Ранние годы моей жизни (Фет)/1893 (ДО)/6
| ← Глава V | Ранніе годы моей жизни — Глава VI | Глава VII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Ранніе годы моей жизни. — Москва: Товарищество типографіи А. И. Мамонтова, 1893. — С. 56—64. |
При страсти отца къ постройкамъ, вся Новосельская усадьба, за исключеніемъ мастерской и кузницы, передвинулась выше въ гору и ближе къ дому. Во время же, о которомъ я говорю, около кухни подъ лѣсомъ возникла липовая баня, крытая тесомъ, расписанная зелеными и темнокрасными полосками. Такъ какъ, по случаю перестройки дома, матери съ меньшими дѣтьми пришлось перебираться во флигель, занимаемый отцомъ и моею классною, намъ съ отцомъ были поставлены кровати въ самой банѣ, а Андрею Карповичу въ передбанникѣ.
Впрочемъ, не взирая на пристройку дома, отецъ зачастую уѣзжалъ на Тимъ къ безконечному устройству дорогой плотины и крупчатки. Сестрѣ Любинькѣ могло быть въ то время лѣтъ семь, и родители стали заботиться о ея музыкальномъ образованіи. Въ этомъ дѣлѣ совѣтникомъ продолжалъ быть тотъ же домашній другъ отецъ Сергій, который, будучи въ то же время хорошими столяромъ, держалъ фортопьяннаго мастера и не только чинилъ старыя, но и дѣлалъ новыя фортопьяна. Онъ то и прислалъ во флигель къ матери небольшіе клавикорды, говоря, что для ребенка это будетъ инструментъ вполнѣ подходящій.
Однажды послѣ обѣда во флигелѣ у матери доложили о приходѣ фортопьяннаго учителя, объявившаго себя вольноотпущеннымъ музыкантомъ князя Куракина, причемъ прибавилъ: „насчетъ жалованья не извольте безпокоиться, — что пожалуете“.
Не полагаясь на собственный судъ, мама тотчасъ отправила музыканта съ запискою во Мценскъ для испытанія къ о. Сергію, который отвѣчалъ, что посланный вполнѣ можетъ давать первоначальные уроки. Сказавши, что до пріѣзда мужа она не можетъ дать окончательнаго отвѣта, мать разрѣшила музыканту, ночуя со слугами въ передней, дождаться пріѣзда барина, ожидаемаго дня черезъ два.
На другое утро,по снятіи ставешковъ съ оконъ, въ спальнѣ стало необычайно свѣтло отъ выпавшаго въ ночь перваго зазимка. Когда матери принесли кофей, она спросила: „почему сливки поданы, вмѣсто серебрянаго съ барельефами молочника, въ фарфоровомъ?“ ей сказали какой-то пустой предлогъ. А когда она взглянула на туалетъ, то подъ зеркаломъ увидала пустую подставку безъ часовъ. Это открытіе повело къ другими, и оказалось, что въ буфетномъ шкафу, гдѣ хранилось все серебро, не осталось ничего. Даже графинъ съ водкой былъ пустъ, и половина ситнаго хлѣба исчезла.
— Боже мой, вспоминала мать, обращаясь къ своей горничной Пелагеѣ: „Поличка, да вѣдь я слышала надъ головою шумъ и окликала тебя, говоря: „тутъ кошка, выгони ее“. А ты проговорила: „никого нѣтъ“, — и легла снова.
— Барыня, да я не осмѣлилась пугать васъ; а я какъ встала въ потьмахъ да развела руками, а тутъ прямо кто-то мнѣ въ руки. Я подумала, что нечистая сила, да кому жь больше и быть въ спальной, — такъ и не пикнула, а онъ у меня ерзь изъ рукъ. А пожалуй это онъ къ серебрянымъ окладамъ образовъ пробирался.
Конечно по разъясненію дѣла тотчасъ же разосланы были верховые въ разныя стороны. Часовъ въ 10 утра я, проходя по двору, увидалъ подъѣзжавшаго, верхомъ со стремяннымъ и борзыми дядю Петра Неофитовича, выѣхавшаго по первой порошѣ за зайцами. — Бросившись ему навстрѣчу,я разсказалъ о случившейся бѣдѣ.
