Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/26

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Ранніе годы моей жизни — Глава XXVI
авторъ Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ
Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 222—231.

[222]
XXVI
Булгаковы. — Ап. Григорьевъ поступаетъ библіотекаремъ въ университетъ. — Его отъѣздъ въ Петербургъ. — Греческій экзаменъ. — Переходъ на четвертый курсъ. — Переѣздъ матери въ Орелъ. — Дядя Иванъ Неофитовичъ.

Выше я упомянулъ объ образованномъ и свѣтскомъ почтъ-директорѣ Ал. Як. Булгаковѣ, какъ о своемъ человѣкѣ въ домѣ П. П. Новосильцова. По своему положенію онъ долженъ былъ принимать всѣхъ знаменитыхъ иностранныхъ артистовъ, рекомендованныхъ изъ Петербурга. Но независимо отъ его появленій въ гостиной Новосильцовыхъ, къ намъ, то-есть къ Ваничкамъ Новосильцову и Борисову, иногда заглядывалъ меньшой сынъ Ал. Як. — Паша Булгаковъ, проживавшій въ отцовскомъ помѣщеніи вмѣстѣ съ своимъ воспитателемъ нѣмцемъ Гауптомъ. Раза съ два и я былъ съ Борисовымъ у Паши, потѣшавшаго насъ разными выходками, между прочимъ, декламаціей извѣстной оды:

„Съ бѣлыми Борей власами“

[223]

— причемъ каждое слово онъ сопровождалъ соотвѣтственными дѣйствіями. Такъ при словахъ: „Сыпалъ инеи пушисты“, — онъ двигалъ пальцами рукъ, на подобіе ключницы, кормящей куръ, и затѣмъ закинувъ голову и сильно подувъ на воздухъ, продолжалъ: “И мятели воздымалъ“; а при словахъ: „Налагая цѣпи льдисты“, — хваталъ поперемѣнно правою и лѣвою рукою свободную руку за тѣ мѣста, на которыя накладываютъ цѣпи.

Ко времени, о которомъ я говорю, Паша Булгаковъ, избавившись отъ надзора Гаупта, сталъ ежедневно появляться въ театрѣ, въ которомъ порою и мы съ Аполлономъ не переставали почерпать юношескіе восторги. Не удивительно, что до крайности чуткій на все изящное Аполлонъ приходилъ въ восторгъ отъ граціозныхъ танцевъ Андріановой. Дѣйствительно, она была плѣнительно граціозна при полетѣ черезъ сцену на развѣвающемся шарфѣ. Помню даже стихотвореніе Григорьева съ двустишіемъ:

Когда волшебницей въ Жизели
На легкой дымкѣ вы летѣли…

— если только память мнѣ не измѣнила.

И вдругъ по Москвѣ разнеслась дикая вѣсть: вчера Паша Булгаковъ изъ директорской ложи кинулъ Андріановой на сцену кошку.

Держась правила разсказывать только прямо соприкасавшееся съ моимъ прошедшимъ, воздерживаюсь отъ пересказа многочисленныхъ анекдотовъ о старшемъ братѣ Паши Константинѣ, умѣвшемъ остроумными шалостями не только составить себѣ извѣстность въ гвардіи, но и заслужить пощаду со стороны Вел. Кн. Михаила Павловича. Но судьбѣ было угодно показать мнѣ некрасивый закатъ этого несомнѣнно талантливаго человѣка. Въ первые годы женитьбы моей, когда судьба какъ бы нарочно закинула меня на ту же Малую Полянку въ нѣсколькихъ шагахъ отъ овдовѣвшаго уже Ал. Ив. Григорьева, я однажды увидалъ въ городскихъ рядахъ сѣдаго и сгорбленнаго старичка, въ которомъ призналъ тотчасъ же нѣкогда блестящаго Ал. Як. Булгакова. Онъ узналъ меня, въ свою очередь, но какъ-то сдержанно, [224]чтобы не сказать пугливо, отвѣчалъ на мои привѣтствія. Это было послѣднимъ нашимъ свиданіемъ.

Однажды Тургеневъ, во время пребыванія своего въ Москвѣ, сказалъ мнѣ: „вы вѣроятно знаете, что у бѣднаго Конст. Булгакова отнялись ноги, и онъ доживаетъ свой вѣкъ на квартирѣ у отца. Онъ просилъ меня познакомить его съ вами. Я увѣренъ, что вамъ интересно будетъ встрѣтиться съ этими оригиналомъ, и я завтра за вами заѣду въ два часа дня. Это самое его показное время, къ которому его успѣваютъ отмыть и пріодѣть отъ полуночнаго пьянства“.

