Русские эстетические трактаты первой трети XIX в.
В 2-х т. Т.
М., «Искусство», 1974.
Возобновляя торжественно благородные и любезные занятия наши, мы не можем не ощущать в себе приятнейших чувствований возвышенного, тихого сознания сердечного, что дело свое старались совершить, сколько возможно по своим силам, в жертву малую, но усердную нашему Отечеству! Пред мысленными очами нашими обращается теперь прошедшее, настоящее и будущее. Предмет, нами избранный, велик и неистощим. Усилия, употребленные для него, может быть, заслуживают одобрения людей благомыслящих, которые из снисхождения ценят труды наши особенно по доброму намерению, а не по одним успехам. Мы еще очень далеки от своей цели. Но зато сколь высока, сколь отдалена сия цель, достойная дум истинно благородных и просвещенных! Она есть слово, бессмертное знамение величия народного, важнейшее, нежели бесчисленные триумфы и завоевания, святая слава три жизни и неумолкающий глас после смерти, вопиющий к потомству из гробов и развалин, главная сила ума, орган наук, орудие поучения и нравов, порядка и устройства гражданского, проповедание истины, света и бога! Столь огромная, разнообразная, столько сложная махина разумения человеческого — слово, содержащая общества и народы, их крепость, могущество, благоденствие и славу, без сомнения, должна иметь и бесчисленные отрасли и бесчисленные средства действования как в общежитии человека, в гражданственных и семейственных его отношениях и удовольствиях, так и в отношениях внешних, связующих различные общества между собою, хотя бы они были в отдаленнейших краях света. Вот все великое, что заключаем мы только в двух выражениях: язык и словесность. Они-то нас собрали в сие Общество и соединили союзом дружественным, посвященным общей пользе. В самой важности и высоких небесных красотах предмета заключается начало и источник сил наших, и если мы не произвели еще ничего блистательного, великого, то можем утешиться и тем по крайней мере, что мы его искали и ищем.
Я сказал, что при возобновлении трудов представляется нам по необходимости то, что мы сделали и что предлежит впредь сделать. Таковое напоминание самим себе весьма полезно всегда и везде. Прошедшее время услаждает нас воспоминанием, что мы, при всех переменах обстоятельств, при общих бедствиях, остались верными своему намерению и хотя тихим, но всегда постоянным шагом текли в свое поприще. Предлагая сочинения и переводы свои почтеннейшим любителям отечественной словесности, мы по крайней мере старались хранить и питать сей священный огонь небесной Весты, старались питать соревнование в юных сердцах своих сограждан. При вожделенном успокоении народов, почивших в мире и благоденствии под могущественными дланями венценосцев, соединенных священным союзом веры и правоты, настоящее время открыло благоприятнейшие виды нашим намерениям. В продолжение последних лет мы отважились приступить к важнейшим занятиям: не раскрытые доселе тайны отечественного языка сделались особенным предметом наших упражнений. Теперь что представляет для нас будущее?.. Почтенные члены! Сладостно уже питаться уверенностью доброго дела. Мы наслаждаемся уже будущим, когда знаем, чем и для чего занимаемся. Довольно быть уверенным в том, что мы делаем, а не в том, что мы сделаем: сие последнее не всегда от нас зависит. В сем отношении, как и везде, постоянство в трудах и неуклоняющаяся верность от избранной цели суть надежные поруки за успехи. Не одно легкое, приятное в словесных беседах времяпрепровождение должно утешать нас: это роскошь и нега ума, который отдыхает. Пусть резвятся амуры, зефиры и фавны в разновидных группах на цветущем поле словесности нашей; мы должны поле сие обрабатывать, мы обязались быть ей полезными. Вот первое и последнее условие нашего Общества!