— Разослали нарочныхъ? спросилъ дядя.
— Разослали.
— Теперь надо ждать, прибавилъ дядя. — Конечно, очень непріятно, но мнѣ жаль сестру Елизавету Петровну, на которую братъ будетъ сердиться за такую неосторожность. Пойдемъ къ ней.
Покуда дядя старался по возможности успокоить мать, появился одинъ изъ верховыхъ нарочныхъ, неся въ рукахъ салфетку, завязанную большимъ узломъ. На распросы: что? какъ? — нарочный сказалъ: „пустился я изъ дому подъ гору къ Зыбинскому селу, торопя лошадь большою рысью; а самъ все посматриваю по сторонамъ, нѣтъ ли слѣдовъ; но такъ какъ снѣжокъ то должно выпалъ подъ самое утро, то и слѣдовъ никакихъ не было. У самыхъ Зыбинскихъ плетней на околицѣ наѣхалъ я на бабу; она шла съ гумна. „А что, говорю, тетка, не видала ли тутъ какого прохожаго?“ — „Не видала, касатикъ, никакого, развѣ мы за ними смотримъ? А вонъ тамъ на гумнѣ какой то спитъ подъ ометомъ, и то только однѣ ноги изъ подъ соломы торчатъ“. — „А можно, тетушка, поглядѣть?“ спросилъ я бабу. — „Чего жь, ступай, гляди“. Какъ увидалъ я, что изъ соломы торчатъ рыжіе дворовые сапоги, я слѣзъ съ лошади и давай будить соннаго, раскидавши солому. Насилу дотолкался, вижу, пуртупьянщикъ и есть; я его призналъ да и говорю: „ну, братъ, куда дѣвалъ серебро? Отъ меня не уйдешь! запорю арапникомъ: ты пѣшій, а я конный“. — „Вотъ оно“, говоритъ, отрывая въ соломѣ этотъ самый узелъ; — „ведите, говоритъ, меня къ барынѣ: все цѣло, ни одной ложечки не потерялъ. А вотъ и часы, сказалъ онъ, вынувъ ихъ изъ кармана. Ночью то Пелагея меня схватила, я и отхилился отъ нея въ полукруглую туалетную вырѣзку, притаивъ дыханье. Слышу, за спиной чикаютъ часы: кстати, молъ, думаю. Протянулъ руку, да въ карманъ”.
Охотника до чужаго серебра передали въ полицію, и о судьбѣ его я болѣе не слыхалъ.
Сравнительно богатые молодые Зыбины воспитывались въ московскомъ дворянскомъ пансіонѣ и не разъ пріѣзжали въ мундирахъ съ красными воротниками и золотыми галунами къ намъ съ визитомъ, но никогда, не взирая на приглашеніе матери, не оставались обѣдать. Вѣроятно, желая казаться свѣтски развязными, они громогласно хохотали за каждымъ словомъ, чѣмъ заставили случившагося въ гостиной о. Сергия неосторожно сказать: „Per lisum multum“… (по причинѣ выпавшаго зуба онъ говорилъ lisum вмѣсто risum).
Когда о. Сергій вышелъ изъ гостиной, старшій Николай нахмурясь громко сказалъ: „попъ-то хотѣлъ удивить своей латынью; настолько то и мы понимаемъ и знаемъ конецъ поговорки: „debes cognoscere stultum“ — узнаешь дурака. И кто тутъ вышелъ дуракомъ, неизвѣстно”, прибавилъ онъ, захохотавъ во все горло.
