Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/3
| ← Глава II | Ранніе годы моей жизни — Глава III | Глава IV → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 30—40. |
Такъ какъ мнѣ пошелъ уже десятый годъ, то отецъ, вѣроятно, убѣдился, что получаемыхъ мною уроковъ было недостаточно, и снова нанялъ ко мнѣ семинариста Василія Васильевича. Въ то же время отецъ заботился о доставленіи мнѣ общественныхъ талантовъ. На мое стремленіе къ стихамъ онъ постоянно смотрѣлъ неблагосклонно, зато музыку считалъ вѣрнымъ средствомъ для молодого человѣка быть всюду пріятнымъ гостемъ. Рѣшено было, что такъ какъ я буду служить въ военной службѣ и могу попасть въ мѣста, гдѣ не случится фортопьянъ, то мнѣ надо обучаться игрѣ на скрипкѣ, которую удобно всюду возить съ собою. Послѣднее мнѣніе поддержалъ и отецъ Сергій, весьма образованный мценскій священникъ, къ тому же и музыкантъ; родители мои нерѣдко прибѣгали къ нему за совѣтами въ домашнихъ недоразумѣніяхъ. По просьбѣ отца моего, отецъ Сергій купилъ для меня скрипку и подговорилъ скрипача пріѣзжать на урокъ два раза въ недѣлю. Помню, съ какимъ отчаяніемъ въ теченіе двухъ зимнихъ мѣсяцевъ я вечеромъ наполнялъ домъ самыми дикими звуками. Но судьбѣ угодно было избавить меня и домъ отъ незаслуженной пытки. Во-первыхъ, музыкальный мой учитель, вѣроятно, запилъ и пересталъ являться на уроки, а затѣмъ, сдѣлавшись позднѣе страстнымъ любителемъ птицъ, я ночью услыхалъ ударъ сорвавшейся съ окна клѣтки. Убѣдившись, что уронила ее кошка, пробравшаяся къ щеглу, я внѣ себя въ полумракѣ, за отсутствіемъ другаго орудія, схватилъ со стѣнки смычекъ и ударилъ имъ кошку такъ усердно, что смычекъ разлетѣлся въ куски. На другой день со слезами я похоронилъ въ саду пестрые останки щегла.
Отецъ Сергій мало по малу сдѣлался у насъ домашнимъ человѣкомъ и не стѣснялся обратиться съ какою-либо исполнимою просьбой.
Такъ однажды весной онъ писалъ Василію Васильевичу:
„Прогони мою досаду,
Исходатайствуй разсаду“.
Иногда, независимо отъ служивщаго у насъ въ домѣ приходскаго отца Якова съ причтомъ, отецъ Сергій привозилъ и свои церковныя книги и облаченіе и служилъ всенощную съ особенно назидательными выраженіемъ. Даже ходившая въ это время за матерью Поличка сказала: „ужъ какъ отецъ Сергій „неглиже“ служить!“ прибавивъ: „никуда не оглядываясь“.
Мать по временамъ страдала истерическими припадками, и потому мценскій уѣздный докторъ Вейнрейхъ иногда пріѣзжалъ къ намъ. Воспитанникъ дерптскаго университета, онъ былъ человѣкъ и образованный, и общежительный.
Помню, какъ однажды докторъ Вейнрейхъ, войдя въ гостиную, положилъ передъ матерью захваченный, съ почты послѣдній номеръ Московскихъ Вѣдомостей, прибавивъ: „здѣсь прекрасное стихотвореніе Жуковскаго на смерть императрицы Маріи Ѳеодоровны“. И онъ сталъ читать:
„Итакъ твой гробъ съ мольбой объемлю“.
— Das ist in Iamben, сказалъ Вейнрейхъ.
Это замѣчаніе осталось мнѣ на всю жизнь самымъ твердымъ урокомъ. Позднѣе я слушалъ метрику въ московскомъ университетѣ у незабвеннаго Крюкова, но не помню ни одного слова изъ его лекцій. Зато понынѣ узнаю ямбъ, прикидывая его къ стиху:
„Итакъ твой гробъ“....
Могу сказать, что я съ дѣтства былъ жаденъ до стиховъ, и не прошло часу, какъ я зналъ уже наизусть стихотвореніе Жуковскаго.
Для возбужденія во мнѣ соревнованія въ наукахъ, положено было учить вмѣстѣ со мною сына прикащика Никифора Ѳедорова Митьку. При тогдашнемъ дѣтоубійственномъ способѣ обученія, не могу не посочувствовать мысли посадить ко мнѣ въ классъ Митьку.