Рачительный оратай прилежно испытывает и изучает советы и предания отцов своих: правила, по которым они поступали, покоряя себе упорную землю и часто неблагосклонное небо, средства, которыми они пользовались к удобрению нив своих; тогда же наблюдает он и течение светил, показателей дня и трудов его, и различные перемены воздуха, и выбор способов, и качества земли, которой вверяет свои семена и будущее свое счастье. Подобно поступает истинный любитель изящного, питомец муз, обрекший себя быть жрецом для священного алтаря их. Он исследует законы своего служения, извлеченные из наблюдений многих ученых и оправданные веками; он силится покорить себе тот язык, на котором пишет, а покорить его можно единственно подробнейшим испытанием его начал, состава и образования; он мужает и богатеет, собирая силы красноречия своего во всех других науках, в познании природы и человека; он действует, сообразуясь с нравами, обычаями, обстоятельствами своего времени, изобретает, располагает предметы свои и занятия, соответственно предположенному однажды намерению. Весь сей мир, и даже тот маленький мир, или общество, которым он ограничивается, есть беспрерывно движущаяся, вечно изменяемая картина, некоторый шар разноцветный, кружащийся в вихре случаев, обстоятельств и отношений. Должно назначить себе определенное место и точку наблюдения, дабы изловить в его вечной коловратности черты, истинно ему принадлежащие, и потом изобразить их верно и точно для современников и потомства. Вот к чему ведут нас правила языка и словесности, вот к чему приготовляет особенно история того и другого!
Напоминая себе сколь можно чаще правила, мы поверяем их самим делом и чувствуем свои уклонения с пути истинного или узнаем истину в дальнейших ее подробностях, так же как мореходец, завлеченный бурею, узнает по звездам небесным и подводные камни, и мели, и настоящую стезю свою, и новые земли, доселе не открытые. Еще полезнее, когда мы в состоянии будем приводить сии правила в такой порядок, который облегчает для ближних наших основательное их изучение, когда раскрываем недостатки и достоинства сделанных уже прежде наблюдений над языком и словесностью, над недостатками или неверностью правил грамматических и стараемся по возможности споспешествовать их исправлению. С другой стороны, советуясь с историей языка и словесности, мы узнаем, как в подобных трудностях поступали наши предшественники и преодолевали их. Сия история есть светильник, несомый пред нами попечительной любовью, мудростью и опытностью наших предков. Да будет им вечная благодарность! Между тем как почтеннейший господин председатель наш, сообразно сей полезной методе, в речи своей напомнил нам важнейшие неисправности грамматики русской и неопределенность языка, смею себя ласкать надеждой, что любознательные слушатели, удостоившие нас ободрительного своего посещения, позволят мне при настоящем возобновлении трудов наших кинуть взгляд вообще на словесность, ее историю и главнейшие правила. Рассматривая огромное, бессмертное здание изящного в частях его и целом, разбирая его начала, возрастание и совершенство, усилия его строителей, их таланты, искусство, побудительные причины, виды, средства и способы, мы нечувствительно, с одной стороны, обогащаем себя материалами для собственных сочинений, а с другой, приобретаем и образуем в себе и других те высокие, божественные способности, кои блистают силами творческими, и кои называем мы обыкновенно вкусом, талантом к гением — печатью бессмертия!..
Человек создан для общества; все почти отношения его заключаются в сем круге; он говорит и пишет для человека. Его история есть уже наука. Надеясь на благосклонность почтенных слушателей и слушательниц, осмелюсь я представить теперь, так сказать, начало, колыбель и успехи всего того, что удовлетворяет их вкусу и разнообразным удовольствиям.
