Козлов, Иван Иванович, поэт, род. 11-го апреля 1779 г. в Москве, ум. 30 января 1840 г. Тело его погребено на Тихвинском кладбище в Александро-Невской лавре, где возле него похоронен впоследствии друг и покровитель его В. А. Жуковский. Отец его — довольно известный в царствование Екатерины II, генерал-рекетмейстер Иван Иванович Козлов. Фамилия Козлова принадлежала к высшему московскому обществу, и И. И. Козлов-сын блестящим образом начал свою служебную карьеру. На шестом году от роду он был зачислен сержантом в Измайловский полк, а на шестнадцатом (в 1795 г.) был производен в прапорщики, но через три года уже перешел «к штатским делам», с переименованием сначала в губернские секретари; в том же году был произведен в коллежские асессоры, с назначением в канцелярию генерал-прокурора, а затем в герольдию и наконец (с 1807 г.) в канцелярию Московского главнокомандующего, где получил чин надворного советника. В 1812 г. Козлов состоял членом комитета для образования Московского ополчения и был уволен в отставку за три дня до вступления французов в Москву, когда с семьей своей переселился в Рыбинск. После изгнания неприятеля из России Козлов поступил на службу в департамент государственных имуществ, где через два года (в 1814) получил чин коллежского советника; но вскоре служебная карьера его прекратилась: в 1818 г. удар паралича отнял у него сначала ноги и расстроил нервную систему, затем он стал постепенно терять зрение и в 1821 г. совершенно ослеп. Еще в 1809 г. Козлов женился на дочери бригадира С. А. Давыдовой и в семейной жизни, а также в тесной дружбе с Жуковским, с которым сблизился в московском обществе, несчастный поэт нашел нравственную поддержку в своем великом горе. Благодаря матери своей, рожденной Хомутовой, он получил весьма хорошее образование и, обладая замечательным умом и удивительной памятью, в своем печальном положении находил утешение в продолжении самообразования. Отлично описал в коротких словах слепца-Козлова Жуковский. «Слепой, неподвижный, пишет он, и беспрестанно страждущий, но глубоко проникнутый смирением христианским, он переносил бедственную свою участь с терпением удивительным, и Божий промысл, пославший ему тяжкое испытание, даровал ему в то же время и великую отраду: поразив его болезнью, разлучившей его навсегда с внешним миром и со всеми его радостями, столь нам изменяющими, открыл он помраченному взору его весь внутренний разнообразный и неизменный мир поэзии, озаренный верой, очищенный страданием». «Имея память необыкновенную (великое счастье для слепого), Козлов сохранил в глубине души все свое прошедшее; он жил им в настоящем и до последней минуты сберег всю свежесть и теплоту любящего сердца. Несчастье сделало его поэтом и годы страдания были самыми деятельными ума его. Знавши прежде совершенно французский и итальянский языки, он уже на одре болезни, лишенный зрения, научился по-английски и по-немецки, и все, что прочитал он на сих языках, осталось врезанным в его памяти: он знал наизусть всего Байрона, все поэмы Вальтер-Скота, лучшие места из Шекспира, также как прежде всего Расина, Тасса и главные места из Данта. Но лучшим и самым постоянным утешением страдальческой его жизни было то, что он с такой верностью мог читать и все евангелие, и все наши молитвы. Таким образом, его жизнь, физически разрушенная, при беспрестанном, часто мучительном, чувстве болезни, была разделена между религией и поэзией, которые целебным своим вдохновением заговаривали в нем и душевные скорби, и телесные муки. Но он не был чужд и обыкновенной ежедневной жизни: все, что делалось в свете, возбуждало его участие — и он нередко заботился о внешнем мире с каким-то ребяческим любопытством. С той самой поры, в которую паралич лишил его ног и зрения, физические страдания не только не умолкали, но, беспрестанно усиливаясь, в последнее время нередко доходили до крайней степени; они, однако, почти не имели влияния на его душу, которая всегда их побеждала, а в промежутках спокойствия действовала с юношескою свежестью. Только дней за десять до смерти сильные страдания успокоились, но вместе с тем, казалось, заснула и душа. Смерть подошла к нему тихим шагом; он забылся на руках ее, и жизнь его кончилась неприметно».