Зимой того же года раздражительная, но граціозная, съ прекрасными русыми въ двѣ косы волосами, Наташа Борисова умерла отъ чахотки; а прибывшій на лѣтнюю вакацію Николинька хотя и разыгрывалъ роль взрослаго молодаго человѣка и пользовался баловствомъ Марьи Петровны и обожавшей его бабушки, тѣмъ не менѣе имѣлъ усталый видъ, и про него всѣ говорили: нездоровъ. Иногда мнѣ случалось бывать вмѣстѣ съ нимъ у молодыхъ Зыбиныхъ. Тутъ Николинька старался безъ церомоніи смѣяться надъ моимъ сравнительнымъ ребячествомъ, такъ какъ и онъ, и Зыбины не только свободно катались верхомъ, но и показно затягивались Жуковымъ, о чемъ я въ то время не смѣлъ и помышлять. Однако больному юношѣ не суждено было вернуться въ Москву. Осенью того же года онъ скончался, подобно сестрѣ своей, отъ чахотки, и погребенъ на семейномъ кладбищѣ.
На слѣдующій годъ всѣ три брата Зыбины поступили въ уланскіе полки, двое съ малиновыми, а меньшой Александръ съ голубыми отворотами на мундирахъ. Молодые юнкера въ тонкихъ мундирахъ съ коваными эполетами не разъ появлялись въ нашей гостиной, причемъ однажды тотъ же о. Сергій назвалъ ихъ въ глаза украшеніемъ юношества.
Домъ Зыбиныхъ, во время пребыванія юнкеровъ въ отпускахъ, представлялъ постоянное оживленіе. Со всѣхъ сторонъ съѣзжались ихъ родственники съ молодыми женами и дочерьми.
Говоря о домѣ Зыбиныхъ, нельзя не упомянуть двухъ ближайшихъ родственниковъ Александры Николаевны: добродушнаго и вѣчно хихикающаго роднаго ея брата Ник. Ник. Голостьянова и двоюродную ихъ сестру Анну Сергѣевну. Оба они были музыканты; Ник. Ник. игралъ на всѣхъ инструментахъ: на фортопьяно, скрипкѣ, флейтѣ, гитарѣ и кларнетѣ; а Анна Сергѣевна, кромѣ того что играла на фортопьянахъ, весьма пріятнымъ голосомъ пѣла романсы. Когда она по просьбѣ моей садилась пѣть, я съ восторгомъ слушалъ ее, заглядываясь на ея гладко причесанную миловидную головку и стараясь не глядѣть на безобразный горбъ, портившій небольшую ея фигурку.
Въ воскресенье и праздники можно было разсматривать въ церкви всевозможныя прически и красивыя платья пріѣзжихъ дамъ. А послѣ обѣда небольшія фортопьяны переносились изъ гостиной въ залу, и подъ танцы, наигрываемые Анной Сергѣевной съ аккомпаниментомъ скрипки Николая Николаевича, начинались безконечные вальсы, кадрили и котильоны. Помню, какъ вальсировала моя мать, приглашенная однажды вечеромъ Николаемъ Зыбинымъ.
Зимою во время святокъ веселье у Зыбиныхъ достигало своей вершины. Помню, какъ однажды красавцу мальчику лѣтъ 18-ти, Голостьянову, еще безбородому, выводили на антресоляхъ усы помадой съ сажею.
Въ новомъ съ иголочки синемъ армякѣ брюнетъ съ черными выразительными глазами и наведенными усами былъ дѣйствительно прелестнымъ кучеромъ.
Одинъ изъ гостей, молодой и ловкій блондинъ Даниловъ, привезъ съ собою крѣпостныхъ плясуновъ, для которыхъ выписывалъ особенные сапоги изъ Москвы, такъ какъ говорили, что у обыкновенныхъ сапогъ на тонкихъ подошвахъ послѣднія вылетали при первомъ кругѣ, оставляя плясуна босымъ.
Дальніе и ближніе пріѣзжіе гостили по цѣлымъ недѣлямъ, и общество, особенно по утрамъ, раздѣлялось на двѣ половины: мужскую и дамскую.