На другой день мы съ Тургеневымъ съ отдѣльнаго крыльца черезъ какіе-то полутемные переходы взошли въ довольно просторную комнату съ прекраснымъ роялемъ и весьма незатѣйливою мебелью по стѣнамъ. На двухколесномъ креслѣ сидѣлъ, свѣсивъ неподвижныя, тщательно въ полосатые чулки и лаковые башмаки обутыя ноги, самъ хозяинъ Конст. Булгаковъ, бодрый на видъ, одѣтый съ нѣкоторымъ щегольствомъ.

Пожавъ мнѣ руку, онъ отрекомендовалъ своего пріятеля, рыжеватаго нѣмца съ одутловатымъ лицомъ, помнится, Ивана Ивановича.

— У насъ, обратился Булгаковъ къ Тургеневу, — вчера съ Иваномъ Ивановичемъ былъ балъ. Накрытъ былъ большой столъ, разставлены на столѣ свѣчи, мы запаслись двумя штофами очищенной, и гостямъ было полное угощеніе.

— А вашъ балъ, не безпокоитъ вашего сосѣда? сказалъ Тургеневъ, указывая глазами на запертую дверь, ведущую очевидно нъ помѣщеніе старика Булгакова.

— Этого? тутъ нашъ хозяинъ разразился такими громогласными и нецензурными ругательствами противъ отца, котораго, вѣроятно, къ этому уже пріучилъ, что намъ сдѣлалось не по себѣ.

Подъ предлогомъ спѣшнаго дѣла Тургеневъ скоро уѣхалъ, оставивъ меня въ такой своеобразной средѣ.

— А что Иванъ Ивановичъ, замѣтилъ Булгаковъ, подкатываясь въ креслѣ къ раскрытому роялю, — сыграемъ въ четыре руки, да посмотри прежде въ шкапчикѣ, есть ли угощеніе?

Иванъ Ивановичъ раскрылъ узкій дубовый шкапчикъ и [225]съ видимымъ удовольствіемъ приподнялъ одинъ за другимъ за нераспечатанное горлышко два полштофа драгоцѣнной влаги.

Успокоившись на этотъ счетъ, онъ въ свою очередь сѣлъ на стулъ играть баса на рояли. Заиграли музыку Глинки, играли довольно продолжительно и можно сказать вдохновенно. Наконецъ нервный Булгаковъ расплакался и кончилъ восклицаніемъ: „да я, что я? я навозъ, а Глинка божество! Затѣмъ поворачивая свое кресло, онъ воскликнулъ: „завтра вечеромъ у насъ балъ, пріѣзжайте, будетъ и освѣщеніе, и приличное угощеніе“.

Я поблагодарилъ за любезное приглашеніе, но признаюсь, побоялся имъ воспользоваться. Это была единственная моя встрѣча со знаменитымъ Конст. Булгаковымъ.

Можно было предполагать, что неуклонный посѣтитель лекцій и неутомимый труженикъ Ап. Григорьевъ будетъ безукоризненнымъ чиновникомъ. Но на дѣлѣ вышло далеко не то: списки, отчеты съ своею сухою формалистикой, требующей тѣмъ не менѣе настойчиваго вниманія, не возбуждали въ немъ никакой симпатіи, и совѣтъ университета въ скорости пришелъ къ убѣжденію въ совершенной неспособности Григорьева исполнять должность секретаря правленія. Какъ нарочно упразднилось мѣсто университетскаго библіотекаря, на которое Крыловъ успѣлъ помѣстить Ап. Григорьева. Надо сказать, что пробужденіе стариковъ посредствомъ музыки Аполлона продолжалось со стороны кандидата, секретаря правленія и библіотекаря точно также, какъ оно производилось студентомъ перваго курса. Хотя Аполлонъ наверху со мною жестоко иронизировалъ надъ догматизмомъ патеровъ, какъ онъ выражался, тѣмъ не менѣе по субботамъ сходилъ внизъ по приглашенію: „Ап. Ал., пожалуйте къ маменькѣ головку чесать“, — и подставлялъ свою голову подъ ея гребень. Соотвѣтственно всему этому Аполлонъ въ первое время поступленія на службу считалъ своею гордостью отдавать все жалованье родителямъ безъ остатка. И можно было только удивляться наивности стариковъ, не догадывавшихся, что молодой чиновникъ могъ нуждаться въ карманныхъ деньгахъ. Слѣдствіемъ такого недоразумѣнія было тайное [226]сотрудничество Григорьева въ журналахъ и уроки въ богатыхъ домахъ. Къ этому Григорьевъ не разъ говорилъ мнѣ о своемъ поступленіи въ масонскую ложу и возможности получить съ этой стороны денежныя субсидіи. Помню, какъ однажды посѣтившій насъ Ратынскій съ раздраженіемъ воскликнулъ: „Григорьевъ! подавайте мнѣ руку, хватая меня за кисть руки сколько хотите, но я ни за что не повѣрю, чтобы вы были масономъ“.