Первое стихотворение Козлова «К Светлане» появилось в печати в 1821 г. в журнале «Сын Отечества» (№ 44), и с этого же времени стали появляться в журналах его мелкие стихотворения, но славу свою Козлов составил поэмой «Чернец», появившейся в печати отдельным изданием в 1825 г.; одна глава ее (Х-я) была напечатана в 1823 г. в «Новостях Литературы» под заглавием «Возвращение на родину»; впрочем, еще до печати она разошлась в многочисленных рукописях по всей России. «Чернец» произвел сильное впечатление на современных читателей и ставился ими наряду с поэмами Пушкина. Последний также высоко ценил его: — получив от автора экземпляр поэмы с неизвестной нам надписью, он писал своему брату Л. С. Пушкину из с. Михайловского: «Подпись слепого поэта тронула меня несказанно. Повесть его прелесть, а „хотел простить, — простить не мог“ достойно Байрона. Видение, конец прекрасны. Послание (послание к В. А. Жуковскому), может быть, лучше поэмы — по крайней мере ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образцом мучительной поэзии. Хочется отвечать ему стихами, если успею, пошлю их с этим письмом». Тогда же Пушкин написал стихотворение «Козлову — по получении от него поэмы Чернец», которое и было напечатано в следующем 1826 г. в «Собрании стихотворений А. С. Пушкина». Лучшая и вполне справедливая оценка первой поэмы Козлова сделана Белинским. «Слава Козлова, говорит он, была создана „Чернецом“. Несколько лет эта поэма ходила в рукописи по всей России, прежде чем была напечатана; она взяла обильную и полную дань слез с прекрасных глаз, ее знали наизусть и мужчины. „Чернец“ возбуждал в публике не меньший интерес, как и первые поэмы Пушкина, с той разницей, что его совершенно понимали; он был в уровень со всеми натурами, всеми чувствами и понятиями, был по плечу всякому образованию. Это второй пример в нашей литературе после „Бедной Лизы“ Карамзина. „Чернец“ был для двадцатых годов настоящего столетия тем же самым, чем была „Бедная Лиза“ для девятидесятых годов прошедшего и первых нынешнего века. Каждое из этих произведений прибавило много единиц к сумме читающей публики и пробудило не одну душу, дремавшую в прозе продолжительной жизни. Блестящий успех при самом появлении их и скорый конец — совершенно одинаковы, ибо, повторяем, оба эти произведения совершенно одного рода и одинакового достоинства. Содержание „Чернеца“ напоминает собой содержание Байронова „Гяура“, есть общее между ними и в самом изложении. Но это сходство чисто внешнее: „Гяур“ не отражается в „Чернеце“ даже и как солнце в малой капле воды, хотя „Чернец“ и есть явное подражание „Гяура“. — Причина этого заключается сколько в степени талантов обоих певцов, столько и в разности их духовных натур. „Чернец“ полон чувства, насквозь проникнут чувством — и вот причина его огромного, хотя и мгновенного успеха. Но это чувство только тепло, не глубоко, не сильно, не всеобъемлюще. Страдания чернеца возбуждают в нас сострадание к нему, а его терпение привлекает к нему наше расположение, но не больше. Покорность воле Провидения — великое явление в сфере духа; но есть бесконечная разница между самоотречением голубя, по натуре своей неспособного к отчаянию, и между самоотречением льва, по натуре своей способного пасть жертвой собственных сил: самоотречение первого только неизбежное следствие несчастья, но самоотречение второго — великая победа, светлое торжество духа над страстями, разумности над чувственностью. Тем не менее, страдания чернеца, высказанные прекрасными стихами, дышащими теплотой чувства, пленяли публику и возложили миртовый венок на голову слепого поэта. Собственное положение автора еще более возвысило цену этого произведения. Он сам любил его перед всеми своими созданиями». — Трудно что либо прибавить к этим строкам Белинского: — они вполне характеризуют поэму Козлова и объясняют ее значение и причину успеха. Вслед за «Чернецом» появились еще две поемы слепого поэта: «Княгиня Наталья Долгорукая» (в 1828 г.) и «Безумная» (в 1830 г.), но обе они своими достоинствами значительно уступают