдя в 9 часов утра на Красное Крыльцо, остановился видимо растроганный представившимся зрелищем. Государь поклонился народу, и вместе с колокольным звоном слились приветственные возгласы многочисленного народа. Но рядом с обычным „ура“ смешались другие возгласы: „Веди нас куда хочешь; веди нас, отец наш; умрем или победим“. Началось шествие к Успенскому собору, замедляемое народом, который не мог наглядеться на Государя. „На каждой ступени Красного Крыльца, со всех сторон сотни торопливых рук, — пишет очевидец, — хватались за ноги Государя, за полы мундира, целовали и орошали их слезами. Быстрый прилив народа стеснял его все более; окружавшие его лица порывались раздвигать ряды. Император, кланяясь на все стороны, говорил: „Не троньте, не троньте их, я пройду“. Один из толпы, посмелее других, купец или мещанин, подошел к нему и сказал: „Не унывай! видишь, сколько нас в одной Москве, а сколько же во всей России. Все умрем за тебя“. Он передал словами то, что было на сердце у каждого. „Находившиеся при Государе генерал-адъютанты, — говорит другой очевидец, — принуждены были составить из себя род оплота, чтоб довести Императора от Красного Крыльца до собора. Всех нас можно было уподобить судну без мачт и кормила, обуреваемому на море волнами. Между тем, громогласное ура заглушило почти звон колоколов. Это шествие продолжалось очень долго, и мы едва совершенно не выбились из сил. Я никогда не видывал такого энтузиазма в народе, как в это время“. При вступлении Государя в храм, певчие, по распоряжению преосвященного Августина (викария престарелого митрополита Платона), воспели: „Да воскреснет Бог, и расточатся врази его“.
В собрании дворянства и купечества в Слободском дворце, 15-го (27-го) июля, Москва выразила Императору твердую решимость спасти Россию пожертвованиями денег и людей. „Нельзя не быть тронуту до слез, — писал Император графу Салтыкову, — видя дух, оживляющий всех, и усердие и готовность каждого содействовать общей пользе“. По возвращении Императора в Кремль, к нему вскоре явился граф Ростопчин с известием о сборе подпиской купечества 2400000 рублей, менее чем в полчаса времени. Государь сказал графу Ростопчину, что он поздравляет себя с тем, что посетил Москву и что назначил такого генерал-губернатора. Прощаясь, он ласково поцеловал Ростопчина в обе щеки; при этом; присутствовали граф Аракчеев и Балашов. „По выходе в другую комнату, — пишет граф Ростопчин в своих записках о 1812 годе, — Аракчеев поздравил меня с получением высшего знака благоволения, т.е. поцелуя от Государя „Я, — прибавил он, — я, который служу ему с тех пор, как он царствует — никогда этого не получал“. „Будьте уверены, — сказал мне потом Балашов, что Аракчеев никогда не забудет и никогда не простит этого поцелуя“. Я рассмеялся в то время, но впоследствии неопровержимые доводы убедили меня, что министр полиции был прав и что он более знал графа Аракчеева, нежели я“. Император Александр, действительно, имел полное основание быть довольным своим приездом в Москву. В ней из военачальника он стал русским царем и почувствовал силы народа. За большим обеденным столом, который был в этот день во дворце, (15-го июля), он несколько раз повторял: „этого дня я никогда не забуду“.
Во время пребывания Государя в Москве, там получены были мирный трактат, заключенный с Великобританией в Эребро, 6-го (18-го) июля, и союзный договор, подписанный в Великих Луках 8-го (20-го) июля, уполномоченными России и испанских кортесов. Еще ранее, в Смоленске, Император Александр получил 9-го (21-го) июля ратификацию султаном Бухарестского мира, названного в манифесте „Богодарованным“.
В Москве Император Александр решил также окончательно цель действий, предстоявших дунайской армии, и положил конец, как мечтательным замыслам адмирала-полководца, так и предположенной диверсии в тыл неприятелю, в Далмацию и Северную Италию. Поэтому он, 18-гo (30-гo) июля, писал к Чичагову из Москвы: „Решившись продолжать войну до последней крайности (à toute outrance), я должен был позаботиться о собрании новых сил в помощь действующим войскам. Поэтому, я должен был решиться провести несколько дней в средоточии Империи, чтобы возбудить дух всех сословий и подготовить к новым пожертвованиям в пользу святого дела, которое мы защищаем оружием. Последствия превзошли мои ожидания: Смоленск мне дал 15000 человек, Москва 80000, Калуга 23000. Каждый час я ожидаю донесений из других губерний… остановитесь на другом предположении, которое я вам сообщал: переведите как можно скорее ваши войска через Днестр и следуйте на Дубну. Там подкрепит вас армия Тормасова и корпус герцога Ришелье. Таким образом составится армия из 8 или 9 дивизий пехоты и 4 или 5 конницы, и вы будете в состоянии действовать наступательно, смотря по обстоятельствам, или на Пинск, или на Люблин и Варшаву. Такое движение может поставить Наполеона в затруднительное положение и может дать совершенно новое направление военным действиям“. В заключение Государь присовокупил: „Ayant fini avec Napoléon, nous reviendrons à l’instant sur nos pas, mais alors déjà pour créer un empire Slave“.
Адмирал Чичагов предугадал намерения Императора Александра и уже по получении письма Государя от 6-го (18-го) июля двинул свою армию к Днестру на соединение с Тормасовым.
Пробыв в первопрестольной столице восемь дней, Александр выехал из Москвы в ночь с 18-го (30-го) на 19-е (31-го) июля и прощаясь сказал графу Ростопчину, просившему приказаний и наставлений: „Я даю вам полную власть действовать, как сочтете нужным. Как можно предвидеть в настоящее время, что может случиться? Я полагаюсь на вас“. — „Он оставил меня полновластным“, пишет Ростопчин, „вполне облеченным его доверенностью и в чрезвычайно затруднительном положении импровизатора, которому задали задачу: Наполеон и Москва“.
Император Александр остановился на одни сутки в Твери у Великой Княгини Екатерины Павловны и прибыл в Петербург к 22-му июля — дню тезоименитства Императрицы Марии Феодоровны.
Вскоре после возвращения на Каменный остров, Император Александр, разговаривая с фрейлиной Р. С. Стурдзой, коснулся патриотизма и народной силы. „Мне жаль только, что я не могу, как бы желал, соответствовать преданности чудного народа (admirable nation)“, заметил Александр. — „Как же это, Государь? Я Вас не понимаю“, возразила его собеседница. — „Да, этому народу нужен вождь, способный его вести к победе; а я, по несчастью, не имею для того ни опытности, ни нужных дарований. Моя молодость протекла в тени двора (a l’ombre d’une cour); если бы меня тогда же отдали к Суворову или Румянцеву, они меня научили бы воевать, и, может быть, я сумел бы предотвратить бедствия, которые теперь нам угрожают“. — „Ах, Государь, не говорите этого. Верьте, что Ваши подданные знают Вам цену и ставят Вас во сто крат выше Наполеона и всех героев на свете“. — „Мне приятно этому верить, потому что вы это говорите; но у меня нет качеств, необходимых для того, чтобы исполнить, как бы я желал, должность, которую я занимаю; но, по крайней мере, не будет у меня недостатка в мужестве и в силе воли, чтобы не погрешить против моего народа в настоящий страшный кризис. Если мы не дадим неприятелю напугать нас, он может разрешиться к нашей славе. Неприятель рассчитывает поработить нас миром; но я убежден, что если мы настойчиво отвергнем всякое соглашение, то в конце концов восторжествуем над всеми его усилиями“.— „Такое решение, Государь, достойно Вашего Величества и единодушно разделяется народом“. — „Это и мое убеждение; я требую только от него не ослабевать в усердии к великодушным жертвам и я уверен в успехе. Лишь бы не падать духом, и все пойдет хорошо. (Point de découragement, et tout ira bien)“.
В это время в Петербург прибыла г-жа Сталь, которая, преследуемая Наполеоном, явилась в Россию, как в последнее убежище угнетенных. Император Александр удостоил знаменитую изгнанницу продолжительной беседы, которой она посвящает в своих записках следующие признательные строки: „Je fus très touchée de la simplicité noble avec laquelle il aborda les grands intérêts de l’Europe, des les premières phrases qu’il voulut bien m’adresser. J’ai toujours considéré comme un signe de médiocrité cette crainte de traiter les questions sérieuses, qu’on а inspirée a la plupart des souverains de l’Europe; ils ont peur de prononcer des mots qui aient un sens réel. L’Empereur Alexandre, au contraire, s’entretint avec moi comme l’auraient fait les hommes d’État de l’Angleterre, qui mettent leur force en eux-mêmes, et non dans les barrières dont on peut s’environner. L’Empereur Alexandre, que Napoléon а tâché de faire méconnaître, est un homme d’un esprit et d’une instruction remarquables, et je ne crois pas qu’il put trouver dans son empire un ministre plus fort que lui dans tout ce qui tient au jugement des affaires et a leur direction. Il ne me cacha point qu’il regrettait l’admiration a laquelle il s’était livre dans ses rapports avec Napoléon,… L’Empereur Alexandre peignait cependant avec beaucoup de sagacité l’effet qu’avaient produit sur lui ces conversations de Bonaparte, dans lesquelles il disait les choses les plus opposées, comme si l’on avait du toujours s’étonner de chacune, sans songer qu’elles étaient contradictoires. Il me racontait aussi les leçons a la Machiavel que Napoléon avait cru convenable de lui donner… Une âme noble ne peut être trompée deux fois par la même personne. Alexandre donne et retire sa confiance avec la plus grande réflexion. Sa jeunesse et ses avantages extérieurs ont pu seuls, dans le commencement de son règne, le faire soupçonner de légèreté; mais il est sérieux, autant que pourrait l’être un homme qui aurait connu le malheur. Alexandre m’exprima ses regrets de n’être pas un grand capitaine: je répondis a cette noble modestie qu’un souverain était plus rare qu’un général et que soutenir l’esprit public de sa nation par son exemple, c’était gagner la plus importante des batailles, et la première qui eut été gagnée. L’Empereur me parla avec enthousiasme de sa nation et de tout ce qu’elle était capable de devenir. Il m’exprima le désir, que tout le monde lui connait, d’améliorer l’état des paysans, encore soumis a l’esclavage. „Sire, lui dis-je, votre caractère est une constitution pour votre empire, et votre conscience en est la garantie .— Quand cela serait, me répondit-il, je ne serais jamais qu’un accident heureux“. Belles paroles, les premières, je crois, de ce genre qu’un monarque absolu ait prononcées! Que de vertus il faut pour juger le despotisme en étant despote! et que de vertus pour n’en jamais abuser, quand la nation qu’on gouverne s’étonne presque d’une si grande modération“.
Тем временем известия, получаемые из армии, продолжали быть неблагоприятными. Необходимость назначения общего над всеми армиями главнокомандующего становилась все более очевидной, в особенности ввиду разномыслия, возникшего между Барклаем и князем Багратионом. Решение этого вопроса было поручено чрезвычайному комитету, составленному из графа Салтыкова, генерала Вязмитинова, графа Аракчеева, генерал-адъютанта Балашова, князя Лопухина и графа Кочубея. В заседании 5-го (17-го) августа все члены комитета единогласно постановили вверить Кутузову начальство над всеми армиями, предоставить ему одному власть, определенную положением о большой действующей армии, и предписать начальникам губернских ополчений доносить ему об успехе вооружений. Вместе с тем, положено было предоставить управление военным министерством князю Горчакову. Император Александр, хотя и неохотно, утвердил мнение комитета, однако, призвав к себе Кутузова в Каменноостровский дворец, объявил ему 8-го(20-го) августа назначение в главнокомандующие всеми русскими армиями и ополчениями. Государь уполномочил Кутузова действовать по усмотрению. Одно строжайше запрещал ему Александр: вступать в переговоры с Наполеоном, и приказал еще, при благополучном обороте войны, занимая нашими войсками западные губернии, поступать кротко с теми жителями, которые в отношение к России забыли долг верноподданных. Назначение Кутузова (возведенного еще 29-го июля в княжеское достоинство с титулом светлости) встречено было с восторгом во всей России; даже порицатели его сознавали, что никто не мог заменить его в то время, когда Наполеон неудержимо двигался в самое сердце Империи.
„Я бы ничего так не желал, как обмануть Наполеона“, сказал Кутузов в тесном родственном кругу, перед отъездом в армию 11-го (23-го) августа. Прощаясь с Государем, Кутузов уверил его, что он скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве (l’ennemi n’arriverait a Moscou qu’en passant sur son corps). Узнав о назначении нового главнокомандующего, Наполеон назвал его: „le vieux renard du Nord“. Постараюсь доказать великому полководцу, что он прав, заметил Кутузов, когда ему сделался известным этот отзыв.
Переезд главнокомандующего от столицы до главной квартиры армии имел вид торжественного шествия. Кутузов прибыл к армии 17-го (29-го) августа и застал ее на позиции у Царева-Займища, избранной Барклаем для решительного боя. Поздоровавшись с почетным караулом, он сказал, смотря на солдат: „Можно ли все отступать с такими молодцами“. Тем не менее, признав местность невыгодной для сражения и желая сблизиться с приближающимися подкреплениями, Кутузов приказал продолжать прерванное отступление и остановился на Бородинской позиции, в 11-ти верстах перед Можайском.
Назначив Кутузова главнокомандующим, Император Александр отправился 10-го (22-го) августа в Або для свидания с наследным принцем шведским, желая личным знакомством скрепить союз с Швецией, заключенный еще 24-го марта (5-го апреля) 1812 года. Когда во время переговоров Бернадот коснулся возвращения Швеции Аландских островов, Государь отвечал ему: „С удовольствием исполнил бы просьбу вашего высочества, если бы не был совершенно уверен в том, что такая уступка повредит мне во мнении народа. Для меня лучше отдать вам Ригу с островами Эзелем и Даго, но только в залог до совершенного исполнения заключенных между нами условий“. Когда же принц сказал, что слово Императора Александра для него важнее всякого залога, Государь, пожав ему руку, отвечал, что он никогда не забудет столь высокого доверия. Не следует забывать, что эти слова были сказаны, когда Александр получил известие о занятии Наполеоном, 6-го (18-го) августа, Смоленска. Очарованный увлекательным обращением Императора Александра, Бернадот отказался от своих требований и довольствовался прежней уступкой Норвегии, подтвержденной особой конвенцией, заключенной 18-го (30-го) августа. Кроме того, Швеция обязывалась, в случае расширения пределов Российской Империи до Вислы, признать такое приобретение справедливым вознаграждением пожертвований и усилий, сделанных в войне против общего врага. Наследный принц простер свою предупредительность еще далее и предложил Государю усилить корпус графа Витгенштейна, прикрывающего дорогу в Петербург, войсками, находящимися в Финляндии и предназначенными для содействия шведам при завоевании Норвегии. „Ваш поступок прекрасен“, отвечал Государь, „но могу ли я принять такое предложение? Если я это сделаю, то каким образом вы получите Норвегию“. — „Ежели успех будет на вашей стороне“, сказал наследный принц, „я получу ее. Вы сдержите ваше обещание. Если же вы будете побеждены, Европа подвергнется порабощению; все государи будут подчинены произволу Наполеона, и тогда лучше быть простым пахарем, нежели царствовать при таких условиях“. Приняв предложение наследного принца, Император Александр повелел войска, собранные в Финляндии, под начальством графа Штейнгеля, отправить морем в Ревель, откуда они выступили к Двине для содействия графу Витгенштейну.
30-го августа (11-го сентября) в Петербурге было получено донесение Кутузова о сражении 26-го августа (7-го сентября) при Бородине, которое „кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами“. Затем главнокомандующий присовокупил, что, ночевав на месте сражения, он ввиду громадных потерь, понесенных армией, отступил за Можайск. Потеря с каждой стороны простиралась до 40000 человек. По меткому выражению Ермолова, „французская армия расшиблась о русскую“. Хотя Император Александр не был введен в заблуждение относительно истинного значения Бородинского побоища, но, желая поддержать в народе надежду на успешное окончание борьбы с Наполеоном и доверие к Кутузову, принял донесение, как известие о победе. Кутузов произведен в фельдмаршалы и ему пожаловано сто тысяч рублей. Барклай-де-Толли награжден орденом св. Георгия 2-й степени, а смертельно раненый князь Багратион пятьюдесятью тысячами рублей. Орден св. Георгия 3-й степени получили 14 генералов. Всем бывшим в сражении нижним чинам пожаловано по пяти рублей на каждого.
В Петербурге наступила минута томительного ожидания. Между тем Кутузов, отступая шаг за шагом, привел армию к Москве и 1-го (13-го) сентября собрал в дер. Фили военный Совет. Здесь решилась участь первопрестольной столицы. После продолжительных прений, Кутузов заключил совещание, сказав: „Je sens que je paierai les pots casses, mais je me sacrifie pour le bien de ma patrie. J’ordonne la retraite“. Уже к ночи граф Ростопчин получил от Кутузова следующее письмо: „Неприятель, отделил колонны свои на Звенигород и Боровск; невыгодное здешнее местоположение вынуждают меня с горестью Москву оставить. Армия идет на рязанскую дорогу“. Таким образом граф Ростопчин получил первое уведомление о намерении Кутузова оставить Москву только за несколько часов до появления французов в виду города; при таких обстоятельствах Ростопчин сделал возможное и принял все меры для зажжения столицы по выступлении армии. Когда, 2-го (14-го) сентября, Наполеон прибыл к Дорогомиловской заставе, он ожидал найти здесь депутацию с мольбой о пощаде города, но, вместо того, получил донесение об оставлении Москвы ее жителями: „Moscou déserté! Quel évènement invraisemblable. Il faut y pénétrer. Allez et amenez moi les boyards“, — сказал он графу Дарю, отправляя его в город для отыскания „бояр“. Переночевав в предместье, Наполеон, утром 3-го (15-го) сентября, перенес главную квартиру свою в Кремль; начавшиеся уже накануне пожары не прекращались, и в ночи с 3-го на 4-е сентября огонь, гонимый сильным ветром, охватил большую часть города. В полдень огонь достиг Кремля; Наполеон вынужден был искать убежища в Петровском дворце, где он оставался до 6-го (18-го) сентября, когда пожар начал стихать. 9/10 города сделались добычей пламени.
Только 7-го (19-го) сентября Император Александр получил через Ярославль краткое донесение графа Ростопчина о том, что Кутузов решился оставить Москву. На другой день, 8-го (20-го) сентября, роковая весть о занятии французами первопрестольной столицы подтвердилась донесением фельдмаршала, привезенным полковником Мишо. Кутузов писал, что после кровопролитного, хотя и победоносного, сражения 26-го августа, имея под своим начальством совершенно расстроенную армию и будучи угрожаем обходами с обоих флангов, он, по совещании с первенствующими генералами, решился, для спасения остатков армии, оставить Москву, откуда все сокровища, арсенал и почти все имущества, казенные и частные, вывезены, и ни один почти житель не остался. Затем упоминалось еще о фланговом движении к тульской дороге для прикрытия „пособий, в обильнейших ваших губерниях заготовленных“ и для угрожания неприятельским сообщениям. Донесение оканчивалось следующими словами: „пока армия В. И. В. цела и движима известной храбростью и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества. Впрочем, В. И. В. Всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с лотерей Смоленска и с тем расстроенным совершенно состоянием войск, в котором я оные застал“.
Это печальное известие не поколебало, однако, решимость Императора Александра продолжать войну. Выслушав донесение Мишо, он обратился к нему со следующими достопамятными словами: „Возвратитесь в армию, скажите нашим храбрецам, скажите моим верноподданным, везде где вы проезжать будете, что если у меня не останется ни одного солдата, то я созову мое дорогое дворянство и добрых крестьян, что я буду предводительствовать ими и пожертвую всеми средствами моей Империи. Россия представляет мне более способов, чем неприятели думают. Но ежели назначено судьбой и Промыслом Божьим династии моей более не царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моей власти, я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу стыд моего отечества и дорогих моих подданных, коих пожертвования умею ценить. — Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я его узнал, он более не обманет меня! (Napoléon ou moi, moi ou lui, nous ne pouvons plus régner ensemble; j’ai appris à le connaitre, il ne me trompera plus)“.
„Потеря Москвы“, писал Александр шведскому наследному принцу 19-го сентября (1-го октября), „дает мне случай представить Европе величайшее доказательство моей настойчивости продолжать войну против ее угнетателя. После этой раны все прочие ничтожны (après cette plaie, toutes les autres ne sont que des égratignures). Ныне, более нежели когда-либо, я и народ, во главе которого имею честь находиться, решились стоять твердо и скорее погрести себя под развалинами Империи, нежели мириться с Аттилой новейших времен“. Письмо Наполеона, от 8-го (20-го) сентября, из Москвы, в котором он отклонял от себя ответственность за сожжение столицы, оставлено без ответа.
Извещая об этом наследного принца шведского, Император Александр прибавил: „Elle ne contient d’ailleurs que des fanfaronnades“. Решимость Государя не мириться с Наполеоном не разделялась всеми государственными сановниками, и в малодушных советах не было недостатка. Поборники мира: Цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев, граф Аракчеев изъявляли сомнение в успехе борьбы с Наполеоном. Но Александр остался непреклонным в принятом решении и напоминал Кутузову, что он еще обязан ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Граф Жозеф де Местр писал: „Император тверд и слышать не хочет о мире (L’Empereur tient bon et ne veut pas qu’on parle de paix).
Императрица Елисавета Алексеевна вполне разделяла этот взгляд, усвоенный Государем с самого начала его борьбы с Наполеоном; она с замечательной проницательностью верно оценила обстановку, среди которой совершались потрясающие события 1812 года. Об этом лучше всего свидетельствует ее переписка. В самый день Бородинской битвы, Императрица писала своей матери, маркграфине Амалии: „Nous sommes préparés à tout, à la vérité — hormis des négociations. Plus Napoléon s’avancera — moins il doit croire une paix possible. C’est le sentiment unanime de l’Empereur et de toute la nation dans toutes ses classes. Et grâces au Ciel il existe la plus parfaite harmonie a cet égard. C’est sur quoi Napoléon ne comptait pas, il s’est trompe en ceci comme en bien des choses. Chaque pas qu’il fait dans cette immense Russie l’approche davantage de l’abime. Nous verrons comment il y supportera l’hivers“. 28-го августа (9-го сентября) Императрица продолжает: „Si les circonstances actuelles ont des cotes pénibles par toutes les souffrances et les malheurs individuels qu’elles occasionnent, elles en offrent aussi de sublimes et d’un genre qui ne se rencontrent que de loin en loin dans l’histoire du monde, puisque heureusement pour l’humanité des époques comme celle ou nous vivons ne sont pas fréquentes. Il faut voir et entendre journellement comme nous des preuves de patriotisme et de dévouement et d’une bravoure héroïque dans tous les rangs militaires et civiles pour ne pas les croire exagérés. Ah, cette brave nation montre bien ce qu’elle est et ce que ceux qui la comprenaient savaient depuis longtemps, malgré qu’on s’obstinait a la traiter de barbare … Du moment que Napoléon eut passe les frontières c’était comme une étincelle électrique qui s’étendit dans toute la Russie, et si l’immensité de son étendue avait permis que dans le même moment on en soit instruit dans tous les coins de l’Europe, il se serait élevé un cri d’indignation si terrible qu’il aurait je crois retenti au bout de l’univers. A mesure que Napoléon avance ce sentiment s’élève davantage. Des vieillards qui ont perdu tout leur bien, ou a peu près, disent: nous trouverons moyen de vivre, tout est préférable a une paix honteuse. Des femmes qui ont tous les leurs a l’armée ne regardent les dangers qu’ils courent que comme secondaires et ne craignent que la paix. Cette paix qui serait l’arrêt de mort de la Russie ne peut pas se faire heureusement; l’Empereur n’en conçoit pas l’idée, et quand même il le voudrait, il ne le pourrait pas. Voila le beau héroïque de notre position. Les agréments journaliers ne manquent pas. Les sentiments et les opinions qui pendant ces cinq ans avaient été réprimés, contraints et froisses a chaque instant, se dilatent journellement a présent. De tous cotes accourent des gens de tête et de mérite que la petitesse tyrannique de Napoléon obligeait de se cacher ou de fuir le continent. Enfin nous nous retrouvons ici en bonne compagnie; il règne une activité pour la bonne cause dont le bienfait est sensible a mon âme qui depuis tant d’années se meurt de l’atmosphère envenimée qui l’entourait. Les Anglais qui accourent de toute part, Espagnols et Allemands martyrs de la bonne cause — tout cela ne fait qu’une famille; on s’embrasserait avec des Turcs comme avec des frères s’ils montraient le même zèle pour le bien général“. Занятие и пожар Москвы нисколько не поколебали решимость Императрицы; убеждения ее не изменились, и 24-го сентября (6-го октября) она пишет: „Napoléon en entrant a Moscou n’а trouve rien de ce qu’il espérait; il comptait sur un public, il n’y en avait plus, tout avait quitte; il comptait sur des ressources, il n’а presque rien trouve; il comptait sur l’effet moral, le découragement, l’abattement qu’il causerait a la nation — il n’а fait qu’exciter la rage et le désir de vengeance; il comptait que la paix serait le résultat final de tout ceci… Petersbourg même dut — il subir le même sort, l’Empereur serait également éloigné de l’idée d’une paix honteuse… Au reste, quelles que soient encore les épreuves par lesquelles nous soyons encore destines a passer, des que Napoléon ne peut pas espérer la paix, de l’avis de tout le monde, il se trouvera dans une fort mauvaise position a mesure qu’il prolongera son séjour en Russie“.
Вообще Императрица Елисавета Алексеевна, всегда склонная к высоким движениям души, старалась нежной предупредительностью утешать Государя, во время тяжелых для него испытаний. „Это его тронуло, — пишет графиня Эделинг, — и во дни страшного бедствия пролился в сердца их луч взаимного счастья“.
Вступление Наполеона в Москву побудило правительство принять меры предосторожности на случай движения неприятеля к Петербургу и сделать заблаговременно распоряжения для вывоза из столицы драгоценностей. На случай занятия неприятелем Петербурга зимой усиливали укрепления Кронштадта и предположено отослать в Англию стоявший там флот.
Император Александр, хотя и ощущал глубокую скорбь, но, скрывая снедавшую его грусть, усвоил себе вид спокойствия и бодрого самоотречения, которое сделалось потом отличительной чертой его характера. Забывая про опасности, которые могли грозить его жизни, он предавался новым для него размышлениям. Из деиста он постепенно обратился в верующего христианина. Гибель Москвы потрясла его до глубины души; он не находил ни в чем утешения и признавался товарищу своей молодости, князю Александру Николаевичу Голицыну, что ничто не могло рассеять мрачных его мыслей. Князь Голицын самый легкомысленный, блестящий и любезный из царедворцев, незадолго перед тем остепенился и стал читать Библию с ревностью новообращенного человека. Робко предложил он Александру почерпнуть утешение из того же источника. Государь ничего не отвечал; но через несколько времени, придя к Императрице, спросил, не может ли она дать ему почитать Библию. Императрица очень удивилась этой неожиданной просьбе и отдала ему свою Библию. Государь ушел к себе, принялся читать и почувствовал себя перенесенным в новый для него круг понятий. Он стал подчеркивать карандашом все те места, которые мог применить к собственному положению, и когда перечитывал их вновь, ему казалось, что какой-то дружеский голос придавал ему бодрости и рассеивал его заблуждения. „Пожар Москвы осветил мою душу, — сказал впоследствии Александр, — и наполнил мое сердце теплотой веры, какой я до тех пор не ощущал. Тогда я познал Бога“. Пламенная и искренняя вера проникла к нему в сердце; он почувствовал себя укрепленным. „Про эти подробности, — пишет графиня Эделинг, — я узнала много времени спустя, от него самого. Они будут занимательны для людей, которые его знали и которые не могли надивиться внезапной перемене, происшедшей в этой чистой и страстной душе. Его умственные и нравственные способности приобрели новый, более широкий полет; сердце его удовлетворилось, потому что он мог полюбить самое прекрасное, что есть на свете, т. е. Богочеловека. Чудные события этой страшной войны окончательно убедили его, что для народов, как и для царей, спасение и слава только в Боге“.
Вот рассуждения, которыми сопровождает перемену миросозерцания непосредственный очевидец роковых событий, видоизменивших надолго строй европейской мысли. В этом случае вполне оправдались слова одного мыслителя: идеи — это тень приближающихся событий.
Среди беспримерных политических тревог настало 15-е сентября, день коронации Императора Александра. Сильный ропот раздавался в столице. Среди раздраженного и встревоженного народа могли вспыхнуть волнения. Дворянство громко винило Александра в бедствиях государства, и в обществе почти никто не осмеливался выступить его защитником и опровергать нелепые слухи и клеветы, распространяемые про двор. Уговорили Государя, на этот раз, не ехать по городу верхом, а проследовать в Казанский собор в карете вместе с Императрицами. Тут в первый и последний раз он уступил совету осторожной предусмотрительности; но поэтому можно судить, как велики были опасения. Царский поезд встретила пасмурная и мрачно-молчаливая толпа. „Никогда в жизни не забуду тех минут, — пишет графиня Эделинг, — когда мы вступали в церковь, следуя посреди толпы, ни единым возгласом не заявлявшей своего присутствия. Можно было слышать наши шаги, а я была убеждена, что достаточно было малейшей искры, чтобы все кругом воспламенилось. Я взглянула на Государя, поняла, что происходит в его душе, и мне показалось, что колена подо мной подгибаются“.
Между тем Кутузов, отступая с армией по рязанской дороге, предпринял оттуда знаменитое свое фланговое движение на старую калужскую дорогу, на которое он уже намекал в донесении от 4-го (16-го) сентября. Войска потянулись, в виду зарева Москвы, к Подольску и Красной Пахре и оттуда отошли к Тарутину, где заняли 20-го сентября (2-го октября) позицию за рекой Нарой. Армия здесь беспрепятственно отдохнула, оправилась и усилилась прибывшими подкреплениями. Поднялась народная война и начались успешные партизанские действия на сообщениях неприятеля. Последовали также перемены по личному составу армии: Барклай-де-Толли получил от фельдмаршала увольнение в отпуск; его место занял генерал Тормасов, армия которого подчинена Чичагову. Дежурным генералом назначен Коновницын. Кутузов, оставаясь, видимо, в бездействии, расставлял сети Наполеону. Сознавая, что занятие Москвы послужит к гибели французской армии, он всеми мерами старался продлить пребывание врагов среди развалин столицы; для достижения этой цели, он прибегал к искусно распускаемым слухам относительно слабости и бедственного положения русской армии, и общего желания мира, составляющего, будто бы, единственное средство к спасению Империи. Все эти меры содействовали к удержанию Наполеона в Москве, поддерживая в нем надежду на получение мирных предложений со стороны Императора Александра.
Подобный образ действий Кутузова не был встречен сочувственно ни при дворе, ни в обществе, ни даже среди армии. Император Александр по-прежнему не любил Кутузова; очищение Москвы, конечно, не послужило к упрочению доверия Государя к главнокомандующему, назначение которого состоялось единственно под давлением общественного мнения, взволнованного появлением неприятеля в сердце России. К тому же, в недоброжелателях у Кутузова вообще не было недостатка. Один из самых ярых его противников был граф Ростопчин; в письмах к Государю, московский главнокомандующий, осуждая бездействие и преступное, по его мнению, равнодушие фельдмаршала, называл Кутузова: „une vieille femme commère qui а perdu la tête et croit faire quelque chose en ne faisant rien“. Поэтому Ростопчин советовал отозвать этого старого болвана и царедворца (ce vieux imbécile et courtisan). В письмах Ростопчина к графу П. А. Толстому, встречаются еще более резкие отзывы. „Кутузов, — пишет Ростопчин, — самый гнусный эгоист, пришедший от лет и развратной жизни почти в ребячество, спит, ничего не делает“. В руководящих сферах немногие отдавали должную справедливость Кутузову, как, например, генерал Кнорринг, который по поводу обвинения Кутузова в том, что он спит по 18 часов в сутки сказал: „Слава Богу, что он спит; каждый день его бездействия стоит победы“. После этого неудивительно, что переписка Императора Александра с Кутузовым представляет немало случаев сдержанного неудовольствия Государя, требовавшего, чтобы немедленно были открыты решительные действия против неприятельской армии. Укажем на два примера. 23-го сентября (4-го октября) Кутузов допустил в свою главную квартиру генерала Лористона, прибывшего к нему с письмом Наполеона. „Cette guerre singulière cette guerre, inouïe doit elle donc durer éternellement, — сказал Лористон фельдмаршалу, — l’Empereur mon maitre а un désir sincère de terminer ce différend entre deux nations grandes et généreuses et a les terminer pour jamais“. Кутузов отвечал: не имею на то никакого наставления; при отправлении меня к армии слово мир ни разу не упомянуто; „Je serais maudit par la postérité, — присовокупил Кутузов, — si l’оn me regardait comme le premier moteur d’un accommodement quelconque, car tel est l’esprit actuel de ma nation“. Затем Лористон просил Кутузова испросить у Императора Александра разрешения ему, Лористону, прибыть в Петербург и предложил в ожидании ответа заключить перемирие. Фельдмаршал обещал донести Государю о желании Наполеона, но в перемирии отказал. Получив донесение Кутузова, Император Александр изъявил ему свое неудовольствие в следующем рескрипте, от 9-го (21-го) октября: „Из донесения вашего, с князем Волконским полученного, известился я о бывшем свидании вашем с французским генерал-адъютантом Лористоном. При самом отправлении вашем к вверенным вам армиям, из личных моих с вами объяснений, известно вам было твердое и настоятельное желание мое устраняться от всяких переговоров и клонящихся к миру сношений с неприятелем. Ныне же, после сего происшествия, должен с такой же решимостью повторить вам: дабы сие принятое мной правило, было во всем его пространстве строго и непоколебимо вами соблюдаемо… Все сведения от меня к вам доходящие и все предначертания мои в указах на имя ваше изъясняемые, и одним словом все убеждает вас в твердой моей решимости, что в настоящее время никакие предложения неприятеля не побудят меня прервать брань и тем ослабить священную обязанность: отомстить за оскорбленное отечество“. Другой выговор, полученный Кутузовым, был еще более строгим. Фельдмаршал поручил один отряд, сформированный большей частью из ополчения, генерал-майору князю Яшвилю, жительствовавшему в Калужской губернии. Между тем оказалось, что князь Яшвиль находится под надзором полиции, вследствие чего Император Александр писал Кутузову 3-го (15-го) октября: „Вы сами себе приписали право, которое я один имею, что поставляю вам на замечание, предписываю немедленно послать Яшвиля сменить и отправить его в Симбирск под строгий надзор к губернатору“. Посылая графу Аракчееву собственноручно написанный черновой отпуск этого рескрипта, Государь на обложке написал карандашом: „какое канальство“. 31-го октября (12-го ноября), Кутузов ответил немногими строками: „В. И. В. имею счастье донести, что отставной генерал-майор Яшвиль в деревню свою возвратился“.
Еще до занятия французами Москвы, на другой день по получении известия о Бородинском сражении, Император Александр отправил к Кутузову 31-го августа (12 сентября) флигель-адъютанта Чернышева с общим планом военных действий, имевшим целью совокупными усилиями всех наших армий запереть Наполеону выход из России. Сущность плана, составленного Императором Александром, заключалась в том, чтобы русские войска, действовавшие на флангах театра войны (на Двине и на Западном Буге), усилясь подкреплениями, оттеснили стоявшего против них неприятеля и потом направились в тыл великой армии Наполеона, атакованной в то же время с фронта нашими главными силами. Чернышев нашел главную квартиру в Красной Пахре, на старой калужской дороге. Хотя взаимное положение противников изменилось, но привезенный план не потерял своего значения и был выполнен в его основных чертах; но главная его цель загородить Наполеону выход на берегах Березины вследствие частых ошибок исполнителей, не была достигнута.
Наконец, тяжелые дни, переживаемые Императором Александром, миновали и проявилась надежда на лучшее будущее, когда 15-го (27-го) октября из армии вторично прибыл в Петербург полковник Мишо, но на этот раз с радостным известием о Тарутинском сражении (6-го (18-го) октября). Посланный доложил также Государю о желании войск, чтобы он лично принял над ними начальство. Император Александр отвечал: „Все люди честолюбивы; признаюсь откровенно, что и я не менее других честолюбив, и если бы теперь внял только одному этому чувству, то сел бы с вами в коляску и отправился в армию. Принимая во внимание невыгодное положение, в которое мы вовлекли неприятеля, отличный дух армии нашей, неисчерпаемые средства Империи, приготовленные мной многочисленные запасные войска, распоряжения, посланные мной в молдавскую армию, — я несомненно уверен, что победа у нас неотъемлема и что нам остается только, как вы говорите, пожинать лавры. Знаю, что если буду при армии, то вся слава отнеслась бы ко мне, и что я занял бы место в истории; но когда подумаю, как мало опытен я в военном искусстве в сравнении с неприятелем моим, и что, невзирая на добрую волю мою, я могу сделать ошибку, от которой прольется драгоценная кровь детей моих, тогда, несмотря на мое честолюбие, я готов охотно пожертвовать личной славой для блага армии. Пусть пожинают лавры те, которые более меня достойны их; возвратитесь в главную квартиру, поздравьте князя Михаила Илларионовича с победой и скажите ему, чтобы он выгнал неприятеля из России, и что тогда я поеду к нему навстречу и ввезу его торжественно в столицу“.
22-го октября полковник Мишо был назначен флигель-адъютантом.
В это время участь великой армии уже окончательно решилась. С потерей надежды на мир, Наполеон стал готовиться к отступлению. Поражение его авангарда у Тарутина, 6-го (18-го) октября, ускорило выступление французов из Москвы, которое началось в тот же день вечером. Намерение Наполеона двинуться сперва по старой калужской дороге, соединиться с авангардом Мюрата, и потом, перейдя на новую калужскую дорогу, выйти на путь, ведущий от Калуги к Смоленску — привело 12-го (24-го) октября к сражению при Мало-Ярославце. Город восемь раз переходил из рук в руки и хотя после 18-часового боя уступлен французам, но зато Кутузов успел сосредоточить к югу от него, в 21/2 верстах, всю армию.
Здесь, справедливо замечает граф Сегюр, остановилось завоевание вселенной, исчезли плоды двадцатилетних побед и началось разрушение всего, что думал создать Наполеон. Теперь фельдмаршалу предстояло решить вопрос: дать ли генеральное сражение для уничтожения французской армии, и тем покончить кампанию сразу, или же стремиться к той же цели более осторожным путем. Кутузов остановился на последнем решении. „Все это развалится u без меня (Tout cela s’effondrera sans moi)“, говорил Кутузов нетерпеливым сторонникам решительных действий. Английскому генералу Вильсону, находившемуся в русской главной квартире он высказал свою мысль еще более определительно: „Я предпочитаю построить золотой мост, pont d’or, как вы называете, моему противнику, нежели поставить себя в такое положение, чтобы получить от него un coup de collier“. Русская армия начала отходить ночью с 13-го на 14-е октября к Детчину; Милорадович остался против Мало-Ярославца. В то время, как Кутузов решал вопрос о постановке цели для дальнейших действий, тот же вопрос решался и Наполеоном: атаковать ли русскую армию или отступать к смоленской дороге. Наполеон принял последнее решение. Таким образом, 14-го (26-го) октября обе армии отступили одна от другой в противоположные стороны: Кутузов к Детчину, Наполеон к Боровску.
16-го (28-го) октября Наполеон в Можайске вышел на смоленскую дорогу, представлявшую до Днепра в полном смысле пустыню. В тот же день Кутузов прибыл с главными силами к Полотняным заводам, а Чичагов двинулся к Пружанам, направляясь через Слоним на Минск, оставив Сакена против Шварценберга и Ренье, оттесненных за реку Буг. Только в этот день изменилась не прекращавшаяся до сих пор благоприятная погода; подул резкий северо-восточный ветер, и термометр пал до 4°.
При известии об очищении Москвы недовольные замолчали, а народ, никогда не покидавший надежды на Божью помощь, успокоился. Непоколебимое решение Императора Александра не вступать с Наполеоном в переговоры принесло свои плоды; каждый дальнейший шаг Наполеона приближал его все более и более к погибели. Отечество было спасено.
С отступлением Наполеона по Смоленской дороге началось параллельное преследование великой армии; но Кутузов не увлекся бедственным положением своего противника и остался верным усвоенному осторожному образу действий. Он ни разу не изменил своей руководящей идее и остался ей верен до конца. Сторонникам же более решительных мероприятий он говорил: „наша молодежь сгоряча досадует на меня, старика, за то, что удерживаю ее порывы. Надлежало бы им сообразить, что обстоятельства сами собой более сделают, чем наше оружие. Не придти же нам на границу толпой бродяг“. Нерешительность Кутузова под Вязьмой и Красным, ошибки Чичагова и осторожность графа Витгенштейна дали гению Наполеона возможность восторжествовать с новым блеском над постигшими его небывалыми невзгодами. 14-го (26-го) ноября началась переправа французов через Березину и Студянку, а затем жалкие остатки великой армии, до 9000 человек, поспешно двинулись или, лучше сказать, бежали к Вильне, преследуемые по пятам русскими войсками. Морозы до 30° довершили расстройство неприятеля; вся дорога усеяна была трупами людей, погибших от холода и голода. Видя гибель своей армии и необходимость создать новую армию для продолжения борьбы, Наполеон, издав в Молодечне 21-го ноября (3-го декабря) 29-й бюллетень, в котором он оповестил Европу о плачевном исходе кампании, и передав начальство над армией Мюрату, 23-го ноября (5-го декабря) выехал из Сморгони в Париж.
По мере приближения остатков великой армии к границам России Императору Александру предстояло решить сложный вопрос: следует ли русским войскам остановиться на Висле и довершить торжество России славным миром или продолжать борьбу с Наполеоном для восстановления политической самобытности Германии. Государь склонялся к последнему решению, которое вполне согласовалось с высказанным им убеждением: „Наполеон или я, он или я, но вместе мы не можем царствовать“. В конце 1812 года конечная цель войны с Наполеоном была уже намечена Императором Александром. Это видно из разговора его с Р. С. Стурдзой незадолго до отъезда в Вильну, в котором Государь поделился с нею радостным чувством по поводу счастливого исхода событий. Александр коснулся в беседе необыкновенного человека, который, ослепленный счастьем, причинил столько бедствий миллионам людей; заговорив о загадочном характере Наполеона, он вспоминал, как изучал его во время тильзитских переговоров. Государь по этому поводу сказал: „Нынешнее время напоминает мне все, что я слышал от этого необыкновенного человека в Тильзите. Тогда мы подолгу беседовали, так как он любил высказывать мне свое превосходство, говорил с любезностью и расточал передо мною блестки своего воображения. Война, сказал он мне однажды, вовсе не такое трудное искусство, как воображают, и откровенно говоря, иной раз трудно выяснить, каким образом удалось выиграть именно то или другое сражение. В действительности оказывается, что противник устрашился, и в этом вся тайна. Нет полководца, который бы не опасался за исход сражения; все дело в том, чтобы скрывать этот страх возможно продолжительное время. Лишь этим средством можно настращать противника, и затем дальнейший успех уже не подлежит сомнению. Я выслушивал, продолжал Государь, с глубоким вниманием все, что ему угодно было сообщать мне по этому поводу, твердо решившись воспользоваться тем при случае; и в самом деле надеюсь, что с тех пор я приобрел некоторую опытность для решения вопроса, что нам остается сделать“. — „Неужели, Государь“, сказала Стурдза, „мы не обеспечены навсегда от всякого нового нашествия? разве враг осмелится еще раз перейти наши границы?“ — „Это возможно, — ответил Александр, — но если хотеть мира прочного и надежного, то надо подписать его в Париже; в этом я глубоко убежден (si l’on veut une paix stable et solide c’est a Paris qu’il faut la signer; j’en ai l’intime conviction)“.
Кутузов был сторонником совершенно противоположного взгляда; он полагал, что Наполеон теперь для России не опасен и следует поберечь его для англичан. Еще под Мало-Ярославцем Кутузов сказал английскому генералу Вильсону, что он вовсе не убежден, будет ли великим благодеянием для вселенной совершенное уничтожение Наполеона и его войска; наследство после него не попадет в руки России или какой-нибудь иной из континентальных держав, но достанется той державе, которая уже завладела морями, и тогда ее владычество будет нестерпимо. Все помыслы Кутузова клонились только к спасению отечества, а не всей вселенной, как твердили англичане и немецкие патриоты, смотревшие на Россию как на удобное орудие для достижения своих личных целей. Мнение Кутузова сильно порицалось приближенными Александра и вообще людьми, судившими о военных действиях из глубины своего кабинета; это лучше всего видно из переписки генерала Армфельта, который посвятил этому вопросу следующие остроумные строки: „Nos affaires auraient pu aller encore mieux, si Koutousoff n’avait pas pris pour modèle la tortue et Tchitchagoff la girouette qui ne s’attache a aucun plan — le dernier peche par trop d’esprit et trop peu d’experience, l’autre par trop de prudence et trop de crainte de compromettre sa réputation. Je crois cependant qu’au passage du Niemen, Bonaparte n’aura pas grande compagnie… le froid, la faim et les piques des cosaques le gêneront. En attendant tant que cet homme existe, jamais nous ne pourrons espérer de repos; ainsi il faut une guerre a mort; notre bon Maitre est de cet avis malgré tous les misérables qui voudraient s’arrêter sur la Vistule. Mais cela n’est pas le voeu de la nation qui porte cependant seule le poids, mais qui а plus de bon sens et d’âme que les têtes poudrées que nous voyons couvertes de décorations et de broderies“.
28-го ноября (10-го декабря) русские войска заняли Вильну, захватив 140 орудий, более 14000 человек и обширные склады запасов. 30-го ноября (12-го декабря) прибыл Кутузов, занимавший здесь некогда место литовского военного губернатора. Население, забыв Наполеона, приветствовало торжествующего полководца; посыпались оды, речи, на театральной сцене засияло изображение Кутузова с надписью: „спасителю отечества“.
По очищении Вильны неприятель бежал в Ковну. 2-го (14-го) декабря здесь явились казаки Платова и город очищен французами. Через Неман перешли 1000 человек с 9-ю орудиями и около 20000 безоружных.
Все эти поразительные успехи были, однако, куплены дорогой ценой. Достаточно указать, что главная армия, выступившая из Тарутина в составе 97112 человек, считала по прибытии в Вильну в рядах своих 27464 человека. Из 622 орудий, находившихся при армии, оставалось налицо только 200; прочие оставлены позади вследствие потери лошадей и убыли в прислуге. 48000 больных рассеяны были по госпиталям, остальные убиты в делах, умерли от ран и болезней. Такая неутешительная обстановка побудила фельдмаршала высказать Государю убеждение в необходимости на время приостановить наступательное движение вверенной ему армии и даровать ей отдых. „Между тем признаться должно, — писал в заключение Кутузов, — ежели бы не приостановясь, а продолжать действие ею верст на полтораста, тогда бы, может быть, расстройка ее дошла до такой степени, что должны бы, так сказать, снова составлять армию“.