Если laudaturus, laudatura была какая то мутная микстура, и Архелай, Агизелай и Менелай и даже Лай являлись какимъ то клубкомъ, въ которомъ поймать конечную нить голова моя отказывалась, то при помощи Митьки у насъ скоро развилось въ домѣ множество пойманныхъ птицъ, которымъ по мѣрѣ достоинства и занимаемыхъ комнатъ давались подходящія названія. Такъ висѣвшая въ клѣткѣ въ буфетѣ голосистая синичка прозывалась: синица пѣвица, красная дѣвица, буфетница. Какъ разъ передъ окнами классной зимою въ палисадникѣ на липовой вѣткѣ раскачивалась западня въ два затвора, и когда на послѣднюю садились синички, заглядывавшія въ затворъ, глаза наши безъ сожалѣнія слѣдили за всѣми движеніями наиболѣе отважной.
— Что жъ вы молчите? что жъ вы молчите? повторяетъ Василій Васильевичъ: — вы не умѣете склонять mus? Митька, склоняй!
Но мы оба съ Митькой увидали, что синицу захлопнуло западней, и по колѣно въ снѣгу несемся вынимать драгоценную добычу.
Весною, помню, я ловилъ чижей, цѣлымъ стадомъ садившихся на упомянутую липку. А такъ какъ рамы у насъ были подъемным, то, повѣсивъ за окномъ клѣтку съ чижомъ, я приподымалъ окно настолько, чтобы можно было просунуть тонкій прутъ съ волосяною петлей на концѣ. Замѣчательно, что когда изъ трехъ чижей, усѣвшихся на клѣтку, одинъ вслѣдъ за накинутою на шею петлею, трепеща крыльями, исчезалъ въ отверстіе окна, два другихъ продолжали сидѣть на клѣткѣ.
Какъ ни безслѣдно проходили томительные уроки, все-таки нельзя сказать, чтобы почерпаемыя нами свѣдѣнія оставались безъ всякаго примѣненія.
Митька оказался великимъ искусникомъ въ выдѣлкѣ оружія, и запасшись луками и стрѣлами, первое время еще безъ желѣзныхъ наконечниковъ, мы становились другъ противъ друга, стараясь побольнѣе попасть въ противника. Получая удары, мы сходились все ближе и ближе, громко восклицая: Горацій и Курьяцій. Можно благодарить Бога, что эти древнеримскіе бойцы не выбили другъ другу глазъ.
Если дядя Петръ Неофитовичъ настоятельно совѣтовалъ болѣе читать, справедливо говоря: „можно ли учиться по книжкамъ, затрудняясь ихъ чтеніемъ“? то отецъ, вѣроятно, насмотрѣвшійся на успѣхъ чиновниковъ-калиграфовъ, настаивалъ на чистописаніи. Думаю, что въ то время это было общею задачей воспитателей, такъ какъ со всѣхъ сторонъ родители хвастались чистописаніемъ дѣтей. Въ этомъ случаѣ М. П. Борисова, заставляя своего Николиньку писать калиграфическія поздравленія моей матери, возбуждала въ послѣдней не меньшее соревнованіе, чѣмъ несравненными соленьями и вареньями.
Но главными источниками нашихъ съ матерью мученій были калиграфическія тетрадки моихъ двоюродныхъ братцевъ. Сестры отца моего, Любовь и Анна, были замужемъ. Первая за богатымъ Болховскимъ помѣщикомъ Шеншинымъ, а вторая за небогатымъ офицеромъ изъ поляковъ — Семенковичемъ и проживала въ своемъ наслѣдственномъ имѣніи подъ Орломъ, на рѣкѣ Оптухѣ. У Шеншиной былъ сынъ Капитонъ, а у Семенковичъ было двое сыновей: Николай и Александръ. Вотъ эти-то двоюродные братцы съ двухъ сторонъ присылали чистописанія такой красоты, которой подражать нечего было и думать.
— Василій Васильевичъ, говорила мать, со слезами подавая тетрадь учителю: неужели вы не можете обучить ребенка такому чистописанію?
— Сударыня, отвѣчалъ Василій Васильевичъ, да вѣдь это все не писаное, а наведенное; это, можно сказать, одинъ отводъ глазамъ.
Любитель исторіи и поэзіи, дядя Петръ Неофитовичъ продолжалъ восхищаться моею памятью, удерживавшей съ необычайною легкостью всякіе стихи.