Насколько было правды въ этомъ масонствѣ, судить не берусь, знаю только, что въ этотъ періодъ времени Григорьевъ отъ самаго отчаяннаго атеизма однимъ скачкомъ переходилъ въ крайній аскетизмъ, и молился предъ образомъ, налѣпляя и зажигая на всѣхъ пальцахъ по восковой свѣчкѣ. Я зналъ, что между знакомыми онъ раздавалъ университетскія книги, какъ свои собственныя, и я далеко даже не зналъ всѣхъ его знакомыхъ. Однажды, къ крайнему моему изумленію, онъ объявилъ мнѣ, что получилъ изъ масонской ложи временное вспомоществованіе и завтра же уѣзжаетъ въ три часа дня въ дилижансѣ въ Петербургъ, вслѣдствіе чего проситъ меня проводить его до Шевалдышевской гостинницы, откуда уходитъ дилижансъ, и затѣмъ вернувшись съ возможною мягкостью объявить старикамъ о случившемся. Онъ ссылался на нестерпимость семейнаго догматизма и умолялъ во имя дружбы исполнить его просьбу. Прожить уроками и литературнымъ трудомъ казалось ему самой легкой задачей.

Сборы его были несложны, ограничиваясь едва ли не бѣльемъ и платьемъ, бывшимъ на немъ въ данную минуту, такъ какъ остальное было на рукахъ Татьяны Андреевны, у которой нельзя было выпросить вещей въ большомъ количествѣ, не возбудивъ подозрѣнія. Въ минуту отъѣзда дилижанса мы пожали другъ другу руки, и Аполлонъ вошелъ въ экипажъ. Когда дилижансъ тронулся, я почувствовалъ себя какъ бы въ опустѣломъ городѣ. Это чувство сиротливой пустоты я донесъ съ собою на Григорьевскія антресоли. Не буду описывать взрыва негодованія со стороны Александра Ивановича и жалобнаго плача Татьяны Андреевны послѣ моего объявленія объ отъѣздѣ сына. Только успокоившись нѣсколько, на другой день они рѣшились послать вслѣдъ за [227]сыномъ слугу Ивана-Гегеля съ платьемъ, туалетными вещами и нѣсколькими сотнями рублей денегъ. При отъѣздѣ Аполлонъ сказалъ мнѣ, у кого можно было искать его въ Петербургѣ. Оказалось, что Аполлонъ по добродушной безшабашности роздалъ множество книги изъ университетской библіотеки, который мнѣ пришлось не безъ хлопотъ возвращать на старое мѣсто.

Я продолжалъ еще съ осени (какъ уже говорилъ выше) брать частные уроки греческой словесности у Гофмана; но въ сущности безъ всякой для себя пользы по случаю моей грамматической неподготовленности. Какъ человѣкъ, Гофманъ во время уроковъ былъ со мною чрезвычайно милъ и потчивалъ дорогими сигарами, отъ которыхъ я отказывался. Такъ дѣло шло до самаго греческаго экзамена, который являлся рѣшающимъ мой переходъ на четвертый курсъ, такъ какъ былъ послѣднимъ изъ всѣхъ благополучно сошедшихъ предметовъ испытаній. Конечно я до послѣдней крайности цѣлыя ночи проводилъ, готовя и повторяя пройденное. Каковъ же былъ мой ужасъ, когда, придя на экзаменъ, я узналъ, что Гофманъ на него не пришелъ и экзаменуетъ лекторъ Меныпиковъ. Когда я въ ожиданіи вызова просматривалъ греческую книгу, круглолицый и рябоватый субъ-инспекторъ Пантовъ, проходя мимо скамеекъ, нагнулся ко мнѣ и сказалъ шепотомъ: „выбрѣйте вашу бороду“. Въ послѣднее время среди волненій я не подумалъ о туалетѣ и ничего не отвѣтилъ субъ-инспектору. Минуты черезъ двѣ Пантовъ снова повторилъ свое приглашеніе, но на этотъ разъ я, быть можетъ съ раздраженіемъ, вполголоса отвѣтилъ: „ради Бога оставьте меня“. Смотрю, Пантовъ прошелъ къ экзаменному столу и, склонившись къ уху инспектора, что-то ему прошепталъ. Добрѣйшій Платонъ Степановичъ поднялъ руку и, глядя мнѣ въ лицо, издали призывно закивалъ указательнымъ перстомъ.