Император Александр совершенно расходился в своих взглядах на положение дел со своим полководцем и 2-го (14-го) декабря писал ему: „Поверхность наша над неприятелем расстроенным и утомленным, приобретенная помощью Всевышнего и искусными распоряжениями вашими, и вообще положение дел нынешних требует всех усилий к достижению главной цели, несмотря ни на какие препятствия. Никогда не было столь дорого время для нас, как при нынешних обстоятельствах. И потому ничто не позволяет останавливаться войскам нашим, преследующим неприятеля, ни на самое короткое время в Вильне“.
Не рассчитывая на исполнительность Кутузова в указанном в письме смысле, Император Александр признал необходимым лично отправиться в армию. 6-го декабря князю Кутузову пожалован титул Смоленского. 7-го (19-го) декабря Государь, помолившись накануне вечером в 11 часов в Казанском соборе, выехал в 9 часов утра из Петербурга. На этот раз Государь оставил здесь всю свиту, сопровождавшую его в Вильну в прошлую весну; при нем находились только обер-гофмаршал граф Толстой, граф Аракчеев, государственный секретарь Шишков, генерал-адъютанты: князь Волконский и барон Винценгероде, статс-секретарь граф Нессельроде и действ. ст. сов. Марченко. Барон Штейн получил приказание присоединиться к Императору по вступлении русских войск в Пруссию. Несмотря на сильную стужу, Государь ехал все время в открытых санях. 11-го (23-го) декабря Кутузов в парадной форме со строевым рапортом в руке, стоял у дворцового подъезда в Вильне с почетным караулом от л.-гв. Семеновского полка. В 5 часов пополудни прибыл Император, прижал к сердцу фельдмаршала, принял от него рапорт и, поздоровавшись с семеновцами, вошел во дворец рука об руку с победоносным полководцем. Он повел его в свой кабинет и беседовал с ним без свидетелей. По выходе Кутузова из государева кабинета граф Толстой поднес ему на серебряном блюде орден св. Георгия первой степени.
Генерал Вильсон, непримиримый враг Кутузова и потому едва ли заслуживающий безусловного в отзывах своих о нем доверия, утверждает, что Император Александр весьма неохотно удостоил фельдмаршала высшей из военных наград, и даже сказал Вильсону, что Кутузов не оказал никакой заслуги и что пожалование ему Георгия первой степени, не за действительное отличие, а в угождение московскому дворянству, нарушает статут ордена. Вильсон передает следующим образом слова Государя, в которых выразились настоящие его чувства по отношению к Кутузову, а не официальная оценка его деятельности как полководца: „Maintenant vous allez recevoir une pénible confession… Je sais que le maréchal n’а rien fait de ce qu’il eut fallu faire, rien entrepris contre l’ennemi a quoi il ne fut littéralement obligé. Il n’а jamais vaincu que par force; il nous а joue mille et mille tours a la turque. Pourtant la noblesse moscovite lui prête appui, et on insiste pour personnifier en lui la gloire nationale de cette campagne… je vais décorer cet homme du grand ordre de Saint-Georges, et manquer ainsi, je l’avoue, a toutes les règles de cette glorieuse institution… je ne fais que céder a la nécessité la plus impérieuse. Désormais, du reste, je ne quitterai plus mon armée et ne l’exposerai plus aux dangers d’une direction pareille. Après tout, c’est un vieillard. Je vous demanderai de ne point lui refuser les courtoisies que l’usage commande, et de ne pas repousser ouvertement les avances qu’il pourra vous faire. Je désire que des ce jour toute malveillance rétrospective soit abolie entre vous. Nous commençons une ère nouvelle; il faut l’inaugurer par une vive reconnaissance envers la Providence, et par des sentiments de généreux pardon a l’égard de tous“.
На следующее утро, в день рождения Императора Александра, 12-го (24-го) декабря, Государь сказал собравшимся во дворец генералами: „Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу“. В этих словах была выражена тайная дума Императора Александра явиться защитником угнетенных народов; это высокое призвание казалось предназначенным ему Всевышним Промыслом. День этот ознаменовался еще манифестом, провозглашавшим для поляков в западных русских губерниях, принявших сторону неприятеля, забвение прошлого, всеобщее прощение. Исключались от помилования только те, которые останутся в службе наших врагов, не желая воспользоваться объявленной милостью. Всепрощение расстроило намерение Кутузова представить Государю, чтобы генералов и офицеров, отличившихся в отечественной войне, наградить поместьями литовских и белорусских мятежников. На обеде у фельдмаршала, когда пили за здоровье Императора, при громе орудий, Кутузов сказал Государю, что наши артиллеристы палят из отбитых у неприятеля пушек французским порохом. Вечером Император Александр посетил бал у фельдмаршала, который незадолго перед тем, получив от Платова отбитые донцами знамена, поверг их к стопам Государя, при входе его в бальную залу. Император Александр отклонил предложение виленских жителей дать в честь его бал, „потому в настоящих обстоятельствах ни танцы, ни звуки музыки не могли быть приятны“; согласившись же удостоить своим присутствием бал, данный Кутузовым, он имел в виду единственно сделать удовольствие старику.
Действительно, Вильно ко времени прибытия Императора Александра представляла далеко не радостное зрелище. Город был переполнен ранеными и больными. На всех главных улицах были разведены большие костры, для уничтожения миазмов и очищения воздуха. Госпиталь в Базилиянском монастыре представлял наиболее ужасающее зрелище: 7500 трупов были навалены друг на друга по коридорам, подобно грудам свинца; всюду разбросанные трупы валялись и в других помещениях; все отверстия разбитых окон или стен были заткнуты руками, ногами, туловищами и головами мертвых, чтобы предохранить живых от доступа холодного воздуха. И в этих помещениях, наполненных зловредными испарениями, лежали несчастные больные и раненые, обреченные на гибель. Приезд Императора Александра был истинным благодеянием Провидения для оставшихся в живых неприятелей, которым немедленно была оказана всевозможная помощь; не только по его повелению, но даже под его личным надзором. Государь не побоялся явиться среди гнездилища смерти и, не думая о заразе, утешал своим присутствием тех, кого долг и несчастье собрали в эти скорбные помещения. Никто не прославил трогательных проявлений человеколюбия и милосердия Александра к падшим врагам, но они не должны быть забыты потомством.
Вскоре получено было известие чрезвычайной важности; прусский генерал Йорк заключил с генералом Дибичем в Пошерунской мельнице, недалеко от Таурогена, конвенцию, по условиям которой положено, чтобы вверенные ему войска расположились между Мемелем и Тильзитом на пространстве, признанном нейтральным на все время стоянки прусских войск. Таким образом, отложение Йорка от корпуса Макдональда лишило французов в самую критическую минуту похода 1812 года содействия вполне сохранившихся к бою 16000 человек с 48 орудиями. Войска графа Витгенштейна, перешедшие через Неман у Юрбурга уже 16-го (28-го) декабря, направились к Кенигсбергу, и 24-го декабря (5-го января 1813 года) русский авангард беспрепятственно занял этот город.
Несмотря на успешное окончание похода и изгнание Наполеоновских полчищ из пределов России, Кутузов не сразу согласился с мнением Императора Александра о необходимости продолжать войну в пределах Германии. „Ваш обет исполнен, — сказал он государю, — ни одного вооруженного неприятеля не осталось на русской земле; теперь остается исполнить и вторую половину обета — положить оружие“. Император Александр не внял ни доводам своего полководца, ни голосу общего мнения в России, которое было против войны заграничной. Отразив нашествие, полагали, что с Наполеоном можно заключить мир самый для нас выгодный и что не было причины переступать за Неман, навстречу новым случайностям переменчивого счастья. Итак, война за освобождение Европы от французского ига, решенная Императором Александром, есть его личное достояние, принадлежит ему одному. Шишков, сочувствовавший взглядам Кутузова относительно необходимости отказаться от заграничного похода, как не соответствующего выгодам России, спросил князя, отчего он не настаивает в том перед Государем? „Он, — прибавил Шишков, — по вашему сану и знаменитым подвигам, конечно, уважил бы ваши советы“. Кутузов отвечал: „Я представлял ему об этом; но, первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно; и другое, скажу тебе про себя откровенно и чистосердечно: когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня и поцелует; тут я заплачу и соглашусь с ним“.
Наполеон, со своей стороны, также сознавал всю пользу для себя от соглашения с Россией и высказал по этому поводу, когда прибыл весной 1813 года в Эрфурт во главе вновь сформированной армии, следующие мысли: „Всего проще и рассудительнее было бы войти в непосредственное соглашение с Императором Александром. Я всегда считал польский вопрос средством, а отнюдь не главным делом. Удовлетворив Россию насчет Польши, мы могли бы унизить и уничтожить Австрию. Какие уступки не сделал бы Император Александр, если бы мы, чтобы выйти из затруднения, уступили ему Польшу. Посылка в русскую главную квартиру разделила бы весь мир между нами (Une mission au quartier general russe partagerait le monde en deux)“.
Обе стороны поступили, однако, как раз противно своим истинным выгодам.
25-го декабря 1812 года (6-го января 1813 года), в день Рождества Христова, возвещено было государству благополучное окончание отечественной войны манифестом. В тот же день постановлено соорудить в Москве храм во имя Спасителя Христа.
28-го декабря 1812 года (9-го января 1813 года) главные силы выступили из Вильны, направляясь к Меречу-на-Немане. При них находились Император Александр и Кутузов. Несмотря на гибель „великой армии“, без Александра Европа не восстала бы против Наполеона. Отважился ли бы на это Фридрих-Вильгельм, тогда вышедший из-под влияния Кекеритца и Цастрова, но следовавший внушениям еще более ничтожных Калькрейта и Витгенштейна? Пожелали бы того Франц и Меттерних? Нет, Пруссия вела одновременно переговоры с Россией и Францией, Австрия же довольствовалась пока занять выжидательное положение. Пришло ли бы когда это в голову князьям Рейнского Союза? Нет, напротив того, они не замедлили последовать приказанию своего протектора и беспрекословно приступили к усиленным вооружениям. Могли ли бы германские патриоты что-либо сделать? „Нет, и сто раз нет!“ восклицает один из немногих правдивых немецких историков, „без Александра не было бы войны 1813 года“. Итак, Германия, и в особенности Пруссия, — всецело обязана своим освобождением и независимостью великодушной инициативе Императора Александра.
1-го (13-го) января 1813 года Император Александр с Кутузовым, отслужа молебен, перешли с войсками Неман у Мереча и вступили в герцогство Варшавское; они двинулись через Лык к Плоцку, который заняли 24-го января (5-го февраля).
В главной квартире, по замечанию очевидца, А. И. Михайловского-Данилевского, произошла большая перемена противу того, что было в Тарутине, где все ходили запросто и нередко в сюртуках, сшитых из солдатского сукна, и вообще жили как спартанцы, между тем как в Плоцке находился Государь с блестящей свитой, появилось множество новых лиц, щегольских лошадей и экипажей. Все проявляли величайшую деятельность, писали и составляли планы для будущих военных действий; особенное внимание обращено было на формирование запасных войск и на союз с Пруссией и Австрией. Государь был всегда верхом, одет щеголем, и удовольствие не сходило с прекрасного лица его. В герцогстве Варшавском никто, однако, не встречал нас как своих избавителей. Одни евреи выносили пред каждое местечко, лежавшее на дороге, где проходили войска, разноцветные хоругви с изображением на них вензеля Государя; при приближении русских они били в барабаны и играли в трубы и литавры.
18-го (30-го) января Милорадович заключил перемирие с князем Шварценбергом, которое обеспечивало австрийцам свободное отступление в Галицию, а 26-го января (7-го февраля) русские войска вступили в Варшаву; ключи города были поднесены Милорадовичу тем самым чиновником, который в 1794 году поднес их Суворову. По приказанию Государя Варшава была, однако, освобождена от постоя. Успехи русского оружия побудили князя Чарторижского возобновить с Императором Александром прерванную событиями последнего времени переписку. На пути в Плоцк Государь получил письмо, в котором князь Адам предлагал образовать особое польское королевство под властью Великого Князя Михаила Павловича. Император Александр отклонил это предложение и с полной откровенностью высказал в ответном письме свой взгляд на польский вопрос, получивший до некоторой степени осуществление лишь в 1814 году. „Je vais vous parler avec toute franchise, — писал Александр 13-го января 1813 года, — pour faire réussir mes idées favorites sur la Pologne, j’ai a vaincre quelques difficultés, malgré le brillant de ma position actuelle. D’abord l’opinion en Russie. — La manière dont l’armée polonaise s’est conduite chez nous, les sacs de Smolensk, de Moscou, la dévastation de tout le pays а ranime les anciennes haines. Secondement, dans le moment actuel, une publicité donnée a mes intentions sur la Pologne jetterait complètement l’Autriche et la Prusse dans les bras de la France: résultat qu’il est très essentiel d’empêcher, d’autant plus que ces puissances me témoignent déjà les meilleures dispositions. Ces difficultés, avec de la sagesse et de la prudence seront vaincues. Mais, pour y parvenir il faut que vous et vos compatriotes me secondiez. Il faut que vous m’aidiez vous même a faire gouter mes plans aux Russes et que vous justifiez la prédilection qu’on me sait pour les Polonais et pour tout ce qui tient a leurs idées favorites. Ayez quelque confiance en moi, dans mon caractère, dans mes principes, et vos espérances ne seront plus trompées. A mesure que les résultats militaires se développeront, vous verrez a quel point les intérêts de votre patrie me sont chers et combien je suis fidèle a mes anciennes idées. Quant aux formes, vous savez que les libérales sont celles que j’ai toujours préférées. Je dois vous avertir cependant, et cela d’une manière décidée, que l’idée de mon frère Michel ne peut pas être admise. N’oubliez pas que la Lithuanie, la Podolie et la Volhynie se regardent jusqu’ici comme provinces russes, et qu’aucune logique au monde ne pourra persuader a la Russie de les voir sous la domination d’un autre souverain que celui qui régit la ’Russie. Quant a la dénomination sous laquelle elles se trouvent en faire partie, cette difficulté est plus facile a vaincre. Je demande donc que, de votre cote, vous fassiez connaitre de cette lettre ce que vous jugerez convenable aux personnes de la coopération desquelles vous croirez devoir vous servir, que vous engagiez vos compatriotes a témoigner aux Russes et a la Russie de bons sentiments, pour éteindre les souvenirs de cette campagne et pour faciliter par la mon ouvrage… Voici en résumé les résultats que j’ai a vous annoncer: la Pologne et les Polonais n’ont a craindre nulle vengeance de ma part. Mes intentions a leur égard sont toujours les mêmes… Les succès ne m’ont pas change ni dans mes idées sur votre patrie, ni dans mes principes en général, et vous me retrouverez toujours tel que vous m’avez connu“.
Общее наступление русских войск продолжалось безостановочно. В начале февраля они уже находились на берегах Одера; 12-го (24-го) февраля главная квартира Императора Александра была перенесена в Калиш. Здесь появился князь Адам Чарторижский. Прибытие этого страстного ревнителя восстановления Польши служило доказательством, что поляки начали отчаиваться в успехах Наполеона, и обратились к новому солнцу, восходящему на политическом небосклоне Европы.
Между тем, прусский король переехал в Бреславль 11-го (23-го) января и приступил к вооружениям, поддерживая одновременно переговоры с Францией и Россией. Фридрих-Вильгельм потребовал от Наполеона признание нейтралитета Силезии и уплаты 94-х миллионов франков за поставки, сделанные в 1812 году для французской армии. Однако, колебания короля кончились тем, что 16-го (28-го) февраля 1813 года заключен был в Калише союзный договор с Россией.
В приказе по войскам, отданном Императором Александром 25-го марта (6-го апреля), по случаю союза с Пруссией, сказано было, что она идет вместе с нами „положить конец сему нестерпимому кичению, которое, несмотря на собственную свою и других земель пагубу, алчет реками крови и грудами костей человеческих утвердить господство свое над всеми державами… Мы стоим за веру против безверия, за свободу — против властолюбия, за человечество — против зверства. Бог видит нашу правду. Он покорит под ноги наши гордого врага, и посрамит ползающих к стыду человечества перед ним рабов“. Главное начальство над прусскими войсками король предоставил Кутузову. Вскоре, после занятия русскими войсками Берлина, Император Александр отправился в Бреславль для свидания с Фридрихом-Вильгельмом. На Силезской границе пруссаки встретили Государя, как своего избавителя. 3-го (15-го) марта, король поехал на встречу своему союзнику. Увидев его, Государь вышел из коляски и бросился к нему в объятия; молча несколько минут они прижимали один другого к сердцу. Не доезжая города, оба монарха сели верхом и торжественно въехали в Бреславль при колокольном звоне и громе орудий. 21-го марта (2-го апреля) король Прусский, в свою очередь, приехал в Калиш. Император Александр ожидал его на первой станции от города. Армия была построена на высотах близ Калиша, под начальством Кутузова, который, не имея сил ехать верхом, стоял впереди строя. Король нашел войска в отличном состоянии, но обратил внимание на их малочисленность; действительно, собранные здесь главные силы армии не превышали 18000 человек. Понесенная в отечественную войну убыль еще не могла быть пополнена; резервы же, выступившие из России, были задержаны на пути непроходимой грязью.
Здоровье Кутузова видимо начинало слабеть. Хотя влияние его отчасти ограничивалось присутствием Государя, но без воли его ни к чему не приступали. Когда недуги не позволяли ему лично докладывать дела, то Александр приходил к нему сам и занимался с ним в его кабинете. Вообще Император обращался с фельдмаршалом со всевозможным уважением; казалось, что он хотел вознаградить его за те неудовольствия и огорчения, которые испытаны были им со времени Аустерлицкого сражения. Граф Витгенштейн, Блюхер, почти все генералы настаивали на необходимости быстрейшего перенесения наступательных действий за Эльбу. Упорствовал в противном только Кутузов, не желавший действовать на удачу, не приняв всех возможных предосторожностей для обеспечения успеха. „Самое легкое дело,— сказал он однажды с негодованием, — идти теперь за Эльбу, но как воротимся? С рылом в крови“.
26-го марта (7-го апреля) Император Александр выступил с главной армией из Калиша, направляясь в Саксонию. В первом силезском городе, Миличе, появление Кутузова вызвало необыкновенный восторг со стороны населения. На улицах кричали: „Vivat der grosse Alte! Vivat unser Grossvater Kutuzoff.“ — „Такого энтузиазма не будет в России, — писал фельдмаршал жене, — несть пророк честен во отечестве своем“. 3-го (15-го) апреля армия перешла в Штейнау через Одер. У моста поднесли Императору Александру лавровый венок. Государь отослал его Кутузову, сказав, что лавры принадлежат ему.
По прибытии главной квартиры в Бунцлау, 6-го (18-го) апреля болезнь Кутузова не позволила ему далее следовать за армией. Король прусский поручил попечение о нем знаменитому врачу Гуфеланду; но уже дни фельдмаршала были сочтены; он скончался 16-го (28-го) апреля. „Болезненная не для одних вас, но и для всего отечества потеря“, — сказано в письме Императора Александра овдовевшей княгине от 25-го апреля (7-го мая), — не вы одна проливаете о нем слезы: с вами плачу Я, и плачет вся Россия". По получении известия о кончине Кутузова, Император Александр поручил главное начальство над армиями графу Витгенштейну, хотя в действующих войсках находились генералы старее его в чине. Король прусский подчинил ему также свои войска. Вместе с тем, Государь приказал до времени утаить это известие от войск, пишет Шишков, дабы перед самым наступающим сражением не привести их в уныние.
Накануне Светлого Воскресения, т.е. 12-го (24-го) апреля Император Александр прибыл в Дрезден. По свидетельству очевидца А. С. Шишкова, великолепие въезда Государя было очаровательным, „картина, которую никаким пером, ни кистью изобразить невозможно. День был прекраснейший, и солнце посреди неба сияло во всем своем блеске. По обеим сторонам дороги стояли в параде наши и прусские войска. К ним присоединялась саксонская гвардия. Толпящийся народ версты за три выбежал к нам на встречу. Государь с прусским королем ехали верхами. За ним многочисленная свита чиновников, верхами и в колясках. Музыка гремела. Радостные крики раздавались. По въезде в город, Государь и король остановились на площади, где все войска, при множестве зрителей, наполнявших улицы и окна домов, проходили мимо их. По окончании сего, прусский король проводил Государя в так называемый Брилев дворец и, откланявшись, отправился в отведенный для него дом. Между тем, Государю представлялись все здешние чиновники и съехавшиеся сюда из разных городов посланники наши… Отпустя их, Государь ходил осматривать дворец, и очень был весел. Он сказал нам шутя: „Здесь нет у нас экипажей, — мы можем ходить пешком“. И в самом деле пошел пешком к прусскому королю в дом, отведенный ему за рекой, с полверсты от Брилев дворца. Лишь только он вышел, народ тотчас окружил его, и мы шли как туда, так и оттуда, посреди многочисленной толпы, которая за ним и перед ним бежала и почти беспрестанно кричала: ура!“.
Король саксонский не разделял радостных чувств одушевлявших его подданных при встрече их с русско-прусскими войсками. Сомневаясь в успешном исходе борьбы Императора Александра с Наполеоном, он благоразумно удалился в Богемию, выжидая дальнейший ход освободительного движения в Германии.
Решительная минута приближалась. 5-го (17-го) апреля Наполеон прибыл в Майнц, а 16-го (28-го) апреля в Веймар, где, сев на коня, отправился к армии, двигавшейся к долине реки Заалы, Он сказал при этом: „je ferai cette campagne comme le général Bonaparte, et non pas en Empereur“.
Под личным предводительством Наполеона к Лейпцигу двинулись 125000 человек (в том числе 8000 плохой кавалерии) при 250 орудиях. 20-го апреля (2-го мая) разбросанные силы французов были неожиданно атакованы под Люценом союзниками, располагавшими для боя 72000 войск (39000 русских и 33000 прусских). Император Александр и король прусский, выехав 17-го (29-го) апреля из Дрездена, прибыли к войскам, и участвовали в деле, находясь нередко под ружейным огнем. На просьбу окружавших Государя удалиться из опасного места, Александр ответил: „Для меня здесь нет пуль“. По словам Гнейзенау: „Основная идея боя была хороша, а распоряжения плохи. Потеряно время на медленное развертывание войск, вместо внезапного нападения на настигнутого врасплох неприятеля“. Вообще, обстановка, при которой начался бой, нельзя назвать благоприятной. Сражением должен был руководствовать главнокомандующий граф Витгенштейн, вступивший в командование русско-прусскими войсками лишь в день люценского сражения и который, следовательно, не мог знать ни состава, ни нужд армии; здесь, среди поля, Император Александр даже впервые встретился с ним после похода 1812 года. К тому же, присутствие при армии двух монархов должно было неизбежно стеснить свободу действий полководца, которому вверена была участь войск. Таким образом оказывается, что граф Витгенштейн был, в сущности, главнокомандующим только по названию. Наполеон восторжествовал и в этот день над своими противниками с обычным искусством; это было, как он выразился: „une bataille donnée et gagnée par le général en chef d’Italie et d’Égypte“. К вечеру союзники стали уже помышлять не о победе, но о безопасном отступлении. Император Александр и король только с наступлением темноты оставили поле сражения и отправились ночевать в деревню Гроич, пробираясь с трудом среди раненых и всякого рода повозок при содействии фельдъегеря, указывавшего им путь при помощи фонаря. Государь решился лично убедить своего друга и союзника в необходимости отступления за Эльбу. Фридрих-Вильгельм, заметно огорченный, отвечал с некоторой запальчивостью: „Это мне знакомо; если только мы начнем отступать, то не остановимся на Эльбе, но перейдем также за Вислу; действуя таким образом, я вижу себя снова в Мемеле“. Император удалился; король сказал: „точно так же, как при Ауэрштедте“. Он успокоился только, когда ранений генерал Шарнгорст убедил его в необходимости сохранить неразрывный союз с Императором Александром. — На рассвете 21-го апреля (3-го мая), штабс-капитан свиты Его Величества по квартирмейстерской части, Михайловский-Данилевский, был послан к графу Витгенштейну узнать от него распоряжения его на наступивший день. Долго Данилевский ездил по полям: никто не знал, где главнокомандующий; наконец, он нашел графа, хладнокровно сидевшего в поле, и получил ответ, что как в армии находится Император, то главнокомандующий ожидает повелений от Его Величества. Таким образом оказалось, что никто не давал приказаний; Государь надеялся на главнокомандующего, а последний на Государя. Возвратившись от главнокомандующего, Данилевский был отправлен к Милорадовичу, с приказанием ему Государя принять начальство над арьергардом и прикрывать отступление армии. Он находился в городке Цейц, где провел день Люценского боя с 11500 человек в бездействии, служа резервом, который граф Витгенштейн не признал возможным ввести в дело, чтобы обеспечить армию от возможного обхода с левого фланга. „С Наполеоном, — говорил граф, — нельзя сражаться, не имея за собой сильного резерва“. Данилевский застал Милорадовича совершенно расстроенным; он сказал ему: „Вчера я плакал, как ребенок, потому что в первый раз в жизни, слыша пушечные выстрелы, не участвовал в деле. Доложите Государю, что я буду служить под чьей командой он прикажет; если мне не вверяют армии, то пусть дадут батальон или роту, мне все равно“. Решено было отступить на правый берег Эльбы. Политические соображения не позволили вступить во вторичное сражение, не имея ручательства в успехе. Нельзя было забыть Австрию; поэтому Император Александр справедливо заметил: „La prudence devait prévaloir, lorsqu’on avait lieu de s’attendre a la coopération d’une troisième puissance“. В Пениг Император и несколько приближенных к нему особ проскакали мимо Данилевского во весь опор в колясках. Князь Волконский, сидевший в одной из них, увидев Данилевского, остановил ее и сказал: „Напиши в реляции, что мы идем фланговым маршем“. Едва он выговорил эти слова, как закричал своему почтальону — „пошел“, — и понесся вслед за Государем. „Какова должна быть история, основанная на подобных материалах, — пишет будущий историограф этой войны, — а к сожалению, большая часть историй не имеет лучших источников“. Вечером того же дня Государь прислал Данилевскому собственноручную записку следующего содержания, для помещения как бы от главнокомандующего в конце реляции: „Я вообще не могу довольно отдать справедливости всем войскам, сражавшимся в сей достопамятный день под глазами своих Государей, храбрости их, так и порядку, с коим под жарчайшим огнем все движения были исполняемы. Вслед за сим не премину я представить об отличившихся“. В реляции Люценское сражение было выставлено как победа, и граф Витгенштейн награжден Андреевской лентой.
По неимению кавалерии, Наполеон не мог извлечь особенной выгоды из люценской победы, благодаря чему союзная армия могла совершить отступление в полном порядке и с относительно незначительными потерями. Французы заняли Дрезден 26-го апреля (8-го мая). Наполеон, настойчиво пригласив короля Саксонского возвратиться в его столицу, вместе с ним въехал в Дрезден, 30-го апреля (12-го мая), при громе пушек, колокольном звоне и восклицаниях войск. Союзные войска отступили к Бауцену, где расположились на выгодной позиции, которую начали укреплять. Император Александр поселился в замке Вуршен. Генерал Милорадович, оказавший незабвенные услуги во время отступления от Люцена к Бауцену, был возведен 1-го (13-го) мая в графское достоинство. К союзникам подошли подкрепления (главнейшие из них принадлежали Барклаю-де-Толли, прибывшему в Бауцен после покорения Торна), так что силы их возросли до 100000 человек (70000 русских и 30000 пруссаков) при 610 орудиях.
Между тем Австрия, постепенно уклоняясь от союза с Наполеоном, приняла на себя роль посредницы для восстановления общего мира. Раздраженный явной изменой родственного ему австрийского двора и тяжкими условиями, намеченными Меттернихом для общего примирения, Наполеон сделал попытку вступить в непосредственное соглашение с Императором Александром; он намеревался договориться с ним о славном для России мире, чтобы заставить Австрию заплатить за коварную политику и нарушение союза. С этой целью он послал Коленкура, удостоенного, во время пребывания послом в Петербурге, особенной благосклонности Императора Александра, с предложением заключить перемирие и открыть переговоры о мире. „Если я должен сделать какие-либо пожертвования, — сказал Наполеон Коленкуру, — то охотнее их сделаю в пользу Императора Александра, который ведет со мной открыто войну, либо в пользу короля прусского, в коем принимает участие Россия, нежели в угождение Австрии, разорвавшей союз со мной и присваивающей себе, под предлогом посредничества, право распоряжаться делами Европы… Император Александр должен охотно воспользоваться этим случаем, чтобы отомстить блистательно за глупую диверсию австрийцев в Россию“. Надежды Наполеона не оправдались. Коленкур не был допущен в союзную главную квартиру; Государь объявил, что все переговоры должны быть ведены через Австрию. Таким образом, Александр, предпочитая общее благо Европы частным выгодам, какие его Империя могла бы приобрести, заключив отдельный мир с Наполеоном, отклонил условия, которые были полезны только для России.
Впоследствии, когда, в 1839 году, Михайловский-Данилевский составил „Описание войны 1813 года“ и представил рукопись на Высочайший просмотр, он, коснувшись неудавшейся миссии Коленкура, написал: „Долго европейские дворы не отваживались даже понимать во всем объеме великой и бескорыстной мысли Александра, но по совершении подвига, когда государствам возвращена была прежняя независимость, современники провозгласили Александра своим спасителем“, Император Николай собственноручно начертал здесь следующие слова: „К стыду рода человеческого, память благодеяний не долго сохраняется“.
Итак, обеим враждовавшим сторонам оставалось только снова обратиться к оружию. 8-го (20-го) и 9-го (21-го) мая в Бауцене произошло кровопролитное сражение, которое окончилось новым торжеством Наполеона. 8-го мая Император Александр следил за сражением на высотах при деревне Кайне. 9-го мая Александр и Наполеон прибыли на поле сражения в 5 часов утра и находились в виду один у другого; Государь расположился на горе позади деревень Башюц и Уенковиц, Наполеон на высотах при Нидер-Кайне. Государь не съезжал с высоты до отступления армий; Наполеон также не трогался с места во весь день. Граф Витгенштейн не оставлял ни минуты Государя и не подъезжал ни разу к войскам. Около четырех часов пополудни предложено было Государю прервать сражение. „Je ne veux pas être temoin de cette deconfiture; commandez la retraite“, — сказал Император Александр графу Витгенштейну, оставляя поле сражения. Отступление исполнено было в совершенном порядке. Союзная армия понесла в два дня урон до 12000 человек; но неприятелю не удалось взять ни пушки, ни знамени, ни повозки у армии, выдержавшей двухдневный бой. Наполеон, в неудовольствии, что сражение при Бауцене не доставило ему никаких трофеев, сказал с негодованием: „Comment, après une telle boucherie, point de résultats! point de prisonniers! Ces gens là ne me laisseront pas un clou“. — Союзные монархи направились к Рейхенбаху. Император Александр ехал шагом, стараясь утешить короля прусского. „Я ожидал иное! — сказал Фридрих-Вильгельм, — мы надеялись идти на запад, а идем на восток“. Государь отвечал, что ни один из союзных батальонов не был расстроен и что хотя отступление сделалось неизбежным, однако же еще ничего не потеряно и с помощью Божьей дела пойдут лучше. „Ежели Бог благословит наши общие усилия, — сказал король, — то мы должны будем сознаться пред лицом всего света, что Ему одному принадлежит слава успеха“. Государь, пожав руку своему союзнику, изъявил ему, что он совершенно разделяет эти чувства.
В Рейхенбахе Император Александр повелел графу Витгенштейну продолжать отступление к Швейдницу, чтобы сблизиться с корпусом Сакена и с резервами, шедшими из России, но в особенности для того, чтобы не удаляться от австрийской границы, в надежде на содействие венского двора. Французы, со своей стороны, продолжали подвигаться вперед, заняли Лигниц, Неймарк, наконец и Бреславль. — Бауценское сражение сопровождалось еще назначением, 17-го (29-го) мая, нового главнокомандующего русско-прусской армии: Барклая-де-Толли. Очевидец событий 1813 года, Данилевский, пишет, что после поражений под Люценом и Бауценом стало очевидным, насколько звание, в которое, после смерти Кутузова, облечен был граф Витгенштейн, не соответствовало его силам. „Беспечность его относительно внутреннего управления армии привело ее в расстройство до такой степени, что иногда не знали расположения некоторых полков. Главная квартира его походила на городскую площадь, наполненную вестовщиками. По доброте души своей, он не воспрещал к себе свободного доступа никому; комнаты его наполнены были всегда праздными офицерами, которые разглашали сведения о всех делах, даже и самых секретных; по этой причине, как бы тайно ни было дано повеление графу, но оно немедленно делалось всем известным! Я не постигаю, как Наполеон не воспользовался этим обстоятельством, чтобы собрать сведения о том, что у нас происходило. Союзники наши, пруссаки, равномерно были недовольны графом Витгенштейном; это и неудивительно: им необходима была победа, а под предводительством его они испытали два поражения и видели ежедневно увеличивавшееся расстройство армии. Таким образом, граф Витгенштейн, недавно еще превозносимый, как оплот Европы, упал с этой высоты и испытал участь, свойственную тем, кому счастье перестает улыбаться; те, которые восхваляли его до небес, первые его оставили и наводнили главную квартиру Государя, с тем, чтобы искать места, в котором бы можно было приобрести им более знаков отличия, страсть к коим до невероятной степени усилилась тогда в нашей армии. Недавно ставили его наряду с Кутузовым, и полагали, что кончина фельдмаршала не может иметь последствий на ход военных действий, потому что его заступил Витгенштейн; но это самое сравнение сделалось для нового главнокомандующего пагубным, ибо при падении его начали сравнивать порядок, бывший при жизни Кутузова в армии, подчиненность между генералами и ряд неслыханных успехов с тем, что случилось при преемнике его. Легко заступить место знаменитого мужа, но трудно заменить его“.
Ко всему этому, для полной характеристики тогдашней обстановки, необходимо еще припомнить, что в армии находились три генерала старее Витгенштейна чинами: Барклай-де-Толли, Милорадович и Блюхер; поэтому, вместо того, чтобы приказывать, Витгенштейну приходилось нередко просить и вести переговоры, почитая одолжением то, чего он имел право требовать. Случалось также, что донесения поступали прямо в главную квартиру Государя и короля, и в ответ посылались разрешения нередко мимо главнокомандующего, отчего происходили недоразумения и столкновения властей.
Граф Милорадович наиболее содействовал к возведению Барклая в главнокомандующие. 13-го (25-го) мая он поехал к графу Витгенштейну и сказал ему: „Зная благородный образ ваших мыслей, я намерен с вами объясниться откровенно. Беспорядки в армии умножаются ежедневно, все на вас ропщут и благо отечества требует, чтобы назначили на место ваше другого главнокомандующего“. — „Вы старее меня, — отвечал граф Витгенштейн, — и я охотно буду служить под начальством вашим или другого, которого Император определит на мое место“. После этого Милорадович поехал к Государю, изобразил ему настоящее положение дел, и просил его принять лично начальство над армией, на что Александр ответил: „Я взял на себя управление политическими делами; что же касается до военных, то я не беру их на себя“. — „В таком случае, — сказал Милорадович, — поручите армию Барклаю, он старее всех“. „Он не захочет командовать“, — возразил Государь. — „Прикажите ему Ваше Величество; тот — изменник, кто в теперешних обстоятельствах осмелится воспротивиться Вашей воле“. — „Но ты во всяком случае при армии останешься?“ — спросил Император. — „Государь, — отвечал Милорадович, — дайте мне батальон или роту, я и тогда за счастье поставлю доказать Вам, что я достоин быть Вашим подданным“.
Приняв начальство над армией, Барклай немедленно занялся приведением в порядок армии; несколько дней он не мог узнать истинный числительный состав ее; сначала полагали ее слишком в 100000, потом в 70000, а на поверку вышло, что она состояла из 90000. Это происходило оттого, что полки были так перемешаны, что некоторые дивизии и бригады имели полки, вовсе к ним не принадлежавшие, которые не знали, где отыскать настоящих своих начальников.
Несмотря на успехи французского оружия, Наполеон возобновил переговоры о перемирии, которое состоялось 23-го мая (4-го июня) в Пойшвице, и заключено на шесть недель, до 8-го (20-го) июля, с обязательством предварить за шесть дней о возобновлении военных действий. Перемирие впоследствии продолжено еще на три недели, до 29-го июля (10-го августа). Французы очистили Бреславль; установлена нейтральная полоса между противниками; союзная главная квартира перешла в Рейхенбах; Император Александр поселился в окрестностях его, в замке Петерсвальде, Наполеон отправился в Дрезден. Он сказал: „si les alliés ne veulent pas de bonne foi la paix, cet armistice peut nous devenir bien fatal“. Исход войны 1813 года отныне зависел от того, которая из враждующих сторон заручится содействием Австрии. В последствии времени, уже находясь на острове св. Елены, Наполеон сознал свою ошибку: „Не следовало мне, — говорил он, — соглашаться на перемирие после победы при Бауцене. Я уже был в Бреславле, и если бы продолжал безостановочное движение, то русские и пруссаки ушли бы за Вислу, поляки вооружились бы снова и мой тесть никогда не отважился бы явно восстать против меня“. Нельзя отрицать, что третье большое сражение, по всей вероятности, имело бы для Наполеона весьма благоприятные последствия: русские отступили бы в Польшу, Пруссия была бы подавлена, Австрия осталась бы нейтральной.
По заключении перемирия Император Александр поехал 4-го (16-го) июня на несколько дней в Опочну в Северной Богемии, для свидания с Великой Княгиней Екатериной Павловной. Сюда прибыл также Меттерних для переговоров с Государем. Император Франц, ввиду близкой развязки подготовлявшихся событий, переселился в это время в Гичин.
15-го (27-го) июня Россия и Пруссия заключили в Рейхенбахе секретную конвенцию с Австрией, на основании которой венский двор обязывался объявить войну Наполеону, если до истечения перемирия он не согласится: 1-е, предоставить в распоряжение союзников герцогство Варшавское; 2-е, увеличить Пруссию, вследствие раздела Варшавского герцогства и уступки Данцига и занятых французами крепостей в прусских владениях; 3-е, возвратить Австрии Иллирию, и 4-е, отказаться от ганзеатических городов и вообще прибрежья северной Германии. Еще ранее 2-го и 3-го (14-го и 15-го) июня заключены были трактаты с Англией о субсидиях.
Для совещания на счет общего плана предстоявших военных действий, Император Александр, король прусский и наследный принц шведский съехались 28-го июня (10-го июля) в Трахенбергский замок, близ Бреславля. Главным основанием плана принято: „Направлять все союзные войска туда, где находятся главные силы неприятеля, и потому корпусам, долженствовавшим действовать на флангах и в тылу противника, двигаться по кратчайшему направлению на его путь действий. Главным силам союзников стать таким образом, чтоб они всегда могли предупредить неприятеля. Выдающееся, подобно бастиону, положение Богемии тому способствует“. Вместе с тем решено было, что та армия, против которой направится Наполеон с главными силами, должна не принимать боя, но уклоняться от него, отступать, увлекая за собой неприятеля; остальным же в это время армиям, следовало перейти в наступление против сообщений противника и тем вынудить его к отступлению.
Канцлер граф Румянцов, оставшийся в Петербурге (после отъезда Императора Александра в Вильну в декабре 1812 г.) вдали от дел, тяготился своим положением. Не сочувствуя новому течению, принятому русской политикой, он не желал „слыть государственным канцлером, когда отлучен пребываю от участия и сведения государственных дел“. Поэтому граф Румянцов неоднократно утруждал Государя просьбами об увольнении его от службы. В письме к графу Аракчееву от 1-го (13-го) мая он подтвердил свое намерение удалиться от дел в следующих резких выражениях: „Государь канцлера своего держит в черном теле и тем худо воздает за очень известную к нему приверженность и за службу не вовсе же пустую, когда она обозначена Фридрихсгамским миром; но с сильными на земле нет расчета — есть развязка. Я подал просьбу об отставке“.
Император Александр воспользовался первой свободной минутой, чтобы в милостивом письме, от 12-го (24-го) июля 1813 года, из Петерсвальдау, отклонить просьбу, высказанную канцлером. Письмо это должно занять место в биографии Императора Александра, как красноречивое свидетельство его неутомимой деятельности за это тревожное время и дружеских чувств его к заслуженному государственному деятелю:
„Enfin, monsieur le comte, je puis prendre la plume pour vous répondre a vos différentes lettres.
Avant de passer a tout autre sujet il faut que je fasse ma propre apologie. La maladie du maréchal et la reprise de l’offensive par Napoléon ont date du même moment a peu près, c. a d. du commencement d’avril; ainsi le surcroit de la besogne militaire causée par l’approche de l’armée ennemie est venue fondre sur moi, au moment ou la principale cheville ouvrière m’а manque; vous concevez sans peine le travail énorme qui en est résulté pour moi. Des ce moment je puis dire que je n’ai pas eu a ma disposition non seulement un jour, mais pas même une seule nuit. Ajoutez a cela que je n’ai passe sur place depuis le commencement d’avril que deux jours a Dresde, après lesquels nous avons marche a l’ennemi et depuis nous nous sommes trouves en mouvement perpétuel. La conclusion de l’armistice а bien suspendu ce mouvement pour la troupe, mais pour moi, ma besogne n’en а pas diminue, elle n’а fait que changer de genre et une très grande activité а du être employée pour réorganiser plusieurs parties essentielles dans l’armée, après une campagne d’au de la de 12 mois et des marches comme celles depuis Moscou jusqu’a Dresde. Après avoir réglé le plus exigeant, je suis parti d’abord pour Opotschna ou des soins d’une autre espèce m’appelaient. A peine revenu, que j’ai du songer a une seconde course pour m’aboucher avec le Prince royal de Suede a Trachenberg. De retour a Peterswaldau, après y avoir passe 24 heures, je suis reparti pour une nouvelle tournée de trois jours dans les montagnes sur les frontières de la Bohème pour différents objets militaires. Enfin ce n’est que depuis 5 jours que je me trouve proprement en place, et me voici la plume a la main pour vous écrire.
Ceux qui tranquillement habitent un même lieu, voient régulièrement se succéder un jour a l’autre et le temps s’écouler, trouvent que deux ou trois mois sont une époque très longue; mais pour ceux qui se trouvent en mouvement continuel, les semaines s’écoulent comme des jours, et les mois comme des semaines. Vous, monsieur le comte, qui vous êtes trouve plus d’une fois, si ce n’est devant l’ennemi, du moins dans des trains de vie semblable pour l’activité, vous saurez très bien comprendre ce que je veux dire. Dans les jours de relâche que j’ai eus cependant depuis l’armistice, je me suis occupe a la lecture suivie des papiers que vous m’avez envoyés, comme vous le verrez par les dates de mes notes, car a leur réception pendant la campagne, a peine avais-je le temps de parcourir le sommaire que vous m’en faisiez dans vos lettres. J’ai tenu a vous restituer le tout ensemble et a me remettre une fois au courant. Vous trouverez mes résolutions a cote des dépêches mêmes qui en demandaient.
J’en viens maintenant aux demandes réitérées que vous m’avez adressées, monsieur le comte, pour avoir votre congé et que j’ai reçues au plus fort de nos mouvements. Je vous avoue franchement que je ne me suis pas attendu de votre part a une démarche pareille surtout dans les circonstances actuelles. Vous paraissez me reprocher, que vous trouvant éloigne de moi, vous vous croyez écarte de l’ensemble des affaires politiques. Soyez juste, pouvez vous m’en vouloir de ne vous avoir pas pris avez moi quand il s’agissait de subir une campagne d’hiver et après l’atteinte sérieuse que votre santé а soufferte lors du voyage a Vilna? Du moins ce dont je puis vous répondre positivement, c’est qu’en vous laissant a Petersbourg je n’ai consulté que le soin de Votre conservation. Après la justice que je me suis plu a rendre toujours a Votre manière de remplir la place que je vous ai confiée, je ne m’attendais surement pas a trouver dans vos lettres des expressions comme celles dont vous vous êtes servi. Au reste je puis vous garantir d’après l’expérience de ces 7 mois et d’après ma conviction intime que les diplomates et les négociateurs, n’ont presque rien a faire dans l’époque ou nous nous trouvons, que l’épée seule peut et doit décider de l’issue des évènements, que pour augmenter même les forces dont on а a disposer contre l’ennemi commun, en réunissant a la cause de nouvelles Puissances, l’eloquence et l’habileté des négociateurs y est tout a fait inutile, car tout ne dépend que du plus ou du moins de résolution qu’ont les souverains pour affronter les périls auxquels ils exposent leurs États en embrassant la cause pour laquelle nous combattons. Quand vous verrez la suite des papiers de tout ce temps, vous en serez convaincu vous-même. Finalement persuadez-vous que jamais la plus légère intention de vous soustraire la connaissance des choses auxquelles votre place et j’ajouterai ma confiance personnelle vous donnent droit, n’а existe en moi. Les localités et surtout le mouvement continuel dans lequel je me suis trouve m’en ont seuls ôté toute la possibilité.
Je vous engage donc, monsieur le, comte, a vous désister de votre demande et a conserver une place a laquelle mon estime et ma confiance en vous, vous а appelé. Du moins ne fut ce que jusqu’a mon retour; alors vous aurez le choix ou de reprendre nos anciennes habitudes, ou de me quitter, si tel est enfin votre intention irrévocable.
Ma lettre n’étant que trop longue je m’arrête la pour aujourd’hui. Tout a vous“.
Наполеон не мог скрыть своего гнева против Австрии, когда, с наступлением перемирия, переговоры с этой державой получили первостепенное значение. С какими чувствами Наполеон относился к этому делу лучше всего видно из следующих строк, написанных им Коленкуру: „Россия имеет полное право на выгодные условия мира. Она купила их ценой двух тяжких походов, опустошения областей, потерей столицы. Австрия, напротив того, не заслуживает ничего. Ничто не огорчило бы меня так, как если бы Австрия, в награду за свое вероломство, получила выгоды и славу восстановления мира в Европе“. Неудивительно поэтому, что Наполеон озадачил Меттерниха, прибывшего 14-го (26-го) июня в Дрезден, оскорбительным вопросом: „Сколько вам дала Англия за то, чтобы вы сделались врагом моим?“. — Дрезденский разговор с Меттернихом сопровождался разрывом союзного договора 1812 года; затем Наполеон, согласившись на посредничество Австрии, предложил созвать конгресс в Праге, для переговоров о восстановлении мира в Европе, в которых участвовала бы и Англия. Решено было продолжить перемирие до 29-го июля (10-го августа), и открыть переговоры в Праге; они не привели к миру, потому что никто его не хотел, но дозволили державам с успехом окончить вооружения. В записках графа Нессельроде сказано: „Ainsi nul congres ne fut-il plus désoeuvré… au fond personne ne voulait sincèrement la paix“. „Только меч может и должен решить дело“, — высказал тогда с полным основанием Император Александр. 31-го июля (12-го августа), Меттерних прислал на имя графа Нарбонна, в качестве французского посла при Венском дворе, объявление войны. Но уже накануне, в ночь с 29-го на 30-е июля (с 10-го на 11-е августа), запылали костры на всем пространстве от Праги до главной квартиры союзных армий. Это были сигналы, возвестившие о прерывании переговоров. В ту же ночь Барклай-де-Толли послал на неприятельские аванпосты объявление о прекращении перемирия. На следующий день более 126500 русско-прусских войск выступили из Силезии в Богемию. Начался осенний поход 1813 года.