— Вотъ, говорилъ онъ, учи на память переводъ Раича „Освобожденный Іерусалимъ“, и я буду платить тебѣ по тысячѣ рублей за каждую выученную пѣсню.
Я дѣйствительно выучилъ наизусть почти всю первую пѣсню; но такъ какъ корыстолюбіе въ такіе годы немыслимо, то я набросился на „Кавказскаго плѣнника“ и затѣмъ на „Бахчисарайскій фонтанъ“, найденные мною въ рукописной книжкѣ Борисовыхъ, выпрошенной Василіемъ Васильевичемъ для прочтенія. По изумительной игрѣ жизни книга эта въ числѣ небольшой библіотеки внука Петра Яковлевича Борисова въ настоящее время у меня, и я дозволяю себѣ сказать о ней нѣсколько словъ. Трудно опредѣлить первоначальное назначеніе книги въ ¼ листа, въ черномъ кожаномъ переплетѣ, въ которой на первомъ листѣ почеркомъ 18-го вѣка написано:
„1790 года декабря 11-го взяли штурмомъ городъ Измаилъ, гдѣ убитъ сея книги хозяинъ, товарищъ и однокашецъ мой пріятель Иванъ Кузьмичъ секундъ-маіоръ Воиновъ, а я въ ногу раненъ“.
Литературныя произведенія начала 19-го вѣка внесены въ эту книгу другою рукой не позже 20-хъ годовъ, и выборъ ихъ явно указываетъ на наклонность къ романтизму.
О, какое наслажденіе испытывалъ я, повторяя сладостные стихи великаго поэта, и съ какимъ восторгомъ слушалъ меня добрый дядя, конечно не подозрѣвавшій, что память его любимца, столь вѣрная по отношенію къ риѳмованной рѣчи, — прорванный мѣшокъ по отношенію ко всему другому.
Вмѣстѣ съ поступленіемъ къ учителю, во мнѣ стало возникать уклоненіе отъ женскаго вліянія вообще. Великолѣпно вышитый кружевными мотыльками откидной воротничекъ кругомъ шеи, составлявшій быть можетъ въ праздникъ гордость матери, скорѣе унижалъ меня, чѣмъ доставлялъ удовольствіе; и хотя при проходѣ моемъ черезъ лакейскую ученый и бывалый Илья Аѳанасьевичъ, видя меня въ такомъ воскресномъ нарядѣ, и восклицалъ: „господинъ Шеншинъ, пожалуйте ручку“, — мнѣ хотѣлось быть настоящимъ Шеншинымъ, а не съ отложнымъ воротничкомъ. Меня тянуло взлѣзть на гумнѣ на Старостину лошадь и проѣхать на ней нѣсколько шаговъ, просунувъ ноги вмѣсто слишкомъ длинныхъ стремянъ въ ихъ путлища. Я старался въ 12 часовъ, когда староста, пріѣхавъ въ людскую къ обѣду, ставилъ засѣдланную лошадь на крытый ворокъ, отвязать послѣднюю и ѣздить на ней кругомъ стѣнъ, насколько возможно шибче. При этомъ я однажды чуть не лишился жизни, или по крайней мѣрѣ не изувѣчился въ конецъ. Съ большаго ворка въ боковые отдѣлы вели калитки настолько высокія, что самый большой человѣкъ или рослая лошадь могли проходить безпрепятственно. Смѣривъ издали калитку глазами и считая ее достаточно высокой для проѣзда верхомъ съ наклоненной головой, я разогналъ и, пригнувшись насколько возможно, направилъ ее въ калитку. Вдругъ съ сильнѣйшимъ ударомъ по лѣвой брови и придавленный сверху къ сѣдлу, скатываюсь черезъ крупъ лошади, какъ смятый мѣшокъ на землю. Нѣкоторое время я не могъ даже сообразить, гдѣ я; но затѣмъ, не взирая на страшную боль въ поясницѣ, для сокрытія слѣдовъ приключенія, взялъ лошадь за поводъ и привязалъ къ комягѣ, откуда увелъ ее. Увидавши мой совершенно черный лѣвый глазъ, отецъ спросилъ: „что это у тебя“?
— Должно быть дурная муха укусила, подхватилъ Василій Васильевичъ.