первой. Козлов как бы высказался весь в первом своем большом произведении. По содержанию своему названные поэмы повторяют основной мотив «Чернеца»; сравнительно с объемом в них очень мало внутреннего содержания; изложение их растянуто, поэтому они несколько скучны. В частности в них есть прекрасные, по преимуществу лирические места; но в общем обе лишены художественной истины, не говоря уже об исторической правде (в Наталии Долгорукой) и бытовой (в Безумной). По замечанию Белинского в последней «героиня — немка в овчинном тулупе, а не русская деревенская девка». Поэтому совершенно понятно, что поэмы эти имели гораздо меньший успех в читающей публике, чем «Чернец».
Положительным поэтическим достоинством обладают мелкие, лирические стихотворения Козлова. Основной характер их субъективность. Проникнутые глубоким чувством, они представляют полное выражение скорбной души поэта: таинство страдания, покорность воле провидения, надежду на лучшую жизнь за гробом и при этом тихое уныние и постоянную грусть. Выше было указано, какое сильное впечатление произвело на Пушкина «Послание к Жуковскому», в котором поэт описывает свое затмение. Понятно, что к этому мотиву, подавленный своим неотвратимым горем, Козлов возвращался очень часто. Он не мог его забыть и, вспоминая былое, невольно сравнивал его с печальным настоящим. Он изображает последнее в «Посвящении» к «Чернецу», в стихотворениях «К Светлане» и к «Вальтеру Скотту», «Графине Потоцкой» и др. Но вместе с этим основным мотивом в стихотворениях Козлова являются и прелестные картины природы и изображения сцен радостной жизни — таковы «Венецианская ночь», «К Италии», «К Н. И. Гнедичу», «Стансы на Кавказ и Крым» и многие другие. Странной является для слепого поэта верность изображаемых им картин природы, яркость красок его описаний, но дело в том, что богатая память поэта удержала навсегда впечатления его «зрячего» периода жизни, а сильное воображение давало возможность их комбинировать, усиливать и видоизменять; у поэта слепца старые впечатления не заслоняются новыми и, постоянно возобновляемые памятью, они являются в своей полной яркости и свежести. При этом следует обратить внимание еще на одно характернее обстоятельство, составляющее существенную черту его литературной деятельности. Значительное число мелких оригинальных произведений Козлова совершенно чужды русской жизни и вообще России. Стихотворения «На погребение английского генерала сэра Джона Мура», «Венецианская ночь», «К Италии», «К Альпам», «Пленный грек в темнице» и очень многие другие по своему содержанию относятся к странам, которых поэт никогда не видел и не соприкасался с ними непосредственно; но он, даже помимо своего печального положения, почти совершенно лишавшего его возможности постоянно воспринимать новые впечатления окружающей его природы и среды, подобно своим современникам, главным образом питал свой ум и воображение произведениями иностранной литературы, представлявшей, особенно в то время, несравненно более художественного материала, чем русская. Козлов сроднился с изученными им поэтами; мир их произведений им был как бы усвоен, и изображенные ими картины вызывали в его воображении новые, как бы их дополняющие и в сущности с ними однородные. Припомним еще, что целая половина литературной деятельности поэта посвящена переводам. Первое место между поэтами, которых переводил Козлов, занимает Байрон. Время его литературной деятельности совпадает с полным развитием байронизма в русской литературе. Английским поэтом увлекались и переводили его люди с таким большим талантом, как напр. Жуковский, несмотря на то, что Байрон по характеру своей поэзии не имел ничего общего со своим переводчиком; мировоззрение первого было весьма далеко от идеала второго. Посетив в 1833 г. Шильон, Кларан и Веве, Жуковский пишет Козлову: «Эти имена напомнят тебе и Руссо, и Юлию, и Байрона. Для меня красноречивы только следы последнего… Для великой здешней природы, для страстей человеческих Руссо не имел ничего, кроме блестящей декламации: он был в свое время лучезарный метеор, но этот метеор лопнул и исчез. Байрон — другое дело: многие страницы