Император Александр приехал в Прагу 3-го (15-го) августа. Командование главной богемской армией было поручено князю Шварценбергу. Император Александр, не принимая, однако, звания главнокомандующего, имел главнейшее влияние на все движения армий, несмотря на присутствие двух других государей. В Градчине имели пребывание два Императора, король прусский и множество лиц, принадлежавших к их свите. День и ночь, рассказывает очевидец, приезжали от разных корпусов и отрядов адъютанты, и курьеры посылались в тысячу различных мест, так что пражский Градчин уподобился главной квартире. В это время прибыли в Прагу Жомини и Моро. Оба они предложили свои услуги коалиции по вызову Императора Александра.
Ко времени открытия осенней кампаний союзники разделили свои силы на три армии: 1) Главная (Богемская) 237000 при 764 орудиях (русских войск 77200, при 274 орудиях; прусских — 49300, при 128 орудиях; австрийских — 110500, при 362 орудиях), под начальством австрийского фельдмаршала князя Шварценберга; 2) Силезская армия 99500 при 340 орудиях (русских войск 61220, при 236 орудиях; прусских — 37200, при 104 орудиях), под начальством Блюхера, и 3) Северная, 155500 при 359 орудиях (русских войск — 30500, при 120 орудиях; прусских — 73000, при 115 орудиях; шведских — 24000, при 62 орудиях, и отдельный корпус Вальмодена, на Нижней Эльбе, — 28000, при 62 орудиях), под начальством наследного принца шведского Карла-Иоанна. Кроме того в герцогстве Варшавском формировалась резервная армия (так называемая „польская армия“), под начальством Бенигсена. Она могла перейти Одер только в конце августа (первой половине сентября). Всего в составе союзных действующих армий находилось 492000, при 1383 орудиях. Действующая французская армия, ко времени открытия военных действий после перемирия, считала в рядах своих до 440000, при 1200 орудиях.
10-го (22-го) августа началось наступательное движение богемской армии к Дрездену. Между тем, Наполеон, не получив своевременно точных сведений о соединении русско-прусских войск с австрийской армией в Богемии, двинулся против силезской армии Блюхера, который ранее других, перешел уже в наступление 3-го (15-го) августа. Шварценберг предполагал сначала двинуться к Лейпцигу, на сообщения Наполеона; но, получив сведения, что в Дрездене находится только слабый корпус Сен-Сира и что Наполеон двинулся в Силезию, союзники изменили первоначальное направление, данное богемской армии, с целью овладеть дрезденским укрепленным лагерем. К четырем часам пополудни 13-го (25-го) августа успела собраться под Дрезденом лишь четвертая часть армии (60000). Около полудня Император Александр и король прусский, вместе с князем Шварценбергом и всей своей свитой, обозревали Дрезден с высоты у селения Рекниц. Начались прения, которые обнаружили полное разногласие во взглядах лиц, призванных к обсуждению вопроса: приступить ли немедленно к атаке Дрездена? Наконец, уже поздно, решено было отложить нападение в ожидании прибытия остальных войск. Благоприятный момент для овладения Дрезденом был, таким образом, безвозвратно упущен, а Наполеон выиграл целые сутки для своевременной поддержки Сен-Сира. Ночью, по указаниям князя Шварценберга, выработали неопределенную диспозицию, в смысле попытки овладеть Дрезденом путем обстреливания его полевой артиллерией и рядом демонстраций. 14-го (26-го) августа союзники приступили к выполнению этой жалкой полумеры. Рано утром завязался бой между передовыми войсками. В 11 часов Император Александр прибыл на высоты Рекница, откуда видно было движение французских войск по Бауценской дороге на левом берегу Эльбы; они спешили на помощь корпусу Сен-Сира. Союзники получили также верное сведение о прибытии Наполеона в Дрезден. Шварценберг приостановил наступление до четырех часов пополудни. Снова приступили к бесплодным совещаниям. Данилевский пишет, что „то место, где стояли монархи с штабом своим, уподобилось шумному народному совещанию“. Моро пришел в крайнее раздражение и, бросив шляпу на землю, сказал князю Шварценбергу: „Je ne suis plus étonné si depuis 17 ans vous êtes toujours battu“. Император Александр старался его успокоить и отвел в сторону. „Sire, cet homme la va tout perdre“, — прибавил Моро. Наконец, атака Дрездена признана была несвоевременной; к тому же союзная армия уже начинала терпеть недостаток в жизненных припасах, и в случае неудачи ей предстояло отступление по весьма неудобным дорогам, через Рудные горы. Все эти обстоятельства побудили князя Шварценберга дать слово союзным Государям, что он отменит диспозицию наступления к Дрездену. Он поскакал отыскивать своего начальника штаба Радецкого, и генерал-квартирмейстера Лангенау, чтобы через них сделать распоряжение об извещении войск относительно отмены атаки. Но время проходило, обещанная отмена не последовала, и в четыре часа по трем залпам с Рекницких высот, пять колонн, раскинутые на 15 верст, двинулись вперед по указанным направлениям для выполнения предписанной большой демонстраций. В 6 часов вечера Наполеон перешел в наступление и отбросил союзников. Император Александр очень долго оставался на поле сражения, во мраке ненастного осеннего вечера, пока погода утихла и заблистали тысячи огней, разложенных войсками; происходили совещания, что на следующий день предпринять надлежало. Ввиду сосредоточения к ночи до 160000 человек под Дрезденом решились остаться с войсками на занимаемой ими позиции. Наполеон был убежден, что союзники в ночь отступят и готовился к их преследованию; Вандамм был двинут на сообщения богемской армии; но, заняв Пирнское плато он оставался 15-го (27-го) августа в бездействии. В глубокой темноте Государь приехал в замок Нетниц, где расположился ночевать. Поднялась ужасная буря и полился крупный холодный дождь; казалось, что облака разверзлись над Дрезденом. Союзные войска провели ужасную ночь, под открытым небом, в грязи на биваках; кроме того, ощущался совершенный недостаток продовольствия и ко всем физическим страданиям присоединялся еще упадок духа, вызванный отбитым приступом. 15-го (27-го) августа, в шестом часу утра, Император Александр выехал уже на позицию; обе армии стояли друг от друга на самом близком расстоянии и в седьмом часу завязалась сильная канонада. Дождь с вихрем продолжался и бой начался при самой невыгодной для союзников обстановке. Генерал Моро был тяжело ранен в нескольких шагах от Императора Александра; он был поражен ядром, которое оторвало у него правую ногу и, пролетев сквозь лошадь, раздробило другое колено. Вслед за ударом, постигшим генерала Моро, союзники узнали о поражении австрийцев за Плауэнским оврагом. Здесь положили оружие четыре полка австрийской армии. Сверх того, Мюрат захватил 16 орудий и несколько знамен. Известие это произвело потрясающее впечатление; заговорили о немедленном отступлении в Богемию. Император Александр предложил возобновить бой на следующий день, опасаясь движения через горы в столь ненастную погоду. Но Шварценберг настоятельно потребовал отступления; австрийские солдаты были до того изнурены от голода, что многие падали замертво; более трети людей шли босиком. Ко всем невзгодам, испытанным союзниками, нужно еще присоединить значительные потери, которые в оба дня сражения под Дрезденом возросли до 30000. Государь с сокрушенным сердцем принужден был согласиться на представления главнокомандующего. Отступление расстроенной и изнуренной армии началось в непроницаемом мраке, при сильном вихре и дожде, в грязи по колено; только и слышны были вопли раненых и ругательства, произносимые почти на всех языках европейских. Таким образом, наступательное движение союзников к Дрездену кончилось полной неудачей. Наполеон, измокший до костей, к вечеру отправился во дворец к своему союзнику, королю саксонскому. Несмотря на продолжавшуюся непогоду, его шествие было торжественно: за ним несли десять отбитых знамен; позади их следовали отбитые орудия и толпы пленных. Великий полководец мог справедливо гордиться своей победой! Когда саксонский военный министр, генерал Герсдорф стал поздравлять его с победой, Наполеон отвечал, что ненастье спасло союзников от совершенного истребления. „Я хотел овладеть высотами“, сказал он, „но не мог этого сделать, по случаю дождя. Надеюсь прийти в Богемию прежде, нежели отступят туда мои противники; я достигну Праги в одно время с ними… я доволен сегодняшними успехами, но там, где меня нет, все идет плохо“. И как бы предчувствуя неудачи, предстоявшие ему испытать в Силезии, продолжал: „войска, направленные против Берлина, разбиты; опасаюсь также и за Макдональда… он храбр, предан мне, но ему не достает счастья“. Действительно, там, где не было Наполеона, победа не венчала действий его маршалов. 11-го (23-го) августа северная армия, под начальством наследного принца Шведского, одержала победу над Удино при Грос-Беерене, и 14-го (26-го) августа Блюхер разбил Макдональда на реке Кацбахе.
16-го (28-го) августа Наполеон лично распорядился преследованием отступавших союзных войск. Вандамму, занимавшему Пирнское плато, послано приказание всеми силами атаковать стоявшего против него принца Евгения Виртембергского и, двинувшись через Петерсвальде в Богемию, предупредить союзников при выходе их армий из горных дефиле. В это же время Мюрат, Мармон и Сен-Сир должны были теснить богемскую армию с тыла. Вечером 16-го (28-го) числа Наполеон со всей гвардией прибыл в Пирн. Но к счастью для коалиции, разбитые под Дрезденом войска не подверглись энергическому преследованию; французы ограничились захватом в плен отсталых и повозок, брошенных на марше отступавшими войсками. Наполеон заболел и озабоченный к тому же неблагоприятными известиями с других театров военных действий, возвратился 17-го (29-го) августа со старой гвардией в Дрезден. Вандамм один принялся за выполнение предначертанной ему Наполеоном задачи. Движение Вандамма сопровождалось 17-го (29-го) и 18-го (30-го) августа сражением при Кульме, которое кончилось полным поражением французов; своевременные распоряжения Императора Александра спасли союзную армию и вывели ее из критического положения. Двухдневный бой увенчался блистательной победой: Вандамм со всей свитой взят в плен; захвачена вся неприятельская артиллерия (82 орудия) и 10000 пленных. Это была первая победа над врагами, при которой лично присутствовал Император Александр, и победу имел полное право приписать себе; поэтому Кульмское сражение до конца жизни Государя было для него всегда любимым предметом воспоминания. Пленные, рассказывает Данилевский, проходили целыми колоннами мимо Государя. Наконец, издали показался генерал Вандамм, ведомый казаками. На другой день Вандамм был отправлен в Москву.
В этот день Император Александр на самом поле сражения при Кульме испытал и другую радость: приехал курьер от Блюхера с донесением о победе при Кацбахе. Возвращаясь вечером в Теплиц, Государь встретил на дороге длинный ряд повозок с нашими ранеными, к которым он подъезжал, благодарил их, и спрашивал о нуждах, называя их своими сотоварищами. „Как после сего, — пишет очевидец, — военным было не боготворить Александра, который делил с ними и непогоды и опасности, звал лично многих офицеров, а сраженным на поле битвы являлся в виде ангела-утешителя“.
Победа при Кульме имела особенно важное значение в смысле подъема духа армии, испытавшей поражение под Дрезденом и затем расстроенной беспорядочным отступлением. Шварценберг, отчаиваясь в успехе, уже намерен был отвести австрийскую армию за реку Эгер; Меттерних, со своей стороны, готовился отделить Австрию от коалиции. День 18-го (30-го) августа, в связи с победами при Грос-Беерене и Кацбахе, произвел решительный переворот в общем положении дел в пользу союзников. Военные успехи северной армии довершены были еще 25-го августа (6-го сентября) победой при Денневице. 28-го августа (9-го сентября) Россия скрепила союз с Австрией и Пруссией новыми договорами, заключенными в Теплице. Все три державы обязались содержать для войны до 150000 человек каждая, не договариваться о мире отдельно и не заключать его иначе, как на известных условиях.
14-го (26-го) сентября резервная (так называемая польская) армия Бенигсена пришла в окрестности Теплица. Располагая отныне значительным перевесом в силах, союзники предполагали перейти к решительному наступлению всеми армиями на сообщения Наполеона, чтобы, по возможности, одним ударом окончить кампанию. Для достижения этой цели решено было двинуть богемскую армию с армией Бенигсена в Саксонию, а силезскую и северную переправить через Эльбу, и направить все эти силы к Лейпцигу. К 4-му (16-му) октября союзники успели сосредоточить все армии к Лейпцигу, кроме армии Бенигсена и корпуса Коллоредо, которые могли только подойти 5-го (17-го) октября. В главной квартире решено было неотлагательно атаковать Наполеона, чтобы предупредить сосредоточение его сил, но относительно плана атаки возникло, как всегда, сильное разногласие. Желая зайти неприятелю в тыл, Шварценберг намеревался направить главные силы в пространство, образуемое течением Плейсы и Эльстера. Император Александр с обычным своим спокойным видом старался убедить Шварценберга в нецелесообразности подобного распоряжения; но выведенный, наконец, из терпения, он сказал ему с неудовольствием: „Eh bien, monsieur le maréchal, puisque vous persistez, vous ferez avec l’armée autrichienne ce que vous voudrez, mais quant aux troupes russes du grand-duc Constantin et de Barclay, elles iront a la droite de la Pleisse, ou elles doivent être et pas ailleurs“. Bo время этого спора, пишет Данилевский, император Франц и король прусский молчали, как будто посторонние, делая только изредка ничего незначащие изменения и соглашаясь попеременно то с Государем, то с Шварценбергом. Сражение 4-го (16-го) октября подтвердило справедливость мнения, высказанного Императором Александром; Шварценберг тем не менее двинул австрийские войска Мерфельда и принца Гессен-Гомбургского в мешок между Эльстером и Плейссой и жестоко поплатился за свои ошибочные распоряжения. „Вообще, — замечает Данилевский по поводу исторического спора, происшедшего 3-го (15-го) октября, — сколько я ни видал Государя, рассуждающего о военных делах на поле, то его мнения были самые основательные и дальновидные; но в нем была какая-то недоверчивость к самому себе и он имел тот недостаток для военного человека, что он не скоро узнавал местное положение поля сражения, или, говоря техническим языком, он с трудом мог ориентироваться“.
Утром 4-го (16-го) октября Император Александр прибыл на поле сражения, когда армия строилась в боевой порядок; шагом и в молчании ехал он к первой линии, как вдруг, в начале десятого часа, раздался гул первого неприятельского выстрела. „L’ennemi salue l’arrivée de Votre Majesté“, — сказал граф Милорадович, находившийся подле Государя. Вскоре войска двинулись; на всех пунктах они встретили сильное сопротивление. Уже три часа кипело сражение и нигде атакующий не выиграл ни шагу.
Все атаки союзников, веденные слабыми и притом разбросанными на расстоянии восьми верст силами, были отбиты. Тогда Наполеон решился прорвать центр союзников и отбросить богемскую армию к Плейссе. С этой целью он, около двух часов пополудни, двинул значительную массу кавалерии, поддержанную главными силами. Французы достигли уже прудов и селения Госсы, в близком расстоянии от высоты, на которой находился Император Александр. Генералы, находившиеся в свите Государя, умоляли его удалиться; но Александр, не обращая внимания на опасность, с безмятежным спокойствием, обычным ему в важных случаях жизни, заботился только о подкреплении опрокинутых войск. Все стоявшие близ Александра считали сражение проигранным, не отчаивался только Государь. Это была блистательнейшая из минут его военного поприща. „Я смотрел, — пишет Данилевский, — нарочно в лицо Государю; он не смешался ни на одно мгновение и, приказав сам находившимся в его конвое лейб-казакам ударить на французских кирасир, отъехал назад не более как шагов на пятнадцать. Положение Императора было тем опаснее, что позади его находился длинный и глубокий овраг, через который не было моста“. В эту критическую минуту боя, Император Александр распорядился ввести в действие резервную артиллерию. Подозвав к себе начальника артиллерии, генерала Сухозанета, Государь, указав на поле сражения, сказал: „Видишь, теперь тот лучше, кто прежде всех сюда поспеет; далеко ли твоя артиллерия“. — „Она будет здесь через две минуты“, отвечал Сухозанет, заблаговременно приказавший всем резервным батареям идти на рысях к Госсе. За ними следовал гвардейский корпус, за которым также послал Государь, заметив сосредоточение неприятельских сил у Вахау. 112 орудий русской резервной артиллерии открыли огонь. Полтора часа обе стороны продолжали в расстоянии не более тысячи шагов с ожесточением ужасную канонаду, о которой граф Милорадович сказал, что она громче Бородинской. Между тем Наполеон, видя центр союзной армии прорванным, послал в Лейпциг поздравить короля саксонского с победой, приказал во всех церквах города звонить в колокола и сказал стоявшему подле него графу Дарю: „le monde tourne encore pour nous“. Канонада продолжалась до шести часов, и в результате оказалось, что хотя атака союзников и была отбита, но и контратака Наполеона, прорыв центра союзников, по недостаточности сил, осталась без последствий. Наступательные действия Блюхера, предпринятые в тот же день, 4-го (16-го) октября, к северу от Лейпцига у Moкерна, сопровождались большим успехом. Трофеями боя были 53 орудия и 200 пленных. Общая потеря каждой из сторон, в первый День Лейпцигского сражения, простиралась до 30000 человек.
5-е (17-е) октября прошло в бездействии с обеих сторон. Союзники поджидали присоединения подкреплений: корпус Коллоредо, армию Бенигсена и северную армию. Император Александр провел весь день в поле, под дождем, занимаясь лично приготовлениями к бою; в действительности он начальствовал союзными армиями, а не кто другой; к князю Шварценбергу потеряли доверие, а прочие два монарха ни во что не вмешивались. Александр, ознакомившись в течение двух месяцев с австрийцами, уже не оказывал им такой уступчивости, как при начале своего союза с ними; при разногласиях он твердо настаивал на своем мнении. Пруссаки во всем ему покорялись и самые австрийцы, признавая его возвышенные дарования и отсутствие всяких личных честолюбивых видов, начинали его слушаться, тем более, что сосредоточение под Лейпцигом всех союзных армий увеличивало число войск, непосредственно зависевших от распоряжений Государя, который, по выражению очевидца, был „истинным Агамемноном сей великой брани“.
Наполеон, сознавая затруднительность своего положения ввиду несомненного превосходства сил союзников, решился 5-го (17-го) октября прибегнуть к переговорам: он отправил к союзным государям взятого накануне в плен австрийского генерала Мерфельда с предложением заключить перемирие и потом начать переговоры о мире. Сущность предложений Наполеона заключалась в том, что он соглашался уступить Варшавское герцогство, Голландию и Ганзеатические города, признавал независимость Италии, отказывался от Рейнского союза и Испании, и только требовал возвращения ему завоеванных англичанами французских колоний: „Пришлите ко мне кого-нибудь, к кому я могу иметь доверие, — сказал он Мерфельду, — и тогда мы придем к соглашению. Меня обвиняют в том, будто бы я все предлагаю перемирия. Я потому и не предложу его. Но согласитесь, что человечество от этого выиграло бы много. Если пожелают, я отступлю за Заалу, русские и пруссаки за Эльбу, вы в Богемию, а несчастная Саксония, которая столько пострадала, остается нейтральной“. На возражение Мерфельда, что союзники надеются, что он еще осенью отойдет за Рейн, Наполеон сказал: „Для этого надобно мне проиграть сражение. Это может случиться, но этого еще нет (Cela peut arriver mais cela n’est pas)“. В заключение он прибавил: „Надеюсь, что мои слова, вами переданные, возбудят в обоих императорах красноречивые воспоминания“. Графа Мерфельда препроводили на нашу передовую цепь и ночью князь Шварценберг прислал его к Императору Александру, но на привезенные им предложения Наполеона не последовало никакого ответа.
Наполеон не воспользовался ночью, чтобы скрытно отойти за Эльстер. Он потерял целый день, ожидая ответа на мирные предложения, и наконец остановился на отступлении, имеющем вид перемены позиции; ночью с 5-го (17-го) на 6-е (18-е) октября он занял позицию ближе к Лейпцигу, верстах в семи.
6-го (18-го) октября по утру прекраснейшего осеннего дня началась „битва народов“ (Völkerschlacht). Император Александр прибыл к войскам прежде выступления их с биваков. Следуя за колоннами центра, он переезжал с одной высоты на другую под ядрами, через него летавшими, и неоднократно подвергался опасности, в особенности при продолжительной атаке деревни Пробстгейда. Одно ядро упало весьма близко от Государя; ему советовали отъехать, но он сказал любимую свою пословицу, которой всегда придерживался: „одной беды не бывает, посмотрите, сейчас прилетит другое ядро“. Действительно, едва успел он произнести эти слова, как зажужжала граната и осколками своими ранила нескольких конвойных солдат. Австрийский император и король прусский были неразлучны с Государем, к которому беспрерывно приезжали адъютанты от разных корпусных командиров и от армии Бенигсена, шведского наследного принца и Блюхера. Но самым радостным вестником был начальник саксонских войск, генерал Рюссель, перешедший со своими войсками на сторону союзников часу в третьем; он явился к Императору Александру, который превозносил патриотизм его.
Результаты, достигнутые союзниками в день 6-го (18-го) октября, далеко не соответствовали их громадному численному превосходству над противником. Атаки были ведены разновременно и до 100000 человек оставались в резерве, вовсе не принимая участия в бою.
В сумерки, когда император австрийский уже уехал с поля сражения в Рету, все первенствующие генералы собрались вокруг Государя и короля прусского, на так называемом Монаршем холме. С рассветом решено было приготовить войска к новому бою; в случае же совершенного оставления неприятелем занятой им позиции — двинуться к Лейпцигу и штурмовать город. Государь присовокупил, что так как отступление Наполеона казалось ему несомненным, то полезно было бы гвардию и гренадер немедленно направить ночью на левый берег Эльстера, для действия во фланг неприятелю. Очевидец и правдивый историк Плото пишет: „Император Александр говорил так ясно, определительно и с таким знанием стратегических движений, что возбудил общее удивление“. Тем не менее князь Шварценберг упросил Государя отказаться от этого намерения, ссылаясь на усталость войск и недостаток продовольствия. Преследование было отложено до следующего утра; принятые же главнокомандующим полумеры лишили союзников возможности нанести противнику решительный удар.
С рассветом 7-го (19-го) октября, Император Александр объезжал войска, благодарил их и ободрял колонны, шедшие на приступ, но велел щадить город. Подъехав к войскам графа Витгенштейна, Александр сказал: „Ребята! Вы вчера дрались, как храбрые воины, как непобедимые герои; будьте же сегодня великодушны к побежденным нами неприятелям и к несчастным жителям города. Ваш Государь этого желает, и если вы преданы мне, в чем я уверен, то вы исполните мое приказание“. Слова Государя с быстротой молнии были переданы во все ряды войск. Около полудня Император Александр въехал в Лейпциг во время не прекращавшегося еще боя. В союзных войсках в трехдневном Лейпцигском сражении выбыло из строя 50000 человек (22000 русских, 16000 пруссаков, 12000 австрийцев и 300 шведов).
Шведы понесли наименьшую потерю под Лейпцигом. Это объясняется нерешительным образом действий наследного принца шведского (Бернадота), стоявшего во главе северной армии. Эта нерешительность и видимое желание щадить французов можно проследить в его действиях в продолжение всего осеннего похода 1813 года. Оно объясняется политическими соображениями наследного принца, высказанными им с полной откровенностью после сражения при Депневице, флигель-адъютанту Императора Александра, графу Рошешуару: „Il ne faut plus d’empereur, ce titre n’est pas français, il faut a la France un roi, mais un roi soldat; la race des Bourbons est une race usée qui ne remontera jamais sur l’eau. Quel est l’homme qui convient mieux que moi aux Français?“
Независимость Германии была обеспечена. Наполеон с остатками разбитой армии быстро подвигался к Рейну, медленно преследуемый Шварценбергом. 2-го (14-го) октября баварский король присоединился к коалиции и объявил войну Франции. 18-го (30-го) числа Наполеон нанес у Ганау поражение австро-баварским войскам, находившимся под начальством графа Креде, и проложил себе путь к Рейну. 20-го октября (1-го ноября) французская армия выступила из окрестностей Франкфурта и на следующий день перешла в Майнце на левый берег Рейна. Здесь Наполеон покинул армию и возвратился в Париж.
Наступление богемской армии к Рейну было соображено князем Шварценбергом с таким расчетом, чтобы австрийские войска предупредили прочих союзников в Франкфурте; затем император Франц должен был торжественно вступить в этот древний имперский город прежде Императора Александра, являясь как бы главой коалиции. Государь сперва не обратил внимания на этот политический маршрут, но потом, убедясь в видах австрийцев, он со свойственной ему ловкостью расстроил расчеты венских политиков. Российско-прусская кавалерия, получив новые маршруты, двинулась усиленными переходами к Франкфурту. 24-го октября (5-го ноября) Император Александр прибыл в этот город, сопровождаемый более 7500 всадников. На другой день Государь принял императора Франца как хозяин, встретив его у заставы и сопровождая его оттуда до собора. Большинство войск, выстроенных по улицам, составляли русские кирасиры. 26-го октября (7-го ноября) Император Александр писал графу Румянцеву; „Nous voici a Francfort et nos avant-postes sont sur le Rhin. Pour vous en donner un document irrécusable j’ai exige de votre ami Bethman une lettre pour vous. J’ai fait la connaissance de son aimable famille“.
Союзная главная квартира пробыла здесь более месяца; на это время Франкфурт сделался средоточием политических дел Европы и наполнился приезжавшими со всех концов Германии принцами. „Я видел, — пишет очевидец, — в приемных комнатах Государя и королей и владетелей, лишенных французами престолов своих, и членов Рейнского союза, которые незадолго еще отправляли войска свои против России. Австрийцы и пруссаки могли к ним иметь более или менее притязаний, но за беспристрастие Александра ручалось могущество его; они видели в России державу, которой не нужно было расширять свои пределы на их счет, а потому все обращались к Государю, как к новому солнцу, воссиявшему на горизонте их“.
Во время пребывания Императора Александра в Франкфурте получено было радостное известие о заключении 12-го (24-го) октября мира с Персией, подписанного в Гюлистане. Мирный договор упрочил за Россией сделанные нашими войсками завоевания на Кавказе и доставил в некоторой степени спокойствие этому краю. Граф Румянцев написал поэтому случаю 17-го ноября графу Аракчееву: „Мир с Персией, весь в пользу и в отличие Империи нашей, написан ясно и будет иметь полезные последствия“. Канцлер воспользовался этим случаем, чтобы вновь возобновить просьбу об отставке и во всеподданнейшем письме от 5-го декабря 1813 года сделал по этому случаю следующую оценку своей политической деятельности за время заведования им иностранными делами. „Препровождая к утверждению В. И. В. заготовленные ратификации Персидского мирного договора, — писал граф Румянцев, — я сужу, что сим оканчивается министерское мое служение, и благодарю Промысл Всевышнего за то, что и посреди переменившегося жребия моего он допустил меня давнюю ко мне Монаршую доверенность, по возможности, оправдать. В министерском звании служу я Вам, Всемилостивейший Государь, 12 лет, а 6 тому минуло, В. И. В. подписав Тильзитский мир, которому был я совершенно чужд, мне поручить изволили начальство иностранных дел. — Тогда, Государь, две войны уже имели Вы на руках: персидскую и турецкую; да и самым мирным Тильзитским договором обязались неукоснительно вступить в войну с Англией и в войну со Швецией; и то Монаршее обещание исполнить изволили. В таком положении дела Империи находились, когда я, не по домогательству своему и не по желанию, а единственно по всеавгустейшей воле Вашей, принял министерство иностранных сношений, и сам исповедаю, что чужд к сему служению особой способности. Будучи просто исполнителем воли Вашей и ежедневно руководим самими Вами, Всемилостивейший Государь, ныне достиг той цели, что всем оным войнам положен благополучный конец. В 1812 году восстановлен мир с Англией, и предшествовавшая ему война не нанесла отечеству никаких бед. В 1809 году подписан Фридрихсгамский мир; на Севере поставлена межа Империи не на Кимене, но там, где течет Торнео. В 1812-м окончена Турецкая война, и на полудни Прут и Дунай обозначили новые границы. Теперь, Всемилостивейший Государь, восстановляется мир с Персией, и на востоке Кур и Аракс составят предел отечества. Став, наконец, таковых событий счастливым свидетелем и волей Вашей отстранен от поприща дипломатических дел, ныне с таким блеском текущих, я в долг себе вменяю припасть снова к священнейшему престолу В. И. В. и наиубедительнейше просить Вас, Всемилостивейший Государь, вспомнить и милостивым решением удостоить неоднократно принесенную мной просьбу об отставке. Я принес Престолу службу полезную, и с меня довольно. Отпустите меня“. Во Франкфурте получены были также из России медали, установленные Императором Александром в Вильне за войну 1812 года. „Хотя, — как замечает Данилевский, — мы находились в союзе со всей Европой, но медали напоминали о времени, когда эти же самые европейские державы за год перед тем, склоняясь под железный скипетр деспота, намеревались оттеснить нас в Азию, когда мы были одни, оставленные на произвол собственных сил наших, когда пламенели и Смоленск и Москва, но не устрашился Государь и не дрогнули сердца русские“.
Союзные войска, несколько утомленные и расстроенные выдержанным трудным походом, расположились для отдыха и устройства вдоль Рейна; тем временем среди победителей проявилась, однако, склонность к дипломатическим переговорам, и сторонники мира снова подняли голос. Император Франц и Меттерних нисколько не стремились к низложению Наполеона, а только к ослаблению его могущества. Англия также склонялась к подобному воззрению. Русские также не были чужды подобного взгляда на политическую обстановку. Уже при начале войны 1813 года многие русские находили, что выгоднее заключить мир, нежели продолжать борьбу с Наполеоном за дело нам чуждое — освобождение Германии. Достигнув, наконец, Рейна, сторонники этой политики полагали, что после столь трудного, хотя и славного похода настала пора заключить мир и что дальнейшее продолжение войны не обещает России никакой кой пользы и было бы в политическом отношении грубой ошибкой. „L’armée russe était muette: elle regardait son but comme atteint“, — пишет Меттерних в своих Записках. Один Император Александр не верил в возможность прочного мира и намерен был продолжать борьбу до последней крайности, чтобы предписать мир в Париже. Он стремился к низложению Наполеона и к полному освобождению Европы от его влияния. Поэтому Государь требовал немедленного продолжения войны и зимнего похода, желая воспользоваться полным расстройством французских вооруженных сил. Действительно, когда Наполеон перешел Рейн, французская армия считала в рядах своих не более 60000 человек, из которых лишь 40000 были способны к бою, и для успеха дела важно было не дать Наполеону времени создать новую армию. Независимо от того, Император Александр оставался неизменно верным убеждению, что всякий мирный договор с Наполеоном не что иное, как перемирие, которое французский владыка всякий раз считал обязанным нарушить, когда этого требовали его выгоды „Я не могу каждый раз поспевать к вам на помощь за 400 лье“, — говорил Александр своим союзникам. Мнение Государя поддерживали некоторые из выдающихся прусских деятелей, как-то: Блюхер и Гнейзенау; но затем и в прусском стане раздавались голоса в пользу мира, которые глумились над „романической идеей сумасбродов блюхеровой главной квартиры“. Даже прусский король считал опасным решением вторжение во Францию; воспоминания о злополучном походе 1792 года оставили во многих прусских сердцах неизгладимое впечатление. Опасались последствий народного восстания, как только союзники перейдут древние пределы Франции.
Случайность доставила Меттерниху возможность завязать с Наполеоном дипломатические переговоры; он немедленно ей воспользовался. После лейпцигского сражения барон Сент-Эньян (St.-Аіgnаn), французский министр при Веймарском дворе, был взят в плен. Меттерних беседовал с ним во Франкфурте и вручил ему 28-го октября (9-го ноября) условия, на основании которых европейская коалиция соглашалась открыть переговоры с Наполеоном для установления общего мира. Союзники требовали: признания независимости Германии, Италии и Голландии, восстановления династии Бурбонов в Испании, предоставляя Франции сохранение ее естественных границ: Рейна, Альп и Пиренеев. Со стороны Англии изъявлена готовность к значительным уступкам и к соглашению на счет свободы мореплавания и торговли. В случае принятия Наполеоном этих условий, Меттерних предложил признать нейтральным какой-либо город на правом берегу Рейна и пригласить туда уполномоченных всех воюющих держав, не прерывая однако же военных действий. Несмотря на крайне выгодные условия мира, предложенные Наполеону, он медлил решительным ответом, изъявив только согласие на созвание конгресса в Мангейме; между тем, благодаря усиленным вооружениям во Франции, партия продолжения войны в союзном лагере взяла решительный перевес. На военном совете во Франкфурте, 19-го ноября (1-го декабря), решено приступить к зимнему походу и обнародована декларация, в которой союзники объявили, что они ведут войну не против Франции, напротив преобладания императора Наполеона (prépondérance), которым он, к несчастью Европы и Франции, пользовался слишком долго вне пределов своей империи. Таким образом конечная цель политики Императора Александра получила уже некоторое осуществление: союзники разъединили Францию от ее повелителя и сделали очевидный для всех первый шаг к низложению Наполеона. Не подлежит сомнению, что без энергии Императора Александра, Наполеон ценой некоторых пожертвований сохранил бы свое преобладание. 29-го ноября (11-го декабря) главная квартира выступила из Франкфурта.
Союзники предполагали вторгнуться во Францию с главными силами со стороны верхнего Рейна; Император Александр, одобряя подобный план действий, желал, однако, сохранить нейтралитет Швейцарии. По прибытии в Карлсруэ, Император Александр узнал, что австрийцы, без ведома его, вступили в Швейцарию. Этот поступок своего союзника был до такой степени прискорбен Государю, что, по словам Данилевского, он сказал при получении о том известия: „это один из самых неприятных дней в моей жизни“.
Император Александр высказал свое неудовольствие и огорчение в письме к Лагарпу из Фрейбурга от 22-го декабря 1813 года (3-го января 1814 года); это было первое письмо Государя к своему бывшему наставнику, после всех великих событий последнего времени: „Enfin mon cher, mon respectable ami, je puis vous parler sans que mon écriture puisse vous compromettre et sans qu’elle passe par la censure indiscrète des postes. C’est M. Monod qui vous remettra ces lignes. J’ai éprouvé une véritable jouissance a faire sa connaissance d’après la place que je sais qu’il occupe dans votre estime; aussi il ne lui а pas beaucoup coute de gagner ma confiance. Je lui ai parle avec un entier abandon sur tout ce qui tient a votre patrie, sur les efforts que j’ai fait pour en faire respecter la neutralite, sur les promesses formelles que j’avais obtenu de l’Autriche a cet égard et enfin sur la circonstance qui а servi de prétexte pour éluder ces promesses et que vous devez a vos Messieurs de Berne et leurs méprisables intrigues. On а profite du moment ou de Francfort je me rendais a Fribourg et ou je m’étais arrêté quelques jours a Carlsrouhe pour rendre mes devoirs aux parents de ma femme, pour violer le territoire Suisse a l’invitation soi-disante de vos messieurs de Berne. M. Monod а pu juger lui-même de toute l’indignation qu’une conduite pareille soit de la part de mes Allies, soit de la part de vos intrigants avait produite sur moi… Le plénipotentiaire que j’ai envoyé auprès du Landaman et de la Diete, est un M. de Capo d’Istria, homme très recommandable par sa probité, sa délicatesse, ses lumières et ses vues libérales. Il est de Corfou; par conséquent républicain; et c’est la connaissance de ses principes que me l’а fait choisir… Avant de finir cet épitre laissez moi vous dire, que si, a cote de l’oeuvre de la Providence, quelque persévérance et énergie que j’ai en l’occasion de déployer depuis deux ans, ont été utiles a la cause de l’indépendance de l’Europe, c’est a vous et a vos instructions que je le dois. Votre souvenir dans les moments difficiles, а été constamment présent a ma pensée, et le désir d’être digne de vos soins, de mériter votre estime, m’а soutenu. Nous voici des bords de la Moskwa sur ceux du Rhin que nous allons franchir ces jours-ci. Si près de vous je nourris la douce consolation, que je pourrais vous serrer dans mes bras et vous réitérer de bouche toute la gratitude que mon coeur vous portera jusqu’au tombeau. Ce sera un des jours les plus chers de ma vie“.
Тем не менее пришлось примириться с совершившимся фактом, чтобы не обнаружить разногласия, существовавшего между союзниками. Главная квартира перешла в Базель, и 1-го (13-го) января 1814 года русские войска перешли здесь по мосту через Рейн, ровно через год после переправы через Неман. Погода нам не благоприятствовала: шел дождь, смешанный со снегом, и дул пронзительный ветер. Наконец, Император Александр мог приступить к окончательному довершению предначертанной себе задачи, заключавшейся, по словам Государя, в восстановлении европейской системы (la restauration du système européen): „Rendre à chaque nation la pleine et entière jouissance de ses droits et de ses institutions; les placer toutes et nous placer nous-mêmes sous la sauvegarde d’une alliance générale; nous garantir et les préserver de l’ambition des conquérants; telles sont les bases sur lesquelles nous espérons avec l’aide de Dieu faire reposer ce nouveau système“.
Император Александр выехал из Базеля 4-го (16-го) января 1814 года и имел первый ночлег во Франции в городе Дель. Главная армия медленно подвигалась к Лангру, следуя восемью колоннами, длинным фронтом в 350 верст. Между тем Силезская армия Блюхера, перейдя 20 декабря 1813 года (1-го января 1814 года) Рейн между Мангеймом и Кобленцом, шла гораздо быстрее и заняла 15-го (27-го) Нанси. Дожди, снег, оттепели и морозы затрудняли переходы, но не останавливали ни Государя, ни войск. Хотя князь Шварценберг и не желал быстрого наступления, но Император Александр направлял все свои усилия к тому, чтобы возбудить главнокомандующего к большей предприимчивости. Приучив себя с молодых лет переносить непогоду, он большей частью ехал верхом, в одном мундире, и по обыкновению был одет лучше всех. По рассказу очевидца, казалось, что он был не на войне, но спешил на веселый праздник, и на переходах, по обыкновению, очаровывал всех своей приветливостью. В городах, где назначались ночлеги, Александр принимал местных властей и почетнейших обывателей, и обнадеживал их в своем покровительстве. Войскам было строжайше подтверждено о дружественном обхождении с французами и соблюдении порядка и дисциплины. Это обстоятельство составляло предмет неусыпной деятельности Государя. „Более чем непогоды, — пишет Данилевский, — обуревало нас несогласие на счет военных действий, возникавшее по временам между союзными армиями. Единственно присутствие Александра, который, быв главой союза, всем старался угождать, нередко с самоотвержением всякой личности, и через то склонял всех на свое мнение — соделало не только возможным успехи разнородного ополчения, но избавило от погибели армии, которые без него пали бы жертвой несогласий“.
Когда, в продолжение похода, ночью, получались важные донесения, то сколько раз случалось, что Александр, пренебрегая сном, вставал и, предшествуемый кем-нибудь с фонарем, ходил в ненастную погоду по грязным улицам деревень к союзным монархам, или даже к князю Шварценбергу, будил их и, садясь на их кровать, читал им донесения, а также условливался с ними о мерах, требуемых обстоятельствами.
10-го (22-го) января Император Александр прибыл в Лангр и провел здесь пять дней. К нему присоединились также король прусский и император австрийский.
К немалому огорчению Меттерниха, который находил, что Александр и без того преисполнен революционными идеями (imbu d’idées révolutionnaires), в Лангр прибыл также Лагарп; он последовал милостивому приглашению Государя, посланному из Фрейбурга. Радость Императора снова увидеть своего бывшего наставника, с которым не встречался с 1802 года, была вполне искренней и неподдельной; она выразилась в дружеских строках, присланных к, нему тотчас после приезда, ввиду свидания, которое могло быть назначено только на следующий день. „Je n’ai pas de mots pour vous rendre tout le bonheur que j’éprouve a l’idée de pouvoir enfin vous serrer dans mes bras, et vous renouveller de bouche ma gratitude pour tout ce que je vous dois“, — писал к нему Александр, — car dans tous mes moments pénibles, c’est l’idée de ne pas être indigne de vos soins, qui m’а soutenu et ranime mon courage“. Представляя Лагарпа в Лангре прусскому королю и его сыновьям, Император Александр сказал: „Tout ce que je sais et tout ce que peut-être, — je vaux, c’est a, monsieur La Harpe que je le dois“.
Союзники занялись в Лангре разрешением вопроса: довольствоваться ли приобретенными успехами, и заключить мир с Наполеоном или продолжать войну, имея в виду восстановить в Европе существовавший до революции порядок вещей. Остановились на полумере: продолжать войну и, вместе с тем, вступить в переговоры с Наполеоном, требуя от него возвращения всех завоеваний, сделанных Францией с 1792 года. Для достижения этой цели предположено открыть конгресс в Шатильоне. Французский уполномоченный Коленкур, ожидавший уже три недели в передовой цепи решения союзников относительно предстоящего конгресса, мог, наконец, приступить к исполнению возложенного на него поручения. Союзники назначили для конгресса в Шатильоне следующих уполномоченных: с русской стороны — граф Разумовский, с австрийской — граф Стадион, с прусской — барон Гумбольдт, с английской — Каткарт, Стюарт, Абердин, которым в продолжение некоторого времени содействовал Кестельри. Император Александр хотя и вынужден был изъявить согласие на открытие конгресса, но нисколько не сочувствовал этому решению, которое могло возвысить клонившееся к падению значение Наполеона; поэтому Государь предписал графу Разумовскому не торопиться ведением переговоров (de ne rien précipiter, de laisser aux évènements de la guerre le temps de développer leurs résultats) и не подписывать ничего решительного, не испросив предварительно его повелений. В действительности, подобно тому, как и в 1813 г., во время пражских переговоров, никто из договаривавшихся сторон, за исключением, на этот раз, одной Австрии, не желали искренно мира, даже и на тех условиях, которые были обсуждаемы собравшимися уполномоченными. Наполеон, равно как и Александр, преследовали одну цель: они ожидали решения участи возникшей между ними борьбы от исхода военных действий и старались лишь при помощи переговоров выиграть время. Тем не менее, не легко было Императору Александру сохранить за своей политикой преобладающее значение; Австрия, более чем когда-либо, обнаруживала склонность в пользу соглашения с Наполеоном; Англия разделяла подобные воззрения; что же касается Пруссии, этого самого верного союзника России, то она, по-прежнему, в решительные минуты всегда готова была колебаться. Советники короля не переставали охлаждать воинственный пыл Фридриха-Вильгельма. Кнезебек называл желание идти к Парижу: „eine blosse Gloriole“; по словам его: „наступление Наполеона от Смоленска к Москве причинило ему вред; то же самое произойдет с союзниками, если двинемся к Парижу“. Сторонниками воззрений Императора Александра оставались, по отзыву Меттерниха, только отъявленные якобинцы: Штейн, Блюхер, Гнейзенау, Йорк. Поэтому, единственным поборником решительных действий против Наполеона неизменно оставался Император Александр; он с непоколебимой настойчивостью, при счастливых и неблагоприятных обстоятельствах утверждал, что вернейшее средство обеспечить успех союза и мир в Европе — продолжать военные действия с наивозможной быстротой и решительностью. Торжество этой идеи, обеспеченное непреклонной волей Государя, вызвало падение Наполеона и упрочило за Александром славу миротворца Европы.
Едва принято было союзниками важное решение относительно открытия конгресса в Шатильоне, как ночью с 16-го (28-го) на 17-го (29-е) января прискакал из Шомона (главной квартиры князя Шварценберга) офицер к Императору Александру с донесением о начатии Наполеоном наступательных действий. Государь в мрачную, бурную ночь немедленно отправился в Шомон. Вслед за тем союзные уполномоченные выехали в Шатильон. Таким образом военные действия и дипломатические переговоры открылись почти одновременно и оставались в неразрывной связи в продолжение всего похода 1814 года.
Между тем, Наполеон 13-го (25-го) января, оставил Париж и 14-го (26-го) января прибыл в Шалон. Перед отъездом в армию, Наполеон назначил императрицу Марию-Луизу регентшей и брата своего Иосифа (бывшего короля испанского) императорским наместником. Целью наступательного движения Наполеона была атака Силезской армии до соединения ее с главной армией. Но уже с 15-го (27-го) января Блюхер находился в Бриенне, составляя как бы авангард армии Шварценберга. Здесь он был 17-го (29-го) января атакован Наполеоном и едва не захвачен в плен. Ночью Блюхер отступил к Транну, по дороге на Бар-сюр-Об, для сближения с главной армией. Французы следовали за отступавшими войсками до Ла-Ротьера. Союзники сосредоточили здесь на позиции до 90000 человек, которым Наполеон мог противопоставить не более 40000. Еще 22-го декабря 1813 года (3-го января 1814 года) Наполеон спросил Пакье, префекта полиции в Париже, по получении известий о вторжении союзников во Францию, какого решения ожидают с его стороны? Пакье ответил: население не сомневается, что император станет во главе своих войск и двинется против неприятеля. Наполеон ответил: „Mes troupes, mes troupes! Est-ce qu’on croit que j’ai encore une armée? La presque totalité de ce que j’avais ramené d’Allemagne n’а-t-elle pas péri de cette affreuse maladie qui est venue, mettre le comble a, mes désastres? Une armée! Je serai bien heureux, si, dans trois semaines d’ici, je parviens a réunir trente ou quarante mille hommes“. Последнее как раз и удалось осуществить Наполеону. 20-го января (1-го февраля), по настоянию Императора Александра, произошло сражение при Ла-Ротьере; Наполеон, потеряв 6000 человек и 63 орудия, отступил по направлению к Арси, а затем повернул к Троа. Чтобы различить союзные войска, которые принадлежали шести державам и под Ла-Ротьером впервые сражались за одно, приказано было у нас всем, от генерала до солдата, иметь на левом рукаве белую повязку. Впоследствии, при вступлении союзников в Париж, она много способствовала к распространению среди французского населения ложного убеждения, будто цвет повязки означал намерение союзных монархов восстановить Бурбонов на французском престоле. Между тем, под Бриенном эта мысль вовсе не входила еще в соображение союзников. Поэтому, когда генерал-адъютант Жомини доложил Императору Александру, что белый цвет повязки подает повод к догадке о расположении союзных дворов к Бурбонам, — Государь отвечал: „Qu’est ce que cela me fait“. Союзники не воспользовались одержанным под Ла-Ротьером успехом и подавляющим превосходством своих сил; преследование разбитого неприятеля ведено было настолько вяло, что до вечера 2-го (14-го) февраля не знали даже о направлении, принятом Наполеоном при отступлении. Для довершения всех бед, в Бриенне собрался военный совет для решения вопроса, „как продолжать войну?“ Решение последовало вполне в духе шварценберговской стратегии и заключалось в том, что обе союзные армии, едва соединившиеся, разделятся опять, разойдутся в противоположные стороны и каждая из них будет продолжать наступление к Парижу, одна долиной Марны, другая долиной Сены. Наполеон не замедлил воспользоваться столь выгодной для него обстановкой и, двинувшись с 35000 против Блюхера, располагавшего 57000, нанес ему ряд чувствительных поражений: 29-го января (10-го февраля) у Шампобера, 30-го января (11-го февраля) при Монмирале, 31-го января (12-го февраля) у Шато-Тьери и 2-го (14-го) февраля у Вошана и Этожа. Четыре последовательные удара расшатали Силезскую армию, которая была разбита по частям и потеряла почти треть личного состава (15000 человек и до 50 орудий). Хотя армия Блюхера была сильно расстроена, но, однако, далеко не уничтожена; поэтому, благодаря прибывшим подкреплениям, она вскоре была готова к новому наступлению. Победы подняли дух французов; Наполеон, считая Силезскую армию в конец разгромленной, мечтал уже о возвращении прежней славы и утраченных завоеваний; после сражения при Шампобере он сказал: „L’ennemi repassera le Rhin plus vite qu’il ne l’а passe; et je suis encore sur la Vistule“. Заметив, что эти слова не были встречены сочувственно его сподвижниками, Наполеон прибавил: „Et puis je ferai la paix aux frontières naturelles du Rhin“. Новые намерения Наполеона и блестящие надежды, возбужденные одержанными им победами, лучше всего выразились в письме его к вице-королю Евгению Богарне. Император писал: „J’ai retrouve et remis mes bottes de la campagne d’Italie“. Надежды Наполеона едва не оправдались. 31-го января (12-го февраля) Наполеон издал воззвание к народу о поголовном ополчении, и война с этой минуты действительно начала принимать до некоторой степени оттенок народной войны.