Святая недѣля прошла совершенно сухая, хотя и холодная. Отца не было дома, и я отпросился у матери съ Василіемъ Васильевичемъ къ заутрени въ церковь. Такъ какъ каретная четверка была съ отцомъ въ отъѣздѣ, намъ запрягли въ рессорныя дрожки пару разгонныхъ, и по приказанію матери мы отправились съ вечера въ домъ Ал. Н. Зыбиной, откуда должны были вмѣстѣ съ хозяйкой идти въ церковь.
Не смотря на предстоящія часа черезъ три розговѣны, у Зыбиныхъ по установленному порядку подали великопостный ужинъ на зеленомъ конопляномъ маслѣ. Въ домѣ всюду передъ образами были зажжены лампадки, и наконецъ раздался громогласный благовѣстъ къ заутрени.
Въ церкви среди толпы народа я узнавалъ и своихъ крестьянъ и прифрантившихся дворовыхъ. Много было густыхъ приглаженныхъ волосъ уже не бѣлыхъ, а отъ старости съ сильно зеленоватымъ оттѣнкомъ. При сравнительно дальнемъ переходѣ по холодной ночи въ церковь, нагрѣтую дыханіемъ толпы и сотнями горящихъ свѣчей, дѣло не обошлось безъ неожиданной иллюминаціи. Задремавшій старикъ поджегъ сзади другому скобку, и близко стоящія бабы стали шлепать горящаго по затылку, съ крикомъ: „дѣдушка горишь! дѣдушка горишь“!
Помню, что я очень гордился новою синей суконной чуйкой на сѣромъ калмыцкомъ мѣху. Но гордиться мнѣ долго не пришлось. Почувствовавъ себя дурно, я шатаясь пошелъ къ выходу, ловя за руку не знаю какъ очутившагося тутъ Сергѣя Мартыновича. На паперти я упалъ, и не помню, какъ меня доставили въ темный и совершенно умолкнувшій домъ Зыбиныхъ. Тутъ Сергѣй Мартыновичъ сдалъ меня въ передней на руки какой то женщинѣ, которая привела меня въ просторную полутемную комнату; впечатлѣніе обстановки, хотя и мгновенное, осталось въ памяти моей навсегда. За широкой кроватью въ углу, при мерцаніи нѣсколькихъ лампадъ, выступалъ широкій рядъ образовъ въ богатыхъ ризахъ, а въ самомъ углу сіялъ огромный золотой вѣнчикъ, кажется, образа Спасителя въ натуральную величину.
Женщина раздѣла меня до бѣлья и положила на широкую кровать, и я въ ту же минуту заснулъ. Проснувшись при полномъ свѣтѣ дня, я узналъ, что комната моего отдыха была спальня Ал. П. Зыбиной.
На другой день Свѣтлаго праздника къ намъ въ домъ и затѣмъ на деревню приносили образа и появлялись, какъ говорили, „священники“, хотя священникъ былъ одинъ, даже безъ дьякона. Тѣмъ не менѣе церковнослужителей съ ихъ семьями, при многочисленности послѣднихъ, набиралось человѣкъ двадцать, начиная съ попадьи и дьячихи, которыхъ можно было узнать по головамъ, тщательно завязаннымъ шелковыми косынками сѣ двойнымъ отливомъ. Усердные люди (оброчники), всѣ безъ шапокъ, приносили образа, въ видахъ неприкосновенности святыни, на полотенцахъ. Въ числѣ провожатыхъ причта неизмѣнно появлялся сѣдоватый и всклокоченный съ разбѣгающимися во рту, какъ у старой лошади, и осклабленными зубами, огромнаго роста, дуракъ Кондрашъ. Не смотря на то, что добродушные глаза его ничего не выражали, кромѣ совершеннаго безсмыслія, онъ непривычному взгляду внушалъ ужасъ и отвращеніе. Но во исполненіе непреложнаго обычая, всѣмъ, начиная съ матери нашей, доводилось цѣловаться со всѣми, до Кондраша включительно. Между тѣмъ въ залѣ для духовенства накрывался столъ, и подавался полный обѣдъ въ пять блюдъ. Передъ обѣдомъ отецъ, раздавая семинаристамъ, одѣтымъ въ новыя нанковыя чуйки и пѣвшимъ въ общемъ праздничномъ хорѣ, по гривенничку, распрашивалъ ихъ родителей объ успѣхахъ молодежи.
— Проходить философію,отвѣчалъ вопрошаемый: — а вотъ въ концѣ года надѣется поступить въ богословіе.
— Это хорошо, замѣчалъ отецъ: знаніе за плечами не тянетъ.