Первая, сойдя съ антресолей, преимущественно держалась мужскаго кабинета и пріемной, выходившей стеклянною дверью на балконъ. Изъ той же пріемной большая дверь въ буфетъ была постоянно открыта, и тамъ желающимъ наливали водку, ромъ, хересъ и наливку. Послѣднее обстоятельство сильно помогало шумному разговору и громкому смѣху, раздававшемуся какъ въ пріемной, такъ и на балконѣ, гдѣ на столикѣ лежало большое зажигательное стекло, для желающихъ закурить на солнцѣ трубку. Помню, какъ второй Зыбинъ, Василій Дмитріевичъ, умѣвшій хорошо рисовать и писать, забавлялся посредствомъ зажигательнаго стекла выжиганіемъ вензелей на деревянныхъ колоннахъ балкона, выкрашенныхъ бѣлою краскою. Въ этой же пріемной я удостоился увидать знаменитаго мценскаго силача Протасова Василія Семеновича. Легенды о его необычайномъ, ростѣ и силѣ повторялись со всѣхъ сторонъ. Такъ, разсказывали, что изъ своего имѣнія въ городъ онъ постоянно ѣздилъ на крѣпкихъ бѣговыхъ дрожкахъ, въ которыхъ запряженъ былъ саврасый меринъ.
Въ крутой и каменистой соборной мценской горѣ будетъ до ста саженей. Однажды Василій Семеновичъ, подъѣхавъ къ ней, сказалъ: „ну саврасый, ты много меня возилъ, а я тебя ни разу“. Съ этими словами мценскій Милонъ взвалилъ себѣ на плечи обѣ переднія лопатки саврасаго, которому осталось только послушно переступать задними ногами. Протасовъ встащилъ лошадь вмѣстѣ съ дрожками на гору къ самому собору.
Разсказываютъ также, что въ тѣ времена, когда окрестности Мценска представляли чуть не сплошной лѣсъ, Василій Семеновичъ, возвращаясь поздно вечеромъ черезъ Сатыевскій верхъ, услыхалъ передъ собою свистъ и затѣмъ вопросъ: „слышишь?“ — „Слышу“, отвѣчалъ Василій Семеновичъ; и когда четыре молодца бросились къ нему, сказалъ: „не трогайте, братцы, меня, я васъ не трогаю“. Когда грабители, остановись лошадь, подошли къ нему, онъ, вставь съ дрожекъ, схватилъ первыхъ подошедшихъ и засунулъ одного къ себѣ подъ мышку, а другаго въ колѣни. Когда два остальныхъ подоспѣли на выручку товарищей, онъ схватилъ и этихъ за волосы и, щелкнувъ голова объ голову, бросилъ на землю. То же самое повторилъ онъ съ защемленными въ колѣняхъ и подъ мышкой. Затѣмъ преспокойно сѣлъ на дрожки и продолжалъ путь.
Мнѣ довелось видѣть состарившагося Полифема все еще въ грозномъ, но далеко непривлекательномъ видѣ. Въ жизнь мою я не встрѣчалъ подобнаго человѣка. Сѣдые подстриженные волосы торчали копромъ на его громадной головѣ; бѣлки и вѣки большихъ сѣрыхъ глазъ были воспалены, вѣроятно вслѣдствіе излишне выпитыхъ рюмокъ; громадный шарообразный животъ, поддерживаемый толстыми какъ у слона ногами, одѣтъ былъ въ поношенный коричневый суконный сюртукъ, оказывавшійся чрезмѣрно широкимъ. Поневолѣ думалось, каковъ былъ Василій Семеновичъ, когда сюртукъ былъ ему впору. Василій Семеновичъ сидѣлъ на старинномъ вольтеровскомъ креслѣ, съ трудомъ въ немъ умѣщаясь. Ловкій и сильный Даниловъ подъ видомъ похвалы давалъ чувствовать старику, что время его силы невозвратно прошло.
— Что обо мнѣ говорить! сказалъ старикъ: теперь ваша взяла! бороться съ тобою я не стану, а ты вотъ поди да стань у меня между колѣнками, а я тебя ими придержу; вотъ ты, силачъ, и вырывайся руками и ногами, какъ знаешь, и если вырвешься, то будь твой верхъ; я ужь съ тобою мѣряться силой не стану.
По общей просьбѣ Даниловъ пошелъ на такое испытаніе.