В то время, как Наполеон наносил армии Блюхера поражение за поражением, князь Шварценберг, по обыкновению, бездействовал и своей нерешительностью содействовал к упрочению успехов французов. Заняв 26-го января (7-го февраля) Троа, он расположил армию на квартирах в окрестностях этого города; хотя Император Александр настоятельно потребовал, чтобы Шварценберг двинулся в тыл Наполеону, но главнокомандующий, имея от своего правительства секретное предписание не переходить Сены, ограничился одними полумерами, которые привели только к еще большей разброске сил главной армии. Он назначил три корпуса для овладения переправами через Сену у Ножана, а остальными силами намеревался маневрировать к Сансу и Фонтенебло для обхода противника, т.е. одновременно преследовал две цели в расходящихся направлениях. К исполнению этого плана Шварценберг приступил 31-го января (12-го февраля). Слабые силы Виктора и Удино отступили 3-го (15-го) февраля за реку Иер и, соединившись здесь с Макдональдом, направленным к ним из Mo Наполеоном, расположились здесь в числе 40000 в двух переходах от Парижа. Опасность, угрожавшая столице, вынудила Наполеона отказаться от окончательного уничтожения армии Блюхера; он немедленно двинулся для поддержки своих маршалов, сделав с гвардией более 90 верст в 36 часов; пехота двигалась на подводах, кавалерия шла день и ночь с небольшими привалами. 4-го (16-го) февраля Наполеон сосредоточил в Гинь более чем 60000, и на другой день перешел в наступление. Несмотря на то, что Шварценберг, сравнительно с Наполеоном, располагал двойными силами, он решился отвести армию в Троа и приказал Блюхеру примкнуть к нему. Частные неудачи, испытанные 5-го (17-го) февраля графом Паленом при Мормане, и 6-го (18-го) февраля наследным принцем Виртембергским у Монтеро, окончательно подорвали всякую предприимчивость австрийского фельдмаршала. 11-го (23-го) февраля Шварценберг приказал перевести армию на правый берег Сены; 12-го (24-го) февраля, перед выездом из Троа в восемь часов утра, союзные монархи и Шварценберг собрались к королю прусскому на совещание, происходившее в присутствии нескольких генералов и министров. Здесь решено отправить письмо к Бертье с предложением перемирия. Среди всеобщего упадка духа и полного разногласия в мнениях, господствовавших в союзной главной квартире, один Император Александр оставался верным установившемуся в нем убеждению, относительно необходимости довести войну до низложения Наполеона; между тем, даже лица, непосредственно при Государе состоявшие и удостоенные его доверием (граф Нессельроде, князь Волконский, генерал Толь), являлись сторонниками мира. Лорд Кастельри, поспешивший в Троа из Шатильона для выяснения тревожного положения дел, также советовал Императору Александру не отвергать мира и не ожидать необходимости перейти обратно за Рейн; лорд присовокупил: „J’ai les ordres de la chambre de profiter des occasions pour faire la paix; d’autant plus que je vois notre coalition prête a se séparer“. Но Государь отвечал ему с твердостью: „Mylord, ce ne sera pas une paix; ce sera une trêve, qui vous fera poser les armes momentanément. Je ne puis courir a votre secours ayant quatre cent lieues a faire avec mes armées. Je ne ferai pas de paix tant que Napoléon sera sur le trône“.
12-го (24-го) февраля Наполеон с гвардией вступил торжественно в Троа. В тот же день в 12-ти верстах от города, в Люзиньи, начались переговоры о перемирии; но ввиду требования Наполеона не прекращать военных действий, до принятия союзниками франкфуртских условий мира, совещания не сопровождались никаким результатом и прервались 21-го февраля (5-го марта). Поспешное отступление главной союзной армии, как будто бы после проигранного сражения, среди опустошенной страны, в холодную погоду, изнурило и расстроило войска; появилось множество отсталых, искавших приюта и грабивших жизненные припасы. Дальнейшее отступление могло совершенно погубить армию и обратить ее в необузданное скопище. Ввиду этих обстоятельств был собран в Бар-Сюр-Об военный совет 13-го (25-го) февраля; здесь был окончательно установлен новый план для дальнейших действий союзных армий. На совете, кроме трех Государей, находились: Шварценберг, Радецкий, Дибич, князь Волконский, Кнезебек и дипломаты: Меттерних, Гарденберг, Нессельроде и лорд Кестельри.
При начале совещания мнения были неодинаковы; большая часть присутствовавших полагали выгоднее отступить обеим армиям. Император Александр противился предложению, и сказал: „В случае отступления, я отделюсь от главной армии со всеми находящимися здесь русскими войсками, гвардией, гренадерами и корпусом графа Витгенштейна, соединюсь с Блюхером и пойду на Париж. Надеюсь“, присовокупил он, обратясь к королю прусскому, „что в. в., как верный союзник, явивший мне многие опыты дружбы своей, не откажетесь идти со мной“. Король отвечал, что он не расстанется с Государем и давно уже предоставил свои войска распоряжению его величества“. „Для чего же одного меня оставлять?“ — сказал император Франц. „Так взаимные приязненные чувствования монархов“, пишет современник, „были причиной единодушных мер, принятых в Бар-Сюр-Об“.
Протокол совещания собственноручно записан Императором Александром и заключался в следующих статьях: „1) On ne livrera pas la bataille près de Bar-sur-Aube. 2) Blücher continuera son mouvement séparé. 3) La grande armée continuera son mouvement par Chaumont sur Langres. 4) La continuation de ce mouvement dépendra des circonstances. 5) Avertir Blücher des mouvements, décidés pour la grande armée, et des ordres qu’on а donnés à Winzingerode et Bülow d’être sous son commandement. 6) Donner a Winzingerode et a Bülow des ordres en conséquence. 7) Donner a Blücher une latitude dans ses mouvements, pourvu toutefois qu’une certaine prudence militaire soit observée“.
Таким образом обе армии, главная и Силезская, поменялись ролями: армия Блюхера обращалась в главную, а армия Шварценберга в вспомогательную. Подобное решение представляло единственное средство согласовать мнения двух главнокомандующих, из которых один хотел наступать, а другой во что бы то ни стало отступать. Император Александр и король прусский, сделав эту уступку Шварценбергу, требовали, однако, от него, чтобы в случае движения Наполеона против Блюхера, главная армия немедленно возобновила наступательные действия, угрожая в противном случае отобрать свои войска и присоединить их к Силезской армии. Затем Император Александр поехал в Шомон, где пробыл две недели. Здесь 17-го февраля (1-го марта) союзники скрепили коалицию договором, по которому Россия, Австрия, Англия и Пруссия обязались на двадцать лет, в случае несогласия Франции на предъявленные ей мирные условия, выставлять против общего неприятеля каждая по 150000 человек; Англия обязалась уплачивать прочим союзным державам ежегодно по пяти миллионов фунтов стерлингов субсидий.
По занятии Троа, Наполеон, убедившись в невозможности вовлечь Шварценберга в генеральное сражение, направил против него Удино и Макдональда с 40000, и с 35000 двинулся в третий раз против Блюхера, по поручении сведений о вступлении его в долину Марны. На этот раз действия Наполеона против Блюхера не сопровождались таким решительным торжеством, как во время первого наступательного движения союзников к Парижу. Преждевременная сдача крепостцы Суассона малодушным комендантом, генералом Моро, расстроила превосходно задуманный план Наполеона; благодаря этому роковому обстоятельству, он одержал только полууспех под Краоном 23-го февраля (7-го марта), испытал поражение, хотя далеко не полное, в двухдневном бою под Лаоном 25-го и 26-го февраля (9-го и 10-го марта) и в заключение нанес противнику ничтожное поражение при Реймсе 1-го (13-го) марта. Проведя трое суток в Реймсе, чтобы дать отдых утомленной армии, Наполеон 5-го (17-го) марта обратился снова против Шварценберга.
Когда Наполеон предпринял наступательное движение против Блюхера, неприятель открывал главной союзной армии свободный доступ к Парижу; но Шварценберг, конечно, не воспользовался этим благоприятным обстоятельством. После дела при Бар сюр-Об 15-го (27-го) февраля и у Лаферте-сюр-Об 16-го (28-го) февраля слабые силы Удино и Макдональда отступили к Троа и заняли позицию впереди города, между тем как Шварценберг расположил свои войска на квартирах. Только 19-го февраля (3-го марта), когда он окончательно удостоверился в движении Наполеона в долину Марны, главная армия приступила к осторожному наступлению по направлению к Троа. Передовые корпуса заняли Троа 20-го февраля (4-го марта), но этот успех не побудил Шварценберга к большей деятельности; расположив передовые корпуса на тесных квартирах, он снова бездействовал с 90000 армией до 27-го февраля (11-го марта), когда, наконец, решился продолжать наступление, чтобы вытеснить французов с позиций на реке Сене; это движение привело к ряду незначительных столкновений. Затем, получив известие об успехе, одержанном Наполеоном при Реймсе, Шварценберг снова впал в обычные колебания и готовился отступать. Ряд принятых тогда нецелесообразных мероприятий привел окончательно к невообразимой разброске войск, а именно, главная армия растянулась на пространстве 70-ти верст между Ножаном и Бриенном. В это время Император Александр, оставив Шомон, снова находился в Троа; здесь он имел свидание с агентом, присланным из Парижа Талейраном. Этот великий дипломат, сознавая близость падения Наполеона, начал осторожно действовать против своего грозного повелителя, собирая вокруг себя врагов императорского правительства. Опасное поручение явиться в союзную главную квартиру принял на себя яростный сторонник Бурбонов, барон Витроль; он сообщил графу Нессельроде сведения о состоянии умов в Париже; настаивал на том, как легко союзникам будет овладеть этим городом, если решительнее распорядиться имеющимися у них военными силами; утверждал, что союзников ожидает в Париже радушный прием. 5-го (17-го) марта Витроль был принят Императором Александром и имел с ним продолжительную беседу. К ужасу этого страстного роялиста, Государь, обсуждая вопрос, на каком решении остановиться, в случае исчезновения Наполеона, отнесся несочувственно к возвращению Бурбонов во Францию и сказал Витролю: „Si vous les connaissiez, vous seriez persuade que le fardeau d’une telle couronne serait trop lourd pour eux… peut-être une république sagement organisée conviendrait-elle mieux a l’esprit français. Ce n’est pas impunément que les idées de liberté ont germe pendant longtemps dans un pays tel que le votre“. Подобное смелое, лишенное предубеждения, воззрение на французские дела ошеломило собеседника Государя. „Ou en étions-nous grand Dieu, le 17 Mars! L’Empereur Alexandre, le roi de rois unis pour le salut du monde, me parlait de la république“, — пишет Витроль в своих записках!.. Тем не менее защитник прав Бурбонов постарался поколебать воззрения Императора; в заключение он сказал: „la guerre devrait être politique, on la fait stratégique. On demande l’opinion et les voeux de la nation aux provinces qui sont muettes, tandis qu’on en trouverait l’expression a Paris, mais a Paris… Réunissez vos forces sans regarder en arrière, marchez droit sur Paris, et je laisse ma tête entre les mains de Votre Majesté pour qu’elle tombe sur un billot, si l’opinion ne se prononce pas hautement pour le rétablissement de la monarchie“. Речь Витроля произвела впечатление на Императора Александра; мысль двинуться на Париж и там искать решения вопроса относительно будущего устройства французского правительства, вполне согласовалась с сокровенными мыслями Государя. „Monsieur de Vitrolles, le jour ou je serai a Paris, je ne reconnaitrai plus d’autre allie que la nation française. Je vous promets que cet entretien aura les plus grands résultats“, — этими словами Александр заключил беседу.
Теперь Государю надлежало, прежде всего, спасти армию от гибельных последствий невыгодного распределения сил ее, принятого главнокомандующим. С этой целью, Александр 6-го (18-го) марта отправился в главную квартиру Шварценберга, находившуюся в Арси. Генерал Толь встретил его словами: „Величайшее счастье, что ваше величество приехали; вы исправите наши ошибки“. В происшедшем затем совещании, благодаря настояниям Императора Александра, решено было, как можно поспешнее сосредоточить разбросанные союзные корпуса между Троа, Арси и Лемон.
Одновременно с этим распоряжением, последовало событие, не менее важное в политическом отношении: переговоры на конгрессе в Шатильоне окончательно прервались. Отныне, как и в 1813 году в Праге, мечу предоставлялось окончательное разрешение всех спорных вопросов. Появление Наполеона против Шварценберга сопровождалось 8-го (20-го) марта нерешительным сражением при Арси. Около полудня Император Александр прибыл из Троа на высоты, занятые перед Арси войсками главной армии; Государь сошел с лошади и, ходя по полю с Барклаем, окруженный обыкновенной свитой, не скрыл негодования, возбужденного распоряжениями Шварценберга, и сказал громко: „Эти австрийцы сделали мне много седых волос“. По мнению очевидца, Данилевского, слова Государя получают особенное значение, если принять во внимание, что Александр „не часто обнаруживал то, что происходило в душе его“. На следующий день Наполеон готовился возобновить бой, но, убедившись в огромном превосходстве сил союзников, он внезапно обратился к выполнению задуманного им уже другого плана действий и приказал начать отступление днем, в виду всей сосредоточенной стотысячной армии своих противников. Вообще все действия Наполеона под Арси, располагавшего здесь всего только 30000, отличались крайней дерзостью, но тем не менее прошли безнаказанно, — до такой степени велик был страх, внушаемый Шварценбергу одним присутствием победоносного полководца. Заметя с высот, на которых развернулась союзная армия, отступление французов, Шварценберг, вместо того, чтобы обрушиться на них тотчас же всеми силами, созвал корпусных командиров на краткое совещание, продолжавшееся два часа. Наконец, только в третьем часу пополудни началось общее наступление союзных войск; но в это время Наполеон успел уже перевести большую часть своих войск на правую сторону реки Об. Во второй день сражения при Арси Император Александр не присутствовал на позиции: нездоровье задержало его в Пужи. Это печальное обстоятельство позволило Шварценбергу, не стесняясь, придумывать полумеры и уклоняться от решения покончить войну одним ударом. Утвердительно можно сказать, что если бы Государь 9-го марта находился на поле сражения, то едва ли Наполеону удалось бы благополучно совершить свое смелое отступление.
После сражения при Арси, Наполеон немедленно приступил к осуществлению нового плана действий. Не рассчитывая, чтобы противники его приняли смелое решение идти к Парижу, он направил все силы на сообщения главной армии, намереваясь присоединить к ним гарнизоны крепостей мозельских, маасских и эльзасских и возбудить народную войну в тылу союзников. Принятие этого плана казалось ему особенно целесообразным ввиду крайней заботливости, с которой Шварценберг, во время всего похода 1814 года, относился к охранению своих сообщений. С этой целью он двинулся к Витри и затем повернул к С. Дизе.
Впоследствии Наполеон сказал австрийскому генералу Коллеру, сопровождавшему его на остров Эльбу: „J’ai fait la marche sur St.-Dizier parce que je savais par une expérience de vingt années de guerre, que vous étiez dans les plus grandes allarmes des que je vous envoyais une seule patrouille sur vos communications, mais cette fois j’y ai fait marcher des armées et vous vous en êtes fort peu soucie; c’est que vous aviez le diable au corps“.
Союзники вовсе не ожидали, чтобы Наполеон двинулся на их сообщения. Задуманный им план обнаружился из письма его к Императрице Марии-Луизе, перехваченного казаками и присланного Блюхером 11-го (23-го)марта. Император Александр находился в это время еще в Пужи, где утром была отслужена „панихида по Государе Павле“, как записал граф Аракчеев в собственноручном журнале. В три часа пополудни, собрался здесь у Императора Александра военный совет, на котором присутствовали: король прусский, Шварценберг, Радецкий, несколько генералов австрийского главного штаба и князь Волконский. Австрийские генералы оправдали надежды, возлагавшиеся на них Наполеоном, и прежде всего предложили на обсуждение совета вопрос: возможно ли было, сделав ускоренное фланговое движение на Вандевр и Бар-сюр-Сен к Шатильону, предупредить неприятеля и прикрыть сообщения с Рейном. Предложение австрийцев представляло, в сущности, замаскированное отступление к Рейну, т.е. давало войне именно тот оборот, к которому стремился Наполеон. Предложение австрийских генералов признано было, однако, несвоевременным, и решено было только двинуть главную армию к Шалону, на соединение с Селезскою, а потом действовать обеим в совокупности в тыл и фланги Наполеона. Вместе с тем сообщили принятые меры императору Францу, находившемуся и Бар-сюр-Об, чтобы он вместе со всеми дипломатами отправился через Шатильон в Дижон. Парки и обозы из Шомона и Лангра приказано было также перевести на дорогу в Дижон.
12-гo (24-го) марта, на рассвете, Император Александр, король прусский и Шварценберг прибыли в Сомпюи. Здесь получено было известие, что обе союзные армии вошли между собой в связь и таким образом совершенно разобщили Наполеона от войск Мармона и Мортье, выступивших на соединение с ним из Этожа. Вновь перехваченные письма доставили важные сведения о настроении умов в Париже; они свидетельствовали о всеобщем неудовольствии и жажде мира, господствовавших в стране, и особенно в столице. В письме Савари Наполеону, он, как министр полиции, доносил, что в Париже находится множество влиятельных лиц, враждебных правительству, и что, в случае приближения союзной армии к столице, он не отвечает за ее спокойствие. Тем не менее Шварценберг, не изменяя своего решения идти с армией вслед за Наполеоном, отправился около десяти часов утра из Сомпюи по дороге в Витри; туда же поехал и король прусский. Между тем Император Александр, оставшись в Сомпюи, приказал князю Волконскому пригласить к себе генералов: графа Барклая, Дибича и Толя. Когда они явились, Государь сказал: „По соединении обеих наших армий представляются нам два случая: первый идти на Наполеона и в гораздо превосходнейших силах атаковать его; а второй, скрывая от него наши движения, идти прямо на Париж. Какое ваше мнение, господа?“ Государь прежде всего обратился к Барклаю, который, взглянув на карту, сказал: „Надобно со всеми силами идти за Наполеоном и атаковать его, как только с ним встретимся“. Генерал Дибич предложил: „Отрядить от сорока до пятидесяти тысяч к Парижу, а с прочими силами идти вслед за Наполеоном“. Тогда Толь не мог удержаться и высказал противное мнение: „Послать корпус в десять тысяч, преимущественно составленный из кавалерии, за Наполеоном, а с армиями Блюхера и Шварценберга идти форсированными маршами к Парижу“. Когда же Государь поддержал мнение Толя, Дибич сказал: „Если ваше величество хотите восстановить Бурбонов, тогда, конечно, лучше идти со всеми силами на Париж“. Государь отвечал: „Здесь дело идет не о Бурбонах, но o свержении Наполеона“. Затем приступили к примерному расчету, во сколько переходов союзники могли достигнуть Парижа. Очевидно было, что, по мере приближения к столице Франции, на первом марше они удалялись от Наполеоновой армии на два марша, на втором — на четыре и т. д. и что, следовательно, овладев Парижем, могли иметь довольно времени для разрушения господства Наполеона и для встречи его, если бы он обратился к Парижу. По словам Толя, „генерал-адъютант князь Волконский, во все время наших рассуждений, находился в некотором расстоянии от стола, как адъютант, который ожидает приказание своего генерала“. По окончании военного совета, Император Александр, желая сообщить мнение свое королю прусскому и Шварценбергу, приказал подать лошадь и в сопровождении своего штаба поехал в след за войсками. Проехав несколько верст и настигнув короля и фельдмаршала, Государь, сойдя с лошади, приказал генералу Толю разостлать на земле карту и объяснил сам предположенные меры, настойчиво убеждая своих союзников в необходимости движения к Парижу. Шварценберг, несмотря на противоречие многих лиц своего штаба, согласился с мнением Государя и тотчас изменил свои прежние распоряжения. Немедленно всем корпусам посланы были приказания остановиться, а генералу Винценгероде с кавалерией идти к С. Дизье, чтобы привлечь к себе внимание неприятеля и прикрыть движение союзных армий к Парижу. Винценгероде должен был разыграть роль авангарда и заготовлять квартиры для союзных монархов.
Таким образом, генерал Толь рассказывает в своих записках решение, принятое в Сомпюи, которое получило всемирно-историческое значение. Между тем впоследствии князь Волконский приписывал себе славу спасительного совета идти на Париж. В записках Данилевского встречается по этому поводу следующая заметка: „В 1816 году, в Варшаве, князь Волконский дня два что-то беспрестанно писал; это мне показалось странным, ибо я знал, что он не большой грамотей. Он сочинял описание совещания, в котором положено было идти на Париж, и в котором он утверждает, что он подал к тому первую мысль. Зная честность его и любовь к истине, я могу поручиться, что он неправды не напишет, хотя, впрочем, генералы Дибич и Толь присваивают себе эту мысль, решившую войну и участь света. Он позволил мне взять копию с сей любопытной статьи“. Как бы то ни было, кто бы ни предлагал в Сомепюи двинуться к Парижу, но заслуга этого подвига составляет неоспоримое достояние того, кто принял на себя привести эту мысль в исполнение; поэтому смелое решение идти на Париж, бросив свои сообщения, принадлежит всецело одному Императору Александру.
13-го (25-го) марта началось движение союзников к Парижу; за исключением всех отдельных отрядов, они располагали для этой цели 170000 войск. В тот же день произошел случайный для обеих сторон двойной бой у Фер-Шампенуаза с французскими войсками, которые шли на соединение с Наполеоном: корпуса Мармона и Мортье (17000) и дивизии Пакто и Аме (6000). Сражение при Фер-Шампенуазе представляет блистательный пример победы, одержанной исключительно кавалерией с конной артиллерией; пехота не сделала ни одного выстрела. Император Александр лично распоряжался ходом боя против Пакто и Аме, неожиданно появившихся к вечеру на поле сражения. Русские врезались в неприятельские каре, которые, будучи окружены со всех сторон, не хотели сдаваться. В пылу боя, войска готовы были не давать пощады даже положившим, наконец, оружие. Чтобы остановить резню, Государь, подвергая себя явной опасности, въехал в каре с лейб-казачьим полком; напрасно многие напоминали Александру об угрожавшей ему опасности. „Хочу пощадить их“, — отвечал он. Пакто и прочие генералы были представлены Императору, который хвалил выказанную ими храбрость и принял живое участие в судьбе пленных, которых на этом одном месте было более 3000 человек. Вообще французы убитыми, ранеными и пленными потеряли до 11000 человек; победителями захвачено 75 орудий.
Мармон и Мортье отступили к Парижу, и 17-го (29-го) подошли к нему с южной стороны у Шарантона. Вечером того же дня Император Александр прибыл на ночлег в замок Бонди (7 верст от Парижа). 18-го (30-го) марта участь Парижа должна была решиться сражением, для которого союзники располагали 100000 войск (из них 63400 русских). Для обороны столицы в распоряжении короля Иосифа находилось всего лишь не более 40000 человек с 154-мя орудиями; в это число, кроме войск Мармона и Мортье (24000 и 21 орудие), входило до 12000 человек национальной гвардии. К довершению всех бедствий, обрушившихся на империю Наполеона, Веллингтон, вытеснив французов из Испании, занял 28-го февраля (12-го марта) Бордо; кроме того, 9-го (21-го) марта австрийцы заняли Лион. Но это безвыходное положение усиливалось еще тем, что в Париже подготовлялась и созревала измена законному правительству. Движением этим осторожно руководила искусная, но предательская рука Талейрана, и оно готово было облегчить и довершить задачу, предстоявшую исполнить союзникам в открытом бою. Отъезд императрицы Марии-Луизы с королем Римским в Рамбулье и оттуда в Блуа, последовавший 17-го (29-го) марта, окончательно развязал руки врагам Наполеона. Талейран должен был по приказанию императора сопровождать регентшу; но он уклонился от выезда и остался в Париже в ожидании скорой развязки дела.
На рассвете 18-го (30-го) марта вся свита Императора Александра ожидала верхом, во дворе замка Бонди, его выезда на поле сражения; уже раздавался гром пушек со стороны Роменвильского плато. В это время в Бонди привели захваченного в плен французского капитана Пейра (Peyre, architecte, capitaine de sapeurs-pompiers). Государь пожелал видеть его и расспрашивал его более получаса о настроении умов в Париже; затем, он поручил ему ехать к главнокомандующему неприятельскими войсками с объявлением, что „Император требует сдачи Парижа, стоит перед стенами его с многочисленной армией, и ведет войну не с Францией, а с Наполеоном. Вместе с Пейром велено ехать флигель-адъютанту полковнику Орлову. Александр, отпуская его, сказал: „Partez. Je vous donne le pouvoir de suspendre le feu, partout ou vous le jugerez nécessaire. Je vous autorise, sans aucune responsabilité, a faire cesser les attaques les plus décisives et suspendre même la victoire pour prévenir et arrêter les désastres. Paris, prive de ses défenseurs disperses et de son grand homme, ne saurait résister; j’en ai l’intime conviction. Mais en m’accordant la puissance et la victoire, Dieu veut que je n’en use que pour donner la paix et le repos au monde. Et cette paix, si nous pouvons l’obtenir sans combat, tant mieux, sinon, rendons-nous à la nécessité et combattons, car, de gré ou de force, au pas de charge ou au pas de parade, sur des décombres ou sous des lambris dores, il faut que l’Europe couche aujourd’hui même a Paris“.
„Государь, величественный и гордый, когда дело касалось интересов Европы, — пишет М. Ф. Орлов, описывая капитуляцию Парижа, — скромный и смиренный, как только шло дело о нем самом, либо о его славе, принимая на себя роль пассивного орудия Провидения, был в действительности повелителем судеб мира. Разговор его носил отпечаток этих двух оттенков характера и выражал уверенность в победе, соединенную с отеческой заботливостью об участи побежденных врагов. По первым словам его я понял, что настоящий день долженствовал ознаменоваться решительной битвой и вслед за тем великодушной капитуляцией“.
Орлов с французским офицером поскакал в Пантен, где в то время уже происходила перестрелка. Несколько раз парламентеры пытались прекратить кровопролитие, но все их усилия были напрасны. Человеколюбивое желание Императора Александра не могло быть исполнено. Ожесточенный бой завязался по всей линии. В пятом часу пополудни все позиции, кроме Монмартра, были потеряны французами. Между тем, король Иосиф, получив донесение Мармона о невозможности продолжать защиту Парижа, поспешил уехать в Блуа и предоставил маршалам открыть переговоры с Российским Императором и князем Шварценбергом и отвести войска за Луару. После этого к Императору Александру явился парламентер без всяких полномочий, но с предложением прекратить бой и условиться о перемирии. Ему в этом отказали, и Государь послал Орлова к маршалу Мармону с следующими предложениями: „Огонь прекратится; французские войска отойдут за укрепленные заставы; немедленно будет назначена комиссия для переговоров о сдаче Парижа“. Мармон изъявил согласие. Возвратясь назад, Орлов нашел Императора Александра на бельвильской высоте, расставлявшим батарею из 24-х орудий. Государь подозвал к себе графа Несселроде и, дав ему инструкцию, поручил ему вместе с Орловым открыть переговоры; к ним был присоединен адъютант князя Шварценберга, граф Пар. Они направились к Пантенской заставе, где встретились с Мармоном. Французские войска уже вступали в город. Во время начавшихся переговоров снова раздалась перестрелка; это был заключительный акт сражения под Парижем: граф Ланжерон взял штурмом Монмартр. Успех под Парижем был куплен дорогой ценой; союзники потеряли в день сражения 18-го (30-го) марта 8400 человек (в том числе 6000 русских); значительный урон объясняется отсутствием единства в действиях союзников и происшедшей вследствие этого неодновременности атаки всех частей союзной армии. К тому же, успех дня решился прямым ударом на самую сильную часть неприятельской позиции.
Пока договаривались с французскими маршалами о сдаче Парижа, Император Александр объезжал войска, расположенные вблизи Бельвиля и Шомона и поздравлял их с победой. Тогда же Государь пожаловал фельдмаршалом графа Барклая-де-Толли; затем он возвратился в Бонди. Переговоры по капитуляции Парижа перенесены были, между тем, в отель маршала Мармона. Там собралось большое общество, ожидавшее с беспокойством решения участи Парижа. Во главе присутствовавших находился Талейран. Он подошел к флигель-адъютанту русского императора и сказал с некоторой торжественностью: „Monsieur, veuillez bien vous charger de porter aux pieds de Sa Majesté l’Empereur de Russie l’expression du profond respect du prince de Benevent“. „Prince, — отвечал Орлов, — je porterai, soyez en sûr, ce blanc-seing a la connaissance de Sa Majesté“. Легкая, едва заметная улыбка скользнула по лицу Талейрана, который, вероятно, будучи доволен смыслом, приданным словам его, удалился, не показывая вида, что, в свою очередь, понял Орлова.
Соглашение между французами и представителями союзных армий, наконец, установилось, и в третьем часу пополуночи капитуляция Парижа, составленная М. Ф. Орловым, была подписана; победителю пришлось, однако, отказаться от заявленного первоначального требования, чтобы французские войска, оборонявшие Париж, отступили по Бретаньской дороге. В заключительной 8-й статье этой капитуляции, собственно относительно предстоящего занятия Парижа союзниками, было лишь сказано, что город предается великодушию союзных монархов. (La ville de Paris est recommandée a la générosité des hautes puissances alliées). Opлов сказал Мармону, что представители Парижа могут лично высказать, не стесняясь, свои желания Императору Александру. Поэтому предстояло собрать депутацию от города, которая немедленно явилась бы в союзную главную квартиру; она состояла из префекта полиции Пакье, Сенского префекта Шаброля и некоторых членов муниципального совета и представителей национальной гвардии. С рассветом депутаты в каретах двинулись в Бонди, сопровождаемые полковником Орловым, который провел их через русские биваки. По прибытии в главную квартиру, французы были введены в большую залу замка; Орлов приказал доложить о себе графу Нессельроде, который вышел к депутатам, между тем как он прямо отправился к Императору, который принял его, лежа в постели „Quelles nouvelles m’apportez-vous?“, — сказал Государь. — „Sire, c’est la capitulation de Paris“, — отвечал Орлов. Император взял капитуляцию, прочел ее, сложил бумагу и, положив под подушку, сказал: „Je vous félicite, votre nom est attache a un grand évènement“. Затем Государь заставил Орлова рассказать все подробности вечера, проведенного им в Париже у маршала Мармона, и выказал большое удивление, когда узнал о встрече русского парламентера с Талейраном: „Ce n’est encore qu’une anecdote, — сказал Александр, — mais cela peut devenir de l’istoire“. Государь, отпустив затем Орлова, заснул глубоким сном почти в ту же минуту.
В то время, когда происходили описанные выше действия под Парижем, Наполеон распоряжался следующим образом. По достижении Винценгероде С. Дизье, Наполеон двигался из Дулевана в Бар-сюр-Об. Для разъяснения истинных намерений союзников, он приказал произвести усиленную рекогносцировку, которая привела к бою у С. Дизье; Винценгероде был отброшен к Бар-ле-Дюку. Из расспросов пленных Наполеон убедился, что против него оставлен только кавалерийский отряд, и что главные силы союзников направились к Парижу. „C’est un beau coup d’échecs; je n’aurais jamais cru qu’un général de la coalition fut capable de le faire“, — сказал Наполеон. Немедленно, 15-го (27-го) марта, Наполеон направил имевшиеся y него силы к Парижу, по кружной дороге к Троа и Фонтенбло. 18-го (30-го) марта, на рассвете, когда союзники находились уже перед Парижем и готовились атаковать столицу, Наполеон с передовыми войсками достиг лишь Троа (150 верст от Парижа). В надежде по крайней мере личным присутствием поправить дела в Париже, он опередил войска и поскакал в Фонтенбло; прибыв сюда поздно вечером, он безостановочно продолжал путь к Парижу. Но было уже поздно, и ночью на 19-е (31-е) марта, в двадцати верстах от Парижа, Наполеон встретил передовые части выступивших уже оттуда французских войск, от которых он узнал о заключенной Мармоном капитуляции. В шесть часов утра Наполеон возвратился в Фонтенбло.
Около шести часов утра 19-го (31-го) марта парижская депутация была принята Императором Александром. Граф Нессельроде представил Государю поименно членов ее; затем Александр обратился к ним с речью, которую Пакье в своих мемуарах воспроизвел следующим образом: „Je n’ai qu’un ennemi en France et cet ennemi c’est l’homme qui m’а trompe de la manière la plus indigne, qui а abuse de ma confiance, qui а trahi avec moi tous les serments, qui а porte dans mes Etats la guerre la plus inique, la plus odieuse. Toute réconciliation entre lui et moi est désormais impossible; mais je le repete, je n’ai en France que cet ennemi. Tous les français, hors lui, sont bien vus de moi. J’estime la France et les français, et je souhaite qu’ils me mettent dans le cas de leur faire du bien. J’honore le courage et la gloire de tous les braves contre lesquels je combats depuis deux ans, et que j’ai appris a estimer dans toutes les positions ou ils se sont trouves. Je serai toujours pret a leur rendre la justice et les honneurs qui leur sont dus. Dites donc, messieurs, aux Parisiens, que je n’entre pas dans leurs murs en ennemi, et qu’il ne tient qu’a eux de m’avoir pour ami; mais dites aussi que j’ai un ennemi unique en France, et qu’avec celui la je suis irréconciliable“. Пакье прибавляет: „cette idée fut reproduite de vingt manières et toujours avec la plus extrême véhémence, et en traversant la chambre d’un bout a l’autre“.
Перейдя, затем, к подробностям занятия Парижа, Император Александр согласился предоставить охранение спокойствия в столице национальной гвардии и дал слово, что он ничего не потребует от жителей, кроме жизненных припасов для армии; войска будут расположены биваками. Отпустив депутацию, Император Александр приказал графу Нессельроде немедленно отправиться в Париж к Талейрану и условиться с ним о мерах, которые следовало принять на первых порах; он въехал в город в сопровождении одного казака. „Бульвары были покрыты разряженной толпой“, — пишет Нессельроде в своих записках. „Казалось, народ собрался, чтобы погулять на празднике, а не для того, чтобы присутствовать при вступлении неприятельских войск. Талейран был за туалетом. Полупричесанный, он выбежал ко мне навстречу, бросился в мои объятия и осыпал меня пудрой. Успокоившись несколько, он велел позвать людей, с которыми он находился в заговоре (en pleine conspiration). То были герцог Дальберг, аббат де Прадт, барон Луи. Я передал своим собеседникам желания Императора Александра, сказав им, что он остановился окончательно на одной лишь мысли: не оставлять Наполеона на французском престоле; что затем вопрос, какой порядок вещей должен заменить его, будет разрешен Государем не иначе, как по совещании с теми выдающимися людьми, с которыми ему предстоит войти в сношение“. Император Александр намеревался поселиться во дворце „Élysée-Bourbon“. Но получив предостережение, что под дворец этот подведены мины, Государь прислал эту записку графу Нессельроде; когда об этом узнал Талейран, он не хотел верить, но по избытку предосторожности, предложил Императору остановиться у него, пока это дело не будет расследовано. По всей вероятности вся эта тревога была подстроена самим изворотливым князем Беневентским, который заручился таким образом присутствием главы коалиции в своем отеле.
После отправления графа Нессельроде в Париж, к Императору Александру явился в Бонди Коленкур, присланный Наполеоном с предложением неотлагательного мира на условиях, сходных с требованиями союзных держав в Шатильоне. Государь высказал ему, что считает себя обязанным упрочить спокойствие Европы, и поэтому ни он, ни его союзники не станут вести переговоров с Наполеоном. Тщетно Коленкур старался поколебать решимость Александра, представляя ему, что союзные монархи низвергнув с престола государя, всеми ими признанного, выказали бы себя поборниками разрушительных идей революции. „Союзные монархи не желают ниспровержения престолов“, — отвечал Александр, — они будут поддерживать не какую-либо партию недовольных настоящим правительством, а общий голос почетнейших людей Франции. Мы решились продолжать борьбу до конца, чтобы не возобновлять ее при менее выгодных обстоятельствах, и будем сражаться, пока достигнем прочного мира, которого не можем надеяться от человека, опустошившего Европу от Москвы до Кадикса“. В заключение Император Александр обещал принять Коленкура во всякое время в Париже.
Оставляя Бонди, посол Наполеона увидел лошадь, поданную Государю для предстоящего въезда в Париж; это была светло-серая лошадь, по имени Эклипс, подаренная Императору в бытность Коленкура послом при русском дворе. Около восьми часов утра Император Александр выехал из Бонди. „Все готовились встретить день, беспримерный в истории“. — пишет очевидец, —Покорение Парижа являлось необходимым достоянием наших летописей. Русские не могли бы без стыда раскрыть славной книги своей истории, если бы за страницей, на которой Наполеон изображен стоящим среди пылающей Москвы, не следовала страница, где Александр является среди Парижа“. Проехав с версту, Государь встретил короля прусского и гвардию, пропустил мимо себя, назначенных идти в голове вступавших в Париж войск, прусскую гвардейскую и нашу легкую гвардейскую кавалерию, и последовал за ними вместе с королем и князем Шварценбергом, сопровождаемый свитой, в числе более тысячи генералов и офицеров различных наций. За ними шли: австрийские гренадеры, русский гренадерский корпус, гвардейская пехота и три кирасирские дивизии с артиллерией. Прекраснейшая погода благоприятствовала торжественной обстановке этого незабвенного дня. Какими чувствами преисполнена была тогда душа Александра? Что думал Государь, переживший тяжелое испытание Аустерлица, блеск тильзитского свидания и пожар Москвы? Он с полным смирением готовился отплатить за испытанное зло неслыханным в истории великодушием. Действительно, среди Парижа явился победитель, который не искал другого торжества, как только счастья побежденных. Еще в Вильне, в декабре 1812 года, Император Александр сказал: „Наполеон мог даровать мир Европе; это было в его власти, но не было им исполнено! Теперь очарование исчезло! Мы увидим, что лучше внушать страх или любовь (Napoléon pouvait donner la paix a l’Europe, il le pouvait et il ne l’а pas fait! Maintenant, le charme est rompu! Nous verrons ce qui réussira le mieux, de se faire craindre ou de se faire aimer)“. В Париже Государю представилось благодарное поприще для применения на деле этих великодушных мыслей. Подозвав к себе генерала Ермолова и указав незаметно на ехавшего с ними князя Шварценберга, Александр сказал по русски: „По милости этого толстяка, не раз у меня ворочалась под головой подушка.“ — и затем, помолчав с минуту, спросил: „Ну что, Алексей Петрович, теперь скажут в Петербурге? Ведь право, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простачка“. — „Не знаю, Государь, — отвечал Ермолов, — могу сказать только, что слова, которые удостоился я слышать от вашего величества, никогда еще не были сказаны монархом своему подданному“. Народ толпился на улицах, и даже кровли домов были покрыты любопытными зрителями. Из окон были вывешены белые скатерти. Женщины из окон и с балконов махали белыми платками. Один из новейших французских историков весьма метко определяет настроение парижского населения в день 19-го (31-го) марта следующими словами: „On ne raisonnait pas. On respirait“. Ласковый привет Императора и слова, им сказанные: „Je ne viens pas eu ennemi. Je viens vous apporter la paix“, привели в восторг парижан. „Nous vous attendions depuis longtemps“, — сказал один француз, успевший протискаться до самого Государя. „La faute en est a la bravoure de vos troupes si je ne suis pas venu plus tôt“, — отвечал ему Александр. — „Que l’Empereur Alexandre est beau — comme il salue gracieusement. Il faut qu’il reste a Paris ou qu’il nous donne un souverain qui lui ressemble“, — говорили они друг другу. Союзные войска встречались радостными криками: „Vive Alexandre! Vivent les Russes! Vivent les allies!“ По мере приближения к Елисейским полям, энтузиазм возрастал и начал принимать демонстративный правительству Наполеона характер; появились белые кокарды на шляпах и раздавались восклицания: „Vivent les Bourbons! A bas le tyran“. Все эти манифестации не возбуждали, однако, в народе ни малейшего сочувствия к чуждым ему Бурбонам; это движение было чисто поверхностное. Французы, увидя белые повязки на русских мундирах, воображали, что Европа вооружилась из за Бурбонов, и выставили в свою очередь цвета, которым они в душе вовсе не сочувствовали. Тем не менее французские демонстрации сопровождались тем злом, что внушили союзникам ложное убеждение о силе роялистской партии. В этот день с обеих сторон проявилось недоразумение, которое вызвало по справедливому замечанию историка: „une nouvelle journée des dupes“. Во время прохождения войск церемониальным маршем в Елисейских полях, парижанки, желая удобнее видеть Императора Александра, просили офицеров свиты сажать их к себе на седла. Государь, заметив эти проделки, указал на них с улыбкой королю прусскому. Князь Шварценберг сказал: „Как бы не вышло из этого новое похищение сабинянок“.
Во время смотра один француз подошел к Данилевскому, находившемуся вблизи Императора Александра, и просил предупредить Государя не останавливаться в Тюильерийском дворце, потому что в погребах его положен порох, с намерением взорвать дворец. „Я сообщил это известие князю Волконскому, — пишет Данилевский, — который сказал, что Император избрал на первое время своего здесь пребывания дом Талейрана“. В это время Данилевский, воображение которого, по собственному признанию, было уже „воспалено“ сообщением о взрыве будто бы приготовленном в Тюильерийском дворце, увидел одного человека, который вдруг, среди толпы, подле самого Государя поднял ружье вверх. Мгновенно я на него бросился и, почувствовав в себе необыкновенную силу, вырвал у него ружье, схватил его за ворот и закричал жандармам, чтобы они его взяли. Ужасный шум произошел в народной толпе; он пьян, говорили французы, столько же изумленные появлением сего ружья, а Государь, перед глазами коего все сие происходило, повторил несколько раз с торопливостью: „Оставь его, Данилевский, оставь его“. Одному небу известны намерения этого человека, который скрылся в толпе народа, но я почту себя всю жизнь счастливым, что я исторг оружие из рук его. Свидетелем сего явления был один тогдашний товарищ мой, Щербинин, потому что все чиновники, принадлежавшие к свите Государя, находились в некотором расстоянии“.
По окончании смотра, в пятом часу пополудни, Император Александр отправился пешком на Сен-флорентинскую улицу, в дом Талейрана, где все было готово к его приему. Здесь ожидали Государя тяжелые заботы. Если уже в 1813 году Александр писал графу Аракчееву: „С семи часов до сих пор я нe зажимал по несчастью рта своего с этой проклятой политикой“, то что же предстояло ему теперь в Париже, когда нужно было создать новое правительство и согласовать самые противоположные мнения и убеждения. Задача была не легкая, но Александр и здесь остался победителем. По прибытии к Государю короля прусского и князя Шварценберга, началось совещание, к которому были приглашены Талейран, герцог Дальберг, князь Лихтенштейн, граф Нессельроде и генерал Поццо-ди-Борго. Император Александр открыл собрание краткой речью, в которой он заявил, что единственной целью его союзников и его самого есть достижение прочного мира, и что союзники готовы признать регентство Марии-Луизы, господство Бернадота, республику, Бурбонов — словом сказать, всякое правительство, только бы оно признано было всеми французами. Начались прения. Все присутствовавшие сказались того мнения, что никто, кроме Бурбонов, не может Наполеона заменить. Талейран заключил свою речь словами: „возможны лишь две комбинации: Наполеон или Лудовик ХVIII. Республика — невозможность; регентство или Бернадот — интрига; одни только Бурбоны — принцип“. Император Александр принял высказанный в совете единогласный отзыв за выражение мнения всех французов, и, убедясь в одобрении его прусским королем и Шварценбергом, сказал: „нам, чужеземцам, не подобает провозглашать низложение Наполеона, еще менее того можем мы призывать Бурбонов на престол Франции. Кто же возьмет на себя почин в этих двух великих актах?“ Талейран указал на Сенат и взялся устроить это дело, но поставил условием, чтобы союзные монархи объявили всенародно, что они не станут вести переговоров с Наполеоном или с кем-либо из членов его семейства и приглашают Сенат немедленно назначить временное правительство. Прокламация в таком смысле была немедленно составлена графом Нессельроде, сообща с герцогом Дальберг, затем исправлена и подписана Императором Александром и 20-го марта (1-го апреля) распространена по всему Парижу. Хотя Бурбоны не названы в этой прокламации, но сокровенная цель союзников была обнаружена в ней с достаточной ясностью. Под руководством Талейрана, Сенат 20-го марта (1-го апреля) учредил временное правительство и на следующий день, 21-го марта (2-го апреля), объявил Наполеона и всех лиц его семейства лишенными права на престол Франции. В тот же день Император Александр принял Сенат, представленный ему Талейраном, и обратился к этому собранию с следующею речью: „Je suis l’ami du peuple français; ce que vous venez de faire redouble encore ce sentiment. Il est juste, il est sage de donner a la France des institutions fortes et libérales qui soient en rapport avec les lumières actuelles. Mes allies et moi nous ne venons que pour protéger la liberté de vos décisions. Pour preuve de cette alliance durable que je veux contracter avec votre nation, je lui rends tous les prisonniers français qui se trouvent dans mes Etats; le gouvernement provisoire m’en avait fait la demande, je l’accorde au Senat, après les résolutions qu’il а prisés aujourd’hui“.
В тот же день Император Александр принял Коленкура и объявил ему необходимость отречения со стороны Наполеона; только на этом основании возможно войти с ним в переговоры. „Je n’ai aucun ressentiment, croyez-le“, — сказал ему Государь. „Napoléon est malheureux, et des cet instant je lui pardonne le mal qu’il а fait a la Russie; mais la France, l’Europe ont besoin de repos, et airec lui elles n’en auront jamais. Nous sommes irrévocablement fixes sur ce point. Qu’il réclame ce qu’il veut pour sa personne: il n’est pas de retraite qu’on ne soit dispose a lui accorder. S’il veut même accepter la main que je lui tends, qu’il vienne dans mes États et il y recevra une magnifique et, ce qui vaut mieux, une cordiale hospitalité. Nous donnerons lui et moi, un grand exemple a l’univers, moi en offrant, lui en acceptant cet asile“. Ha вопрос Коленкура, какое владение может быть назначено Наполеону, Император Александр окончательно остановился на острове Эльбе и в заключение сказал: „partez, amenez votre maitre a une résignation nécessaire, et nous verrons. Tout ce qui sera convenable et honorable sera fait. Je n’ai pas oublie ce qui est du a un homme si grand et si malheureux“.