— Вы являетесь въ университетъ небритыми, сказалъ инспекторъ, да еще грубите субъ-инспекторамъ, ступайте сейчасъ наверхъ къ казенными студентами и прикажите цирюльнику васъ обрить, а по окончаніи экзамена я васъ посажу въ карцеръ. [228]

Экзаменъ сверхъ ожиданія сошелъ благополучно: Менъшиковъ поставилъ мнѣ четверку, а черезъ полчаса я былъ уже въ пріемной инспектора. Въ своихъ выговорахъ Платонъ Степановичъ впадалъ въ лирическій безпорядокъ, и будучи гонителемъ стиховъ, иногда говорилъ стихами, вродѣ: „штаны (не форменные сѣрые) усы, волоса! за эти чудеса, приходите ко мнѣ въ два часа“.

— Вотъ вы, воскликнулъ онъ, переходите на четвертый курсъ, а у меня жена, дѣти, графъ, — вотъ и въ кардеръ.

Спасеніе заключалось въ словахъ: „Платонъ Степановичъ, вѣдь вы нашъ отецъ“.

— Да вы то меня не жалѣете, ужь такъ и быть, на этотъ разъ ступайте, но впредь не попадайтесь.

Оказалось, что пришедшій въ совѣтъ для провѣрки балловъ Гофманъ нашелъ четверку, поставленную мнѣ Меньшиковымъ, преувеличенною и захотѣлъ переправить ее на тройку; но деканъ нашъ, профессоръ эстетики Ив. Ив. Давыдовъ не позволилъ этого, сказавши: „вы сами не экзаменуете, а приходите уменьшать баллъ, поставленный другимъ. Я, какъ деканъ, имѣю право прибавить студенту единицу“.

Велика была радость, по случаю перехода на 4-й курсъ, всѣхъ домашнихъ и дяди, начинавшаго тяготиться моимъ долгимъ пребываніемъ въ университетѣ. Но къ моей радости примѣшивалось мучительное сознаніе, что черезъ годъ всетаки не избѣжать карающей руки Гофмана при окончаніи университетскаго курса.

Не буду останавливаться на обычномъ пребываніи въ деревнѣ во время каникулъ. Все шло по старому, за исключеніемъ усилившихся болѣзненныхъ припадковъ бѣдной матери, которая вынуждена была переѣхать въ Орелъ, чтобы находиться подъ ежедневнымъ надзоромъ своего доктора Вас. Ив. Лоренца. Въ тѣ времена еще не было въ Орлѣ порядочныхъ гостинницъ, и мать занимала два номера на постояломъ дворѣ Кабанкова. Всходить въ бель-этажъ, гдѣ помѣщались эти номера, надо было со двора по высокой, деревянной лѣстницѣ черезъ открытую галлерею. Здѣсь то ежедневнымъ посѣтителемъ матери былъ проживавшій въ Орлѣ, въ своемъ домѣ, ея своякъ, а нашъ дядя, добрѣйшій Иванъ Неофитовичъ. [229]

Выше мнѣ пришлось уже говорить объ этомъ оригинальномъ человѣкѣ, который подъ рукою романиста-психолога могъ бы явиться одними изъ замѣчательнѣйшихъ типовъ. Что касается до меня, то я могу разсказать о немъ только внѣшнюю правду, отказываясь разгадать внутреннюю. Усердно преданный до старости, несмотря на зеленый зонтикъ на глазахъ, чтенію Journal des Débats, онъ никакъ не могъ быть названъ ни необразованнымъ, ни невѣжественнымъ человѣкомъ. Добрякъ по природѣ, онъ никогда не возводилъ чувства доброты въ нравственное ученіе, но осуществлялъ его по мѣрѣ возможности рядомъ съ примѣрнымъ чувствомъ бережливости. Все это дѣлалось само собою инстинктивно. Такъ, напримѣръ, онъ никогда не наказывалъ тѣлесно провинившихся и даже не бранилъ ихъ обычными ругательствами, но изобрѣталъ собственныя.

