Большое круглое озеро; вода в нём не двигается, озеро словно спит, — так тихо оно; кругом всего озера идёт сплошной лес, на ближней поляне его — изба лесника. На опушке, вблизи озера, щиплют траву, не отрывая голов, белая лошадь и рыжая корова, — хозяйство лесника; у избы, на завалине сладко спит старый пёс Удав; около завалины роются две курицы, пёстрая и чёрная, и с ними — громадный петух с золотистой косой, с ярким гребнем на голове; он поминутно бормочет своим курам: «Кло-кло-кло! А яйцо-то у тебя, рябушка, хозяйка опять отобрала из лукошка!» — «Кудах-тах-тах! Пускай берёт на своё сиротство; завтра снесу в другом месте, не найдёт! А уж цыпляток высижу, высижу! Кудах-тах-тах!»
«Муу! — мычит корова на перелеске. — Что это, Сивка, у тебя передние ноги спутаны? Пошли бы подальше, — что топчемся на одном месте? там, в лесу-то трава зеленее, сочнее!» — «Ии-го-го! Не уйдёшь далеко, Комолка! Вон он, Гришутка, сидит на озере, увидит — догонит, прыткий паренёк, так нахлещет, что бокам будет больно!» — «Муу! Ты — конь, не корова, можешь нестись вихрем!» — «Было время, Комолка, носились и мы; да уходили Сивку телега, сани да горбатая соха! Не дают они коню ходу! Попрыгаем-ка к Гришутке, посмотрим, что он там делает?»
И Сивка запрыгала, щипля урывками траву, к берегу, к кусту, под которым сидел Гришутка. Комолка лениво потянулась за Сивком.
Солнце тихо опускалось за лес, оно словно катилось с крутой горы на голубом небе, оно золотило весь берег озера; Гришутка поминутно дёргал удочку и то и знай вскрикивал:
— Ах, сорвался! Сцапал шарик и сорвался! На вот ещё, — поплёвывая, насаживал он хлебный шарик на крючок, — а я уж тебя, милого, поймаю! — бросил он удочку в воду. — С двух ли, с трёх ли шариков, а поймаю!
На желтоватой песчаной отмели, чуть-чуть покрытой водой в это время, сидел молодой рак; тёмно-зеленоватый, тинистый цвет скорлупы его, которую носил он, как носят все раки, скрывал его от всяких зорких глаз в зеленоватой воде пруда. Молодой рак таращил свои маленькие, выпуклые, стоячие рачьи глазки и водил длинными усами, разглядывая издали мальчика, и по-рачьи хотел решить, что он там на берегу делает. Он знал, что там в берегу идут всё рачьи тинистые норки, там есть норка и его, и что в ней тесно и душно, и что оттуда приходится много раз выплывать, — трудно раку плыть, трудно выползать на берег, а всё-таки приходится! А нынче вот его обидел сосед — рак-забияка: он отнял у него вкусный шарик и так прыгнул с ним высоко над водой, что он, тихий рак, и не заметил, куда скрылся его обидчик, а он поплыл на знакомый песчаный мысок и теперь вот издали видит ясно, что вкусные шарики бросает им, малым ракам, большой-бо-о-льшо-ой рак, такой большой, что если подползти к нему близко, то маленькими рачьими глазками его всего сразу и не разглядишь; у этого большого рака две руки и две ноги и голова большая, как гора; вон опять он бросил шарик. «Ай-яй!» хотел крикнуть молодой рак, но у него не было голоса. Вон он тащит малого рака, тоже его знакомого. «Зачем он их таскает и куда-то прячет позади себя, где они исчезают так, что их и не видно? Посижу, погляжу, может быть, и пойму! Живу я ещё недолго и вижу это в первый раз». Молодой рак сидел терпеливо и видел всё одно и то же: опускается вкусный шарик в воду, минута-две, — рак вспрыгивает в воздухе, мотается на верёвочке, а с верёвочки быстро хватает его большой двурукий, так молодой рак назвал Гришу (он был так молод, что не знал, кроме раков и рыб, никого и всех считал раками). Схватит большой рак малого рака рукой, и исчезнет тот позади него.
Солнце уже скрылось. Молодой рак всё сидел на песчаной отмели и видел то же и то же… Гриша таскал раков на берег. Молодой рак не выдержал, у него не хватило терпенья, и он поплыл к берегу; поплыл прямо к шарику, который в эту минуту только что упал в воду; две плотички серебристо юркнули в сторону от этого соблазнительного шарика; потянулся было к нему сбоку большой рак, но молодой рак широким хвостом оттолкнул его в сторону, вцепился крепко клешнёй в верёвку, отчаянно дёрнул её и так взлетел на воздух, что не успел испугаться, как был уже в руке Гришутки.
— Ну, и рак тоже! Коропуз! Не вырос до настоящего рака, а туда же, лезет за наживой! — сердито пробурчал Гришутка и бросил его не в мешок, где шепталось уже много раков, а просто к мешку, но молодого рака потянуло самого к товарищам.
— Будет на вечер, — прошептал Гришутка, — пошёл уж мелкий рак, крупный рак, видно, в норы ушёл!