Между тем, Наполеон, пребывая в Фонтенебло, готовился, по сосредоточении своих войск, продолжать борьбу и идти на Париж. Сообщения Коленкура еще более утвердили его в этом намерении. Армия оставалась ему верна и готова была с самоотвержением следовать за своим вождем. Но маршалы, утомленные беспрерывными боевыми тревогами, начали уже преследовать другие цели, более мирного свойства, и отказались содействовать предприятию Императора, угрожавшему в будущем новым нескончаемым кровопролитием; они убедили Наполеона отказаться от престола в пользу своего сына. 23-го марта (4-го апреля) Наполеон подписал условное отречение и уполномочил Коленкура, Нея и Макдональда войти на этом основании в переговоры с союзными державами; дорогой к ним должен был присоединиться Мармон. Рассчитывая на нерасположение Императора Александра к Бурбонам, уполномоченные надеялись отстоять права короля римского и регентство Марии-Луизы. Они прибыли в Париж поздно ночью и немедленно были приняты Императором Александром. Действительно, ожидания сторонников регентства оправдались; выслушав маршалов, Александр обнаружил некоторое колебание, и роялисты начали трепетать, предчувствуя близкое крушение подготовленного ими с таким успехом политического переворота. Измена Мармона, сопровождавшаяся переходом его корпуса в Версаль, за линию, занимаемую союзными войсками на р. Эссонне, вывела противников Наполеона из затруднительного положения. „Vous le voyez, c’est la Providence qui le veut, elle se manifeste, elle se déclare; plus de doute, plus d’hésitation“, — сказал Александр Поццо-ди-Борго. После этого события Государь на следующее утро объявил уполномоченным Наполеона, что изменившиеся обстоятельства заставляют отказаться от учреждения регентства и что одни лишь Бурбоны могут удовлетворить требованиям Франции и Европы. Затем Император Александр повторил Коленкуру обещание отдать Наполеону остров Эльбу и употребить все возможные средства доставить Марии-Луизе и сыну ее владение в Италии. Решительное слово было произнесено. Давно уже Наполеон предвидел эту неизбежную развязку и еще в 1810 году сказал Меттерниху: „Savez-vous pourquoi Louis XVIII n’est point assis ici en face de vous? Ce n’est que parce que j’y suis assis, moi. Tout autre n’aurait pas pu s’y soutenir, et si jamais je devais disparaitre par suite d’une catastrophe, nul autre qu’un Bourbon ne pourrait s’asseoir a cette place“. Теперь оставалось только Наполеону согласиться на безусловное отречение. Оно состоялось 25-го марта (6-го апреля). Уполномоченные Наполеона, Коленкур, Ней и Макдональд, снова отправились в Париж, чтобы на основании этого нового акта заключить договор с союзными державами. Ознакомившись с актом отречения, Государь объявил им, что, считая себя связанным словом, данным Коленкуру относительно острова Эльбы, он будет во время переговоров отстаивать выгоды Наполеона и его семейства. Отпустив маршалов и оставшись наедине с Коленкуром, Александр говорил с участием о Наполеоне, с досадой о приверженцах Бурбонов и их увлечениях. В тот же день Сенат утвердил выработанную им новую конституцию, одна из статей которой постановляла, что Лудовик, брат последнего короля, призывается на престол свободной волей французского народа и что он будет провозглашен королем французов по принесении присяги конституции.
В то время, когда совершались события столь мировой важности, наступила страстная неделя. Император Александр, пожелал говеть; Государь ознакомил впоследствии князя А. Н. Голицына с тем душевным настроением, в котором он тогда находился;оно представляло собой дальнейшее развитие мыслей и чувствований, возбужденных в Государе событиями 1812 года, о которых уже было выше упомянуто. Внутренний духовный процесс неуклонно совершался, оставаясь пока еще незаметным для лиц, непосредственно окружавших Государя, и постепенно Александр 1801 года преобразовался в Александра 1815 года, в творца священного союза. „Наше вхождение в Париж было великолепное. — говорил Государь князю Голицыну. — Все спешило обнимать мои колена, все стрелилось прикасаться ко мне; народ бросался целовать мои руки, ноги; хватались даже за стремена , оглашали воздух радостными криками, поздравлениями. Но душа моя ощущала тогда в себе другую радость. Она, так сказать, таяла в беспредельной преданности к Господу, сотворившему чудо своего милосердия; она, эта душа, жаждала уединения, жаждала субботствования; сердце мое порывалось пролить пред Господом все чувствования мои. Словом, мне хотелось говеть и приобщиться Св. Тайн; но в Париже не было русской церкви. Милующий Промысл, когда начнет благодетельствовать, тогда бывает всегда безмерен и Своей изобретательности; и вот, к крайнему моему изумлению, вдруг приходят ко мне с донесением, что столь желанная мной русская церковь нашлась в Париже; последний наш посол, выезжая из столицы Франции, передал свою посольскую церковь на сохранение в дом американского посланника. И вот, сейчас же, насупротив меня, французы наняли чей-то дом, и церковь русская была устроена; а от дома моего, в котором я жил уединенно, в тот же раз французы сделали переход для удобного посещения церкви. Французское правительство, узнавши о моем намерении исполнить предвзятую мной религиозную обязанность, приняло меры распорядиться, в самое скорейшее время, чтобы по той улице никакие экипажи не ездили. И вот ничто уже мне не мешало исполнить мою обязанность пред Господом. Бывало, всякий день хожу в церковь. Но, идучи туда и возвращаясь обратно в дом, трудно, однако ж, мне было сохранять чувствование своего ничтожества, которого требует святая наша церковь в подвиге покаяния; как, бывало, только покажусь на улицу, так густейшая толпа, что есть только лучшего в парижском обществе, толпа, составленная из кавалеров и дам, тесно обступят и смотрят на меня с тем одушевлением признательного чувства, с тем доброжелательством, которые для лиц нашего значения так сладко и обаятельно видеть в людях. С трудом каждый раз пробирался я на уединенную свою квартиру. Никогда с таким удобством и спокойствием я не говел, как в многолюдной столице Франции. Промысл все, так сказать, милости излил на меня от Своей десницы; Он ниспослал мне все возможное спокойствие к исполнению этого священного долга. Но прежде чем я к тому приступал, душа моя была, однако ж, не без смущения: мне совершенно известно было, что грозные еще своим отчаянием полчища Наполеоновы стягивались в самом близком расстоянии от Фонтенебло; следовательно, союзные армии, так недавно вступившие в стены столицы, должны были вновь готовиться не для одного отдыха и наслаждения; мне скоро надлежало выводить их для нового боя, может быть отчаяннейшего, чем все прежние; мне надлежало также принять все возможные меры, чтоб сдерживать и буйную чернь парижскую, могущую удобно зажигаться и волноваться, даже и от наималейшего успеха Наполеонова. Как же мне, говорю, было спокойно говеть, когда надлежало может быть в скорейшее время выводить войска из Парижа? Но я и здесь повторяю то же, что если кого милующий Промысл начнет миловать, тогда бывает безмерен в божественной своей изобретательности. И вот в самом начале моего говения добровольное отречение Наполеона как будто нарочно поспешило в радостном для меня благовестии (понедельник 23-го марта (4-го апреля н. с.), чтоб совершенно уже успокоить меня и доставить мне все средства начать и продолжать мое хождение в церковь“.
Император Александр пожелал также, чтобы войска говели; последовал приказ, воспрещавший офицерам и солдатам посещение на это время театров, шумных народных собраний и всяких публичных увеселений.
В день Светлого Воскресения Христова, 29-го марта (10-го апреля), парижское население было свидетелем совершенно нового для него зрелища. Событие этого дня послужило также предметом рассказа Императора Александра в беседах его с князем А. Н. Голицыным. „Еще скажу тебе о новой и отрадной для меня минуте в продолжение всей жизни моей, — промолвил Государь. — Я живо тогда ощущал, так сказать, апофеоз русской славы между иноплеменниками; я даже их самих увлек и заставил разделять с нами национальное торжество наше. Это вот как случилось. На то место, где пал кроткий и добрый Лудовик XVI, я привел и поставил своих воинов; по моему приказанию сделан был амвон; созваны были все русские священники, которых только найти было можно; и вот, при бесчисленных толпах парижан всех состояний и возрастов, живая гекатомба наша вдруг огласилась громким и стройным русским пением… Все замолкло, все внимало!.. Торжественная была эта минута для моего сердца, умилителен, но и страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения, из холодной отчизны Севера привел я православное мое русское воинство для того, чтоб в земле иноплеменников, столь недавно еще нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства народного, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Сыны Севера совершали как бы тризну по короле французском. Русский царь всенародно молился вместе со своим народом, и тем как бы очищал окровавленное место пораженной царственной жертвы. Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели; оно невольно втолкнуло благоговение и в самые сердца французские. Не могу не сказать тебе, Голицын, хотя это и не совместно в теперешнем рассказе, что мне даже было забавно тогда видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских, теснилась возле русского креста и друг друга толкала, чтоб иметь возможность скорее к нему приложиться. Так обаяние было повсеместно, так оторопели французы от духовного торжества русских“.
В тот же день Император Александр пожаловал бывшему наставнику своему Лагарпу, имевшему в России только чин полковника, орден св. Андрея Первозванного. В рескрипте, данном в Париже 29-го марта сказано было: „Желая воздать должную справедливость тем отличным попечениям и трудам, кои оказываемы были вами с самых молодых лет моих при воспитании моем, и будучи движим должной к вам благодарностью, препровождаю при сем знаки ордена нашего св. апостола Андрея Первозванного“. Лагарп, расставшийся с Государем при движении на Париж, не успел еще прибыть во французскую столицу, чтобы быть свидетелем торжества своего бывшего ученика. На другое утро после вступления в Париж, князь Волконский послал Михайловского-Данилевского от имени Императора к супруге Лагарпа известить ее, что муж ее находится в безопасности в Дижоне, в главной квартире австрийского императора, и предложить ей от его величества всевозможные услуги, караул в загородный дом ее в Плесси-Пике и, если нужно, деньги. Сверх того, ему приказано было сказать ей, что Государь не имел еще ни одной свободной минуты, чтобы ее посетить, но что в самом скором времени лично у ней будет. Когда Данилевский известил госпожу Лагарп о воле Императора, то она, заплакав, отвечала: „Вы видите мои слезы, вот мой ответ“. Александр исполнил свое обещание и посетил госпожу Лагарп, жившую в четвертом этаже. „Вы очень переменились“, — сказал Государь. — „Ваше величество, и я, как все, терпела горе“.— „Вы меня не поняли, — продолжал Александр, — бывало, вы сидели подле воспитанника вашего супруга и дружески с ним разговаривали, а теперь — стоите перед ним. Надеюсь, что наши прежние отношения не изменились“.
Император Александр не позабыл также оказать внимание канцлеру графу Румянцову, и в самый день вступления в Париж (19-го марта), написал ему письмо следующего содержания: „Malgré la rigueur avec laquelle vous me traitez, monsieur le comte, je ne puis m’empêcher de vous tracer ces lignes pour vous annoncer la prise de Paris après un combat très chaud livre hier sous ses murs et qui nous а valu deux généraux, quelques milliers de prisonniers, 71 canons et deux drapeaux. Tout a vous“ (Государственный архив, V разряд, № 209).
По случаю взятия Парижа, Государь готовил высокое отличие графу Аракчееву. В автобиографических заметках графа Аракчеева по этому поводу встречается следующая запись: „Марта 31-го дня, 1814 года в Париже, Государь Император Александр І-й изволил произвесть графа Аракчеева в фельдмаршалы, вместе с графом Барклаем, о чем и приказ собственноручно был написан, но граф Аракчеев оного не принял и упросил Государя отменить“.
29-го марта (10-го апреля) Меттерних и Кастельри, наконец, прибыли в Париж из Дижона. После разговора с Александром, Меттерних написал императору: „J’ai trouve l’Empereur de Russie dans des dispositions très-raisonnables. Il divague beaucoup, moins que je ne l’aurais cru; le prince de Schwartzenberg aussi а été très-content de lui“. Но, будучи, беспорно, доволен общим положением дел, созданным в Париже Императором Александром, Меттерних возражал только против одного пункта предстоящего соглашения с Наполеоном, а именно против предоставления ему во владение острова Эльбы. Он выражал опасение за спокойствие Европы в будущем и находил, что великодушие в настоящих обстоятельствах неуместно. Император Александр ответил, что он не может взять назад своего слова и что нельзя сомневаться в обещании солдата и государя, не оскорбляя его (sans lui faire injure). Меттерних покорился обстоятельствам и согласился подписать договор, который, по его мнению, не позже как через два года, снова приведет союзников на поле битвы (je mettrai mon nom au bas d’un traite qui en moins de deux ans nous ramènera sur le champ de bataille). 30-го марта (11-го апреля) в Париже подписали так называемый Фонтенблоский трактат, определявший судьбу императора Наполеона и его семейства. Побежденный, после некоторого колебания, согласился ратифицировать трактат и стал готовиться к отъезду в свои новые владения. Наполеон, в сопровождении союзных комиссаров, выехал из Фонтенбло 8-го (20-го) апреля и прибыл на остров Эльбу 3-го (15-го) мая. Императрица Мария-Луиза с сыном отправилась в Вену 11-го (23-го) апреля. В это время, уже 1-го (13-го) апреля, граф д’Артуа, брат Лудовика ХVIII, в мундире национальной гвардии, торжественно въехал в Париж и вступил в управление делами, в качестве наместника короля.
После благополучного окончания всех этих трудных и сложных дел, Император Александр вынужден был продлить свое пребывание в Париже для окончательного разрешения еще двух важных вопросов, заключавшихся в обеспечении за Францией свободных учреждений и в заключении с новым правительством мирного договора.
12-го (24-го) апреля Лудовик ХVІІІ отплыл из Дувра, сказав, при посещении им Лондона, принцу-регенту, что восстановлением своего дома на престоле Франции он, после Всевышнего Промысла, всего более обязан благодарным советам принца, его благоразумным усилиям и непоколебимому постоянству английского народа. Король, конечно, умолчал о главном виновнике своего возвращения во Францию, купленного потоками русской крови; в этих немногих словах обрисовалась вполне будущая политика Франции и мера той возмутительной неблагодарности, которую Лудовик XVIII намерен был выказать Императору Александру за оказанные благодеяния. 17-го (29-го) апреля король прибыл в Компиень. Государь, узнав о прибытии короля в Кале, выслал ему навстречу генерал-адъютанта Поццо-ди-Борго, с письмом, в котором советовал главе Бурбонского дома не уклоняться от либеральных идей и даровать Франции свободные учреждения (Votre Majesté subjuguera tout les coeurs, si elle manifeste des idées libérales tendantes a maintenir et a raffermir les institutions organiques de la France). Но этот совет был принят весьма холодно, и король довольствовался неопределенным ответом. Тогда Император Александр, по своей привычке к личному действию и руководясь желанием упрочить будущее спокойствие Франции, сам отправился в Компьень с целью уговорить Лудовика согласиться на условия, предъявленные сенатом. Король, принимая Императора, сел в кресло и предложил своему высокому гостю стул, затем выслушивал его спокойно, ничего не отверг, ничего не уступил, но зато много говорил о Всевышнем Промысле и о могуществе великого начала законности, которого он был представителем.
После посещения Компиеня Император Александр сказал князю Волконскому: „Весьма естественно, что король больной и дряхлый сидел в кресле, но я, в таком случае, приказал бы подать для гостя другое“. Граф Нессельроде, сопровождавший Императора в этой поездке, отзывается по поводу свидания с Лудовиком ХVIII следующим образом: „Король выказал неуместную надменность в отношении к Государю, которому он обязан был возвращением на престол; Император был очень оскорблен этим поведением и оно повлияло на последующие отношения обоих монархов“. Неопределенное положение дел продолжалось до прибытия короля в Сент-Уэн, тогда Император Александр был вынужден объявить Лудовику, что он может въехать в Париж не прежде, как приняв конституцию сената, или, в крайнем случае, не обнародовав декларации о правах, даруемых им народу. Король избрал последний путь и 21-го апреля (3-го мая) состоялся его въезд в Париж, сопровождавшийся, по свидетельствам сторонников Бурбонов, неописанным энтузиазмом. С водворением Лудовика XVIII в Тюилерийском дворце, отношения его к Императору Александру окончательно ухудшились. Король, завидуя популярности, которой пользовался Александр среди французского населения, называл его: „Le petit roi de Paris.“ Пригласив однажды на обед Императора и короля прусского, Лудовик вошел в столовую залу первым и сел на почетном месте; когда же один из служителей, поднося блюдо, подошел прежде всех к Императору Александру, король грозно вскричал: „а moi s’il vous plait“. Впоследствии Государь, говоря об этом обеде, сказал: „Мы, северные варвары, более вежливы у себя дома“. Вообще же Император Александр отозвался в следующих выражениях по поводу неуместного высокомерия главы Бурбонского дома: „Лудовик XIV, во время своего наибольшего могущества, не принял бы меня иначе; можно было подумать, что он возвратил мне утраченный престол“.
К немалому неудовольствию тюилерийского двора, Александр усугубил, после первых встреч с Бурбонами, внимание и явное предпочтение, оказываемое им семейству Наполеона. Александр посещал неоднократно Императрицу Жозефину в Мальмезоне и сблизился с королевой Гортензией. Среди собиравшегося здесь общества, он не стесняясь высказывал свои взгляды по поводу современного положения французских дел, выражаясь неодобрительно о Бурбонах. „Эти люди никогда не сумеют поддержать себя“, — сказал Адександр. Все это передавалось куда следует и, конечно, не содействовало к улучшению отношений между Императором и династией, водворенной им в Тюильри.
Население столицы относилось, между тем, совершенно иначе к своему великодушному победителю, чарующее обращение которого привлекало к нему сердца всех. Сперанский, услышав в далекой ссылке о восторге, с которым везде встречали Александра, сказал: „Верьте, что тут нет лжи; будь человек с каменным сердцем — и тот не устоит против в обращения Государя: это сущий прельститель“. Не легко было достигнуть полной, блестящей победы и не оставить никакого раздражения в побежденных, приобрести их любовь и уважение. Александр сумел одержать эту двойную победу. Даровитость, гибкость ума и твердость его воли явились в Париже в полном блеске. Неподкупный, правдивый Штейн усматривал в поведении Александра редкое сочетание мудрости, благородства, мужества и возвышенности души; он посвятил характеристике его в своей переписке из Парижа следующие сочувственные строки: „благородный, возвышенный и доброжелательный образ действий Императора Александра покоряет все сердца, насильно отрывает их от тирана, заставляет французов забыть, что в их столице распоряжаются иноземцы. Император вел переговоры о внутренних делах Франции, руководясь самыми чистейшими, возвышеннейшими принципами. Он предоставил действовать высшим государственным учреждениям, он ничего не предписывал, не принуждал ни к чему, — он давал свободу действия, он охранял, но не говорил как владыка“. Лагарп, конечно, не отстал от Штейна в восхвалении действий Александра в 1814 году; по его мнению, он выдержал свою роль до конца с таким совершенством, что самые неверующие люди должны били признать, что он представляет собой редкое явление, которое встречается в тысячу лет раз. Пакье по этому же поводу пишет: „Замечали, что все исходит от Александра. Его союзник, король прусский, оставался незамеченным; его мало видели, он избегал показываться публично и сохранял всюду свойственную ему застенчивость, которая не могла придать ему особенный блеск. Александр, напротив того, ездил по городу по всем направлениям верхом и внимательно осматривал все общественные учреждения. Совершая эти поездки, он искал случая сделать то, что могло возбудить к нему сочувствие всех классов общества“. Все эти поездки предпринимаемы были Государем без всякого конвоя и не предупреждали о том французскую полицию, чем причинялось сильнейшее беспокойство Пакье, который тщетно умолял изменить этот порядок осмотра парижских достопримечательностей. К счастью, опасения Пакье оказались напрасными, и все обошлось благополучно.
Еще во время приема парижской депутации в Бонди, Император Александр сказал: „Общественные памятники будут сохранены в целости“. Нарушение порядка последовало со стороны самих французов, увлеченных разъединившими их политическими страстями; они не замедлили выказать полное пренебрежение и презрительное отношение к собственной национальной славе. В самый день вступления союзных войск в Париж, вечером 19-го (31-го) марта, уличная толпа, подстрекаемая роялистами, двинулась на Вандомскую площадь, к памятнику, увенчанному статуей Наполеона, с криками: „à bas Napoléon“. Народ веревками уцепил статую императора и старался ее сорвать; но по личному распоряжению Александра внезапно явился караул л.-гв. Семеновского полка. Русские гвардейцы молча окружили колонну; беснующаяся чернь присмирела и разошлась. На этот раз Наполеон устоял на памятнике, благодаря вмешательству русской вооруженной силы. Для предупреждения на будущее время подобных беспорядков, было решено снять статую Наполеона, о которой Император Александр сказал: „У меня закружилась бы голова на такой высоте“. На место статуи водрузили белое знамя.
В то время, когда французы увлекались не без причины действиями Александра, русские войска проводили время в Париже без особенного удовольствия. Очевидец, Н. Н. Муравьев, представил в своих записках весьма непривлекательную картину испытаний и лишений, перенесенных победителями во французской столице. „Во все время пребывания нашего в Париже часто делались парады, — пишет Муравьев, — так что солдату в Париже было более трудов, чем в походе“. Победителей морили голодом и держали как бы под арестом в казармах. Государь был пристрастен к французам и до такой степени, что приказал французской национальной гвардии брать наших солдат под арест, когда их на улицах встречали, отчего произошло много драк, в которых большей частью наши оставались победителями. Но такое обращение с солдатами вызвало весьма печальное явление: оно склонило их к побегам, так что при выступлении нашем из Парижа множество из них осталось во Франции. Офицеры также имели своих притеснителей; первый был генерал Сакен, назначенный военным губернатором Парижа и державший всегда сторону французов. Комендантом Парижа сделали флигель-адъютанта графа Рошешуара; он был родом француз и оставил отечество свое во время революции. Рошешуар делал всякие неприятности русским офицерам, почему и не терпели его. Он окружился французами, которых поддерживал, и давал им всегда преимущество над нашими, так что цель Государя была вполне достигнута: он приобрел расположение к себе французов.
3-го (15-го) апреля в Париж, наконец, прибыл император Франц. Ему была приготовлена союзниками и графом д’Артуа торжественная встреча, но парижане отнеслись к нему несочувственно и выражали мнение, что отцу Марии-Луизы подобало бы явиться с меньшим шумом (avec moins de fracas).
Предприняв поход во Францию, Император Александр разрешил своим младшим братьям, Великим Князьям Николаю и Михаилу Павловичам, прибыть к нему в армию. 5-го (17-го) февраля Великие Князья выехали из Петербурга; но воспитатель их генерал Ламздорф путешествовал с такой медленностью, что не поспел к решительному моменту кампании 1814 года. По прибытии в Везуль, оказалось, что дальнейший путь в главную армию прегражден; таким образом, Великие Князья были лишены возможности участвовать в заключительных славных делах похода. Они оставались в Базеле до покорения французской столицы и затем уже присоединились к Государю в Париже.
Среди забот, связанных с устройством французских и общеевропейских дел, Император Александр нашел возможным подготовить разрешение еще другого вопроса, весьма близкого его сердцу, а именно польского вопроса. Простив французам их нашествие на Россию, Государь простил также и полякам яростное участие, принятое ими в этом нашествии и в разорении России. Теперь Александру представился, наконец, давно желанный случай осуществить мечты юности, восстановив политическое существование Польши, хотя на первый раз еще не в полном объеме.
Когда русские войска вступили во Францию, князь Адам Чарторижский не замедлил прибыть в главную квартиру Императора Александра в Шомон. Появление его произвело переполох между дипломатами союзных армий и привело в смущение Меттерниха, раздраженного уже присутствием здесь Лагарпа и Жомини. Глава австрийского кабинета утверждал, что коалиции грозит распадение, если стараниями Чарторижского и влиянием его на Александра снова воскреснет польский вопрос, который вызовет раздоры между союзными монархами. На этот раз опасения Меттерниха сказались преждевременными, но они вполне обрисовывали уже то положение, которое он впоследствии занял в отношении к Императору Александру, при обсуждении политических разграничений на Венском конгрессе. Когда Наполеон двинулся на сообщения союзников, князь Чарторижский был отрезан от главной квартиры наравне с прочими дипломатами и присоединился к Императору Александру лишь по занятии Парижа. Хотя Государь просил его не касаться здесь польского вопроса, но по оказанной князю Адаму радушной встрече, он убедился, что Александр остался тем же для него и для Польши. На первый раз Император Александр разрешил польским войскам, оставшимся до конца верными Наполеону, возвратиться в герцогство Варшавское со своими знаменами, „tambour battant“, как хвастались тогда польские офицеры. Цесаревич Константин Павлович предназначался главнокомандующим войск этого герцогства, и Государь предполагал вверить ему организацию в Варшаве будущей польской армии. Вместе с тем, Император Александр приказал князю Чарторижскому написать в Варшаву Новосильцеву, с целью известить его более определительно о намерениях Государя в отношении к Польше. „Он желает, — пишет Чарторижский, — сделать эту страну счастливой и удовлетворить желания ее жителей, упрочив неразрывную связь и искреннее братство между обоими народами. Такая цель объясняет действия Его Величества и его виды в будущем. Положение дел в политическом отношении побуждало Государя скрывать свои намерения. Но в настоящее время падение Бонапарта способствует Его Величеству не обращать внимания на соперничество некоторых кабинетов, завидующих его могуществу и желающих помешать исполнению видов, клонящихся к возвышению России“.
После отречения Наполеона, генерал Домбровский послал генерала Сокольницкого и полковника Шимановского депутатами к Императору Александру, для разъяснения участи, ожидавшей польские войска, и изложения их нужд и желаний. На вопрос генерала Сокольницкого, могут ли польские войска сохранить национальную кокарду, Александр отвечал: „Да, и я надеюсь, что в ближайшем будущем вы будете носить ее с полной уверенностью сохранить ее навсегда. Правда, мне предстоит преодолеть много затруднений, но вы видите меня в Париже, и этого довольно. Я предаю забвению прошлое, и хотя я имею право жаловаться относительно многих личностей вашей национальности, я хочу все забыть; я желаю видеть одни ваши добродетели; вы храбрецы и честно исполнили вашу службу“. В ответ на эти милостивые слова, Сокольницкий сказал: „Ваше величество можете быть уверенным, что столь великодушные намерения обеспечивают вам нашу благодарность“. Император Александр ответил: „Господа, я потребую от вас благодарности только тогда, когда фактами, которые в скором времени получат осуществление, я приобрету на это право. Я поручаю вам высказать вашим войскам расположение, которым я преисполнен по отношению к ним“. Шимановский, желая пояснить слова генерала Сокольницкого, заметил: „мы не имеем другого честолюбия и другой привязанности, как любовь к отечеству; это болезнь нашей земли“. На это Александр возразил: „Она не неизлечима и делает вам честь Спросите у ваших соотечественников, каким образом вели себя мои войска в вашей земле; издавна уже я благорасположен к вашей нации“.
Государь, по просьбе Цесаревича Константина Павловича, восхищенного видом польских войск, сделал им смотр. По окончании смотра, Цесаревич передал им по приказанию Императора, что его величество отдает справедливость храбрости, постоянству и твердости, с которыми они служили прежнему французскому правительству. На последовавшем затем завтраке у генерала Красинского, Цесаревич провозгласил тост: „a la sante de la brave nation polonaise“.
Император Александр с 1794 года питал особенное уважение к Костюшке; оно еще усилилось после упорного отклонения польским героем предложений, сделанных ему Наполеоном. После занятия Парижа, Костюшко вступил в переписку с Александром. В ответном письме Государя от 3-го (15-го) мая 1814 года, откровенно высказан взгляд, которым он намерен был руководствоваться в польском вопросе: „С особым удовольствием, генерал, отвечаю на ваше письмо, — писал Александр. — Самые дорогие желания мои исполнятся. С помощью Всевышнего я надеюсь осуществить возрождение храброй и почтенной нации, к которой вы принадлежите. Я дал в этом торжественную клятву и благосостояние польского народа всегда было предметом моих забот. Одни лишь политические обстоятельства послужили преградой к осуществлению моих намерений. Ныне препятствия эти уже не существуют, они устранены страшной, но в то же время и славной двухлетней войной. Пройдет еще несколько времени и при мудром управлении, поляки будут снова иметь отечество и имя, и мне будет отрадно доказать им, что человек, которого они считают своим врагом, забыв прошедшее, осуществит все их желания. Как отрадно будет мне, генерал, иметь вас помощником при этих благотворных трудах! Ваше имя, ваш характер, ваши способности будут мне лучшей поддержкой“.
Независимо от переписки, Император Александр лично беседовал с Костюшкой. Свидание состоялось на балу, который княгиня Яблоновская устроила по совету князя Чарторижского. В разговоре Государь спросил Костюшко, не желает ли он возвратиться в Польшу; он ответил, что горячо желает умереть на родине, но вернется в Польшу только тогда, когда она будет свободна. При этих словах Император обратился к окружавшим их польским офицерам со словами: „Messieurs, il faut arranger les affaires de sorte que ce galant homme puisse revenir dans sa patrie“.
Все эти события и разговоры сообщались в Варшавское герцогство; князь Чарторижский присовокупил от себя благоразумный совет не слишком возгордиться всем случившимся, но скромно и спокойно ожидать дальнейших событий, не возбуждая зависти преждевременным торжеством. Совет, данный князем Адамом, был буквально исполнен; Польша с покорностью и с патриотической сдержанностью выжидала решение своей участи на предстоявшем в скором времени конгрессе, всецело уповая на доброжелательность к ней чувства Императора Александра.
18-го (30-го мая), после продолжительных переговоров и споров, последовало заключение первого парижского мира. Франция лишилась населения в 15360000 и вошла в границы 1792 года, с ничтожными приращениями, заключавшими в себе 450000 жителей. Произведения изящных искусств, завоеванные Наполеоном в разных государствах и украшавшие французские музеи, остались в Париже, где, по мнению Императора Александра, они окажутся более доступными для всей Европы; его заступничеству Франция была обязана, что о них умолчали в трактате. Англия сохранила Мальту, но обязалась возвратить Франции отнятые у нее колонии, за немногими исключениями. По секретной статье Франция обязалась признать распоряжения союзников на счет уступленных ею владений. Положено в продолжение двух месяцев собрать конгресс в Вене. Король прусский домогался от Франции уплаты 132 миллионов франков в возврат за содержание наполеоновских войск в 1812 году; но Лудовик ХVIII воспротивился принять подобное условие и объявил, что скорее употребит 300 миллионов франков на войну с пруссаками, нежели уплатит им требуемую сумму. Император Александр вмешался в спор и явился защитником Франции против требований, заявленных его союзником. Государю удалось убедить Фридриха-Вильгельма отказаться от своих денежных притязаний. Окончательно пришли к такому заключению: французское правительство обязалось лишь выплатить все суммы, должные союзным державам, либо их подданным, на основании законных документов, что по общей ликвидации составило 25 миллионов франков.
По случаю заключения мира, состоявшегося в праздник сошествия Св. Духа (18-го мая), Император Александр отдал по армии приказ, в котором, между прочим, было сказано следующее: „Совершена война, для свободы народов и царств поднятая… Победа, сопровождавшая знамена ваши, водрузила их в стенах Парижа. При самых вратах его ударил гром ваш. Побежденный неприятель простер руку к примирению! Нет мщения! Нет вражды! Вы даровали ему мир, залог мира во вселенной! Храбрые воины, вам, первым виновникам успехов, принадлежит слава мира!.. Вы снискали право на благодарность отечества, именем отечества ее объявляю“.
Накануне заключения мира, 17-го (29-го) мая скончалась в Мальмезоне от горловой жабы императрица Жозефина. Смерть ее совпала с миром, в конец разрушившим здание, воздвигнутое Наполеоном, и достигнутое им политическое преобладание Франции. Погребальные почести первой супруге Наполеона были отданы русской гвардией.
Требования союзников относительно скорейшего обнародования французской конституции, встретили не менее затруднений, чем соглашение при заключении мирного договора. Император Александр желал, чтобы это дело было окончено до отъезда его из Парижа, с целью обеспечить в будущем вверившуюся ему Францию от отживших притязаний эмигрантов. Для ускорения дела, решение которого оттягивалось под разными предлогами, пришлось, наконец, заговорить, по замечанию Беньо, „наполеоновским языком“ и объявить французскому правительству, что союзные войска выступят из Парижа не прежде, как по исполнении обязательств, принятых на себя королем в декларации 21-го апреля (3-го мая). Тогда Лудовик XVIII назначил 23-го мая (4-го июня) торжественное заседание сената и законодательного собрания для провозглашения дарованной им конституции, известной под названием хартии (charte). Накануне этого дня Император Александр расстался с Парижем и отправился в Англию; в тот же день император Франц выехал в Вену. Городские караулы были сданы национальной гвардии и вместе с тем генерал Сакен сложил с себя звание военного губернатора Парижа. Король прусский выехал 23-го мая (4-го июня), чтобы сопровождать Государя при поездке его в Лондон. Генерал-адъютант Поццо-ди-Борго был назначен послом при французском дворе.
Со времени выезда Императора Александра из Петербурга 7-го (19-го) декабря 1812 года он не расставался с графом Аракчеевым; незыблемая дружеская связь его с Государем, среди чрезвычайных обстоятельств потрясающей борьбы с Наполеоном, еще более упрочилась. После разрешения французских дел, для Александра настала минута временной разлуки с верным другом. 13-го (25-го) мая граф Аракчеев уволен в отпуск, как сказано в рескрипте: „на все то время, какое нужно вам для поправления здоровья“. Затем, 22-го мая (3-го июня), в самый день отъезда Императора Александра из Парижа, он наградил еще графа Аракчеева глубоко прочувствованным собственноручным письмом. Содержание этого письма служит несомненным доказательством исключительных и несокрушимых дружеских чувств, которым преисполнен был к нему его державный покровитель; вместе с тем оно свидетельствует, что почва для будущего преобладающего, государственного значения графа Аракчеева была уже вполне подготовлена, оставаясь пока тайной для лиц, непосвященных в значение для будущих судеб России этой роковой дружбы. „С крайним сокрушением я расстался с тобой, — писал Александр. Прими еще раз всю мою благодарность за столь многие услуги, тобой мне оказанные, и которых воспоминание на век останется в душе моей. Я скучен и огорчен до крайности, я себя вижу после 14-летнего тяжкого управления, после двухлетней разорительной и опаснейшей войны, лишенным того человека, к которому моя доверенность была неограниченна всегда. Я могу сказать, что ни к кому я не имел подобной и ничье удаление мне столь не тягостно, как твое. На век тебе верный друг“. Граф Аракчеев отвечал Императору Александру: „Чувствую всю цену милостивого вашего письма; оно будет для меня на всю жизнь утешением. Позвольте, всемилостивейший Государь, и мне сказать с прямой откровенностью, что любовь и преданность моя к вашему величеству превышали в чувствах моих все на свете, и что желания мои не имели другой цели, как только заслужить одну вашу доверенность, не для того, чтоб употреблять ее к приобретению себе наград и доходов, а для доведения до высочайшего сведения вашего о несчастьях, тягостях и обидах в любезном отечестве. Вот была всегда цель моя. Но, почувствовав слабость здоровья и заметя в себе неспособность, которая не дозволяла меня употребить в делах и быть вам, всемилостивейший Государь, полезным, должен был просить себе увольнения. Не смею скрыть пред вами, Государь, и того, чтобы меня не тяготило душевное огорчение. В. И. В. везде и всегда буду благодарным и верным подданным и слугой“.
К концу пребывания Императора Александра в Париже, отношения его к Талейрану окончательно расстроились. При вступлении союзников в Париж, великий дипломат, по-видимому, не признавал другого закона, как волю Императора Всероссийского, но, по прошествии четырех недель, он нашел возможность приобрести полную независимость в своих действиях. После праздника Пасхи, Александр переехал из дома Талейрана в Елисейский дворец; таким образом размолвке их предшествовало установившееся с 19-го марта внешнее сближение. Перед отъездом Император Александр отказал Талейрану в прощальной аудиенции и отозвался о нем в следующих выражениях: „Этот человек своим поведением жертвует ради честолюбивых видов отечеством и друзьями“. Явное нерасположение к нему Государя побудило Талейрана написать как бы оправдательное письмо, в котором заслуживает внимания следующее место: „Вы спасли Францию, вступление Ваше в Париж означало конец деспотизма. Какие бы ни были Ваши тайные мысли, то, что было Вами сделано, пришлось бы снова повторить, если бы Вы были снова к тому призваны, потому что Вы не могли бы отказаться от вашей славы“. Тем не менее, Александр покинул Францию с глубоким убеждением, что нельзя основать прочного порядка на развалинах революции.
26-го мая (7-го июня) „вождь бессмертной коалиции, стяжавший славу умиротворителя вселенной“, — как выражались тогда, высадился в Дувре, в сопровождении короля прусского. Население встретило высоких гостей с невыразимым восторгом. Как только Александр и Фридрих-Вильгельм вышли на берег и сели в приготовленные для них экипажи, народ отпряг лошадей и повез на себе обоих монархов в Дувр. Встретившей его от города депутации Александр сказал: „Уверяю вас, что буду стараться о всегдашнем сохранении дружбы между Англией и Россией“. На следующий день путешественники отправились в Лондон, где их ожидали не менее восторженная встреча и нескончаемые приемы и празднества.
В числе лиц, сопровождавших монархов в Англию, находились: фельдмаршал граф Барклай-де-Толли, граф Платов, генерал-адъютанты: Чернышев, Уваров и Ожаровский; граф Нессельроде, князь Адам Чарторижский, обер-гофмаршал граф Толстой, лейб-медик Виллие, Гарденберг, Гумбольдт, Блюхер и Йорк. Принимая в Сен-Джемском дворце всех знатных лиц, тогда находившихся в Лондоне, Император Александр, встретив лорда Эрскина, вручил ему письмо Лагарпа и сказал при этом случае: „Я обещал передать вам лично письмо моего друга и наставника, которому я обязан правилами, руководящими мой ум и мое сердце“. 2-го (14-го) июня в Оксфордском университете происходило торжественное собрание, на котором Императору Александру поднесли диплом на звание доктора прав. Александр, обратясь к ректору, сказал: „Как мне принять диплом! я не держал диспута“. — „Государь, — возразил ректор, — вы выдержали такой диспут против утеснителя народов, какого не выдерживал ни один доктор прав на всем свете“. — На обеде, данном 6-го (18-го) июня городом Лондоном, Император Александр сказал, между прочим, в ответной речи на приветствие лорда-мера, что, будучи верным союзником Великобритании во время войны, желает оставаться столько же постоянным другом ее в продолжение мира.
В знак особенного внимания принца-регента к Императору Александру, он даровал лейб-медику Виллие сначала достоинство кавалера (Sir), а вскоре за тем и титул великобританского баронета, на что ему была выдана грамота с гербом, оригинал которого сочинен и рисован самим Государем.
Несмотря на всю пышность празднеств, устроенных в честь Императора Александра, пребывание в Англии не прошло, однако, для него без неудовольствий. Граф Нессельроде пишет, что Государь не сочувствовал принцу-регенту; кроме того, Великая Княгиня Екатерина Павловна, прибывшая ранее Императора в Лондон, сблизилась с оппозицией более, чем с господствовавшей тогда партией ториев; она склоняла своего брата усвоить то же направление, что не правилось регенту и было причиной нескольких столкновений. — Благоволение Государя к вигам доходило до того, что беседуя однажды о пользе честной и благонамеренной опозиции, он присовокупил, что озаботится вызвать к жизни „un foyer d’opposition“ в России. Александр покинул Англию недовольный своим там пребыванием; он составил себе, однако, высокое мнение о благоденствии и могуществе этой страны.
14-го (26-го) июня Государь отплыл из Дувра в Кале и оттуда направился в Остенде, Антверпен и далее в Голландию. Здесь он посетил все главнейшие города; народ встречал его повсеместно как своего освободителя и освободителя человечества. Из Амстердама Император Александр поехал в Брухзал, где находилась в то время Императрица Елизавета Алексеевна у матери своей маркграфини. Императрица выехала из России за границу в последних числах декабря месяца 1813 года.
Граф Аракчеев находился в это время на водах в Ахене. Государь воспользовался этим случаем, чтобы иметь с ним свидание в Кельне и послал ему по этому поводу следующую собственноручную записку из Роттердама от 19-го июня (1-го июля): „Сделай одолжение Алексей Андреевич! если тебе не в тягость, приезжай в Кельн (сегодяя) 22-го поутру, я там буду часу в 12-м и отобедаю. Оно не так далеко для тебя, а мне будет отменно приятно с тобой видеться. Пребываю навсегда тебе искренно привязанным“.
В Брухзале Император Александр получил поднесенное ему Св. Синодом, Государственным Советом и Сенатом чрез депутатов (князя Александра Борисовича Куракина, генерала Тормасова и графа А. Н. Салтыкова) прошение о принятии Государем наименования Благословенного, „тем более приличного скромности и благочестивому смирению Государя Императора, что великие подвиги его очевидно ознаменованы покровительством Всевышнего Промысла“. Вместе с тем, испрашивалось высочайшее соизволение — выбить медаль и воздвигнуть в Петербурге памятник, с надписью: „Александру Благословенному, Императору Всероссийскому, великодушному держав восстановителю от признательной России“. Государь, призвав к себе 29-го июня (11-го июля) А. С. Шишкова (оправившегося от нездоровья, которое препятствовало ему участвовать в походе во Франции в 1814 году), приказал ему в ответ на поднесенное государственными сословиями прошение написать указ, в котором бы изъявлено было, что его величество, благодаря за их к нему любовь и усердие, от воздвижения памятника и принятия наименования Благословенного „отрицается и не соизволяет“. Выслушав приказание, Шишков призадумался и сказал: „Государь! Мне кажется, вы по скромности мыслей ваших и чувств, можете отрешиться от воздвижения вам памятника; но отказаться от наименования Благословенным требует некоторого особого размышления, потому что словом сим не иное что испрашивается, как называть вас благим, добрым Государем: как же можно не желать сего и еще воспрещать, чтоб народ ваш не называл вас сим именем? По истине я в недоумении, каким образом объяснить это. Позвольте мне хорошенько об этом подумать и написать так, чтоб не видно было ни явного в том утверждения, ни совершенного отрицания вашего“. — „Хорошо, — сказал Государь, — напиши как лучше придумаешь; это не требует поспешности“. На другой день, 30-го июня, Шишков принес указ, написанный в этом смысле, и Государь без всякой перемены его подписал. Указ оканчивался словами: „да соорудится мне памятник в чувствах ваших, как оный сооружен в чувствах моих к вам! Да благословляет меня в сердцах своих народ мой, как я в сердце моем благословляю оный! Да благоденствует Россия, и да будет надо мной и над ней благословение Божие“.
Из Брухзала Император Александр отправился на короткое время в Петербург, до открытия конгресса в Вене. Императрица Елисавета Алексеевна осталась за границей и должна была осенью также переехать в австрийскую столицу. 12-го (24-го) июля, в одиннадцатом часу вечера, Александр прибыл в Павловск, после полуторагодовалого отсутствия из России; здесь его встретила Императрица Мария Феодоровна.
В Петербурге производились, между тем, большие приготовления для торжественной встречи Государя. Но уже 7-го (19-го) июля петербургский главнокомандующий генерал Вязмитинов получил следующий высочайший рескрипт: „Сергей Козмич! Дошло до моего сведения, что делаются разные приготовления к моей встрече. Ненавидя оные всегда, почитаю их еще менее приличными ныне. Един Всевышний причиной знаменитых происшествий, довершивших кровопролитную брань в Европе. Перед Ним все должны мы смиряться. Объявите повсюду мою непременную волю, дабы никаких встреч и приемов для меня не делать. Пошлите повеления губернаторам, дабы ни один не отлучался от своего места для сего предмета. На вашу ответственность возлагаю точное исполнение сего повеления“. Вследствие полученного им рескрипта, генерал Вязмитинов приказал разобрать все триумфальные арки и все сооружения для иллюминации.
13-го (25-го) июля Император Александр приехал из Царского Села в Петербург утром в 7 часов и прежде всего остановился у Казанского собора; вслед за тем Государь отправился в Каменноостровский дворец. На следующий день назначено было торжественное молебствие в Казанском соборе. Император Александр и Цесаревич Константин Павлович ехали верхами перед парадной каретой, в которой сидела Императрица Мария Феодоровна и Великая Княжна Анна Павловна. Этой церемонией окончилось все торжество возвращения Государя-Победителя в свою столицу.
По заключении парижского мира, 1-я гвардейская пехотная дивизия возвратилась в Петербург морем; она села на суда в Шербурге. 18-го (30-го) июля войска эти благополучно высадились у Ораниенбаума. 27-го июля (8-го августа) в Павловске состоялось празднество, устроенное Императрицей Марией Феодоровной в честь победителей. 30-го июля (11-го августа) гвардейская дивизия, лично предводимая Императором Александром, вступила в Петербург, следуя через триумфальные ворота, построенные в память отличной службы войск лейб-гвардии, начавшейся на берегах Немана и окончившейся в Париже.
Граф Аракчеев был на время уволен для отдыха в Грузино. Но уже 6-го (18-го) августа Император писал из Таврического дворца: „Я надеюсь, что ты будешь доволен мной, ибо, кажется, довольно долго я тебя оставлял наслаждаться любезным твоим Грузиным. Пора, кажется, нам за дело приняться, и я жду тебя с нетерпением. Пребываю на век тебе искренним и преданным другом“.
Действительно, Император Александр уже принялся за работу. 1-го (13-го) августа последовал указ Сенату, в котором значилось: „Снисходя на прошение государственного канцлера графа Румянцева, всемилостивейше увольняем его от дел, на него возложенных, с сохранением всех полученных им ныне окладов“. Отставка графа Румянцева, этого выдающегося представителя ненавистной всем тильзитской политики, была встречена сочувственно в России, равно как и за границей. Венский двор считал его последним представителем системы: „беспокойной, своекорыстной, буйной, жаждавшей завоеваний и господства, которая так долго и основательно навлекала на Российский Двор недоверие и ненависть всех его соседей“. Вслед за тем, указом Сенату от 10-го (22-го) августа: „Статс-секретарю тайному советнику графу Нессельроде повелено продолжать докладывать Его Величеству по всем делам иностранного департамента как то исполнялось во все течение последней с французами войны“. Тайному советнику Вейдемейеру повелено впредь до указа управлять коллегией иностранных дел. Оправдались слова Наполеона, сказавшего однажды указывая на Нессельроде за обедом в Тюильри: „Voila un petit homme qui sera un grand homme“. Назначение графа Нессельроде вызвало удовольствие и одобрение среди австрийских дипломатических сфер. Гентц писал по этому поводу, „что Император, вверяя Нессельроде портфель, хотел доказать снова, что он намерен продолжать быть своим первым министром“. „Тем не менее, с личным характером Императора, — продолжает австрийский дипломат, — таким в особенности, каким он стал в течение великих событий двух минувших лет, весьма важно, чтобы министр, заведующий внешними сношениями, был человеком благоразумным, умеренным, без всякой наклонности к честолюбию и к интриге, чуждым романтических проектов (projets romanesques) и, главное, другом мира. Насколько влияние графа Нессельроде способно распространиться, оно всегда будет направлено в благую сторону и безопасно для соседей России. В этом отношении, правда, более отрицательном, чем положительном, назначение его драгоценно для всех, кому дорого сохранение всеобщего спокойствия. Он не будет настолько силен, чтобы постоянно предупреждать меры, могущие нарушать это спокойствие, но, по крайней мере, он никогда не станет благоприятствовать им“.