Науки и искусства, называемые изящными, в начале и постепенном своем возвышении, ходе и распространении совершенно сходны со всеми другими науками и познаниями, столь блистательно обогатившими и украсившими в продолжение времен ум человеческий. Почти всех их начала скрыты в отдаленной древности. Время, прозорливой историей постигаемое, время, до которого проникают лучи ее светильника, показывает нам уже довольно высокую степень образованности и успехов, которым непременно предшествовать должны догадки и опыты грубые. Но когда мы обратили свое внимание на самих себя, на собственные умственные свои силы, на способ, как мы сами собою приобретаем познания, когда поверили притом свои суждения историей ума человеческого, несколько веков в себе заключающей, тогда могли уже достоверным образом определить, как начиналось всякое наше искусство и наука. Тот мудрец, который сказал: «Познай самого себя», — был человек великий; а тот, который в последующие века умел сие нравственное правило приспособить и к наукам основательным, обратив внимание ученых на испытание душевных и чувственных способностей наших, как необходимых орудий для испытания природы, — был едва ли еще не более. Следуя сему правилу, человек стал познавать себя по отношениям к природе и стал познавать природу по отношениям к себе самому. Будучи частью одного целого, то есть природы, он и не мог ничего лучше сделать! Тогда-то более открылись тайнейшие связи между ним и предметами, его окружающими, и вместе с сим родилась необходимость в исследованиях.
Человек по двойственному существу своему должен был непременно сделаться наблюдателем природы вещественной и духовной; это вело его сперва к удовлетворению необходимых нужд своих, а после к изобретению удовольствий, достойных нравственного бытия его.
Природа вещественная была сначала сокровищницею материалов для его пищи, для прикрытия наготы его, для его ограждения потребных; после она же сделалась сокровищницею умственных его наслаждений.
Великого труда ему стоило придумать средства, как укрыться от дождя под деревом, как извлечь огонь из камня, как защититься от холода и сырости, но он, наблюдая природу, нашел сии средства. Птичка, свивающая себе гнездо на ближнем дереве, научила его строить скромные сени из ветвей; та же птичка, при возрождении весны благодатной, научила его радоваться и воспевать свою радость. В продолжение времени усилиями нужды и искусства на месте простой сени древесной явились великолепные чертоги; из простого, однообразного выражения радости — до бесконечности бесчисленные, чарующие изменения музыки и поэзии.
Итак, человек или употреблял самую природу, как-то: дерево, камень, плоды, огонь, воду для своих надобностей, или, не употребляя ее как материал, подражал ее творениям и действиям.
Но и в самом употреблении вещей, из природы взятых, он также подражал: бобёр научил его домостроительству; плывущее по реке дерево подало идею построению лодок; перышко, опущенное на воду и несомое ветром, произвело догадку о парусах, движущих после величественные огромные башни по морям неисследимым. Везде человек есть подражатель; наблюдения обратили его к подражанию; нуждою, успехами и обилием оно питалось, соревнованием и процветало и возвышалось.
Сперва человек все делал весьма худо; там искал добра, где было зло; где мечтал обрести полезное, там находил вредное. Он подражал всему, как еще юное, неопытное дитя природы, которая лелеяла его на материнском лоне и во всем давала волю. Он обжигал руки, он падал в бездну влажную, идя подле берега реки. Нужда сказала ему, что огня должно остерегаться, хотя и можно его употреблять в пользу, нужда вытащила его великими усилиями из воды с наставлением не ходить вперед близко по берегу, который обваливается. Тогда по необходимости он стал избирать, что хорошо и чему подражать можно с вернейшим успехом. Итак, то, что мы называем догадкой избирать, есть колыбель искусства; нужда — его матерь. Следовательно, искусство есть способность, или умение, из всего приобретенного опытами и упражнением делать что-нибудь хорошее. Но сия догадка избирать должна уже родиться тогда, когда люди стали жить обществами, ибо один человек не в состоянии всегда исправлять самого себя или свои чувства при беспрерывных наблюдениях, да если что и заметит хорошего, того не может сделать один по недостатку сил своих. Итак, всякое искусство, через выбор предметов и действий доведенное до какой-либо степени совершенства, принадлежит не одному человеку, но усилиям целого общества.
Первые наблюдения человека, через подражание превращенные наконец в искусства, касались натурально до первых его потребностей: они в виду имели одну пользу, которая, действуя на нас беспрестанно, заставила нас быть изобретателями. Сии искусства называются механическими. Их много, и они употребляют природу в том виде, как она есть.