Старикъ сжалъ его колѣнками; раза два рванувшись видимо съ крайними усиліями, Даниловъ сказалъ, при общемъ любопытномъ молчаніи: „пусти, дѣдушка, не только я одинъ, а если бъ насъ и трое было, и то бы не вырвались”.
Когда вслѣдствіе частыхъ посѣщеній буфета, шумъ въ пріемной увеличился, со всѣхъ сторонъ поднялись голоса, обращавшіеся къ Протасову съ просьбой: „дѣдушка, хрюкни!“ Долго старикъ отнѣкивался, но наконецъ, остановившись посреди комнаты, сталъ съ совершеннымъ подсвистываньемъ борова хрюкать, причемъ непонятнымъ образомъ двигалъ и вращалъ своимъ огромнымъ сферическимъ животомъ.
За этимъ представленіемъ на сцену появилось другое. Къ старичку небольшаго роста Субочеву, очевидно достаточно побывавшему въ буфетѣ, подступилъ молодой забавникъ Бѣльковъ, говоря: „вѣдь вотъ видите, какъ мы всѣ васъ уважаемъ, да и нельзя не уважать, такъ какъ вы въ 12-мъ году достославно исполнили порученіе дворянства по сдачѣ въ Москву сапоговъ для арміи. Все бы хорошо было, но одно вышло неладно”.
— Что такое? что такое? спросили многіе, какъ бы не зная въ чемъ дѣло.
— Да плохо то, что когда по отъѣздѣ нашего достопочтеннаго депутата хватились большаго колокола у Ивана Великаго, колокола на мѣстѣ не оказалось. Бросились по Серпуховской дорогѣ и догнали депутата. „Вы госнодинъ Субочевъ“? — „Я“. Стали обыскивать, а колоколъ то у него въ заднемъ карманѣ.
— Какъ вамъ не стыдно! восклицалъ старикъ дрожащимъ голосомъ, — вѣрить подобнымъ наговорамъ! Возможно ли подозрѣвать честнаго дворянина въ воровствѣ!
Ко всѣмъ Зыбинскимъ забавамъ слѣдуетъ присовокупить ихъ 5-ти верстное катанье по льду до Мценска. Самому мнѣ съ Андреемъ Карповичемъ приходилось не разъ кататься на одиночкѣ или парой въ городъ съ кучеромъ Никифоромъ, который, проѣзжая мимо гауптвахты, часто раскланивался съ кѣмѣ то, стоявшимъ за сошками въ грязномъ овчинномъ полушубкѣ. На вопросъ — „кто это?“ Никифоръ отвѣчалъ: „да это Борись Антоновичъ Овсяниковъ, бывшій папашинъ секретарь, что теперь подъ судомъ“.
При нашихъ поѣздкахъ во Мценскъ, намъ неоднократно попадалась тройка отличныхъ бурыхъ лошадей, мчавшихъ во весь духъ широкія сани, за которыми иногда, сильно отставая, скакали другія сани. Тройку бурыхъ, которыхъ съ трудомъ удерживалъ правившій по ямски въ стойку кучеръ, Зыбины называли „Зарѣзами“. Эту тройку нерѣдко можно было видѣть во Мценскѣ передъ виннымъ погребомъ Шарапова. Распивая заморскія вина, господа не забывали подносить водки и кучеру для смѣлости. Такимъ образомъ въ веселіи сѣдоковъ, уносимыхъ „Зарѣзами“, сомнѣваться было невозможно.
Въ нашей скромной семьѣ, состоявшей, за частыми отлучками отца, изъ матери и дѣтей, не было никакого мужскаго господскаго элемента, и потому наши затрапезныя сѣнныя дѣвущки сидѣли, какъ мы ихъ видѣли, наверху за работой. Но у Зыбиныхъ, гдѣ домъ былъ раздѣленъ продольнымъ корридоромъ на двѣ половины, горничныя, поневолѣ поминутно встрѣчаясь съ мужскимъ поломъ, щеголяли самыми изысканными прическами и нарядами.