5-го (17-го) и 7-го (19-го) августа Император Александр принимал депутатов разных губерний, допущенных для принесения поздравлений с окончанием войны. Особенное политическое значение имел прием депутатов губерний: Киевской, Подольской, Волынской, Могилевской, Витебской, Минской, Виленской, Гродненской, Курляндской, а также Белостокского округа. Император вышел в собрание с таким суровым выражением лица, какого никто не видывал, пишет свидетель, граф Огинский; он имел вид Государя, который определил судьбу Европы. После общего приветствия, Александр произнес сильным, звучным и суровым голосом: „Господа! С удовольствием вижу собравшихся вокруг меня депутатов губерний, от которых отдалил меня на некоторое время поход 1812 года. Я очень доволен большей частью ваших соотечественников, оставшихся мне верными и преданными, хотя, к сожалению, и знаю, что некоторые увлеклись иноземными обольщеньями и ложными надеждами. Но я отомстил им актом амнистии, по которому они могут судить о моем образе мыслей. Скажите вашим доверителям, что все забыто и прощено и чтобы они не сомневались ни в моем искреннем участии в их судьбе, ни в моем желании видеть их счастливыми и довольными“. Затем Государь обошел всех депутатов; приблизившись же к графу Огинскому, Александр сказал: „Весьма рад видеть вас еще раз органом ваших литовских земляков; искренно сожалею, что не мог на этот раз возвратиться через Вильну; этот город оставил во мне много хороших воспоминаний. Скажите жителям Вильны, что я никогда не забуду усердия и преданности, выказанных мне ими во время пребывания среди их пред началом похода 1812 года, и всегда охотно буду принимать участие в их судьбе“. В заключение Император сказал: „Господа, еще немного терпения и вы будете довольны мной“.
По всему видно было, что в это время польский вопрос и связанный с ним вопрос об участи западных губерний выдвинулся на первый план. Граф Нессельроде пишет по этому поводу в своих записках, что намерение Императора Александра восстановить польское королевство, которое он настойчиво преследовал в продолжение всей войны, начинало проникать в высшие петербургские сферы; оно вызвало некоторое охлаждение того радостного впечатления, которое возбудило в обществе вступление русских войск в Париж. Тщетно некоторые лица старались представить Государю доводы против осуществления намерения, столь антипатичного России, по выражению графа Нессельроде. К числу их принадлежал председатель временного управления в герцогстве Варшавском, действительный тайный советник В. С. Ланской, который 4-го (16-го) мая 1814 года написал Императору Александру: „Прости русскому, открывающему пред тобой чувства свои и осмеливающемуся еще изъяснить, что благосердие твое и все усилия наши не могут быть сильны сблизить к нам народ, и вообще войско польское, коего прежнее буйное поведение и сообразные оному наклонности противны священным нашим правилам, и потому, если я не ошибаюсь, то в формируемом войске питаем мы змия, готового всегда излить на нас яд свой. Более не смею говорить о сем, и как сын отечества, как верный подданный вашему императорскому величеству, не имею другой цели в сем донесении, кроме искреннего уверения, что ни в каком случае считать на поляков не можно“. Но Александр не изменил своего намерения воскресить Польшу и собирался отстоять в Вене осуществление своей излюбленной мысли.
Первая годовщина Кульмского сражения 18-го (30-го) августа 1814 года послужила поводом к учреждению комитета, обязанности которого, как сказано было в высочайшем приказе по армиям: „принимать просьбы, пещись о доставлении возможного вспомоществования неимущим изувеченным генералам, штаб и обер-офицерам и представлять об них доклады свои чрез состоящего при мне генерала от артиллерии графа Аракчеева“. Первыми членами „Комитета, учрежденного в 18-й день августа 1814 года“, были назначены генерал-адъютанты: Уваров, граф Строгонов, Голенищев-Кутузов, и генерал-майоры: Закревский и Сипягин.
Император Александр, желая выразить признательность всем сословиям русского народа за их участие в Отечественной войне, приказал А. С. Шишкову составить в этом смысле манифест, который назначен был к обнародованию 30-го августа. В этом манифесте возвещалось о ежегодном торжественном чествовании дня избавления России от неприятельского нашествия, о даровании духовенству особого наперсного креста, дворянству и воинству особых медалей, купечеству: „благоволения и благодарности“, а мещанству и крестьянству объявлялось, что с них не будет производимо в продолжение некоторого времени рекрутских наборов и что, впрочем, они „получат мзду свою от Бога“. Чтение проекта манифеста не обошлось без споров. Шишков поставил в манифесте дворянство выше воинства. На вопрос Государя, почему он это сделал, Шишков отвечал, что дворянство есть первое государственное сословие, снабжающее войско из среды себя полководцами, военачальниками, ратниками и, словом, всеми потребными силами; а потому „яко целое, долженствует преимуществовать пред частью самого себя“. „Вот, — сказал государственному секретарю с насмешкой Государь, пишет Шишков, — стану я равнять такого-то с таким-то!“ (Он назвал здесь два лица по именам). На это Шишков отвечал: „Государь! сравнение двух частных лиц не дает справедливого заключения о двух сословиях, происходящих одно от другого“. Шишков хотел продолжать еще далее свои доводы; но Государь, не слушая докладчика, повелительным тоном приказал статью о воинстве поставить выше статьи о дворянстве. Шишков, „в первый раз видя его гневного, принужден был замолчать“. О помещичьих крестьянах Шишков написал: „Мы уверены, что забота наша о их благосостоянии предупредится попечением о них господ их. Существующая издавна между ними на обоюдной пользе основанная, русским нравам и добродетелям свойственная связь, прежде и ныне многими опытами взаимного их друг к другу усердия и общей любви к отечеству ознаменованная, не оставляет в нас ни малого сомнения, что, с одной стороны, помещики отеческой о них, яко о чадах своих, заботой; а с другой — они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга, приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства“. Здесь, рассказывает Шишков, Государь оттолкнул от себя бумагу и, весь вспыхнув, сказал: „Я не могу подписывать того, что противно моей совести и с чем я ни мало не согласен“. При этом, указав на слова: „на обоюдной пользе основанная“, он был так взволнован и таким решительным движением пера вычеркнул это выражение, что Шишков при всем своем упрямстве и при всей своей смелости, не решился разжать губ. По поводу этого доклада Шишков выражает в своих записках сожаление относительно несчастного предубеждения Императора Александра против крепостного в России права, против дворянства и против всего прежнего устройства и порядка; по его мнению, это предубеждение „внушено в него было находившимся при нем французом (?) Лагарпом и другими окружавшими его молодыми людьми, воспитанниками французов, отвращавших глаза и сердце свое от одежды, языка, от нравов и, словом, от всего русского“. Таким образом, по понятиям Шишкова, оказывается, что отвращение от крепостного права было преступлением против русской национальности.
Граф Аракчеев присутствовал при чтении манифеста государственным секретарем, но не принимал участия в возникших спорах, сохраняя во время доклада глубокое молчание. По выходе от Императора, Шишков сказал ему: „Я думаю, ваше сиятельство находите меня правым, и если бы Государю угодно было выслушать меня без гнева, то я уверен, что и он согласился бы со мной“. Аракчеев и здесь продолжал упорно молчать, и они разошлись без всяких объяснений по этому вопросу. Трудно сказать, что думал Аракчеев, присутствуя при докладе Шишкова; между тем Аракчееву уже вскоре предстояло осуществить мысль Государя о крепостном праве другого рода, — мысль, которой пленился Александр, не замечая связи ее с тем правом, которое так ненавидел. Эту мысль Александр лично внес в тот же манифест 30-го августа, пока еще в неясных выражениях, а именно в статье о воинстве прибавил: „надеемся, что продолжение мира и тишины подаст нам способ не токмо содержание воинов привести в лучшее и обильнейшее прежнего, но даже дать оседлость и присоединить к ним их семейства“.
В заключение манифеста 30-го августа, народу даровались разные льготы и милости, заключавшиеся в 19-ти статьях. В последней даровалось всеобщее прощение всем лицам, которые в продолжение войны „пристали к неправой, Богу и людям ненавистной стороне злонамеренного врага“.
30-го августа 1814 года Император Александр наградил многих высших государственных сановников. Фельдмаршал граф Н. И. Салтыков возведен в княжеское достоинство с присвоением титула светлости. В указе, данном по этому случаю Сенату, сказано; „пред наступлением минувшей войны, учредив на время отсутствия нашего из столиц порядок течения государственных дел, вверили мы оный попечению нашего генерал-фельдмаршала графа Салтыкова. Известные достоинства его, опытность, долговременной, усердной службой приобретенная, и любовь к отечеству побудили нас на выбор сей и он, невзирая на преклонные лета и болезненное состояние, оправдал в полной мере доверенность нашу“. Кроме того, в тот же день последовал еще следующий Высочайший указ: „В ознаменование особенного благоволения нашего к долговременной службе генерал-фельдмаршала князя Салтыкова и знаменитым заслугам, оказанным им отечеству, назначаем ему в отличие офицерский караул“.
Графу Аракчееву пожалован портрет при следующем милостивом рескрипте: „Доказанная многократными опытами в продолжение всего времени царствования нашего совершенная преданность и усердие ваше к нам, трудолюбивое и попечительное исполнение всех возлагаемых на вас государственных должностей, особливо же многополезные содействия ваши во всех подвигах и делах в нынешнюю, знаменитую войну происходивших, запечатлевая заслуги ваши нам и отечеству, обращают на них в полной мере внимание и признательность нашу, во изъявление и засвидетельствование которых препровождаем мы к вам для возложения на себя портрет наш“. Предваренный об этом новом свидетельстве монаршей милости, Аракчеев упросил Государя пожаловать ему портрет без бриллиантовых украшений.
Князь Лопухин возведен в 1-й класс. Неразлучному спутнику Государя во всех его путешествиях и походах графу Н. А. Толстому, пожалован алмазный перстень с портретом и 50000 рублей. Главнокомандующий в С.-Петербурге, С. К. Вязмитинов награжден орденом св. Андрея. 30-го же августа последовало увольнение, по расстроенному здоровью, министра юстиции И. И. Дмитриева, с пенсионом в 10000 рублей, и назначение на его место Д. П. Трощинского.
Назначения А. С. Шишкова государственным секретарем и графа Ростопчина московским главнокомандующим последовали ввиду чрезвычайных обстоятельств 1812 года, вопреки личному расположению Государя; неудивительно, что после заключения мира они сошли одновременно с деятельного поприща государственной службы. А. С. Шишкову повелено быть членом Государственного Совета „в воздаяние долговременной службы и трудов, понесенных в минувшую войну“. Графа Ростопчина ожидала подобная же участь. Он находился в числе лиц, прибывших в Петербург, по случаю возвращения Государя из похода. Граф Федор Васильевич был встречен холодно, что можно было предвидеть после убийства Верещагина, совершенного в день вступления французов в Москву; это возмутительное происшествие омрачило собой неоспоримые заслуги, оказанные Ростопчиным в 1812 году. Александр тогда же высказал ему по этому делу свое неудовольствие. „Я был бы вполне доволен всем вашим образом действий“, — писал Государь графу Ростопчину 6-го (18-го) ноября 1812 года, — если бы не дело Верещагина, или, лучше сказать, не окончание этого дела. Я слишком правдив, чтобы говорить с вами иначе, как с полной откровенностью. Его казнь была не нужна, в особенности ее отнюдь не следовало производить подобным образом. Повесить или расстрелять, было бы лучше". 30-го августа 1814 года граф Ростопчин уволен от должности по прошению, за расстроенным здоровьем, и назначен, „в воздаяние усердной службы“, членом Государственного Совета. Место главнокомандующего в Москве получил генерал Тормасов. Граф Ростопчин вскоре после увольнения поехал за границу и оттуда писал: „в немецкой земле мне делают почести и признают главным орудием гибели Наполеона. По крайней мере, когда своим не угодил, то чужие спасибо скажут“.
После манифеста 30-го августа, провозгласившего всепрощение за политические проступки, совершенные во время нашествия врагов на Россию, вспомнили также о Сперанском. Со времени удаления его в Нижний Новгород, враги бывшего государственного секретаря не дремали. За всеми разговорами и действиями его был установлен деятельный надзор. Несмотря на постигшие Сперанского невзгоды, он в Нижнем Новгороде, подобно тому как и в Петербурге, в дни своего могущества, продолжал уклоняться от пределов требуемой средой, в коей жил, осторожности и тем доставил своим недоброжелателям желанный случай сообщать о нем неблагоприятные сведения. Граф Ростопчин, пользуясь тревожными обстоятельствами этого времени, также постарался окончательно уронить его в глазах Императора Александра. 23-го июля (4-го августа) 1812 года, Ростопчин писал из Москвы: „Не скрою от вас, Государь, что Сперанский очень опасен там, где он теперь. Он тесно сблизился с епископом Моисеем, который известен, как великий почитатель Бонапарта и великий хулитель ваших действий. Кроме того, Сперанский, прикидываясь человеком очень благочестивым, при содействии популярности и лицемерия, снискал себе дружбу жителей Нижнего. Он сумел их уверить, будто он жертва своей любви к народу, которому якобы хотел он доставить свободу, и что вы им пожертвовали министрам и дворянам. В настоящее время, когда враг наш станет принимать всякие меры к нарушению общественного спокойствия и к парализированию ваших гигантских средств, нельзя быть достаточно бдительным“. Через месяц, 23-го августа (4-го сентября) граф Ростопчин, продолжая свои яростные нападки на Сперанского, снова писал Государю: „Я послал к графу Толстому уведомление относительно этого негодного Сперанского; он заставляет действовать Столыпина и Злобина в Пензенской и Саратовской губерниях; имеется в виду ослабить усердие страхом. Но надобно поскорее противодействовать этому и воспрепятствовать козням, которые ведутся против вас“. Граф Ростопчин не довольствовался этими вылазками и готовил Сперанскому еще нечто худшее. Он потребовал от нижегородского губернатора Руновского присылки в Москву тайного советника Сперанского; губернатор отвечал, что Сперанский прислан в Нижний Новгород по высочайшей воле и поручен его надзору, а потому он не может исполнить приказание графа без особого на то высочайшего повеления. Позволительно думать, что если бы граф Ростопчин имел в своем распоряжении Сперанского 2-го (14-го) сентября 1812 года, то он по всей вероятности приобщил бы его к „масакру“ Верещагина, как выразился московский почт-директор Д. П. Рунич в донесении министру внутренних дел О. П. Козодавлеву. Следующий донос окончательно решил участь Сперанского и вызвал новое отягощение его печальной изгнаннической жизни. Нижегородский вице-губернатор Крюков довел до сведения генерал-адъютанта Балашова, что, 6-го (18-гo) августа 1812 года, в день Преображения Господня, Сперанский у епископа Моисея, вступив с преосвященным перед обеденным столом в разговор, говорил о Наполеоне и об успехах его предприятия, причем заметил, что в прошедшие кампании в немецких областях, он, Наполеон, щадил духовенство, оказывал ему уважение и храмов не допускал до разграбления, но еще, для сбережения, приставлял караул.
Граф П. А. Толстой, бывший парижский посол, начальствовал в то время в Нижнем Новгороде III-м округом военного ополчения и имел особые полномочия по гражданской части. К нему 15-го сентября, в день коронации Императора Александра, приехал фельдъегерь с собственноручным письмом Государя, в котором сказано было, „при сем прилагаю рапорт вице-губернатора нижегородского о тайном советнике Сперанском. Если он справедлив, то отправить сего вредного человека под караулом в Пермь с предписанием губернатору, от моего имени, иметь его под тесным присмотром и отвечать за все его шаги и поведение“. Не обратив внимания на слова Государя, „если он (т.е. рапорт) справедлив“, граф Толстой немедленно распорядился высылкой Сперанского в тот же день в Пермь, без всяких расспросов и исследований. Здесь Сперанский провел почти два года. В Перми он написал свою знаменитую оправдательную записку к Императору Александру, в которой оправдывал совершенные им, по указаниям Государя, реформы и опровергал наветы врагов: „что другое, — писал Сперанский, — вы от меня слышали, кроме указаний на достоинство человеческой природы, на высокое ее предназначение, на закон всеобщей любви, яко единый источник бытия, порядка, счастья, всего изящного и высокого“. В заключение, Сперанский просил единой милости в награду всех испытанных им горестей, в возмездие всех тяжких трудов, ко благу государства подъятых, дозволить ему с семейством в маленькой деревне Великополье (Новгородской губернии), „провести остаток жизни, по истине одними трудами и горестями преизобильной“. Письмо к Государю с приложением этой записки было увезено из Перми дочерью Сперанского и дошло до Монарха, но ответа не последовало. Между тем, Император Александр вступил в Париж и с окончательной победой явился, наконец, и мир. Сперанский выбрал это время, чтобы напомнить о себе: „Приемлю смелость, — написал он Государю 9-го (21-го) июля, — повергнуть к стопам в. и. в. всеподданнейшее мое поздравление с вожделенным событием всеобщего мира. Провидение, вверив вам, всемилостивейший Государь, совершение сего священного дела, показало, сколь благоприятна ему твердость духа и сие святое самоотвержение, непреклонное среди бедствий, кроткое среди успехов, которое возвышает все другие достоинства и одно может привлечь и утвердить на себе все небесные благословения. Да будет мир сей эпохой лучших дней человечества, твердым союзом не только политического но и нравственного народов образования, новым залогом благоустройства и счастья верных ваших подданных. Удаление мое от лица вашего и бедствия, меня постигшие, да не умалят в очах ваших цену сих желаний. Никакое положение не лишит меня права быть вам приверженным. Среди всеобщей радости не оскорбитесь, всемилостивейший Государь, склонить внимание ваше на горестную судьбу мою. Тому полтора года, как, быв принужден расстаться здесь с моей дочерью, вручил я ей письмо для поднесения вашему величеству при первом верном и удобном случае. Не знаю еще, дошло ли оно до рук ваших. Содержание его, с переменой обстоятельств, не во многом изменилось. Я просил в нем единой милости: дозволения сокрыть остаток скорбных дней моих в маленькой деревне близ Нова-города, дочери моей по наследству доставшейся. Сей самой милости и теперь вторично испрашиваю, в твердом уповании на правосудие и милосердие ваше“.
Повторенная просьба Сперанского произвела свое действие. 31-го августа 1814 года управлявший министерством полиции С. К. Вязмитинов уведомил Сперанского, что Государь всемилостивейше соизволяет на желание его жить в новгородской деревне Великополье, „в полной будучи удостоверенности, что скромное в оной житье его не подаст повода к каким-либо в отмену сего мерам“.
1-го (13-го) сентября Император Александр оставил Каменноостровский дворец в 8 часов утра, и, посетив Казанский собор, отправился в Царское Село; на следующий день он выехал в Вену на конгресс. В одном экипаже с Государем следовал генерал-адъютант князь П. М. Волконский. Это было первое путешествие, в котором он ехал вместе с Императором Александром; доселе, начиная с поездки в Мемель в 1802 году, это место бессменно занимал обер-гофмаршал граф Николай Александрович Толстой, который по болезни остался в Петербурге. Цесаревич Константин Павлович 6-го (18-го) сентября направился в Варшаву, где ему предстояло стать во главе польских войск. В Бресте Государя ожидал Новосильцев, один из главных членов временного управления Варшавского герцогства. За ним следовала депутация от Варшавского герцогства, во главе которой находился князь Сулковский; они представились в Бяле. По поводу приема депутатов Императором Александром Новосильцев писал графу П. А. Строгонову: „Его речь была так убедительна, так разумна, и, вместе с тем, так одержана и ловка, что я не мог придти в себя от удивления. Он не обещал ничего, не принял на себя никакого обязательства, а все требовал. Несмотря на то, все, и даже такие достойные личности, как Матусевич и князь Сулковский, восторгались им после приема и в высшей степени удивлялись ясности и верности его мыслей“.
Государь при этом случае наградил орденом св. Александра Невского Новосильцева, который, по замечанию современника, „до сего времени отказывался от всех знаков отличия, которые ему были предлагаемы“.
В начале войны 1813 года, Александр писал князю Чарторижскому: „Если по исходе всех этих событий, я мог бы на минуту очутиться в недрах вашего семейства, это причинило бы мне безумную радость“. Теперь оказалось возможным исполнить данное обещание и посетить Пулавы. 3-го (15-го) сентября намерение Государя посетить семью Чарторижских сделалось известным в Пулавах; скоро начали съезжаться приглашенные в ожидании приезда высокого гостя, появление которого не лишено было политического значения. Александр подъехал к замку в коляске с генерал-адъютантом Волконским; у подъезда его ожидали князь Адам и другие члены семьи Чарторижских. „Вышедши из экипажа, — пишет в своем дневнике княгиня мать, — Император приветствовал нас с той вежливостью которая так мила в равных нам и так трогательна в людях, стоящих выше нас. „Я счастлив, что опять в Пулавах, — сказал он, целуя мне руку, — чувствую себя дома“. Он сердечно поздоровался с моей дочерью и бросился в объятия моего сына. Поклонившись всем гостям, он сказал, что вернется, чтобы познакомиться с ними, а теперь желает поговорить со мной. После тысячи любезных слов, что Пулавы для него „un lieu de préférence et de choix“, он коснулся прошедших и будущих дел. Он распространялся о том, как он любит поляков за их храбрость: „они защищают такое благоразумное дело, что я горячо желаю осчастливить их, работаю на этом пути, но нужно терпение и вера в меня. В 1812 году я не мог противиться могущественному напору неприятеля, но решил бороться; мороз и голод помогли мне и Бог наказал Наполеона. Теперь меня больше всего занимает Польша. Еду на конгресс, чтобы работать для нее, но надо двигать дело постепенно. У Польши три врага: Пруссия, Австрия и Россия, и один друг — я. Если бы я хотел присоединить Галицию, пришлось бы сражаться. Пруссия соглашается восстановить Польшу, если ей отдадут часть Велико-Польши. А я хочу отдать польским провинциям около 12-ти миллионов жителей. Составьте себе хорошую конституцию и сильную армию, и тогда посмотрим“. После этого разговора Император вернулся в гостиную, где мой сын представил ему всех гостей. Князю Константану Государь сказал: „Мы были в разных лагерях, но не были врагами. Я всегда вас любил, а теперь еще больше люблю за борьбу вашу за родину“.
После обеда Александр провел вечер в апартаментах княгини. На следующее утро княгиня провела Императора в храм Сибиллы; он с большим вниманием осматривал все собранные драгоценности, посмотрел книгу с именами посетителей, которых оказалось тысяча со времени его последнего посещения в 1805 году, и сказал: „моя подпись есть в начале книги, пусть же она будет и на последней странице“. Возвращаясь ко дворцу, Государь был встречен поджидавшей его толпой народа, преимущественно евреев; их хотели удалить, но Александр сказал: „laissez les faire, c’est notre métier de monarques d’entendre les plaintes“. Он принимал просьбы и передавал их князю Волконскому; впоследствии оказалось, что все просьбы были удовлетворены. Прощаясь в одиннадцать часов вечера, Император просил, чтобы никто не беспокоился ночью, когда он будет уезжать. Перед отъездом из Пулав 6-го (18-го) сентября Государь не упустил случая обрадовать графа Аракчеева, находившегося в Грузине, следующими дружескими строками: „Благодарю тебя, любезный Алексей Андреевич, за твои желания от 5-го числа; ты знаешь, сколь искренно я тебя люблю. Сейчас еду далее“. Во втором часу пополуночи Александр сел в экипаж и был приятно поражен, встретив все общество у перевоза на Висле, где его поджидали с музыкой и факелами. Он дружески простился со всеми и сказал: „До свидания через два месяца в Варшаве“. Эти слова доказывают, что Государь рассчитывал скорее окончить венские переговоры, чем это оказалось в действительности возможным.
Князь Адам Чарторижский также поехал в Вену, но не как официальный представитель русской политики; он явился среди собранного здесь европейского ареопага в качестве друга Императора Александра и защитника польских интересов. Спокойно, без увлечений отбросив пагубный девиз: все или ничего, Чарторижский намерен был добиться только возможного; под влиянием новых политических комбинаций, он сузил свою прежнюю программу 1805 года и имел в виду отстоять независимость хотя бы только небольшой части Польши, обеспечив за ней гарантию, могущую служить для всех поляков источником законного договорного права, признанного всей Европой.
13-го (25-го) сентября, Император Александр торжественно въехал в Вену, вместе с королем прусским, и поселился в Гофбурге. Они уговорились въехать в город вместе, чтобы показать австрийскому двору, что между ними существует полное согласие. Государь был весел и доволен, а в обращении, как замечает очевидец, неподражаем. При нем находились генерал-адъютанты: князь Волконский, Уваров, Чернышев: граф Ожаровский, князь Трубецкой, Кутузов и Жомини; флигель-адъютанты, Брозин, Панкратьев и Киселев; статс-секретарь Марченко. Уполномоченными России на венском конгрессе были: граф Андрей Кириллович Разумовский, граф, Нессельроде и граф Стакельберг; кроме того, Государь пользовался еще содействием генерал-адъютанта Поццо ди Борго, барона Анстета и графа Каподистрии. 15-го (27-го) сентября в Вену прибыла Императрица Елисавета Алексеевна; кроме того, здесь находились еще сестры Государя, Великие Княгини Мария и Екатерина Павловны. Цесаревич Константин Павлович также приехал в Вену на короткое время.
В летописях мира не встречается примера такого собрания царственных лиц, какое поселилось у австрийского императора в Гофбурге в 1814 году. С прусским королем находились брат его принц Вильгельм и принц Август; с королем датским его зять принц Гольштейн-Бекский; далее король баварский, его супруга (сестра Императрицы Елисаветы Алексеевны), и наследный принц Людвиг; король виртембергский и наследный принц Вильгельм, бывший вице-король принц Евгений Богарне; затем, как пишет современник, немецкие князья целыми сотнями, „Перечислить их трудно, а еще труднее изложить все их притязания. Зато и положение их во время конгресса было незавидное: никто не хотел их выслушивать, ни отвечать на записки, которые подавались их уполномоченными. В этом царственном сонме, Государь наш отличался не только видом и приятной наружностью, но и своей доступностью, и если бы возможно было позабыть в нем его значение, то все-таки это был бы один из любезнейших на свете людей“.
Р. С. Стурдза замечает, что толпа различных государей, собравшихся в Вене, обратилась в царедворцев. „В самом деле, они казались таковыми, особенно в присутствии русского Императора, который, никогда не придавая важности этикету, гораздо больше оказывал внимания швейцарскому ландману или хорошенькой венской женщине или принцу Евгению, нежели всем этим германским владетелям. Я не оправдываю Императора: ему, конечно, следовало поступать иначе, потому что народы имеют право требовать уважения к тем, кто ими управляет, и это неосторожное поведение немало содействовало к тому, чтобы создать ему врагов. Из гордости они умалчивали о настоящей причине своей ненависти и ссылались только на страх, который должны внушать сила и честолюбие России“.
Виды Императора Александра, при ведении переговоров на венском конгрессе, били изложены им собственноручно в краткой записке (Points sommaires de l’instruction), следующим образом:
„Pour la Russie. — Le duché de Varsovie. — Au pis aller je ne consens a céder que Posen jusqu’a une ligne tirée depuis Thorn jusqu’a Peysern, et de la le long de la Prosna jusqu’a la frontière clé la Silesie, et le district de Culm jusqu’a la Drevenz, a l’exception d’un rayon autour de Thorn. — Pour l’Autriche. — Le nord de l’Italie jusqu’au Tessin et le lac Majeur; le Vénitien, le Tyrol, le Salzbourg, l’Innviertel et la Dalmatie. — Pour la Prusse. — Ses anciens États et la Saxe jusqu’a une ligne a tirer le long de l’Elster, ou même au de la. — Le reste de la Saxe royale devra être cédé a la maison de Weimar, une parcelle a celle de Cobourg. — Appuyer autant que faire se pourra les intérêts du duc d’Oldenbourg. — Pour le reste des princes de l’Allemagne: veiller autant que possible qu’on ne bouleverse pas trop l’état des choses actuel. — Les princes qui m’intéressent le plus fort sont le roi de Würtemberg, le grand-duc de Bade et le grand-duc de Darmstadt. — En sus je m’intéresse a un établissement pour la Vice-Reine et qui pourrait être pris sur un des anciens Électorats ecclésiastiques“.
Составление и сохранение союза всей Европы против Наполеона в 1813 и 1814 годах было делом Императора Александра и удалось благодаря особым свойствам его ума и характера. Государь и никто другой повел всю Европу во Францию и буквально повлек за собой. Задача была не легкая. Для успешного продолжения борьбы с Наполеоном, ему нужно было прежде всего привлечь на свою сторону Пруссию, а затем и Австрию; в то же время необходимо было достигнуть, чтобы эти державы отступили в угоду России от притязаний на области, которые намеревался сохранить за собой Александр; нужно было успокоить их недоверие, оставляя за собой свободу действия. Кроме того, нужно было побороть сопротивление австрийского кабинета, желавшего удержать Наполеона на престоле. Император Александр достиг предположенной цели столько же посредством присущего ему дипломатического искусства, сколько благодаря своей счастливо одаренной личности. Чарующая обходительность Государя, личное обаяние, склонность к благородным порывам, свойственный ему возвышенный образ мыслей в соединении с искренним и рыцарским обращением, немало содействовали к тому, чтобы склонить весы европейской политики на сторону России и обеспечить за ее державным вождем первенствующий голос в коалиции, направленной против Наполеона. Теперь предстояло союзникам разрешение не менее трудной задачи: разделить между собой завоеванные земли; Александру приходилось побороть явное недоброжелательство и зависть Европы по отношению к возраставшему могуществу России. Государь говорил не раз: „людская благодарность так же редко встречается, как белый ворон“. Справедливость этого изречения пришлось теперь испытать главе европейской коалиции во время дипломатической борьбы, начавшейся в Вене.
Один из очевидцев событий Венского конгресса занес в свой дневник следующую характеристику Императора Александра за это время. „Образ мыслей его и жизни изменился до такой степени, что самые близкие люди, издавна его окружавшие, уверяли меня, что, по возвращении его из Парижа, они с трудом могли его узнать. Отбросив прежнюю нерешительность и робость, он сделался самодеятелен, тверд и предприимчив, и не допускает никого брать над собой верха. В первые годы его царствования вообще отдавали справедливость кротости его и мягкосердию, но оспаривали политические его дарования, не подозревали в нем военных способностей и не полагали силы в его характере. Опыт убедил его, что употребляли во зло расположение его к добру, язвительная улыбка равнодушия явилась на устах его, скрытность заступила место откровенности и любовь к уединению сделалась господствующей его чертой; он обращает теперь врожденную ему проницательность преимущественно к тому, чтобы в других людях открывать пороки и слабости, предугадывать пагубные намерения их и изыскивать средства от них уклоняться. Перестали доверять его ласкам, если он кому-либо их оказывает, и простонародное слово „надувать“ сделалось при дворе общим; может быть, оно не для всех будет понятно, но кто знает хорошо нашу эпоху, согласится что оно и есть лучшая характеристика оной. Он употребляет теперь своих генералов и дипломатов не как советников своих, но как исполнителей своей воли, они боятся его, как слуги своего господина. Невзирая на это, уважение близких к нему особ от ежедневного с ним обращения не только не уменьшается, но увеличивается и сие происходит оттого, что государь, как человек, по природным способностям своим, по образованию, по опытности, по знанию света, дел и людей, несравненно выше всех его окружающих и имеет оттого неоспоримую над ними поверхность, которой он обязан не сану своему, но личным своим достоинствам. Для тех, которые в течение многих лет находятся при нем, таковое изменение характера не очень приятно. Они иногда жалуются, особенно когда видят, что Император поступает с ними не столь учтиво, как с австрийскими офицерами, даже малых самых чинов. Если Государь не видит кого-либо из своих генералов или флигель-адъютантов несколько времени, то редко спрашивает о причине, почему такой-то не являлся при дворе, болен ли он и тому подобное, но когда случается, что какой-нибудь из знакомых его величеству австрийцев занеможет, то немедленно посылает узнавать о его здоровье. С другой стороны должно сознаться, что и генералы, находящиеся с Императором в Вене, заслуживают холодное обращение с ними Государя — хотя и все люди честные, хорошие военные, старые служивые, но на конгрессе, где соединены просвещеннейшие особы Европы, они кажутся совсем ничтожными. Когда приезжает к ним какой-либо иностранец, отличный умом своим или сведениями, то они почти все стараются его избегать, обнаруживая тем сколь они чувствуют превосходство его над собой; я не встретил на конгрессе ни одного русского, которого бы способности соответствовали тем важным обстоятельствам, в коих отечество наше находится. Это обстоятельство обнаруживает, почему Император преимущественно употребляет иностранцев и к ним имеет доверие, а с другой стороны, может быть, политика его заставляет окружать себя посредственными людьми, дабы потомство всю славу воздало ему одному. Невзирая на великое число чиновников российского дипломатического корпуса, находящихся в Вене, Государь сам занимается беспрестанно делами, относящимися до конгресса. В затруднительных случаях, где уполномоченные его встречают противоречие, он лично ведет переговоры, не только с монархами, но даже с министрами их, которые проводят с ним наедине по несколько часов в его кабинете в жарких спорах. Мне часто случается приглашать к его величеству Меттерниха, Гарденберга, Велингтона, Кестельри, Талейрана и других, и слышать из другой комнаты весьма продолжительные и громкие их разговоры и споры, из коих господа сии выходили со столь пламенными лицами, что принуждены бывали отирать с них пот. Россия должна всегда сохранить в памяти, что она в роковую эпоху, ознаменованную столь важными событиями, имела такого Государя, который, показав великие доблести в ратном деле, на общем европейском ареопаге, где надлежало рассечь новый гордиев узел, удержав за собой первенствующее место, лично вел переговоры с иностранными дворами, не страшился возражений искуснейших государственных мужей своего века, и торжествовал над ними не силой, но убеждением и превосходством своих умственных способностей". Насколько борьба с недоброжелателями России в Вене легла тяжелым бременем исключительно на Императора Александра, можно видеть из следующего случая: в одном из заседаний конгресса, Меттерних, Талейран и Кестельри вступили в спор с графом Нессельроде и отклонили сделанное русским уполномоченным предложение, прося его объяснить причины в защиту высказанного мнения. „Господа, — отвечал граф, — я нахожу справедливыми ваши возражения и совершенно согласен с вами, но Государю моему угодно противное“. К этому рассказу, приведенному в записках Михайловского-Данилевского, он присовокупляет, что из шести уполномоченных наших на конгрессе, один только граф А. К. Разумовский был природным русским, да и тот от России почти отрекся, двое лифляндцев: графы Нессельроде и Стакельберг, один эльзасец: Анстет, один корсиканец: Поццо ди Борго и один корфиот: граф Каподистрия. К этим особам должно присовокупить еще барона Штейна, который хотя и не находился на службе ни одной державы, но пользовался особенным доверием Императора Александра. Он, как писал Михайловский-Данилевский, носил мундир прусский, но ордена на нем русские. В сомнительных и чрезвычайных случаях Государь обращался к его советам.
К числу самых важных вопросов разрешением которых должен был заняться Венский конгресс, принадлежала будущая судьба Саксонии и Варшавского герцогства. Император Александр предоставлял Саксонию королю прусскому и намеревался удержать за собой Варшавское герцогство, восстановив наименование польского королевства. Подобный план встретил дружный отпор со стороны Меттерниха и французского уполномоченного Талейрана; к ним присоединился также Кестельри. Лишь только Талейран появился в Вене, представитель побежденной Франции с неподражаемым искусством занял на конгрессе влиятельное положение. „J’ai su m’asseoir“, — говорил он. „Talleyrand fait ici le ministre de Louis XIV“, — заметил Александр. Талейран выступил защитником строгой законности и уважения ко всем правам; слово „légitimité“ было пущено в ход им и с его легкой руки сделалось политическим термином. Он не замедлил вступить в личное пререкание с Императором Александром. Описывал свою первую аудиенцию у Государя, происшедшую 19-го сентября (1-го октября), Талейран в письме к Лудовику XVIII замечает, что Александр не имел обычного приветливого вида; речь его была отрывиста, выражение серьезное; вообще он выступил с некоторой торжественностью. „Я видел ясно, что он намерен разыграть роль“, — присовокупляет Талейран. — „Прежде всего, — сказал Александр, — каково положение вашей страны“. — „Так хорошо, как только ваше величество можете желать, и лучше, чем того можно было ожидать“. — „Общественное настроение?“ — „Оно улучшается с каждым днем“. — „Либеральные идеи?“ — „Их нигде нет столько, как во Франции“. — „Но свобода печати“? — „Она восстановлена, за исключением немногих ограничений, вызванных обстоятельствами: они перестанут действовать по прошествии двух лет и не помешают до того времени появляться в печати всему тому, что есть хорошего и полезного“. — „А армия?“ — „Она вся за короля. 130000 человек под знаменами, и по первому призыву можно будет собрать еще 300000“. Затем, Император еще сделал несколько вопросов, касавшихся маршалов, оппозиции палат, и личного положения Талейрана, а потом сказал: „Теперь поговорим о наших делах; их нужно кончить здесь“. — „Это зависит от вашего величества. Они будут кончены скоро и благополучно, — ответил Талейран, — если ваше величество в них окажете то же самое благородство и величие души, какое явили в делах Франции“. — „Однако необходимо, чтобы каждый нашел в них свои выгоды“. — „И каждый свое право“. — „Я сохраню за собой то, что занимаю“. — „Ваше величество изволите сохранить за собой лишь то, что вам законно принадлежит“. — „Я в согласии с великими державами“.— „Я не знаю, считаете ли ваше величество Францию в ряду таковых держав“. — „Я прежде всего ставлю право, а потом выгоды“. — „Выгоды Европы суть право“. — „Эта речь, Государь, не ваша; она вам чужда, и Ваше сердце ее не признает“. — „Нет, повторяю, выгоды Европы суть право“. — Я повернулся тогда к стене, около которой находился, прислонился к ней головой и, ударяя по облегающему ее дереву, воскликнул: „Европа! Несчастная Европа“; оборотившись же к Императору, спросил: „Как бы не сказали, что Вы ее потеряете?“ — Он ответил: „Лучше война, чем отказаться от того, что занимаю“. — Я опустил руки, в положении опечаленного, но решительного человека, который как бы говорил ему: не наша будет вина, и замолчал. Император промолчал несколько мгновений, а затем повторил: „Да, лучше война“. Я оставался в том же положении. Александр сказал: „Пора в театр, я обещал императору и меня ждут“. — Он вышел, но еще раз вернулся, сжал меня обеими руками и изменившимся голосом сказал: „Прощайте, прощайте, мы еще увидимся“. — Во время всего этого разговора, пишет Талейран, Польша и Саксония ни разу не были названы. Желая назвать Саксонию, Александр употребил выражение: „Ceux qui ont trahi la cause de l’Europe“. Талейран возразил: „Sire, c’est la une question de date“, намекая тем на поведение Александра в 1807 году.
В заключение этого донесения Талейран, тем не менее, признавался, что положение Франции на конгрессе трудное и что оно каждый день может ухудшиться. Император Александр, побуждаемый Лагарпом и князем Чарторижским, по словам Талейрана, дает своему честолюбию полный простор; Пруссия рассчитывает на большие приобретения. Трусливая Австрия одержима постыдным честолюбием и готова идти на уступки ради поддержки своих видов; английский уполномоченный слаб.
Однако, не долго пришлось Талейрану жаловаться на Австрию и Англию относительно их уступчивости перед Россией. Он с большим искусством воспользовался известным орудием европейской дипломатии, столько раз с успехом употреблявшимся ею, это: устрашение и возбуждение всех против России. Несмотря на то, что 18-го (30-го) сентября Меттерних приглашал Талейрана лишь для присутствования на предварительной конференции соединенных представителей России, Англии, Австрии и Пруссии, на одинаковых правах с испанским посланником, уже вскоре обстановка, при которой начались венские совещания, совершенно изменилась. 27-го сентября (9-го октября) Талейран доносил королю, что Меттерних, приглашая его на вторую предварительную конференцию, прибавил в записке: „если он зайдет к нему немного раньше, то представится возможным поговорить с ним о вещах весьма важных“. Явившись на это приглашение, Талейран во время беседы с Меттернихом умышленно упомянул с иронией о союзниках. „Не говорите более о союзниках; их нет более“. Обрадовавшись такому открытию, Талейран сказал: „Однако, здесь есть люди, которые должны бы быть таковыми (т.е. союзниками) в том смысле, что даже без соглашения между собой, все они должны бы думать одинаково и желать одного и того же. Как у вас хватает храбрости помещать Россию как какой-то пояс вокруг ваших главных и важнейших владений, Венгрии и Богемии? Каким образом вы дозволите, чтобы владения старого доброго соседа, в семействе которого замужем Эрцгерцогиня, были бы уступлены вашему естественному врагу? Странно, что вы намерены этому противиться, а вы от этого отказываетесь. Я признаю, что саксонский король при настоящих обстоятельствах должен принести жертвы; но если намерены лишить его всех владений и передать Саксонское королевство Пруссии, я никогда на это не соглашусь. Точно так же я никогда не дам согласия на передачу Люксембурга и Майнца Пруссии. Тем более я не допущу, чтобы Россия перешла Вислу, имела в Европе 44 миллиона подданных и границы на Одере“.
Меттерних взял Талейрана за руку и сказал: „Мы менее с вами расходимся, чем вы полагаете; я вам обещаю, что Пруссия не получит ни Люксембурга, ни Майнца; мы также вовсе не желаем, чтобы Россия увеличивалась сверх меры; что же касается Саксонии, то мы употребим все усилия, чтобы сохранить, по крайней мере, часть ей“.
Таким образом, собственно говоря, брешь была пробита, и секретная статья Парижского трактата о разделе между союзниками земель, завоеванных у Франции, без вмешательства Лудовика XVIII, перестала существовать. Строгое соблюдение бывшими Шомонскими союзниками этой статьи всего более беспокоило Талейрана перед отъездом из Парижа, и он сказал по этому случаю: „S’ils entendent que cet engagement soit rigoureusement tenu, je serai la ce qu’on appelle fort improprement ad honores. J’ouvrirai la bouche de loin en loin pour la forme; on ne prendra pas garde a mes paroles“. Все эти опасения, благодаря враждебным чувствам западных держав, по отношению к России, оказались напрасными.
После разговора с Меттернихом Талейран начал уже работать в пользу образования тройственного союза между Францией, Австрией и Англией, с целью противиться притязаниям России и Пруссии силой оружия.
11-го (23-го) октября, по просьбе Талейрана, состоялась вторичная аудиенция его у Императора Александра. При этом произошел следующий разговор, на этот раз не сопровождавшийся театральными выходками со стороны Талейрана. „В Париже, — сказал Государь, — вы стояли за Польское королевство; каким же образом случилось, что вы переменили мнение?“ — „Мое мнение, Государь, остается то же самое: в Париже дело шло о восстановлении всей Польши. Я хотел тогда, как и теперь, ее независимости. Но в настоящее время речь идет о другом; вопрос поставлен теперь в зависимости от границ, которые обеспечили бы Австрию и Пруссию“. — „Они не должны беспокоиться: впрочем, у меня двести тысяч человек в герцогстве Варшавском; пусть же меня выгонят! Я отдал Саксонию Пруссии, Австрия на это согласна.“ — „Я не знаю, согласна ли она. Позволю себе в этом сомневаться, до такой степени оно противоречит ее интересам. Но может ли согласие Австрии сделать Пруссию собственницей того, что принадлежит королю Саксонскому?“ — „Если саксонский король не отречется, его повезут в Россию; там он и умрет. Уже один король там умер“. — „Ваше величество позволите мне этому не верить: не для того собрался конгресс чтобы видеть такое покушение“.— „Как так? Покушение? Вот еще что! Разве не отправился в Россию Станислав? Почему же бы и королю Саксонскому туда не отправиться? Положение их одно и то же. Я тут не вижу никакой разницы“. Затем Государь продолжал: „Я полагал, что Франция кое-чем мне обязана. Вы всегда говорите мне о принципах: ваше общественное право (droit public) для меня ровно ничего не значит; я не знаю, что это такое. Какое употребление, думаете вы, я могу сделать из всех ваших пергаментов и трактатов? Для меня одно превыше всего, — это данное мной слово. Я его дал и сдержу; я обещал Саксонию Прусскому королю, в то время, когда мы сошлись вместе“. — „Ваше Величество обещали Прусскому королю от 9 до 10 миллионов душ, — возразил Талейран, — вы можете их дать ему и без уничтожения Саксонии“. — „Саксонский король изменник“. — „Государь, такое название никогда не может быть дано какому-либо королю; необходимо даже, чтобы оно ему никогда не было даваемо“. После минутного молчания, Император Александр в заключение полуторачасовой беседы сказал: „Король Прусский будет королем Прусским и Саксонским, так же как я буду Императором Российским и королем Польским. Предупредительность, которую Франция окажет мне относительно этих двух пунктов, послужит мне мерилом“.