Въ концѣ недѣли передъ домомъ разставлялись для крестьянъ обоего пола столы съ пасхами, куличами, красными яйцами, ветчиной и караваями, причемъ подносилось по стакану водки.
Не могу забыть 140 лѣтняго старика Ипата, который, поддерживая лѣвою рукою дрожащую правую, до капли выпивалъ поднесенный ему стаканъ. Этого Ипата, взятаго по бездѣтности и безпріютности изъ Скворчаго въ число Новосельскихъ дворовыхъ, я зналъ уже болѣе года. Бывало, сидитъ онъ безъ шапки, съ густыми, зелеными, какъ свѣжая пенька, волосами, на солнышкѣ, на углу на камнѣ, и плететъ лапоть. Каждый разъ, проходя мимо старика, я испытывалъ желаніе заговорить съ нимъ, распрашивая о Петрѣ Великомъ, котораго онъ называлъ „царемъ батюшкой Петромъ Алексѣевичемъ“, прибавляя: „въ ту пору былъ я еще парень молодой“.
На вопросъ мой: „Ипатъ, да сколько же тебѣ лѣтъ?“ старикъ постоянно отвѣчалъ: „родился коли — не знаю, крестился коли — не упомню, а умру коли — не вѣдаю“.
Заговоривъ о долголѣтіи крестьянъ на моей памяти, останавливаюсь на семействѣ дебелой и красивой кормилицы сестры Анюты, приходившей въ свободное отъ уроковъ время ко мнѣ съ ребенкомъ въ классную. Это безспорно была весьма добродушная женщина; тѣмъ не менѣе ея выхоленная и массивная самоувѣренность вызывали съ моей стороны всякаго рода выходки. Такъ, напримѣръ, зная лично ея мужа, Якова, я, обучая ее молитвѣ Господней, натвердилъ вмѣсто: „яко на небеси“ — „Яковъ на небеси“.
Конечно, всякая невѣжливость съ моей стороны къ кому либо изъ прислуги не прошла бы мнѣ даромъ, но я нашелъ способъ дразнить кормилицу Афимью безнаказанно. Глядя пристально на ея бѣлое и румяное лицо и ходя вслѣдъ за нею, я убѣдительно и настойчиво твердилъ: „Кордова, Кордова”. Долго „Кордова“ безмолвно выслушивала мой географическій урокъ, но наконецъ, вѣроятно, понявъ, въ чемъ дело, съ неменьшей выразительностью проговорила: „И ни на что то вы непохоже затвердили Кордова да Кордова“. Убѣдившись, что стрѣла дошла по назначенію, я тотчасъ же перешелъ въ дружелюбный тонъ. Дѣда и прадѣда ея мужа я зналъ лично, но, не смотря на это, часто бесѣдовалъ о нихъ съ кормилицею. Оба старика уже не работали въ поле, но въ воскресный день я часто видалъ ихъ проходящими черезъ барскій дворъ по направленію къ церкви. Дѣдъ мужа Афимьи былъ сильно посѣдѣвшій старикъ съ простриженнымъ на головѣ гуменцомъ, и ходилъ къ обѣднѣ безъ палки. Ему считали отъ роду 90 лѣтъ, но удивительно, что у его отца въ густыхъ и черныхъ волосахъ не было ни одной сѣдинки. Высокаго роста, сухощавый, онъ проходилъ, опираясь на длинную палку, причемъ имѣлъ видъ человѣка, сломленнаго въ поясѣ на правую сторону. Афимья съ улыбкой говорила: „прадѣдушка росъ, росъ да и покачнулся“. Ему считали 120 лѣтъ. Хорошо помню, что когда дѣдъ Афимьи давно уже былъ снесенъ на кладбище, покривившійся на сторону отецъ его, въ чистомъ долгополомъ зипунѣ и съ длинной палкой, продолжалъ проходить мимо оконъ къ обѣднѣ версты за четыре.
Заговоривъ о старикахъ, скажу несколько словъ о своихъ Шеншиныхъ, хотя бы о Петрѣ Аѳанасьевичѣ Шеншинѣ, бывшемъ воеводѣ и ѣздившемъ, какъ я слыхалъ, на лошадяхъ, кованныхъ серебромъ.
Очевидно, кореннымъ его мѣстопребываніемъ было село Клейменово, гдѣ близь церкви на бѣломъ надгробномъ камнѣ написано: „Петръ Аѳанасьевичъ Шеншинъ, скончался въ 1709 году“.