его вечны. Но и в нем есть что-то ужасающее душу. Он не принадлежит к поэтам утешителям жизни. Что такое истинная поэзия? Откровение Божественное произошло от Бога к человеку и облагородило здешний свет, прибавив к нему вечность. Откровение поэзии происходит в самом человеке и облагораживает здешнюю жизнь в здешних ее пределах. Поэзия Байрона не выдерживает этой поверки». Также как Жуковскому, миросозерцание британского поэта было совершенно чуждо и Козлову, но он выбирал для перевода только то, что более соответствовало эго характеру, так что и в переводах не только Байрона, но вообще иностранных поэтов оставался, подобно своему другу и учителю Жуковскому, вполне субъективным. Помимо стихотворений Байрона и сама личность поэта, его судьба сильно занимала Козлова, как мы видим из его небольшой поэмы «Байрон», посвященной Пушкину. Произведение это, по замечанию Белинского «есть апофеоз всей жизни Байрона; в целом она не выдержана, но отличается поэтическими частностями». К этому следует прибавить, что в ней Байрон изображен крайне односторонне: у Козлова на первый план выставлена грусть, тоска английского поэта и совершенно скрыт резкий протест, горделивое презрение его к виновникам, часто воображаемым, его несчастий. Всех пьес, переведенных Козловым из Байрона, восемнадцать, в числе их переведена вполне одна большая поэма «Невеста Абидосская», но перевод представляет только бледную копию оригинала; главный его недостаток растянутость: один стих Байрона переводится двумя, а иногда даже тремя стихами; остальные пьесы представляют отрывки из больших поэм: «Чальд Гарольда», «Дон Жуана», «Гяура», « Корсара», или же мелкие лирические стихотворения. Одно из последних особенно удачно и до сих пор может служить образцом художественных пореводов иностранных поэтов; это стихотворение «Прости» (Fare thee well, and if for ever…), написанное Байроном к его жене, вслед за разлукой с нею. Кроме Байрона, Козлов переводил еще и других английских поэтов: у него есть несколько переводов из Томаса Мура, два из Вордсворта, один из Вальтера Скотта. С французского им переведено несколько стихотворений Андрея Шенье, Ламартина и Беранже, но гораздо более с итальянского — три сонета и стихотворение Петрарки, несколько отрывков из Тассова «Освобожденного Иерусалима», и по одному из «Неистоваго Орланда» и Дантовой «Божественной комедии», кроме того, несколько стихотворений современных Козлову малоизвестных итальянских поэтов. С немецкого Козлов переводил очень мало: всего по одному стихотворению Шиллера и Гете, причем перевод стихотворения «Радость» — более подражание, чем перевод. Для своего времени Козлов оказал большую услугу русской литературе первым переводом «Крымских сонетов» Мицкевича. Впрочем, как переводчик Козлов, несмотря на относительное достоинство в частностях, вообще не удовлетворяет требованиям сколько-нибудь строгой критики: он вообще свободно отступает от оригинала; местами, где текст подлинника рисовал в воображении переводчика поэтический образ — он осуществлял его в сжатой картинной форме и впечатление перевода не уступало впечатлению подлинника, по большей частью сжатость выражений подлинника совершенно пропадала в переводе; желая передать вполне содержание оригинала, переводчик становился многословным, растянутым. Всего более это заметно в переводах сонетов Мицкевича: передавая один стих польского поэта двумя и даже тремя собственными стихами, Козлов в некоторых из своих переводов разрушил совершенно форму сонета, хотя местами и превосходно передал чудные изображения крымской природы. Стихотворения Козлова в довольно полном собрании были изданы в двух томах, вскоре после смерти автора, Жуковским — «Собрание стихотворений Козлова», третье издание, С.-Петербург, 1840. При жизни автора было два издания в одном томе в 1828 г. и в двух томах к 1832—1833 годах. Последнее лучшее издание в приложении к журналу «Нива» за июль 1892 г.: «Полное собрание сочинений И. И. Козлова. Издание исправленное и значительно дополненное Арс. И. Введенским. С биографическим очерком и портретом, гравированным на стали Ф. Брокгаузом в Лейпциге. СПб. 1892 г.».