Несравненно более резкий характер приняло столкновение Императора Александра с Меттернихом, по поводу тех же тесно связанных между собой вопросов: польского и саксонского. Антагонизм между ними начался, впрочем, еще до венского конгресса, когда Меттерних воспротивился намерению Государя назначить в осеннюю кампанию 1813 года главнокомандующим союзных войск Моро и настоял на назначении князя Шварценберга. Эта неприязнь получила новую пищу, когда австрийцы, вопреки обещанию Императора Александра сохранить нейтралитет Швейцарии, вторглись во Францию через территорию покровительствуемой им республики. Затем, во время похода 1814 года и после занятия Парижа немало было поводов к разногласию между Императором и главой австрийского кабинета. Наконец, в Вене Александр окончательно убедился в настойчивом преследовании Меттернихом одной цели: везде становиться поперек намерений и проектов Русского Императора. Меттерних замечает по этому поводу в своих „Записках“, что ему предназначено было самой судьбой бороться с такими монархами, как Наполеон и Александр, и, прибавляет он в припадке свойственного ему самообожания, победить их. Меттерних уверяет, что оппозиция его выводила из себя Александра, который осыпал его в венских гостиных самыми странными сарказмами и отзывами (mauvais propos). Уверенный в поддержке императора Франца, Меттерних пишет, что ко всему этому он относился весьма равнодушно. Взаимное нерасположение привело к сцене самого странного характера и вскоре слух о ней распространился по всему городу. Талейран писал о ней королю 19-го (31-го) октября следующее: „Император Александр имел с г. Меттернихом разговор, в коем, как утверждают, он обращался с этим министром с таким высокомерием и резкостью выражений, какие могли бы показаться чрезвычайными даже в отношении одного из его слуг. Меттерних ему сказал относительно Польши, что если речь идет о создании таковой, то они (австрийцы) сами могли бы это сделать; Император не только назвал это замечание неуместным и неприличным, но даже увлекся до того, что сказал, что он, Меттерних, один в Австрии, который позволил бы себе такой бунтовщицкий тон (un ton de révolte). Говорят еще, дело зашло так далеко, что Меттерних ему заявил, что будет просить своего государя назначить на конгресс вместо его другого министра. Меттерних вышел после этой беседы в таком состоянии, в каком близкие к нему люди никогда его не видали“. Но этим разговором размолвка между Императором Александром и Меттернихом не окончилась. В разговоре с прусским уполномоченным Гарденбергом, Меттерних дал понять ему, что Император Александр, по-видимому, более заботится о Польше, чем о Саксонии. Встревоженный этим сообщением, Гарденберг поспешил передать услышанное Императору Александру. Государь отправился тотчас же к императору Францу и объявил, что, считая себя лично оскорбленным Меттернихом, он решился вызвать его на дуэль. Австрийский император заметил, что если Государь желает настоять на своем намерении, то Меттерних, конечно, не откажет дать ему должное удовлетворение и примет его вызов, хотя не мешало бы им предварительно объясниться. Это объяснение состоялось при посредстве генерал-адъютанта Ожаровского. Меттерних оправдывался глухотой Гарденберга и тем, что тот его не совсем понял. Этим объяснением все дело о дуэли покончилось. Однако же Император Александр не мог забыть этой выходки австрийского дипломата и уже более не являлся на вечерах и балах Меттерниха. При ежедневных почти встречах с князем в венском обществе, они показывали вид, что не замечают друг друга. Подобное положение дел продолжалось до возвращения Наполеона с острова Эльбы во Францию.
Во время этой ожесточенной дипломатической борьбы из-за Польши и Саксонии, увеселения, устраиваемые для венценосцев, собравшихся в Вене, не прекращались и поражали своей пышностью и разнообразием. Балы, маскарады, представления живых картин, фейерверки и карусели сменялись прогулками в санях, охотами, парадами и маневрами. Принц де-Линь со свойственным ему остроумием имел полное основание сказать: „Le congres danse mais ne marche pas“.
29-го сентября (11-го октября) Данилевский записал в своем дневнике следующую заметку: „Сегодня по утру я пошел по обыкновению в комнаты Государя; князь Волконский, выходя от его величества, сказал мне с каким-то особенно веселым видом, чтобы я сообщил графу Головкину для извещения наследного принца Виртембергского, что Император назначает в половине 12-го часа свидание, которое его высочество желал иметь. Едва окончена аудиенция, как велено нарядить фельдъегеря для отправления в Петербург. Из всего замеченного сегодня и судя по какому-то торжественному виду, с которым наследный принц вышел от Императора, я заключил, что дело идет о свадьбе его с великой княгиней Екатериной Павловной (овдовевшей в 1812 г.). Не знаю, сбудется ли моя догадка, но трудно найти достойнейшую чету. Итак, конгресс как комедия окончится женитьбой, и я полагаю, что фельдъегеря отправляют для того в Петербург, чтобы известить об оной вдовствующую Государыню, без согласия которой ничего не делается в императорской фамилии“. Позднее, 1-го (13-го) декабря, Данилевский дополнил свой рассказ еще следующими строками, могущими служить для характеристики Императора Александра: „Недавно за обедом у Государя говорили о Фридрихе Великом. Император восхвалял его военные дарования и ставил его выше Наполеона, потому что он и в самых несчастиях, после проигранных сражений, умел находиться. Наследный принц Виртембергский, соглашаясь с ним, присовокупил, что он ему только одного не прощает: „d’avoir rendu tous les rois caporaux“. Выражение это весьма не понравилось Александру, который изменился в лице и тотчас переменил разговор. Придворные из всего охотно выводят заключения, и некоторые уверяли, что замечание наследного принца может расстроить брак его с Екатериной Павловной". Опасения царедворцев, однако, не оправдались; но тем не менее Александр питал с тех пор нерасположение к наследному принцу.
Эрцгерцог Карл предложил Императору Александру обозреть поля сражений при Асперне и Ваграме. Государю сопутствовали король прусский, эрцгерцог Фердинанд и наследный принц баварский. Эрцгерцог Карл объяснял движения австрийских войск; генерал-адъютант Чернышев и граф Витт, которые в 1809 году находились во французской армии, рассказывали о действиях Наполеона. Речь коснулась также распоряжения Наполеона после Аспернского боя, поручившего Массене спасение армии своей, и отправившегося затем ночевать на остров Лобау; Государь заметил: „Какой человек! Он дает подобные приказания генералу своему, а сам едет отдыхать и проводит всю ночь в крепком сне!“ Когда высокие посетители стояли у берега Дуная, где Наполеон сел в лодку, чтобы переправиться на остров Лобау, то водворилось внезапно между всеми молчание; в эту минуту каждый невольно предавался размышлениям, что на сем месте могла решиться участь вселенной. Наследный принц баварский, пишет очевидец, показывая на рукав Дуная, говорил в это время один со своим адъютантом довольно громко. „Государь, по-видимому, его не жаловал“, и оборотясь к нам, русским, сказал в полголоса по-русски: „Он, конечно, делает свои диспозиции и если бы он здесь командовал, то, без сомнения, Наполеон был бы разбит“. Перед обедом, приготовленным в Эцерсдорфе, мы, русские, разговаривали между собой, стоя в стороне. Император подошел к нам и сказал: „Обращайтесь как можно вежливее с иностранцами, надобно им показать, что мы не медведи“. Выпив за здоровье эрцгерцога Карла, мы поехали по Ваграмскому полю сражения. В течение сего дня эрцгерцог Карл пленил нас необыкновенной своей скромностью, он не сказал ни слова лично о себе, и говорил о прошедших событиях без всякого лицеприятия, как муж, ценящий высокое достоинство своего соперника“.
6-го (18-го) октября праздновали первую годовщину лейпцигской битвы; по этому случаю устроили в Пратере обед для 30000 войск. Они сперва проходили церемониальным маршем. Государь, по приближении гренадерского своего имени полка, стал впереди первого взвода, обнажил шпагу и отдал честь императору Францу, что принято было венскими жителями с большим удовольствием, ибо никто этого не ожидал. Цесаревич Константин Павлович в продолжение парада командовал своим кирасирским полком, на немецком языке и также салютовал австрийского императора.
Присутствовавшие на празднестве царственные особы приветствовали князя Шварценберга, как героя торжества и виновника лейпцигской победы. Примеру государей последовали остальные, и Шварценберг не знал, куда деваться от расточаемых ему со всех сторон поздравлений и приветствий. „Произошла, по замечанию очевидца, полная мистификация. Люди благоразумные находили ее совершенно не уместной в таком торжественном случае, но только пожимали плечами. От павильона, назначенного для государей, как от центра, протянуты были столы. Войска угощались вперемежку с городскими жителями и иностранцами, наполнявшими собой рощу. Всеми овладело радостное чувство и зрелище этих длинных столов, за которыми сидели пирующие с веселыми лицами, было восхитительное. Под конец пира государи показались на галерее, окружавшей павильон. Русский Император, сияя удовольствием и благостью, взял бокал, подошел ближе к решетке и выпил за здоровье народа и собранных войск. Этот внезапный порыв любящего сердца в человеке восхитительной наружности, преисполненного изящества в каждом своем движении, возбудил всеобщий восторг. Толпа огласила воздух кликами любви и счастья, а русские плакали от горделивой радости“.
На следующий день, Государь пригласил более 300 особ к обеденному столу в великолепном доме графа А. К. Paзумовского. Кроме двух императоров с их супругами, четырех королей и тридцати особ, принадлежащих к владетельным домам, тут находились только военные различных держав, участвовавшие в лейпцигском сражении. За обедом Государь преимущественно обращал речь к эрцгерцогу Карлу и фельдмаршалу князю Шварценбергу, которого он обнял два раза.
13-го (24-го) октября Император Александр предпринял путешествие в Венгрию; император Франц, эрцгерцог Палатин, король прусский и брат его принц Вильгельм также туда отправились. Государя сопровождали генерал-адъютанты князь Волконский и Уваров, и полковник Михайловский-Данилевский. По прибытии в Офен, Александр принимал 14-го октября во дворце духовенство, военных, дворян, чиновников и дам. Все представлявшиеся были в национальном платье. Император явился тут в первый раз в лейб-гусарском мундире, что чрезвычайно понравилось венгерцам, как знак уважения к народному их одеянию. На придворном балу, Государь много танцевал и привел в восхищение венгерских дам. Описывая пребывание Государя в Венгрии, Данилевский в записках отметил также сочувствие, с которым население встречало его, как русского, во время прогулок по Офену и Пешту. "В особенности, — пишет Данилевский, — подходили ко мне сербы и славяне. Некоторые из последних говорили: „Мы приехали в Офен издалека, чтобы увидеть монарха славянского поколения. — Все, что мы о нем слышали, — прервал один из них, — уверяет нас, что он печать царей“. Выражение поэтическое, показывающее чувства соплеменников наших и единоверцев, которые часто обращаются мысленно к России с такими желаниями, какие исполняли израильтяне, во время пленения вавилонского. Они рассказывали мне о своем восхищении, когда узнали об истреблении неприятелей в 1812 году. „Мы радовались, что Бонапарт нашел преграду завоеваниям посреди славянского народа, — сказал мне Палкович, профессор славянской словесности в Пресбургском университете, — мы льстили себя сладостной надеждой, что Государь объявит войну Австрии и освободит народы ему соплеменные“. Подданные австрийского двора славянского поколения находятся в утеснении и ничто не доказывает более чувствований их к нам, как радость, испытанную ими при виде русских и откровенность, с которой они говорят о несчастном положении своем, потому что они подвергаются великой опасности, ежели бы правительство о сем узнало. Они смотрят на нас, как на братьев, и искренние желания их состоят в том, чтобы находиться под Российской державой, которую они почитают единственной защитой на земле, как по единоверию с нами, так и по тому обстоятельству, что покровительство славянских племен входило в состав политики нашего кабинета в прошедшем столетии. Хотя кажется, что двор наш переменил в сем отношении свои мысли, но, по привычке благодетельствовать славянам, Государь не перестает оказывать к ним внимание. Неоднократно греческие духовные лица из Иллирии и Далмации имели у Его Величества в Вене аудиенции, и когда замечено было, что это не нравилось австрийскому двору, то после сего Государь принимал их два раза в тайне. Таким образом, однажды, в темный вечер мне приказано было одного греческого исповедания архимандрита спрятать на дворе за стеной дворца, и потом провести его скрытно к Государю. Архимандрит, который, видимо, испросил эту аудиенцию вопреки приказаний венского двора, дрожал, чтобы его не узнали австрийские чиновники, находившиеся при нашем Императоре". В Венгрии славянам менее посчастливилось. К Данилевскому явились два серба с просьбами на высочайшее имя. „Один из них, по имени Понович, — пишет Данилевский, — образовал в прошлую войну с турками всю сербскую артиллерию и ею в продолжении похода начальствовал, а другой Петрович, дядя Георгия Черного, командовал некоторое время сербскими войсками; каждый из них имел по шести ран. Они явились просить у Императора пропитания. Мир, заключенный с Портой в 1812 году, по силе которого Сербия отдана под покровительство турок, лишил людей этих имуществ; они были вынуждены спастись бегством, чтобы не быть казненными мусульманами, которые ныне делают всякого рода неистовства в Белграде и в окружности оного. К удивлению моему, сербам сим не сделал Государь никакого вспоможения“.
16-го (28-го) октября, Император Александр покинул Офен и возвратился в Вену через Пресбург. Утром он слушал обедню в местечке Иреме, в семи верстах от Офена, в церкви, построенной на месте погребения Великой Княгини Александры Павловны. По поводу пребывания в Венгрии, Данилевский вообще замечает: „Истинно дружеское обращение с нами венгерцев и их непритворное расположение к русским более и более меня к ним привязывали“.
По возвращении Императора Александра из Венгрии, ему предстояло продолжать переговоры с лукавыми союзниками. Несогласия между державами перестали быть тайной. Данилевский, в дневнике от 16-го (28-го) ноября, пишет: „Слухи о несогласии держав, участвующих в конгрессе, усиливаются ежедневно и начинают говорить о войне, которая должна возгореться скоро между ними. Тайны дипломатов непроницаемы, но известно, что многие державы вооружаются против России, в особенности англичане. Они, стараясь присвоить себе всеми способами деспотическую власть в Европе и в прочих частях света, утверждают, что не следует уступить нам Польши, потому что Россия, требуя этот край, обнаруживает намерение занять в политической системе Европы место Наполеона. Кажется, что Россия лишилась в переговорах той поверхности, которую она приобрела великими пожертвованиями в последние три похода и которая всеми державами единодушно ей была уступлена в Париже. Дипломаты наши не поддержали того, что искуплено кровью военных. Я полагаю, одной из причин, по которой мы не сохранили на Венском конгрессе первенства, заключается в том, что мы отложили тогда на несколько месяцев заключение всеобщего мира и утверждение статей, составляющих теперь предмет переговоров, и не занялись этим в бытность нашу в столице Франции. Восхитительно было видеть знамя русское, развевающееся на высотах Монмартра, но победа тогда только совершенна, когда увенчана блистательным миром. В Париже никто не смел восставать против первенства русских, но оттуда Император поехал с министрами в Лондон, как будто принимать поздравление в счастливом окончании войны от надменных англичан, которые вменили посещение союзных государей в должную им дань признательности за денежные их вспоможения. Из Лондона его величество отправился через Голландию и немецкие земли в Петербург, а затем уже по прошествии нескольких недель поехал в Вену. И так, со дня отбытия из Парижа до дня приезда в Вену, прошло два с половиной месяца, в течение которых с нашей стороны ничего не было сделано для удержания поверхности, приобретенной нами над всеми кабинетами. Между тем, англичане, австрийцы, пруссаки и французы употребляли все усилия, чтобы в мнении народов и дворов уменьшить влияние России и представить пожертвования наши и подвиги наших войск, по возможности, ничтожными, доказывая, что влияние России на политические дела Европы должно быть пагубным для просвещения и для самой независимости держав. Два с половиной месяца были достаточны для сих кабинетов, чтобы успеть в своих неприязненных в отношении к нам поступках, и потому едва мы представили на конгрессе требования на счет Польши, как все восстали против нас и грозили войной, утверждая, что Россия желает присвоить себе диктаторскую власть. В таком положении нашел я дела по приезде моем в Вену, где нас приняли с одинаковыми почестями с королем Виртембергским, и встретили не как избавителей, но как людей, пагубному влиянию которых должно противодействовать. Менее нежели в три месяца мы завоевали Францию и Париж, но в такое же время не можем кончить дел конгресса“.
Среди тревожного положения политических дел, Император Александр не позабыл, однако, обрадовать ласковым словом графа Аракчеева. 16-го (28-го) ноября Государь отправил ему следующие дружеские строки: „С душевным прискорбием узнал я, любезный Алексей Андреевич, что ты был жестоко болен. Всемогущий Бог услышал молитвы любящего тебя, особливо того, которого доверенность к тебе и надежда на твое пособие в многотрудных его обязанностях есть неограниченная. Побереги себя ради пользы отечества нашего и ради пребывающего на век тебе верным другом“.
В ноябре месяце Император Александр счел необходимым вновь обменяться с Талейраном мыслями о положении дел конгресса. На вопрос Государя, как идут дела и каково положение, занимаемое им, Талейран отвечал, что оно всегда останется тем же самым, и присовокупил: „если ваше величество желаете восстановить всю Польшу в полной ее независимости, мы готовы вас поддержать“. — „Я желал в Париже восстановления Польши, и вы это одобряли; я того же желаю еще, как человек, всегда верный либеральным идеям, которых я никогда не покину. Но в моем положении желания человека не могут служить руководством для Государя. Быть может, настанет день, когда окажется возможным восстановить всю Польшу; в настоящее время об этом нельзя думать“. — „Если речь идет лишь о разделе герцогства Варшавского, то это дело Австрии и Пруссии более, чем наше. Раз эти две державы признают себя удовлетворенными в этом отношении, мы также будем удовлетворены. Пока же этого не случится, нам предписано их поддерживать, и это наша обязанность, ибо Австрия допустила проявление всех этих затруднений, которые ей было так легко отстранить, предупредить“. — „Это как?“ — „Потребовав, при заключении с вами союза, занятия принадлежавшей ей части герцогства Варшавского своими войсками; вы бы, вероятно, ей в этом не отказали, и если бы она заняла тогда этот край, вы бы не подумали его у ней отнять“. — „Австрия и я мы согласны между собой“. — „Не то думают об этом в публике“. — „Мы не расходимся в существенных пунктах; спор происходит теперь лишь из-за нескольких деревень“. — „Этот вопрос имеет для Франции второстепенное значение; но за Саксонией остается первостепенное значение“. — „Действительно, саксонский вопрос имеет для Бурбонского дома семейное значение“. — „Нисколько, Государь, в саксонском деле речь вовсе не идет об отдельной личности или семействе; это дело касается интересов всех королей; оно касается ближе всего вашего величества, ибо ваша собственная выгода требует сохранить приобретенную личную славу, блеск которой падает на вашу империю. Ваше Величество должны об ней заботиться, не только для себя, но и для вашей страны, для которой эта слава составляет наследство; вы довершите ее, оказывая покровительство и требуя уважения к принципам, которые служат основанием общественному порядку и всеобщей безопасности. Я говорю с вами, Государь, не как французский министр, но как человек, который к вам искренно привязан“. В ответ на эти льстивые фразы, Император Александр сказал Талейрану: „Вы говорите о принципах, но ведь это то же принцип — держать данное слово, а я дал слово“. — „Бывают различные обязательства, и обязательство принятое на себя вашим величеством при переходе через Неман, по отношению к Европе, должно иметь превосходство над всеми другими. Позвольте, Государь, еще присовокупить, что на вмешательство России в дела Европы смотрят вообще с ревностью и беспокойством, и если оно было терпимо, то единственно ради личного характера вашего величества. Поэтому необходимо, чтобы этот характер всецело сохранился“. — „Это есть дело, которое касается только лично меня и в котором лишь я один могу быть судьей“. — „Простите, Государь, когда принадлежишь истории, весь мир является судьей“. В заключение разговора Император Александр сказал: „Послушайте, поторгуемся; будьте любезны для меня в саксонском вопросе, и я тем же отплачу вам в неаполитанском. С этой стороны у меня нет обязательств“. Талейран ответил, что такая торговля невозможна, так как между этими вопросами нет подобия. „Ну, так убедите пруссаков, чтобы вернули мне мое слово“. — „Я очень редко вижусь с ними и, конечно, мне не удастся их в том убедить. Но ваше величество располагаете всеми средствами для этого. Вы имеете влияние на ум короля. К тому же, вы располагаете всеми средствами, чтобы удовлетворить пруссаков“. — „Это каким образом?“ — „Уделив им что-нибудь побольше из Польши“. — „Вы предлагаете мне странный способ, — ответил Александр. — Вы хотите, чтобы я пожертвовал собственностью и им отдал“. В заключение беседы Император сказал Талейрану: „vous insistez beaucoup sur une chose décidée“. Сообщая содержание этой беседы 5-го (17-го) ноября королю, Талейран, относительно намерений Императора Александра, пришел к следующему заключению. „Tout esclave qu’il veut paraître de sa parole, il serait dans le fond de l’âme enchanté d’avoir un prétexte honnête pour se dégager“. Но высказав подобное предположение, Талейран прибавил: „jusqu’ici l’Empereur Alexandre n’а pas fléchi“.
В то время, когда совещания конгресса с каждым днем становились затруднительнее и представлялась возможность разрыва России с западными державами, Император Александр признал полезным обратиться с воззванием к польской армии, призывая ее к защите отечества и к сохранению политического существования страны. В приказе по польской армии Цесаревича Константина Павловича, от 29-го ноября (11-го декабря) 1814 года сказано было: „Вы ознаменовали себя великими подвигами в борьбе нередко вам чуждой. Теперь, когда вы обратите все свои усилия к защите отечества, вы будете непобедимы. Беспредельная преданность Императору, который желает одно благо вашего отечества, любовь к его августейшей особе, повиновение, дисциплина, согласие: вот средства, могущие обеспечить благоденствие вашей страны, состоящей под мощной защитой Императора. Таким путем вы достигнете той счастливой доли, которую другие могут вам обещать, но которую лишь он один может вам доставить. Его могущество и его добродетели в том ручаются“.
Князь Чарторижский удивлялся настойчивости, выказанной Императором Александром в переговорах по польскому вопросу и писал по этому поводу отцу: „Император продолжает держаться своего намерения; его твердость и непоколебимость относительно Польши служат для меня предметом удивления и уважения. Все кабинеты против него; никто не говорит нам добрго слова, не помогает нам искренно. Здешние русские тоже страшно негодуют и не извиняют Императора; этот хор из чужих и своих старается перекричать один другого. На меня тоже падает их гнев, как на защитника этого дела и воображаемого советника Императора. Но несмотря на все эти бури, я все-таки надеюсь, что дело кончится хорошо для Польши“.
Талейран не замедлил сообщить все сказанное Государем во время аудиенции Меттерниху, под предлогом, „чтобы дело не представлялось в ложном свете“. По мнению Талейрана, Лудовику XVIII предстояла новая миссия, — спасти Европу от гибели, которой угрожали ей честолюбие некоторых держав, слепота и малодушие других. Хотя сначала Талейран высказал относительно государей, собравшихся, в Вене, следующее мнение „ils n’ont ni le courage de se brouiller, ni le bon sens de s’entendre“, но вскоре он пришел к другому убеждению. В декабре 1814 года интриги, направленные против России, созрели настолько, что Талейран нашел возможным предложить Кестельри подписать совместно с Австрией: „une petite convention“ с целью обеспечить права саксонского короля. „Конвенция, — спросил английский дипломат, — то есть, вы предлагаете союз“. Талейран возразил, что из этого может выйти союз, если он того пожелает. Этот обмен мыслей привел договаривавшиеся стороны к окончательному заключению, что нужно все сделать, чтобы спасти честь, справедливость и будущность Европы! Вскоре старания Талейрана в этом смысле увенчались полным успехом. 22-го декабря 1814 года (3-го января 1815 года) Меттерних, Кестельри и Талейран подписали конвенцию, по условиям которой Австрия, Англия и Франция обязывались выставить по полутораста тысяч каждая; в случае войны, взаимно условиться на счет выбора главнокомандующего и не иначе заключить мир, как с общего согласия. Положено было, сверх того, пригласить к участию в союзе Баварию, Виртемберг и Нидерланды. К этим державам нужно присоединить еще Ганновер. Посылая королю конвенцию, Талейран умолял его о наискорейшей ратификации договора, прося употребить для этой работы людей лишь самых испытанных на счет тайны; предосторожность новых союзников простиралась до того, что Австрия не решилась отправить по этому поводу в Париж курьера в свое посольство. Хотя, по мнению Талейрана, редакция некоторых статей конвенции могла быть лучше отделана, но, как он доносил королю, с людьми слабого характера нужно было торопиться кончить дело. 7-го (19-го) января Талейран получил обратно из Парижа ратифицированную королем конвенцию. „Теперь, государь, — писал Талейран, — коалиция разрушена и разрушена навсегда. Не только Франция не изолирована более в Европе, но ваше величество располагаете такой федеративной системой, что, кажется, и пятьдесят лет переговоров не могли бы вам ее доставить. Вы действуете в союзе с тремя великими державами и с тремя второстепенными державами, а вскоре присоединятся к ним все государства, которые руководствуются принципами, не имеющими ничего общего с принципами революционными. Вы будете в полном смысле главой и душой этого союза, образованного для защиты принципов, впервые вами провозглашенных“. Князь Шварценберг составил подробный план предстоявших новым союзникам военных действий, причем решено было, что кампания начнется в конце марта, при участии стотысячной французской армии, так как, по его соображениям, „в настоящее время с большими выгодами можно бы ее вести, чем несколько лет позже“.
Великий дипломат не довольствовался, однако, одержанным успехом и для усиления союза, предложил Меттерниху и Кестельри действовать сообща с Францией на Оттоманскую Порту, чтобы побудить ее, в случае надобности, произвести полезную диверсию против России; они одобрили эти предположения, предписав своим представителям в Константинополе понуждать к тому турецкое правительство. Кроме того, Талейран признавал выгодным установить такое же соглашение и с Швецией.
Император Александр не подозревал двуличия своих коварных союзников. Тайна враждебной России политики соблюдена была настолько удачно, что Государь продолжал, даже при посредстве Талейрана, переговоры, начатые им с Лудовиком ХVІІІ по поводу брака Великой Княжны Анны Павловны с герцогом Беррийским. Опасения, высказанные графом Каподистрия еще по заключении мира в Париже относительно вероятности исхода предстоявшего тогда конгресса, получили блистательное подтверждение в Вене. Получив приказание Государя — изложить свое мнение о Парижском трактате, Каподистрия подал записку, в которой доказывал, что на предстоявшем конгрессе Россия, Австрия и Пруссия явятся с домогательствами вознаграждений, а Франция и Англия, как державы, уже вполне удовлетворенные, от которых будет зависеть согласие на требование прочих; при таком положении дел, по мнению Каподистрия, достаточно было одной из этих держав перейти на сторону Англии и Франции, чтобы придать переговорам направление, вредное для двух остальных. Государь был поражен заключением, к которому приводил графа Каподистрия разбор парижского мира, но, тем не менее, сказал: „Tout cela est de la doctrine; ne soyez pas en peine, je me tirerai d’affaire“.
В то время, когда Талейран тайно подготовлял коалицию против Императора Александра, Пруссия обнаружила не раз колебания в выборе пути, которым она могла бы обеспечить за собой обладание Саксонией. Прусские государственные люди вовсе не сочувствовали планам Императора Александра; Вильгельм Гумбольдт даже написал в одной ноте, что, конечно, расширение пределов России нежелательно, но противиться этому событию нельзя, ибо оно служит естественным последствием фальшивой системы, укоренившейся с конца прошлого столетия, системы, — состоявшей в том, чтобы бороться с преобладанием Запада, опираясь на Восток. Именно для того, чтобы на будущее время не могло случиться ничего подобного, чтобы Германия не нуждалась в помощи России и следует усилить Пруссию присоединением к ней Саксонии; это необходимо не столько даже в ее интересах, сколько в интересах Европы. От прусского правительства требуют, чтобы оно в союзе с Англией и Австрией воспротивилось намерениям Императора Александра по польскому вопросу, но благоразумно ли противиться им, когда они, если только суждено им осуществиться, принесут вред самой России. Затем, Гумбольдт подробно развивал последнюю мысль с замечательной проницательностью. Гарденберг, с своей стороны, также намекал, что Пруссия не откажется разойтись с Россией, если будет ей гарантировано обладание Саксонией. Наконец, Император Александр вынужден был лично разъяснить дело. Он пригласил к себе обедать прусского короля и вступил с ним в продолжительный разговор. Он ему напомнил о соединявших их узах дружбы и о значении, которое он придает этой дружбе, и о желании своем, чтобы она навсегда оставалась неизменной; о том, что так как они почти одинаковых лет, то ему приятно думать, что еще долго будет он свидетелем благополучия, которым отразится на подвластных им народах тесный их союз. Затем Александр сказал, что он всегда связывал свою личную славу с восстановлением польского королевства; и теперь, когда он уже близок был к осуществлению своих желаний, неужели суждено ему испытать горечь видеть между своими противниками самого дорогого друга и единственного государя, на чувства которого он рассчитывал? Король рассыпался в сердечных излияниях и поклялся поддерживать его в польском вопросе. „Недостаточно, — сказал ему Император, — если вы сами усвоите себе подобный взгляд; необходимо еще, чтобы ваши министры сообразовались с ним“. Король призвал тогда Гарденберга, и Государь повторил ему все сказанное им королю и что король дал ему уже свое слово. Когда, затем, Меттерних и Кестельри убедились, что Пруссия не намерена содействовать их видам, они высказали желание, чтобы Гарденберг подал в отставку; но прусский дипломат и не думал доводить свою оппозицию до такого решительного шага. Врагам Императора Александра пришлось, таким образом, довольствоваться тройственным союзом, и Талейрану не удалось совершенно изолировать Россию, хотя он и доносил Лудовику ХVIII, что прусский кабинет не разделяет слепой привязанности своего короля к русскому Государю.
Новые союзники Франции не были, однако, воодушевлены одинаковым воинственным пылом, так что, 27-го января (8-го февраля) 1815 года, Талейран не без грусти писал королю: „La guerre que personne n’а envie de faire, que presque personne n’est en état de faire, n’aura très probablement pas lieu“. Действительно, державы, спорившие между собой на конгрессе, начали постепенно склоняться к взаимным уступкам; при таком настроении венские переговоры вступили в новый фазис. Император Александр начал уже говорить о предстоявшем возвращении в Россию, как неожиданно для всех произошло новое усложнение, погубившее дело, созданное Талейраном с таким неподражаемым искусством. В ночь с 22-го февраля (6-го марта) на 23-е февраля (7-е марта) 1815 года Меттерних получил известие об отплытии Наполеона с острова Эльбы; оно было отправлено с эстафетой австрийским генеральным консулом в Генуе и ограничивалось простым сообщением факта. Меттерних вскрыл депешу только утром и, познакомившись с ее содержанием, тотчас же поспешил в восьмом часу утра к императору Францу, который приказал ему передать это известие Императору Александру и королю прусскому. „Скажите им, — присовокупил австрийский монарх — что я готов отдать приказ моей армии снова направиться против Франции. Я не сомневаюсь в том, что оба Государя будут действовать в согласии со мной“.
В первый раз, по истечении почти трех месяцев со времени знаменитой размолвки, Меттерних снова являлся к Императору Александру. Он сейчас же принял его. „Государь высказался с большим спокойствием и достоинством в смысле согласия со своим августейшим союзником, — пишет Меттерних. — Нам не пришлось долго обсуждать меры, которые следовало принять; решение последовало быстрое и категорическое. Уладив эго дело, Император сказал мне: „Nous avons encore a vider un differend personnel. Nous sommes chrétiens tous les deux; or notre sainte loi nous commande de pardonner les offenses. Embrassons nous, ce que tout soit oublie“. Я ответил Императору, что, со своей стороны, мне нечего прощать, но что мне приходится позабыть неприятные случаи; что, по всей справедливости, и е. и. в. находится в таком же положении, и поэтому я не принимаю прощения, но предлагаю все позабыть. Император обнял меня и отпустил с просьбой возвратить ему прежнюю дружбу. В позднейшие наши многократные личные отношения ни разу не было более речи о нашей распре. Наши отношения не замедлили принять прежний доверительный характер". Вслед за тем Меттерних отправился к прусскому королю, который ответил в таком же смысле. В десять часов у Меттерниха состоялось уже первое совещание, вызванное новым положением дел. „C’est ainsi que la guerre fut décidée en moins d’une heure“, — пишет Меттерних. Первым явился к нему Талейран; он дал ему прочесть известие, полученное из Генуи. Талейран остался безмятежным, и между ними завязался следующий лаконический разговор, который Меттерних воспроизвел в своих „Записках“. Талейран: „Знаете-ли, вы куда направляется Наполеон?“ — Я: „Донесение ничего об этом не говорит“. — Талейран: „Он высадится на какой-либо берег Италии и бросится в Швейцарию“. — Я: „Он пойдет прямо на Париж“. — „Вот история во всей ее простоте“, — прибавляет Меттерних. Высказанное Меттернихом предположение оправдалось на деле. 8-го (20-го) марта 1815 года, Наполеон, не сделав ни одного выстрела, прибыл в Тюильерийский дворец, в то время, как Лудовик ХVIII находился уже на дороге в Гент. Бегство короля совершилось с такой быстротой, что он забыл в своем кабинете копию секретного договора 22-го декабря 1814 года (3-го января 1815 года). Наполеон воспользовался этим счастливым случаем и, надеясь расстроить собиравшуюся против него коалицию, отправил с этим важным документом, оставшегося в Париже секретаря русской миссии Будягина, в Вену к Императору Александру. 27-го марта (8-го апреля) Будягин вручил этот документ Государю, который мог, наконец, наглядно убедиться в двуличии своих союзников. Но цель, которую имел в виду Наполеон, решившись на такое разоблачение политических намерений Бурбонского дома, не была достигнута. На следующее утро Александр призвал к себе Штейна, и дав ему прочесть договор, сказал: "Я пригласил к себе также князя Меттерниха, и желаю, чтобы вы были свидетелем нашего разговора. Вскоре вошел Меттерних. Александр показал ему бумагу и спросил: „Известен ли вам этот документ?“ Князь не изменился в лице и молчал. Придумывая себе оправдание, он хотел заговорить, но Император прервал его и сказал: „Меттерних, пока мы оба живы, об этом предмете никогда не должно быть разговора между нами. Нам предстоят теперь другие дела. Наполеон возвратился и поэтому наш союз должен быть крепче, нежели когда-либо“. С этими словами он бросил трактат в пылавший подле него камин и отпустил обоих министров.
Когда узнали, что секретный договор, придуманный Талейраном, находится в руках Императора Александра, многие почувствовали необходимость оправдать себя в его глазах. Король баварский явился к Государю с объяснениями и извинениями. Александр заметил ему: „Вы были увлечены другими, я забыл уже об этом деле“. Уполномоченный нидерландского короля фон Гагерн не замедлил последовать примеру Баварского короля и представил свои оправдания через Штейна Александру; они также были благосклонно приняты. Страх перед Наполеоном заставил немедленно все державы вновь возложить свои упования на Россию и ожидать спасения Европы от великодушия и бескорыстия Александра.
Независимо от присылки договора, Наполеон прибег еще к другому средству для достижения желаемого им примирения с Императором Александром. С 1814 года королева Гортензия находилась в переписке с Государем, и Наполеон поручил ей написать письмо своему неумолимому противнику, с целью отклонить его от враждебных действий против Франции и убедить в миролюбивых намерениях восстановленной империи. В этом письме от 13-го (25-го) марта, между прочим, сказано: „La nation est donc toute entière a l’Empereur, mais elle veut la paix, et il aura assez d’esprit pour suivre en cela l’opinion dominante, car il а déjà éprouvé, et les Bourbons en sont un exemple, qu’on ne peut rester souverain qu’en ne séparant pas sa cause de celle de la nation. Voici ma politique, et je crois bien que c’est celle qu’on suivra ici; mais on attend avec impatience les intentions de l’Empereur Alexandre, on dit que son intérêt est d’être en paix avec la France, qu’il ne doit jamais craindre qu’on veuille l’inquiéter sur la Pologne, qu’on а la preuve qu’il est impossible de retourner chez lui, qu’il а désire faire le bonheur de la France, qu’il ne viendra donc pas nous apporter la guerre, pour défendre une famille qui n’était guère reconnaissante envers lui, et pour aller en contradiction avec une nation qui s’est bien déclarée, car un homme qui arrive tout seul reprendre son trône prouve bien qu’il y est appelle par le voeu de la nation. Il promet une constitution libérale, la liberté de la presse, enfin il veut contenter tout le monde, et s’il ne le fesait pas, il ne pourrait pas y rester. Serait-ce donc celui que nous aimons, dont les français se rappellent encore avec sensibilité tous les procèdes, qui viendrait nous apporter ici de nouveaux malheurs; je soutiens toujours .que c’est impossible et comme ce que je viens de Vous dire fait le principal sujet de toutes mes conversations, j’aime a Vous en parler et a croire que Vous ne pouvez jamais être que notre ami. Vous seriez toujours a temps d’être notre ennemi, si l’on n’était pas vrai et loyal envers Vous… enfin si Vous êtes notre ami, tout ira bien“. (Государственный Архив. IV Разряд, № 240).
Все эти попытки Наполеона придать своему возвращению на престол мирную развязку и отвлечь от союза Императора Александра оказались тщетными. По словам современника, могучее, звучное, ласковое слово Императора Александра раздалось на конгрессе и всех ободрило, все примирило, все соединило. Внимая этому слову, все народы европейские вдруг поднялись, как один народ. 13-го (25-го) марта последовала декларация восьми держав, на основании которой Наполеон Бонапарт, как нарушитель общего мира и спокойствия, был объявлен состоящим вне покровительства законов; вместе с тем, изъявлено твердое намерение держав поддерживать всеми средствами условия парижского договора. Декларация сопровождалась заключением союзного договора, на основании шомонского трактата. Россия, Англия, Австрия и Пруссия обязались каждая выставить по 150000 человек, и не прежде прекратить военные действия, как лишив Наполеона возможности возмущать спокойствие Европы; тогда же приглашены к участию в союзе все прочие европейские державы. По особому договору, Англия обязалась уплатить России, Австрии и Пруссии субсидию в 5 миллионов фунтов стерлингов; кроме того, тридцати германским владениям, выставившим контингенты против Франции, назначено было еще три с половиной миллиона фунтов стерлингов. Вообще против Наполеона союзники выставили 800000 человек, из них было 167000 русских, под начальством фельдмаршала графа Барклая-де-Толли. Войска эти двинулись с места своего расположения в начале апреля, но могли достигнуть французской границы лишь в июне, когда победа англо-прусских войск при Ватерлоо уже решила участь Наполеона. Корпуса графа Витгенштейна и принца Евгения Виртембергского, выступившие в поход несколько позже, не дошли до Рейна; та же участь постигла и гвардейский корпус. Указ о походе гвардии последовал 27-го апреля (9-го мая), но она была остановлена в Вильне и осенью возвратилась в столицу, не побывав вторично в Париже. Вообще же вся действующая армия, вверенная Барклаю, вместе с резервами и нестроевыми чинами простиралась до 225000 человек. Начальником главного штаба действующей армии назначен был генерал Дибич.
По поводу нового похода против Франции, Император Александр писал Цесаревичу Константину Павловичу, 12-го (24-го) марта 1815 года: „Vous saurez déjà que Napoléon а reparu sur la scène. Ceux qui étaient le plus intéresses a le bien garder, les Bourbons et les Anglais, y ont mis une ineptie et une insouciance vraiment criminelle. Des le moment que j’ai appris son départ de son île avec sa petite troupe, je n’ai plus doute un moment qu’il n’eut des intelligences très fortes dans l’armée française, et des cet instant j’ai prévu la possibilité que joignant les premieres troupes qui lui étaient bien disposées il se dirigera avec un corps d’armée sur Paris. C’est justement ce qu’il а fait. Il а dépasse Lyon, et les Bourbons jusqu’a ce moment ne peuvent pas réussir a disposer contre lui d’une force un peu majeure. Des la première nouvelle de son départ, on est unanimement convenu d’employer les efforts communs les plus vigoureux, pour agir contre lui avant qu’il ne puisse bien ancrer sa puissance en France et rétablir cette force militaire imposante, qui plus tard rendra tous nos efforts vains. Une armée de 150000 Autrichiens se forme en Italie. Vis-a-vis de Strasbourg une armée composée de 65000 Bavarois, de 25000 Wurtembergeois et de 10000 Badois va être soutenue et renforcée par 160000 Autrichiens.Une armée prussienne de 160000 hommes se forme près de Luxembourg, ayant a sa droite une autre entre Mons et Namur composée de 60000 Anglais, 20000 Bataves et 20000 Allemands, tels que Hanovriens, Brunswickois et Hessois. Enfin notre armée forte de 200000 hommes va se porter vers Nuremberg pour faire la grande réserve de toutes ces forces, de manière qu’on va disposer contre ce génie du mal et ce perturbateur du repos public d’une masse de moyens de 860000 hommes. Très certainement de longtemps il ne pourra pas même mettre 400000 hommes en campagne, ainsi, avec l’assistance de la Providence Divine, j’espère que nous parviendrons a l’abattre pour la seconde fois. Mais il faudra déjà que ce soit la dernière. Telle est la décision unanime de toutes les puissances… Si je verrai que la lutte s’engage sérieusement, je ferai marcher la garde vers Bialistok, ainsi que la 1-re de grenadiers et le 1-re corps de réserve de cavalerie; sinon, je les laisserai en repos la ou ils sont maintenant“.
После возвращения Наполеона в Париж, недоброжелатели России тотчас заговорили другим языком. Великодушный Александр, конечно, не допускал и мысли потребовать себе новых уступок, пользуясь для этой цели общим переполохом. Талейран находил теперь для своего отечества даже выгодным, чтобы Императору Александру предоставлена была главная роль среди держав, ополчившихся против Наполеона; в донесении королю он указал и на побудительную к тому причину: Александр не может питать никаких честолюбивых замыслов относительно Франции. Государь, помирившись с Меттернихом, пожелал видеть и Талейрана; он сказал ему: „Il faut ecarter les recriminations, ne point revenir sur le passe et s’occuper franchement et utilement de l’etat present, non pour en chercher les causes, mais pour y remedier“. Затем Александр присовокупил еще, что он готов пожертвовать последним своим солдатом и последним своим рублем за дело, в котором замешана его честь. После таких милостивых слов, неудивительно, что Талейран писал своему двору: „l’Empereur de Russie а le meilleur langage“. Наконец, Александр простер свое великодушие даже до того, что не сказал ни слова Талейрану относительно секретной конвенции, присланной Наполеоном из Парижа. По поводу этого акта Государь выяснил свой взгляд Каподистрии в следующих выражениях: „Люди, которые работали над этим соглашением, не ожидают, чтобы теперь я признал его несуществующим. Однако, я не скажу им ни слова и приказываю вам поступить точно так же. Достаточно будет, если я удвою бдительность в договоре, который будет заключен для возобновления войны и для открытия похода“.
Война с наполеоновскою Франциею не казалась однако, всем равно необходимой; нашелся даже прусский патриот генерал Гнейзенау, передавший Гарденбергу записку, в которой развивались мысли, совершенно противные решениям, принятым тогда в Вене. Гнейзенау доказывал, что теперь для Пруссии настал удобный момент предъявить союзникам ультиматум относительно исполнения всех справедливых требований ее под угрозой выхода из союза; затем, он подробно развивал все выгоды, которыми союз с Наполеоном сопровождался бы тогда для Пруссии. Гарденберг отверг предложение Гнейзенау, назвав его: „eine moralische Enormitat“, и отказался даже доложить об этом королю. В последствии он высказал, однако, уверенность, что подобное бесцеремонное поведение Пруссии, в столь критический момент, склонило бы все державы согласиться на требуемые ею уступки.
Появление Наполеона в Париже встревожило Россию, но в изъявлениях беспокойства видно было более досады, чем страха. В одной только Москве, говорит современник, приостановились с новыми постройками, но не на долго. Воображению многих представлялось, что Наполеон по-прежнему будет все продолжать идти вперед, и предосторожные люди думали только об одном, как бы на этот раз своевременно начать укладываться, чтобы завоеватель не застал их врасплох, как в 1812 году. В Петербурге не сомневались в успехе новой войны. „Поступок Наполеона в глазах наших, — пишет Вигель, — был не что иное, как возмущение против Александра, на которого в двенадцатом году все смотрели мы с обидным состраданием и в которого через три года веровали беспредельно. Грозный же повелитель народов, законодатель целой Европы, ужас России, который имя свое должен был дать столетию, в котором жил, казался нам отчаянным пройдохой, которому нечего было терять и который в последний раз хочет испытать свое счастье. Сама Франция, сума переметная, в мнении нашем ниспала до состояния слабой, вечно мятежной Польши, которую Россия столько раз без труда унимала. Даже простой народ полагал, что с Бонапартом так же легко будет справиться, как с Костюшкой, и что казак на аркане верно притащит его в русский стан“.
С самого открытия венского конгресса Талейран усердно домогался свержения Мюрата с неаполитанского престола и восстановления здесь Бурбонской династии в лице Фердинанда IV. Мюрат не пользовался сочувствием венценосцев, заседавших в Вене; даже Император Александр в разговоре с Талейраном выразился о нем неодобрительно и сказал: „c’est une canaille qui nous а tous trahi“. Но по разным причинам решительные против него действия были временно отложены. Когда же Наполеон возвратился в Париж, Мюрат поднял знамя итальянской независимости; смелое предприятие его, однако, не увенчалось успехом; австрийцы восторжествовали, и Мюрат бежал во Францию.
Восстановление французской империи ускорило развязку спорных вопросов на венском конгрессе. 21-го апреля (3-го мая) 1815 года подписаны трактаты между Россией, Австрией и Пруссией, определявшие судьбу Варшавского герцогства; оно было присоединено к России под наименованием Царства Польского, за исключением Познани, Бромберга и Торна, отданных Пруссии, Кракова, объявленного вольным городом, и соляных копей Велички, возвращенных Австрии вместе с Тарнопольской областью, которая с 1809 года принадлежала России. Александр принимал титул Царя Польского и предоставлял себе даровать этому государству, имеющему состоять под особенным управлением, то „внутреннее расширение“, которое за благо признает. Вообще же полякам, как российским подданным, так и австрийским и прусским, предположено даровать представительный образ правления и национальные учреждения, согласные с образом политического существования, который признают удобнейшим и полезнейшим владеющие ими правительства. В тот же день заключен уполномоченными Пруссии и Саксонии трактат, по условиям которого король саксонский уступил Пруссии почти всю Лузацию и часть Саксонии. Наконец, почти месяцем позже, 27-го мая (8-го июня) 1815 года был подписан акт германского союза, а на следующий день, 28-го мая (9-го июня) — главный акт венского конгресса.
На основании условий конгресса 1815 года, Россия увеличила свою территорию пространством около 2100 кв. миль с народонаселением более трех миллионов человек; Австрия приобрела 2300 кв. миль с десятью миллионами человек, а Пруссия 2217 кв. миль с 5362000 человек. Таким образом, Россия, которая на своих плечах вынесла всю тяжесть трехлетней войны с Наполеоном и принесла наибольшие жертвы для торжества европейских интересов, получила наименьшее вознаграждение.
За несколько дней до подписания трактатов, определивших судьбу герцогства Варшавского, Император Александр известил президента польского сената, графа Островского, о предстоявшем присоединении Царства Польского к Российской Империи. В этом письме, между прочим, сказано: „Si le grand intérêt du repos général n’а pas permis que tous les Polonais fussent réunis sous le même, sceptre, je me suis efforcé du moins d’adoucir, autant que possible, les rigueurs de leur séparation, et de leur obtenir partout la jouissance, possible de leur nationalité“. Вслед за тем, 13-го (25-го) мая последовал манифест жителям Царства Польского о даровании им конституции, самоуправления, собственной армии и свободы печати. 9-го (21-го) июня в Варшаве происходило торжество восстановления Польши. Князь Чарторижский в письме к Императору Александру выразился, что воспоминание об этом дне должно быть для великодушного сердца Государя наградой за его труды на благо человечества. В католической соборной церкви собрались все правительственные лица, где после Божественной службы были прочтены: акт отречения короля саксонского, манифест Императора Всероссийского, короля Польского, и основания будущей конституции. Государственный совет, Сенат, чиновники и жители принесли присягу в верности Государю и конституции. Тогда же белый орел и польское знамя водружено на всех общественных зданиях и во всех церквах отслужено благодарственное молебствие с колокольным звоном и пушечной пальбой. Затем все государственные сановники отправились к Цесаревичу. Войска собрались на равнине, близ Воли, где сооружен был алтарь; там военные чины, побатальонно, присягали в присутствии августейшего главнокомандующего польской армией. Канонада и ружейные залпы, заключившие торжество, прерывались громкими восклицаниями народа: „Да здравствует наш король Александр“. Князь Адам Чарторижский, присланный Государем из Вены, занял место в совете. 13-го (25-го) мая Император Александр писал ему из Вены: „Вы имели случай ознакомиться с моими намерениями относительно учреждений, которые я хочу установить в Польше, и улучшений, которые я желаю ввести в этой стране. Вы постараетесь никогда не терять их из виду, при совещаниях совета, и обращать на них все внимание ваших товарищей, для того, чтобы ход правительства и реформы, которые ему поручено произвести, были согласны с моими воззрениями“. Для составления же конституции был назначен комитет, под председательством графа Островского, из польских сановников.