Согласно обычаю предоставлять меньшимъ членамъ семейства главную усадьбу, Клейменово, по смерти Петра Аѳанасьевича, перешло къ меньшому его сыну Василію Петровичу, тогда какъ старшему Неофиту Петровичу досталась „Добрая Вода“, гдѣ послѣдній, выстроивъ домъ и женившись на Аннѣ Ивановнѣ Прянишниковой, сталъ отцомъ трехъ сыновей: Аѳанасія, Петра и Ивана, и трехъ дочерей: Прасковьи, Любви и Анны. О дядѣ Петрѣ Неофитовичѣ я уже говорилъ, но необходимо вспомнить и дядю Ивана Неофитотовича, личность котораго могла бы въ рукахъ искуснаго психолога явиться драгоцѣннымъ образцомъ.
Я не разъ слыхалъ, что въ свое время Иванъ Неофитовичъ былъ однимъ изъ лучшихъ танцоровъ на балахъ Московская Благороднаго Собранія. Онъ прекрасно владѣлъ французскимъ языкомъ и всю жизнь до глубокой старости съ зеленымъ зонтикомъ на глазахъ продолжалъ читать Journal des Debats. Высокаго роста, но, и когда я его помню, человѣкомъ лѣтъ 45-ти, онъ уже былъ нетвердъ на ногахъ и ходилъ, какъ люди сильно выпившіе, зигзагами.
Входя въ домъ, онъ непремѣнно останавливался у перваго зеркала и, доставая гребенку изъ кармана, расчесывалъ свои жидкія бакенбарды и копромъ подымалъ съ затылка волосы. Въ родственныхъ домахъ, какъ нашъ и дяди Петра Неофитовича, онъ, усѣвшись на диванъ, тотчасъ засыпалъ, либо, потребовавъ тетрадку бѣлой бумаги, правильно разрывалъ ее на осьмушки, который исписывалъ буквами необыкновенной величины.
При такой работѣ онъ всегда пачкалъ пальцы въ чернилахъ и, кончивъ безконечные приказы старостѣ, кричалъ: „малый!“ и требовалъ мыла и тазъ съ рукомойникомъ. Такое омовеніе рукъ совершалось имъ по нѣскольку разъ въ день, и когда онъ высоко засучивалъ рукава сюртука и сорочки, можно было на лѣвой рукѣ прочесть крупный пороховыя буквы имени Варвара. Конечно, я не смѣлъ ни его, ни кого-либо спросить о возникновеніи видѣннаго мною имени, но впослѣдствіи мнѣ привелось услыхать, что имя это принадлежало одной дамѣ, дочери которой дано было полуимя Шеншиной: Шинская, и которой до ея замужества Иванъ Неофитовичъ помогалъ.
Какъ-то услыхавъ, что Иванъ Неофитовичъ женится, я, конечно, не обратилъ на этотъ слухъ никакого вниманія.
Однажды я только что сошелъ съ качелей, на которыхъ попавшая за мною на очередь горничная кричала благимъ матомъ отчасти отъ страха высокихъ размаховъ, отчасти отъ чувствительныхъ ударовъ, наносимыхъ ей по поясу веревкою игривыхъ качальщиковъ. Такіе удары назывались „напупчиками“ или огурчиками. Въ толпу ожидающихъ очереди прибежала горничная и сказала мнѣ: „мамаша приказала васъ звать въ хоромы: пріѣхала новая тетенька“.
Боявшійся старыхъ тетенекъ Любви и Анны Неофитовенъ, постоянно мучившихъ меня экзаменными вопросами, я неохотно шелъ и къ новой тетенькѣ. Но новая тетенька Варвара Ивановна, расцѣловавшая меня, оказалась молодою и румяною дамою со свѣжимъ цвѣтомъ лица подъ бѣлою бастовою шляпкой, и распространявшей сильный и сладкій запахъ духовъ. Она съ перваго же раза обозвала меня „Альфонсомъ“, какое имя я сохранилъ въ устахъ ея на всю жизнь.
Пріѣхавшій вмѣстѣ съ нею дядя не перемѣнилъ для молодой жены своихъ привычекъ. Сказавши нѣсколъко словъ съ моей матерью, онъ тутъ же въ гостиной задремалъ на креслѣ. Помню, что черезъ годъ послѣ этого на мезонинѣ Добро-Водскаго дома, я заглядывалъ въ люльку моей кузины Любиньки, а черезъ годъ или два родилась ея сестра Анюта. Мужскаго потомства у дяди Ивана Неофитовича не было.