Слышал это молодой рак или нет, и слышат ли что-нибудь раки, об этом они никому не говорят, но он попал в глубь мешка и всё-таки видел, что большой двурукий рак поднялся во весь рост, и показалось ему, что он был больше соседнего куста и такой сильный, что мог раздавить его одной ногой.
Гришутка вынул из кустов котелок, колышки, железный прут. Вбил колышки около дерева, сполоснул котелок, захватил в него воды из пруда, повесил его на железный прут на колышках и побежал к перелеску. Раки в мешке отчаянно толкали друг друга и шептали, шептали, — они не знали, что с ними будет, — зачем вытащили их из родного пруда, зачем посадили в мешок. Ничего не мог узнать и молодой рак от товарищей, которые вскоре опять вытолкали его из мешка, считая этот мешок большой норой, только сухой и не тинистой, где тоже им было тесно, как и в норе. Раки — такие уж творенья: им везде тесно, и привыкли они ползать всё врозь, не держаться друг дружки.
Молодой рак, выгнанный товарищами из мешка и огорчённый, не спеша, — раки никогда не спешат, пополз к кусту и снова решил смотреть издали, что будет.
Гришутка набрал сухого хвороста в перелеске, малость положил его под котелок и разжёг. Замигал светлый огонёк; сидит молодой рак под кустом, любуется на огонёк. Гришутка берёт рака за раком из мешка, бросает в котелок, один, другой; они извиваются, хотят сцапать его за палец клешнёй, отбиться от него, а он приговаривает:
— Ну, ну, не кобенься! Полезай в котелок, не один там будешь, — все там будут!
Бросает рака в котелок, бросает и хворост под котелок… Огонь играет светлой змейкой, весело играет, ему приятно поедать хворостинку за хворостинкой, ему нельзя знать, как тяжело ракам вариться в горячей воде, которую кипятит он, светлый огонёк.
Молодой рак уже поднялся на камень, таращит маленькие глазки на огонёк и всё понять не может, куда опять исчезли его товарищи. Сначала он видел, что одни из них высовывали клешни из котелка, потом опять их прятали, потом он видел, что вода в котелке запенилась, забурлила, забрызгала сердито из котелка, полилась ворчливым ключом на огонёк.
Гришутка снял котелок с огня, вода утихла; он посыпал котелок белым-белым порошком, много посыпал и опять повесил его на огонь, подкинув хворосту, и крикнул, громко крикнул:
— Тятя-я, мамынька-а, идите раков есть, сварили-ись! — и где-то далеко-далеко в перелеске откликнулось эхо: «рились!»
— Мамынька-а, захвати хлебушка-а! — и снова отзвучало в перелеске: «хлебушка-а!»
Совсем завечерело, котелок уж был снят, костёр пылал высоко; около него сидели большой бородатый мужик в синей рубахе, — это был лесник Демьян, — рядом — женщина, тётка Афимья, с печальным лицом, — жена лесника, и чумазый Гришутка. Они молча ели раков; раки были красные, какими никогда их не видел молодой рак, и тут только он понял, что если бы его не вытолкали из мешка товарищи, — и его сварили бы и съели; что вкусные шарики бросал им Гришутка в воду не за тем, чтобы угостить их на славу, а чтобы словить их, потом сварить и съесть в своё удовольствие! Видно, этот двуногий рак всё делает в своё удовольствие!.. И ценит только то, что служит для его удовольствия.
Так думал рак по-рачьи… И он тихо пополз к берегу и шумно свалился с его высоты в воду, так шумно бултыхнулся, что тётка Афимья вздрогнула и вслух прошептала:
— Господи, как рыба-то плещется. Слышь, Демьян?
— Ну, и пусть её растёт! играет, пока не попала к Гришутке на кукан! А раки-то, Афимья, скусные! Молодец, Гришутка, угостил родителей ужином чудесным и извёл на ловлю-то, поди, не боле ломтя хлеба! Молодец! Доила Комолку-то?
— Нет, сейчас выдою!
— То-то она, вижу, непокойна… Корова, корова, а своё дело помнит… нагуляла молока-то за день… мычит «бери», говорит, хозяйка, про запас и моё добро… Иди, подои, а мы с Гришуткой Сивку уберём, да до полночи-то мне соснуть надо, а там в объезд, за полночь в лесу-то и потравли бывают, гляди за всем, Демьян, зорко….
Вскоре все спали: спал Демьян, спала Афимья, спали Гришутка, петух и куры. Не спал один только молодой рак; он не раз забивался в норку, не раз выползал из этой спасительной рачьей норки, проплывал на песчаную отмель и, как помешанный смотрел оттуда в одну точку, на то место, где ещё в костре дотлевал огонёк, и когда пробегал лёгкий ветерок, оттуда светились искорки. Там, вблизи костра, он в эту лунную ночь видел, ясно видел целые горки красной рачьей скорлупы, и его маленьким глазкам мерещились горы варёных красных раков, которые лежали, не шевелясь, потому что были мертвы.
«Эх, — думал он, — нерадостна рачья жизнь! Еле-еле ползёшь по земле, то и знай, прячешься в тесную норку, да и оттуда тебя, того и гляди, выманят вкусным шариком, сварят и съедят, не помянут добрым словом, а жизнь хороша, ах, как хороша»!