Император Александр, не дожидаясь окончания конгресса, выехал из Вены 13-го (25-го) мая и отправился к армии, приближавшейся к Рейну. 9-го (21-го) мая Государь подписал манифест „о поднятии оружия против похитителя французского престола всеми державами, хранящими закон благочестия и правды“. В том же манифесте возвещалось о присоединении к России обширнейшей части бывшего герцогства Варшавского. „Сим ограждается пределов ваших безопасность, возникает твердый оплот, наветы и вражеские покушения отражающий, возрождаются узы братства племен, взаимно между собой сопряженных единством происхождения. Сего ради признали Мы за благо устроить участь сего края, основав внутреннее управление оного на особенных правилах, свойственных наречию, обычаям жителей и к местному их положению примененных. Следуя учению Христианского закона, коего владычество объемлет толикое число разноплеменных народов, но при всем том отличающие их свойства и обычаи сохраняет неизменными, возжелали Мы, созидая благополучие новых подданных, поселить в сердцах их чувство приверженности к престолу Нашему, и тем изгладить навсегда следы прежних бедствий, от пагубного несогласия и долговременной борьбы происходящих“.
В день отъезда из Вены, Император Александр возвел графа Разумовского в княжеское достоинство, в воздаяние отличных услуг, оказанных отечеству в продолжение Венского конгресса.
Государь остановился на короткое время в Мюнхене и Штутгарте, и 23-го мая (4-го июня) прибыл в Гейльброн, избранный местом для русской главной квартиры. Здесь произошла первая встреча Императора Александра с баронессой Юлианой Криднер.
Баронесса Криднер (урожденная Фитингоф), автор известного романа „Valérie“, давно уже из тщеславной, светской женщины обратилась в кающуюся грешницу и вступила на путь мистического пиетизма. Знакомство с моравскими братьями и в особенности с Юнг-Штиллингом окончательно утвердили ее мысли в благочестиво-филантропическом настроении. Она, со свойственной ей экзальтацией, все больше и больше воображала, что ей предстоит великое дело, что сам Бог поручает ей высокую миссию — обращать неверующих. По замечанию ее биографа, она была готова сказать, подражая Лудовику XIV: „Le ciel c’est moi“. В 1814 году г-жа Криднер сблизилась в Карлсруэ с фрейлиною Р. С. Стурдзой и через нее проникла к Императрице Елисавете Алексеевне. Но, по ее словам, внутренний голос говорил ей, что этим дело еще не кончено; конечную цель ее стремлений составляло сближение с Императором Александром, душевное настроение которого того времени ей было вполне известно как из разговоров со Стурдзой, так и после свидания Государя с Юнг-Штиллингом, состоявшегося в 1814 году, во время Высочайшего пребывания в Брухзале. В продолжение Венского конгресса г-жа Криднер поддерживала деятельную переписку с Р. С. Стурдзой. Она коснулась в этой переписке и Императора Александра и говорит: „Вам хотелось бы говорить о стольких великих и глубоких прекрасных качествах души Императора. Мне кажется, что уже много знаю о нем. Я уже давно знаю, что Господь даст мне радость его видеть. Если я буду жива, это будет одной из счастливых минут моей жизни… Я имею множество вещей сказать ему, потому что я испытала многое по его поводу: Господь один может приготовить его сердце к принятию их; я не беспокоюсь об этом; мое дело быть без страха и упрека; его дело преклониться перед Христом, истиной“. К этим душевным излияниям г-жа Криднер искусно примешивала тайные пророчества: „Буря приближается; эти лилии явились, чтобы исчезнуть“. Р. С. Стурдза была поражена этими таинственными предсказаниями, и показала письмо Императору Александру; он поручил ей написать г-же Криднер, что почтет для себя счастьем встречу с ней. В таком же духе г-жа Криднер продолжала писать и в следующем году; в письме от 4-го февраля І8І5 года она еще яснее высказала занимавшие ее мысли: „Величие миссии Императора в последнее время было еще открыто мне так, что мне непозволительно в ней сомневаться. Я преклонялась перед щедротами Господа, который дал столько благословений этому орудию милосердия. Ах, как мало мир знает о всем том, что ожидает его, когда священная политика возьмет в бразды все, и когда солнце правосудия покажется для самых слепых. Да, милый друг, я убеждена, что я имею множество вещей сказать ему, и хотя князь тьмы делает все возможное, чтобы удалить и помешать тем, кто будет говорить с ним о божественных вещах, Всемогущий будет сильнее его. Бог, который любит пользоваться теми, кто в глазах света служит предметом унижения и насмешек, приготовил мое сердце к тому смирению, которое не ищет одобрения людей. Я только ничтожество. Он все, и земные цари трепещут перед ним“.
Выше уже упомянуто, что первый религиозный порыв Императора Александра проявился в 1812 году, когда тяжелые испытания обрушились на Россию и вселили справедливую тревогу в душе его. Религиозные стремления Александра не могли быть удовлетворены обычными церковными формами; он искал здесь нечто другое. Поэтому, расставшись с теми гуманистическими идеалами, которые до некоторой степени воодушевляли его с юных лет, и вступив раз на религиозную почву, он по свойствам своего характера руководствовался и в этом деле идеальными стремлениями, не расставаясь, вместе с тем, с присущей ему сентиментальной романтикой. При таком настроении у Александра должна была проявиться восприимчивость к внушениям пиетистов и мистиков. Заграничный поход представил к тому много удобных случаев: в Силезии Государь посещал общины моравских братьев, в Бадене он беседовал с Юнг-Штиллингом, в Лондоне оказывал большую благосклонность квакерам и выражал сочувствие депутации Библейского общества. Настало время Венского конгресса с его нескончаемыми светскими развлечениями и политическими разочарованиями. И вдруг, среди этого водоворота удовольствий и дипломатических интриг, грянуло известие о появлении Наполеона во Франции и бегстве короля. Под влиянием всех этих разнообразных впечатлений Император Александр прибыл в Гейльбронн.
„Наконец я вздохнул свободнее, — рассказывал Александр о своем пребывании в Гейльбронне Р. С. Стурдзе, — и первым моим движением было взять книгу, которая всегда со мной; но отуманенный рассудок мой не проникал в смысл читаемого; мысли мои были бессвязны, сердце стеснено. Я оставил книгу и думал, каким бы утешением была для меня в подобную минуту беседа с сочувствующим душевно мне человеком. Эта мысль напомнила мне о вас и о том что вы мне говорили о г-же Криднер а также и о желании, высказанном мною вам, познакомиться с ней. Где она теперь находится, спрашивал я себя, и где мне ее встретить? Никогда! Не успел я остановиться на этой мысли, как я услышал стук в дверь. Это был князь Волконский; с видом нетерпения и досады он сказал мне что поневоле беспокоит меня в такой час, только потому, чтобы отделаться от женщины, которая настоятельно требует свидания со мной, и назвал г-жу Криднер. Вы можете судить о моем удивлении! Мне казалось, что это сновидение. Такой внезапный ответ на мою мысль представился мне не случайностью. Я принял ее тотчас же, и она, как бы читая в душе моей, обратилась ко мне с сильными и утешительными словами, успокоившими тревожные мысли, которыми я так давно мучился. Ее появление оказалось для меня благодеянием“.
В этом первом свидании г-жа Криднер подняла перед ним завесу прошедшего и представила жизнь его со всеми заблуждениями тщеславия и суетной гордости; она доказала, что минутное пробуждение совести, сознание своих слабостей и временное раскаяние, не есть полное искупление грехов и не ведет еще к духовному возрождению. „Нет, Государь, сказала она ему, вы еще не приблизились к Богочеловеку, как преступник, просящий о помиловании. Вы еще не получили помилования от Того, Кто один на земле имеет власть разрешать грехи. Вы еще остаетесь в своих грехах. Вы еще не смирились пред Иисусом, не сказали еще, как мытарь, из глубины сердца: Боже, я великий грешник, помилуй меня! И вот почему вы не находите душевного мира. Послушайте слова женщины, которая также была великой грешницей, но нашла прощение всех своих грехов у подножия креста Христова“. В заключение г-жа Криднер сказала: „Государь, я прошу вас простить мне тон, каким я говорила. Поверьте, что я со всей искренностью сердца и перед Богом сказала вам истины, которые еще не были вам сказаны. Я только исполнила священный долг относительно вас“. — „Не бойтесь, — отвечал Александр, — все ваши слова оправдываются в моем сердце: вы помогли мне открыть в себе самом вещи, которых я никогда еще в себе не видел; я благодарю за это Бога“.
Император Александр, по обыкновению, принятому им в 1813 и 1814 годах, желал непременно быть в средоточии военных действий. Австрийцам это намерение было не по душе, и они прислали из своей главной квартиры в Гейдельберге извещение, что в этом небольшом городе трудно найти подходящее помещение, а потому они полагали, что для его величества гораздо спокойнее будет продолжать пребывание в Гейльбронне. Государь приказал отвечать, что просит об отводе в Гейдельберге для него только одного или двух домов, а что главная квартира его расположится в окрестных деревнях. Затем Александр 25-го мая (6-го июля) переехал в Гейдельберг и окончательно поселился за городом, на берегу Некара, в доме англичанина Пикфорда; здесь Государь пробыл до 10-го (22-го) июня, ожидая приближения к Рейну своей армии.
Г-жа Криднер не замедлила также переехать в Гейдельберг и поселиться недалеко от дома, занимаемого Государем. Там он проводил большую часть своих вечеров и, слушая ее душеспасительные наставления, в доверчивой беседе, передавал повесть скорбей и страстей, которыми омрачилась преисполненная горестями жизнь его. Во время пребывания Государя в Гейдельберге сюда явились Великие Князья Николай и Михаил Павловичи. Бывший воспитатель их генерал Ламздорф возвратился в Россию и место его занял генерал-адъютант Коновницын. В день приезда Великих Князей, пишет очевидец, Государь пробыл целый вечер с ними. „Великие Князья не только любят Государя как брата, но имеют к нему особенное благоговение, как к знаменитому мужу“. Затем приехала сюда же Великая Княгиня Екатерина Павловна. Когда русская армия вступила во Францию, Великие Князья сопровождали Государя на марше к Парижу. Еще до прибытия Государя в Гейдельберг, австрийцы приступили к разработке общего плана предстоящих военных действий. Он заключался в том, чтобы в ожидании прибытия русской армии к среднему Рейну, сосредоточить англо-прусскую армию в Бельгии и на нижнем Рейне, а свою, составленную из австрийских и немецких войск, на верхнем Рейне, чтобы войти в связь с австрийской армией, двигавшейся из Италии; по прибытии же русской армии к Майнцу и Мангейму, надлежало, по мнению князя Шварценберга, направить ее на поддержание австрийской армии к Шомону. Затем, обе союзные массы войск должны были одновременно двинуться вперед. План этот, очевидно, сочинен был в таком предположении, как будто Наполеон располагал в 1815 году несметными силами, и свидетельствует о всеобщем страхе, который он вселил прежними победами. Император Александр начал оспаривать целесообразность выработанного Шварценбергом предположения, и между прочим высказал мнение о необходимости союзным монархам быть вместе в одной главной квартире, как и в прошлом году. В политических взглядах союзников относительно будущей судьбы Франции царствовало также не меньшее разногласие. Гагерн по этому поводу писал: „L’opinion de l’Europe est extrêmement partagée“. Пока в главной квартире происходили совещания и споры, Наполеон открыл наступательные действия против англо-прусской армии и разбил Блюхера при Линьи. Это известие вызвало тревогу в союзной главной квартире. Немедленно собран был военный совет 8-го (20-го) июня на котором, отменив прежде принятый план действий, решили: обе армии, русскую и австрийскую, сосредоточить между Майнцем и Базелем и следовать к Нанси, имея в виду сосредоточиться там в конце июня (старого стиля); баварской армии поручено прикрывать русскую армию с правого фланга, а корпусу графа Ланжерона обложить Страсбург и Ландау.
Опасения союзников продолжались не долго. 10-го (22-го) июня было получено известие о решительной победе, одержанной при Ватерлоо, и отныне союзниками руководило только одно соображение — в возможно скорейшее время достигнуть Парижа. На другой день Император Александр перенес свою главную квартиру в Мангейм. Между тем, события во Франции быстро подвигались к окончательной развязке; 13-го (25-го) июня Наполеон отрекся от престола в пользу своего сына и отправился в Рошефор. Теперь оставалось только Лудовику XVIII возвратиться в свою столицу и принять престол из рук временного правительства, что он не замедлил исполнить с возможной для него поспешностью.
Приближаясь к французским пределам, фельдмаршал граф Барклай-де-Толли отдал, по приказанию и ближайшим указаниям Императора Александра, приказ по армии, в котором войска предварялись, что все благомыслящие и благонамеренные французы — наши друзья. „Мирный и безоружный житель Франции, в жилище и собственности своей, между вами должен быть столько же безопасен, как в нашем отечестве наши соотечественники. Одни вооруженные и действующие против вас и союзников наших суть ваши враги и неприятели: их надлежит вам побеждать и истреблять. В прошедшую войну, когда еще живо напечатлены были в каждом из вас все ужасы причиненных французами в России опустошений, зажигательств, насильств и грабежей; когда дух мщения не мог еще временем изгладиться в чувствованиях ваших, вы и тогда отличались беспримерной добродетелью щадить безоружных жителей Франции. Теперь, когда они ни в чем невинны и когда их объятия к вам распростерты, вы тем паче обязываетесь усугубить сию добродетель, не посягать на обиду и озлобление мирных и невооруженных французов; напротив, защищать и покровительствовать несчастные жертвы, угнетаемые тиранством и властолюбием: на сие воля Государя Императора есть точная и непреложная… Справедливость, а с ней и Бог на нашей стороне. Мы не жаждем подобно Бонапарту крови по видам властолюбия: достижение общего спокойствия, безопасности и незыблемого благополучия народов есть единственная цель союзных Государей; следовательно, с твердым упованием можем мы положиться на помощь Всемогущего, и с уверенностью ожидать новых побед и уничтожения вредных замыслов врага человечества“. Император Александр производил смотры русским войскам, проходившим через Мангейм на левый берег Рейна. Русские полки удивили иностранцев мужественным видом солдат, исправностью оружия и хорошим состоянием лошадей. Но от зоркого ока Государя не скрылись некоторые недостатки и он часто выражал свое неудовольствие.
Во время похода во Францию в 1815 году, военные подвиги русских ограничились только взятием штурмом города Шалона, причем генерал-адъютант Чернышев захватил шесть орудий. Кроме того, русские встретили упорное сопротивление при обложении крепости Мец. Государь с главной квартирой своей, с императором Францем и королем прусским следовал при колонне войск, находившейся под начальством генерала Раевского. Очевидец и участник похода пишет: „Можно сказать, что Государь сам предводительствует всей армией, а что Барклай-де-Толли объявляет только его повеления; все донесения приходят прямо к Императору, приказания о движении войск и о направлении их отдаются его величеством. Князь Волконский показывает ему почти каждую бумагу, относящуюся до марша армии; Государь собственноручно сочиняет бумаги, которые заслуживают большего внимания, и лично поверяет таблицы маршей, словом, он входит во все подробности. Переходы делает он верхом, с чужими весел и торжествует, когда же занимается делом — важен, иногда бранчив, быстр, но не тороплив, и взыскателен“. Население всюду с любопытством и сочувствием встречало Государя; по несколько часов народ терпеливо ожидал минуты, чтобы взглянуть на него, между тем как улицы, в которых жили император Франц и король прусский, по свидетельству очевидца, были пусты, „как будто бы монархов сих там не было“.
Однообразие похода, который уподоблялся военной прогулке, было прервано попытками французов организовать партизанскую войну; но она не успела получить опасного для армии развития, вследствие занятия англо-прусскими войсками Парижа, сдавшегося на капитуляцию. С этой минуты война могла считаться оконченной. Не доезжая до Сен-Дизье, Государь встретил курьера с донесением из Парижа генерал-адъютанта Чернышева, в котором он уведомлял, что, по мнению Веллингтона, присутствие Императора Александра в Париже необходимо, так как он один только в состоянии рассечь Гордиев узел и принять меры, сообразные с обстоятельствами. Генерал Гнейзенау, как свидетельствовал Чернышев, также был того мнения, что ввиду неприязненного расположения парижан к Бурбонам, один Государь может распутать это дело, и что без него никто не осмеливается ни на что решиться; поэтому Веллингтон убедительно просил Императора прибыть в Париж, чтобы положить конец как личному его недоумению, так равно запутанности дел вообще.
Император Александр решился немедленно опередить армию и проехать 200 верст, отделявшие его от Парижа, по пространству, не занятому нашими войсками. 27-го июня (9-го июля) Государь выехал из Сен-Дизье, сопровождаемый императором Францем и королем прусским. Для обеспечения переезда заблаговременно было послано на каждую станцию до города Mo по полусотне казаков; далее же монархи продолжали путь без конвоя. При Государе находились: графы Нессельроде и Каподистрия, князь Волконский и капитан Михайловский-Данилевский. Все поместились в девяти экипажах; положено было не отставать друг от друга и ехать вместе. Очевидец пишет: „Должно удивляться, с какой смелостью Государь отважился на опасный путь, в котором сотня решительных французов могла переменить участь вселенной“. 28-го июня (10-го июля), Александр благополучно прибыл в Париж и остановился в Елисейском дворце. Когда парижане, не ожидавшие так скоро увидеть Государя, узнали его, то взывали в восторге: „Вот Александр, вот наш избавитель!“ Через полчаса прибыл король; на этот раз он позабыл разыгрывать Лудовика XIV и первым поспешил приветствовать покровителя Франции. Оба монарха провели вместе более часа, и когда вышли из комнаты, в которой беседовали, то на Государе была голубая лента ордена Святого Духа, и король, обратившись к стоявшим здесь русским, сказал Императору: „Ваше величество, объявите этим господам, что на вас не лента святого Андрея Первозванного“. Они расстались, по-видимому, ласковее и дружнее, нежели встретились.
Прибытие Императора Александра успокоило жителей Парижа; все партии признавали его своим покровителем и возлагали на него надежду. Блюхер намеревался взорвать Йенский мост и приступил к приготовлениям, невзирая на протесты французского правительства; Государь немедленно запретил исполнить намеченное пруссаками варварское распоряжение. Кроме того, контрибуция, наложенная Блюхером на Париж, была уменьшена, и, наконец, Александр явился защитником целости Франции против неумеренных требований своих союзников на предстоявших мирных переговорах. Среди всеобщего возбуждения умов и разных предостережений, получавшихся Государем, он не подавал вида, что чего-либо можно опасаться: ходил по Парижу пешком иногда один, прогуливался по Елисейским полям верхом, в сопровождении одного только конюшего, и ездил по городу в карете, запряженной двумя лошадьми, с двумя лакеями-французами, и с кучером, тоже французом, без всякого прикрытия. Караул содержали в Елисейском дворце попеременно пруссаки, англичане, а затем и русские; только на ночь дворец охраняли еще несколько лейб-казаков.
Через месяц после приезда Государя в Париж, третья гренадерская и 2-я кирасирская дивизии вступили с торжеством в столицу Франции; при церемониальном марше случилась беда: три полка сбились с ноги, за что полковые командиры арестованы, к общему огорчению русских. Вообще, большие строгости в армии вызвали неудовольствие и даже частые побеги, подобно тому, как это имело уже место в 1814 году; Государь повелел тогда графу Нессельроде снестись с французским правительством, чтобы оно запретило укрывать беглецов и выдавало их нам.
В 1814 году, во время пребывания в Париже, Император Александр разрешил всем военным носить гражданское платье, не присутствовал более на разводах, и, как пишет очевидец, „будучи свидетелем подвигов армии, убедился, как казалось, в том, что строгое соблюдение гарнизонной службы бесполезно. Таковое расположение продолжалось и нынешнего года, по вступлении нашем в Париж, две недели, и можно себе легко представить, сколь много сие всех радовало. Однажды вечером Государь поехал гулять верхом по Елисейским полям и встретил Веллингтона, учившего двенадцать рекрут. По возвращении, Государь сказал: „Wellington m’а fait revenir d’une grande erreur, en temps de paix il faut s’occuper des détails du service“, и на другой день после сей встречи с английским фельдмаршалом, начались у нас по-прежнему разводы и учения. Мне кажется, что эта встреча не была случайная и что она была приготовлена английским министерством в том намерении, чтобы отвлечь Императора фронтовой службой от важнейших занятий".
Вообще Государь становился все более и более взыскательным. „Строгость, — говорил он, — причиной, что наша армия есть самая храбрая и прекрасная“. Однажды Государь очень разгневался на князя Волконского за то, что затерялось какое-то важное донесение, полученное от нашего посланника при Нидерландском Дворе, и между прочим сказал ему при всех, что „он его ушлет в такое место, которого князь не найдет на всех своих картах“. "Хотя князь в сем деле был не виноват, — пишет Данилевский, потому что, как мне известно, он положил полученную из Брюсселя депешу в кабинете Государя, где она во множестве бумаг, вероятно, затерялась, но не менее того он чрезмерно был огорчен, никого во весь день, кроме меня, к себе не допускал, говорил мне, что он все бросит и уедет в Россию и, наконец, просил меня принести ему Библию. Под вечер Государь за ним послал и, смеясь, сказал ему: „Не правда ли, что ты был виноват? помиримся“. „Вы бранитесь при всех“, — отвечал князь, — а миритесь наедине". Они пробыли вдвоем с час, и на другой день назначено быть званому обеду, на котором Император хотел всему Двору показать, что он более не гневается на своего любимца, и между прочим сказал: „Люди живущие вместе, иногда ссорятся, но зато скоро и мирятся, например как мы с Волконским“.
По приглашению Императора Александра г-жа Криднер отправилась в Париж; она прибыла 2-го (14-го) июля и поселилась по близости Елисейского дворца, в отеле Моншеню. Государь часто видался с ней и проводил у нее вечера. Принимавший участие в этих собраниях, бывший женевский пастор Эмнейтаз, поместил в своих заметках об Александре несколько любопытных по этому предмету рассказов. Император больше и больше проникался убеждением в силе покаяния и смиренной молитвы. Однажды, когда беседа шла об этом предмете, он сказал: „Je puis vous assurer que, m’étant souvent trouve dans des situations scabreuses, j’en ai toujours été tire par la prière. Je vous dirai une chose qui étonnerait singulièrement le monde, si elle était connue: c’est que dans mes conférences avec mes ministres, qui sont loin d’avoir mes principes, lorsqu’ils sont d’avis contraire, au lieu de disputer, je prie intérieurement, et je les vois se rapprocher peu a peu des principes de la charité et de la justice“. Образ жизни Государя совершенно изменился; он уединялся, избегал праздников и увеселений. Г-жа Криднер писала: „Он обязан бывать иногда в свете, но он никогда не отправляется на спектакли или на балы, и он говорил мне, что эти вещи производят на него впечатление похорон, и что он уже не может понимать светских людей, предлагающих ему удовольствие“.
Изнуренная длинным и продолжительным походом, русская армия так скоро оправилась, что, до возвращения ее в отечество, Император Александр пожелал пощеголять ею и показать войска неприятелям и союзникам. Эта, как называет ее современник, мирная война принесла свою пользу. Император, принявший на себя роль великодушного покровителя Франции, хотел показать союзникам огромные силы, которые он имел под рукой для поддержки своих намерений, и так как этот смотр должен был, вместе с тем, послужить шумным объявлением о выступлении русских войск из Франции, то демонстрация получала и другое значение: выступление войск показывало, что Россия не намерена более участвовать в дальнейшей войне с Францией, если бы переговоры не пришли к мирному концу. Первоначально предположено было произвести этот смотр в начале августа месяца под Фер-Шампенуазом, но затем он отложен был на несколько недель для того, чтобы дать время на уборку хлеба с полей. Вместо Фер-Шампенуаза окончательно избрали для этой цели обширную равнину, близ города Вертю, между Эпернэ, Бриеном и Шалоном, посреди которой находится гора „Mont-Aime“. Покуда армия сосредоточивалась на этой местности, в Императорской главной квартире днем и ночью не прерывалась работа: составлялись чертежи, обсуждали расстановку войск, какие движения им произвести и устанавливали командные слова и сигналы для каждого корпуса порознь. Государь сам входил во всевозможные подробности; к нему носили раз по двадцати в день все бумаги, касавшиеся этого смотра, в котором он намеревался представить свою армию на суд всей Европы. 25-го августа (6-го сентября) Император Александр отправился с князем Волконским в Вертю. Предположено было 26-го августа (7-го сентября), в памятный день Бородинского сражения, произвести примерный смотр, а затем 29-го августа (10-го сентября) настоящий смотр, в присутствии союзных государей и всех приглашенных на это торжество иностранцев. Военное празднество должно было закончиться 30-го августа (11-го сентября), в день тезоименитства Государя, церковным парадом. В строю находилось более 150000 человек при 540 орудиях; из собранных здесь русских войск, отсутствовал только корпус графа Ланжерона, блокировавший французские крепости, еще непокоренные союзниками.
Репетиция парада удалась вполне. Наружное состояние войск было безукоризненное, все построения совершались в образцовом порядке. В минуту радостного чувства при виде своей армии Александр сказал: „Я вижу, что моя армия первая в свете; для нее нет ничего невозможного, и по самому наружному ее виду никакие войска не могут с нею сравниться“.
29-го августа смотр происходил в том же порядке, как и 26-го, в присутствии несметного числа иностранцев, причем, во время церемониального марша Государь лично предводительствовал армией и салютовал союзных монархов. Великий Князь Николай Павлович в первый раз обнажил шпагу, в качестве бригадного командира, перед Фаногорийским гренадерским полком; Великий Князь Михаил Павлович находился во главе конной артиллерии. Один из присутствовавших иностранцев сказал, что этот смотр есть урок, даваемый российским Императором прочим народам. В день Александра Невского происходило богослужение в семи походных церквах; войска расположились в каре по трем фасадам, кругом церковных шатров. 30-го августа фельдмаршал граф Барклай-де-Толли был возведен в княжеское достоинство. В тот же день граф Каподистрия и Марченко были назначены статс-секретарями. В приказе, отданном по армии Императором Александром, по окончании смотров в Вертю, Государь изъявлял сослуживцам своим благодарность за усердие и исправность, найденные при осмотре рядов их на полях Шампании, и, вместе с тем, возвещал обратное шествие армии в любезное отечество. 1-го (13-го) сентября Император Александр возвратился в Париж, где провел еще две недели, посвященных окончанию мирных переговоров с Францией.
При первом свидании с г-жой Криднер, Государь сказал, что смотр в Вертю был прекраснейшим днем его жизни и никогда не изгладится из его памяти. Затем он присовокупил: „Mon coeur était rempli d’amour pour mes ennemis; j’ai pu prier avec ferveur pour eux tous, et c’est en pleurant au pied de la croix du Christ que j’ai demande le salut de la France“.
К этому времени относится заключение священного союза, которым Александр намеревался, независимо от обыкновенных политических договоров, скрепить общую связь государств актом, основанным на непреложных истинах божественного учения, создать союз, который бы связал государей и народы братскими узами, освященными религией, был бы для них, как Евангелие, обязателен по совести, по чувству, по долгу. Однажды Император Александр сказал г-же Криднер: „Я оставляю Францию; но до своего отъезда я хочу публичным актом воздать Богу Отцу, Сыну и Святому Духу, хвалу, которой мы обязаны ему за оказанное нам покровительство, и призвать народы стать в повиновение Евангелию. Я принес вам проект этого акта и прошу вас внимательно рассмотреть его, и если вы не одобрите в нем какого-нибудь выражения, то укажите мне его. Я желаю, чтобы император австрийский и король прусский соединились со мной в этом акте богопочтения, чтобы люди видели, что мы, как восточные маги признаем верховную власть Бога Спасителя. Вы присоединитесь ко мне в молитве Богу, чтобы мои союзники били расположены подписать его“. Александр собственноручно написал весь задуманный им трактат и поручил только графу Каподистрии облечь его в обычную форму, „но сущности не изменяйте! это мое дело, я начал, и с Божией помощью довершу“, прибавил Государь.
Договор братского христианского союза, задуманного Александром и названного священным союзом, состоял из трех статей, по которым союзники обязывались: 1) пребывать соединенными неразрывными узами братской дружбы, оказывать друг другу помощь и содействие, управлять подданными своими в том же духе братства для охранения веры, правды и мира; 2) почитать себя членами единого христианского народа, поставленными Провидением для управления тремя отраслями одного и того же семейства, и 3) пригласить все державы к признанию этих правил и ко вступлению в священный союз. Вообще же государи, подписавшие договор, обязывались, как в управлении собственными подданными, так и в политических отношениях к другим правительствам, руководствоваться заповедями св. Евангелия, которые, не ограничиваясь приложением своим к одной частной жизни, должны непосредственно управлять волей царей и их деяниями".
Король Фридрих-Вильгельм охотно изъявил согласие сделаться членом священного союза, задуманного в том же духе, в каком происходила некогда ночная сцена над могилой Фридриха Великого, в гарнизонной церкви в Потсдаме, и являвшегося осуществлением той мысли, которая была высказана монархами в беседе после Бауценского сражения: „Если Господь благословит наши начинания, — говорили они, — то мы воздадим хвалу Ему перед лицом всего мира“. Гораздо сдержаннее отнесся к этому предложению император Франц. Он подписался под договором лишь тогда, когда Меттерних успокоил его уверением, что на этот проект следует смотреть не иначе, как на безобидную болтовню. Хотя Меттерних в своих записках называет священный союз: „ce monument vide et sonore“, но он умолчал об одном: присоединившись к этому союзу, Австрия имела в руках драгоценное орудие, чтобы поставить Россию во главе реакции в Европе, и этим орудием Меттерних не замедлил воспользоваться с неподражаемым искусством для достижения намеченной цели. Только два государя не получили приглашения вступить в союз: папа и султан. Принц регент английский ограничился письмом, в котором было заявлено, что он совершенно одобряет условия этого договора.
Переговоры относительно мира с Франциею сопровождались большими затруднениями вследствие существенного разногласия между союзниками. Пруссия предлагала отнять у Франции Эльзас и Лотарингию, вместе с линией северных крепостей. Один Император Александр прямо высказался против лишения Франции завоеваний, сделанных Лудовиком XIV, и сослался на заявление держав о том, что единственной целью войны было ниспровержение Наполеона и возвращение к порядку, установленному парижским миром. Мнение Государя восторжествовало, и Пруссия вынуждена была отказаться от предъявленных чрезмерных требований.
По условиям второго парижского мира, подписанного только 8-го (20-го) ноября 1815 года, Франция понесла весьма умеренные земельные потери и сохранила границы 1790 года. Сверх того, было положено как для обеспечения уплаты контрибуции в 700 миллионов франков, так и для охранения спокойствия страны, занять союзными войсками 17 крепостей в северо-восточных департаментах. Из контрибуции на долю России приходилось 100 миллионов франков. Оккупация Франции иностранными войсками в числе 150000 человек ограничена пятилетним сроком, который предположено сократить до трех лет, если окажется возможным предоставить охранение внутреннего спокойствия страны ее собственному правительству. Главнокомандующим оккупационных войск назначен герцог Веллингтон; в состав этих войск поступил корпус графа М. С. Воронцова, в числе 27000 человек с 84-мя орудиями. По отдельному договору между Австрией, Англией, Пруссией и Россией возобновлены условия, заключенные в 1814 году в Шомоне. Изящные предметы искусств, захваченные французами со времени революционных войн, были возвращены прежним их владельцам.
28-го ноября (10-го декабря) 1815 года князю Разумовскому, первому полномочному при заключении мира, пожалован титул светлости.
По совету и желанию Императора Александра, король назначил главой французского министерства бывшего одесского генерал-губернатора, герцога Ришелье; Талейран, утративший благоволение государя своими происками на Венском конгрессе, был уволен. Ришелье согласился принять эту тяжелую должность, только уступив убедительной просьбе Императора Александра. Он был заменен в Одессе графом Ланжероном.
Во время пребывания Государя в Париже, к нему прибыла польская депутация, во главе которой находился сенатор граф Замойский. В ответ на прочтенный им благодарственный адрес, Александр сказал: „Я искренно тронут чувствами польского народа, вами переданными. Уверьте его моим именем, что мною руководит желание — возвратить ему существование. Соединяя его с народом одного с ним происхождения, славянского, я упрочиваю его благосостояние и спокойствие: видеть его счастливым — считаю лучшей себе наградой“.
Император Александр выехал из Парижа 13-го (25-го) сентября 1815 года, рано утром, направляясь в Брюссель. Государя сопровождали только князь Волконский и полковник Михайловский-Данилевский. Все прочие лица свиты, военные и дипломатические, отправились прямо в Берлин. 21-го сентября (3-го октября) Император направился через Лаон, Витри и Шомон в Дижон, где он присутствовал на маневрах австрийской армии. „На сем пространстве, — пишет Данилевский, — заключающем в себе более пятисот верст, ни один вооруженный не сопровождал Государя, невзирая на то, что мы ехали в земле неприятельской, где умы находились в чрезвычайном брожении. Жители мест, отдаленных от большой дороги, старые и малые, мужчины и женщины, толпились на почтовых дворах, чтобы взглянуть на повелителя Франции и спасителя ее, как они его называли, подавали ему просьбы и говорили о своих нуждах, как настоящему своему монарху“ . Из Дижона Император Александр поехал в Базель. Маршрут по Швейцарии, написанный Лагарпом, подвергся некоторому сокращению; Государь, желая скорее прибыть в Берлин, посетил только Цюрих, Констанц и 29-го сентября (11-го октября) прибыл в Линдау.
„Мне сказали, — пишет Данилевский, — что Государь дорогой в Цюрих из Базеля много шел пешком, любовался богатством земли и неоднократно заходил в крестьянские дома. Дай Бог, подумал я, чтобы вид изобилия, порядка и опрятности, которые он в них, без сомнения, находил, на него подействовали, в чем я и не сомневаюсь, зная, сколь он расположен к улучшению состояния его подданных; но душа его, конечно страдала, когда он сравнивал состояние вольных швейцарских поселян с нашими крестьянами. Сердце Государя напитано свободой; если бы он родился в республике, то он был бы ревностнейшим защитником прав народных. Он первый начал в России вводить некоторое подобие конституционных форм и ограничивать власть самодержавную, но вельможи, окружавшие его, и помещики русские не созрели еще до политических теорий, составляющих предмет размышлений наших современников. Он не мог сохранить привязанности к людям, которые не в состоянии ценить оснований, соделывающих общества счастливыми; от сего происходит, может быть, неуважение его к русским, предпочтение иностранцев и, что мне даже страшно и думать, некоторое охлаждение к России, которая монарха своего до сих пор в полной мере не умеет ценить. Признаемся, что не он, а мы виноваты… никто его не понимал; напротив, многие на него роптали“.
По приезде в Линдау, Данилевский замечает в своем дневнике, что уже два дня, как Государь скучен, „бранит камердинеров своих и князя Волконского, который с ним почти вырос, во всю жизнь был неразлучен и душевно его любит. Я не знаю, как согласовать суровость, которую он сегодня показывает, с обыкновенной его любезностью, особенно к иностранцам; например, чиновников города Линдау Государь так обворожил, что они выходя от него, были в истинном восхищении; когда же они уехали и никого не осталось в доме кроме нас, русских, то он опять начал сердиться. Таковые противоречия ясно обнаруживают притворство, составляющее одну из главных черт характера его… Я сохраню навсегда истинное уважение к великим его способностям и политическим дарованиям, но не испытываю одинаковое чувство к личным его свойствам. Удивление мое к нему как к монарху столь велико, что я не могу, как русский, не желать ему всех совершенств, независимо от чувств личной моей беспредельной и бескорыстной привязанности“.
Дальнейшее путешествие Императора Александра последовало через Ульм и Нюрнберг; в Богемии Государь остановился на несколько дней у князя Шварценберга в поместье его Ворлик. Однажды, гуляя с собравшимся здесь небольшим обществом, Александр увидел крестьянина, пахавшего в поле, подошел к нему и, став на его место, провел сохой борозду. Находившийся здесь художник воспроизвел впоследствии этот эпизод в картине. Затем, Государь уже безостановочно продолжал путь через Прагу и Силезию. 12-го (24-го) октября Император, сопутствуемый королем, торжественно въехал в Берлин, где провел около двух недель. Пребывание Государя в Берлине было ознаменовано одним важным событием, политическое значение которого для России и Пруссии сопровождалось одинаково важными последствиями. 23-го октября (4-го ноября) русский гренадерский полк короля Фридриха-Вильгельма, вступил в Берлин. В тот же день, при дворе был обеденный стол, к коему приглашены были все штаб- и обер-офицеры этого полка; во время обеда Император Александр и король, неожиданно встав со своих мест, предложили выпить за здоровье новосговоренных — Великого Князя Николая Павловича и принцессы Шарлотты.
27-го октября (8-го ноября) Император Александр покинул Берлин и через Франкфурт проследовал в Калиш. Переночевав здесь, Государь надел в первый раз польский мундир и звезду Белого Орла. 31-го октября (12-го ноября) Александр, верхом, через Мокотовскую заставу, въехал в Варшаву, среди польских войск, окруженный сановниками королевства. Возгласы: „Да здравствует Александр, наш король“ раздавались среди народной толпы. Мать князя Адама Чарторижского прибыла с дочерьми из Пулав и любовалась шествием из окон дворца Мокроновских. Александр заметил ее и приветствовал поклоном. На Саксонской площади войска прошли перед Императором церемониальным маршем. На Краковском предместье стояли с одной стороны воспитанники мужских, с другой — воспитанницы женских школ. Перед костелом капуцинов духовенство ожидало прибытия своего Монарха. Государь принял благословение от епископа Келецкого. На следующий день был бал у князя Адама. Император открыл бал с княгиней. „Все это казалось мне сновидением, — пишет княгиня в своем дневнике, — существует Польша, король польский, в национальном мундире и цветах. Слезы полились из моих глаз: у меня есть родина и я оставлю ее своим детям“.
Слова эти, вырвавшиеся прямо из сердца, ярко рисуют радостное настроение, охватившее тогда все польское общество, после пережитых им тяжелых испытаний, сопровождавших Наполеоновские войны.
Император Александр, возвратив полякам политическое существование и самое имя их, которого они были лишены в продолжение двадцати лет, употреблял все средства, чтобы приобрести расположение новых своих подданных; он рассыпал щедроты на все сословия народа. Свято запрещение с имений тех поляков, которые до последнего времени служили под знаменами Наполеона; эта милость распространена и на уроженцев западных губерний России; учрежден штат для Варшавского двора; назначены польские генерал и флигель-адъютанты; многие девицы пожалованы фрейлинами. Но при всем том, что Государь видимо старался как бы предугадывать желания народа и частных людей, поляки, по свидетельству русского очевидца, „смотрели на нас пасмурно и казались недовольными; они даже не скрывали в разговорах, что им следует возвратить Могилев, Витебск, Волынь, Подолию и Литву“.
Граф Огинский, прибывший в Варшаву с Высочайшего разрешения с депутатами трех губерний: Виленской, Гродненской и Минской, был сперва наедине принят Императором Александром. Коснувшись в разговоре недавних политических событий, Государь сказал: „Я еще раз вступил в Париж, потеряв в моей армии не более пятидесяти человек. Подобные чрезвычайные события не повторяются веками. Совершились и другие события, которые были предусмотрены и осуществились потому что я этого хотел и обещал исполнить. Я держу мое слово и исполняю все мои обязательства, как честный человек, для которого обещание стоит клятвы. Я всегда требовал от жителей этой страны терпения и доверия. В проезд мой через Пулавы я видел многих, которые оказали мне доверие. Они не обманули меня и я имею основание быть почти всеми довольным. Я не обманул их также со своей стороны. Своим доверием они уполномочили меня работать для них. Я все сделал, что было возможно. Адам скажет вам, чего мне это стоило и какие должен был я преодолеть препятствия в Вене. Я создал это королевство и создал его на весьма прочных основаниях, потому что принудил европейские державы обеспечить договорами его существование. Сделаю и все остальное, как было обещано; но это не может быть исполнено разом. Необходимо доверие. Имею право на него после всего, что сделано мною, а мои решения неизменны“. Затем, Огинский коснулся Литвы и его отношений к вновь созданному королевству. Государь согласился принять депутацию, но присовокупил: „Только не затрагивайте нежной струны, которая поставила бы меня в затруднительное положение. Я не могу допустить, чтобы вы просили о присоединении ваших областей к Польше, так как не следует подавать повода к мысли, что вы меня о том просите. Необходимо, чтобы все были убеждены в том, что я сделаю это по собственному почину; что именно я этого желаю. Мне известно, что вы не можете признать удовлетворительными отношения, которые существовали до сих пор между вашими областями и Россией. Каждый рассудительный человек убежден в этом. Никто не может допустить предположение, чтобы я намерен был отделить эти области от России. Напротив, я хочу упрочить связь этих областей с моей Империей, заботясь о том, чтобы мои польские подданные не имели бы причин жаловаться. Вы недовольны в Литве и будете недовольны, пока не сольетесь с вашими соотечественниками и не воспользуетесь благами конституции; только тогда ваше соединение с Россией установить доверие и полное согласие между обеими нациями. Мои убеждения в пользе исполнения этого плана еще более утвердятся, если в будущем найду повод быть столь же довольным армией и гражданской частью в королевстве, как теперь ими доволен. До сих пор я могу только хвалить их. Когда я буду в состоянии указать на это правительство, как на образцовое, и увидят, что существование его не сопровождается никаким вредом для Империи, тогда мне будет легко выполнить и остальное. Еще раз доверие, и не ставьте меня в затруднительное положение“.
14-го (26-го) ноября Император Александр принял депутацию, и выслушав благосклонно адрес на французском языке, прочитанный Огинским, ответил: „Скажите вашим доверителям, что их благосостояние постоянно составляет предмет моих попечений и забот. Уверьте их, что я не забывал о них даже среди военных трудов, и что я всегда думал о средствах к улучшению их судьбы и обеспечению их спокойствия и счастья“. После удаления депутации, Государь сказал Ланскому: „je ferai pour eux bien plus même qu’ils ne peuvent s’y attendre aujourd’hui“.
15-го (27-го) ноября Император Александр подписал конституционную хартию Царства Польского. Оставалось еще назначить наместника; это звание до последней минуты рассчитывал получить князь Адам Чарторижский, но Государь назначил неожиданно для всех наместником ветерана Наполеоновских войн, безногого генерала Заиончека. „Это происходило во втором часу пополуночи, — пишет Данилевский, — я стоял в комнате перед кабинетом Государя с князем Волконским и статс-секретарем Марченко, как вдруг вошел с расстроенным видом князь Чарторижский и ходил по горнице более четверти часа, и не только не взглянул на нас во все сие время ни одного раза, но даже не поклонился нам: он был как в исступлении, вероятно, от оскорбленного самолюбия“. Что произошло тогда между Императором Александром и Чарторижским осталось тайной.
18-го (30-го) ноября Император Александр выехал из Варшавы в Вильну, где пробыл два дня, и ночью на 2-е (14-е) декабря возвратился в Петербург; накануне этого дня из-за границы прибыла Императрица Елисавета Алексеевна.
Александр, по свидетельству современника, „казался скучен, говорят, даже сердит. Никакими восторгами Петербург его не встретил. Казалось, Россия познала, что наступило для нее время тихое, но сумрачное“. Государь сделался более взыскательным и строгим в отношении к военной дисциплине; запрещено было офицерам носить гражданское платье и приказано обращать внимание на строжайшее соблюдение установленной формы в одежде. Вместе с тем, были приняты меры к искоренению злоупотреблений, вкравшихся во все части государственного управления. Статс-секретарь Молчанов, распоряжавшийся важнейшими делами государства в течение нескольких лет, был отставлен. Наряжена следственная комиссия для рассмотрения действий управляющего Военным Министерством князя А. И. Горчакова, который был тогда же уволен от должности. Все приближенные его главные чиновники, Самбурский, Приклонский и другие, отданы под суд и рассажены по гауптвахтам.
После удаления князя Горчакова, Военное Министерство получило новое образование. 12-го (24-го) декабря последовал указ Сенату, в котором изображено: „Трехлетний опыт благополучно оконченной последней войны, в продолжение коей лично присутствовал Я при войсках, явил ощутительную пользу изданного в 1812 году учреждения о управлении большой действующей армии. Находя необходимым сохранить тот же порядок и в мирное время по управлению всем вообще Военным Департаментом, признал Я за полезное дать оному новое устройство, примененное в главных основаниях к упомянутому учреждению“. Вследствие этого было выработано новое положение, на основании которого военная администрация разделена на две части и каждая из них поручена особому лицу. Военным Министром назначен генерал-адъютант Коновницын; он получил в заведование хозяйственные части и подчинен начальнику Главного Штаба е. и. в., который распоряжался всеми прочими делами прежнего Военного Министерства. Начальником Главного Штаба назначен генерал-адъютант князь П. М. Волконский, генерал-квартирмейстером генерал-лейтенант Толь, дежурным генералом генерал-адъютант Закревский. Инспекторами артиллерии и инженерного корпуса остались генералы барон Меллер-Закомельский и Опперман.
12-го декабря 1815 года Император Александр намеревался осчастливить графа Аракчеева новой милостью, пожалованием его матери звания статс-дамы, но, как сказано в автобиографических заметках Аракчеева: „граф оного не принял и упросил оное отменить“.
Конец столь богатого событиями 1815 года ознаменовался еще одним важным правительственным мероприятием: 20-го декабря (1-го января 1816 года) издан высочайший указ о немедленной высылке всех иезуитского ордена монахов из С.-Петербурга; вместе с тем им воспрещен въезд в обе столицы. Они были отправлены в кибитках в резиденцию своих собратий — Полоцк. Вместе с тем, повелено католическую церковь в Петербурге „поставить в то устройство, в коем она пребывала в царствование Императрицы Екатерины II и до 1800 года“. Высылка иезуитов была вызвана переходом в католичество некоторых воспитанников иезуитского пансиона в Петербурге и некоторых светских дам столичного общества.
25-го декабря (6-го января 1816 года) обнародован акт священного союза, заключенного в Париже с императором австрийским и королем прусским. В манифесте сказано: „обязуемся мы взаимно, как между собой, так и в отношении к подданным нашим, принять правило, почерпнутое из словес и учения Спасителя Нашего Иисуса Христа, благовествующего людям жить, аки братиям, не во вражде и злобе, но в мире и любви“. Святейший Синод повелел, напечатать этот акт, поставить его на стенах храмов, или вырезать на досках, а также заимствовать из него мысли для проповеди.