— Ты что̀ это выдумалъ? говорилъ онъ виноватому; — ты знаешь ли, я тебя сквозь стѣнку прогоню, и ты выйдешь свинья. Или: да я тебя ногами съ галкой свяжу и черезъ заборъ перекину, и ты будешь висѣть.

Ежели въ день пріѣзда нашего отца или матери, поваръ, зная требовательность послѣднихъ, подавалъ тщательно приготовленныя котлеты, то это со стороны Ивана Неофитовича ему не проходило даромъ.

— Что̀ это ты какія котлеты подаешь? Ты меня разорить хочешь? говорилъ онъ повару.

Зато отецъ нашъ, пившій за обѣдомъ по рюмкѣ бѣлаго вина, безцеремонно пріѣзжалъ со своею бутылкой, такъ какъ зналъ, что Иванъ Неофитовичъ сливалъ въ бутылку всѣ разнородные остатки и пилъ эту смѣсь. Независимо отъ семейнаго обѣда, онъ любилъ крошить хлѣбъ въ квасъ и дѣлать себѣ тюрю, говоря: „это прекрасное народное кушаньеъ.

Въ Доброводскомъ прудѣ было много карасей, и Иванъ Неофитовичъ предпочиталъ рыбную пищу мясной. Однажды я засталъ его прихворнувшаго въ кабинетѣ надъ ухой, изъ которой онъ пальцами доставалъ карасей и, избавляясь отъ рыбныхъ костей, обтиралъ пальцы объ остатки волосъ, которые оказывались покрытыми иглами.

Въ жилеткѣ Ивана Неофитовича всегда были мѣдныя [230]копѣечки, и когда въ гостяхъ на зовъ: „малый, квасу!“ человѣкъ подавалъ ему на подносѣ стаканъ, онъ, выпивши его, клалъ на подносъ копѣечку со словами: „это тебѣ на орѣхи“. Разъѣзжая въ троечныхъ дрожкахъ, онъ не дозволялъ кучеру озираться, ибо зная, что тотчасъ же заснетъ, говорилъ: „какъ увидитъ онъ, что я сплю, онъ меня будетъ шагомъ везти“.

По уваженію къ чужой собственности, онъ, замѣчая, что кучеръ направлялся съ корявой колчеватой дороги на накатанную по зеленямъ стежку, всегда приказывалъ сворачивать на колчеватую дорогу, говоря: „ты хочешь, чтобы люди тебѣ протирали дорогу, а ты долженъ ее протирать людямъ“.

Проводя лѣто въ своемъ родномъ имѣніи „Доброй Водѣ“, онъ нерѣдко посылалъ за 25 верстъ въ Орелъ за письмами, журналами и покупками, но постоянно верхомъ; при этомъ не забывалъ посылать двумъ крестницамъ-старушкамъ Аннѣ Ивановнѣ и Марьѣ Ивановнѣ гостинцевъ, вродѣ свекольника для щей, хотя бы и въ такую пору, когда застарѣвшій онъ не соблазняетъ даже и коровъ. „Тамъ у нихъ и лошади дашь овса, а чтобы самому поѣсть, возьми съ собою крупы, хлѣба, да вѣдь въ городѣ дрова дороги, такъ возьми и полѣно дровъ“. Сосѣди, увидавъ верховаго съ полѣномъ подъ мышкой, говаривали: „опять Шеншинскій съ дрекольемъ поѣхалъъ.

Надо отдать справедливость добряку, что онъ очень любилъ нашу мать и пообѣдавши дома, приходилъ въ номеръ, гдѣ она лежала за ширмами. Тутъ онъ садился за столикъ, на которомъ ему ежедневно приготовлялась тетрадка въ шесть листовъ бумаги, два-три пера и чернильница. Тетрадку онъ довольно искусно раздирали пополамъ, затѣмъ на четыре и окончательно на восемь частей, а потомъ начиналось писаніе приказовъ старостѣ, но на другой день приказы никогда не шли по назначенію, а кидались въ печку, чтобы появиться на слѣдующій день въ обновленномъ видѣ. Письменный трудъ задерживалъ его нерѣдко до полуночи, а затѣмъ откинувшись на вольтеровскомъ креслѣ, онъ засыпалъ; тогда больная звала дѣвушку и говорила: „подыми ноги братцу и положи ихъ на стулъ“. [231]

Послѣ такого успокоенія болѣзненныхъ ногъ, братецъ сидя продолжалъ храпѣть до утра.