Вода, огонь, воздух, земля познали в человеке другого по боге, создателе своем, властителя, творящего из них слуги своя.
Когда удовлетворена нужда, обеспечено спокойствие, приобретены все удобности жизни, когда не осталось деятельному уму человеческому трудиться для нужды: он должен был приобрести новую — он стал нуждаться в занятиях, дабы избежать однообразия и скуки, соединенной с счастливой, 'беспечной праздностью. Свобода развязала его ум и руки, обилие даровало ему крылья, и он сам, так сказать, собрал для себя премножество прихотей, которых после сделался рабом. Человек обыкновенно называет их удовольствиями, "о из сих удовольствий есть иные, которые только убивают время или делают его еще продолжительнее и скучнее; другие вредны в настоящем и превращаются совершенно в горесть и пагубу со временем; иные недостойны высокого сана человека, как существа умственного и духовного. Но есть удовольствия благородные, которые питают и возвышают душу и сердце, — это семья радостей, сошедшая с небес в то время, когда боги, милостивые к смертным, нисходили на землю, дабы разделять с добрыми чадами своими святые удовольствия благости, или, по чистому нашему понятию, когда разум здравый, добродетель, любовь отечественная, любовь высокая к человечеству, благородное честолюбие, грация невинная, верная любовь, героическая дружба, взаимные приятные обязанности и, наконец, счастливый досуг вступились в распоряжение и хозяйство удовольствий наших, — тогда, по словам Горация, отделилось чистое от нечистого, полезное от вредного, приличное от неприличного, тогда еще, скажу, как говорили древние, брошено яблоко раздора между тремя прелестнейшими богинями, представляющими в себе эмблемы доблести, величия и красоты обворожительной: между Минервой, Юноной и Венерой; но разум толкует: сделать разбор между полезным и более полезным, и особенно между приятным и полезным.
Таким образом, силой мыслящего ума сперва отделено чистое от нечистого, справедливое от несправедливого, а потом сделано разделение между ослепительным ложным благом и истинным, короче: избрано из хорошего лучшее; и умы, которые успели постигнуть и представить его, названы избранными, или изящными, а самые искусства изящными, благородными, свободными, ибо в них предполагались свободная и благородная воля, свободная от низких пороков, благородная, высокая по цели, достойной человека, по цели образования нравов. Искусства, почтенные столь высоким названием, суть: поэзия, музыка, живопись и проч.
Таковой разбор или раздел между ними мог случиться токмо в образованных уже Афинах или в образованном Риме, где философия и религия, с которыми тесно соединены нравы общественные, и торговля, и слава народа победоносного, — все им споспешествовало. Творения искусства размножились; писатели соревновали друг другу, и скоро с дурными смешались хорошие; пристрастие ободряло тех и других по временам и обстоятельствам — это весьма натурально и обыкновенно посреди гордящегося правами своими народа свободного и в свободном царстве искусств-- мнения, наконец, борются между собой, и предрассудки грозят воцариться. Тогда в лице мудреца великого восстала критика посреди народа просвещенного, который умел ее слушать лучше, нежели как ныне слушают. Она собрала наблюдения прежние, сообразила их с наблюдениями настоящими и стала говорить решительно: это хорошо, это дурно! На нее обратили внимание, может быть, сперва по странности и новизне одни любопытные и праздные, как и ныне случается, но она скоро оправдала себя свитком, в котором были исчислены все главные правила поэзии и красноречия, в нем ясно открывалось: речь, или гимн, или драматическое зрелище, трагедия, или комедия хороши, и в каких местах более трогали слушателей, и в каких менее; в нем показаны были и занимательнейшие предметы, и лучший образ представления предметов, когда писатель действительно нравился; она указала, наконец, и тех счастливцев, которые отлично успевали во мнении народном.
Все это расположено было в удобнейшем порядке для молодых писателей, кои ревностно стремились по следам славных людей, их удивляющих. Сперва спорили, не соглашались, ибо кто может согласить мнения людей? Но наконец ум глубокий и труды почтенные восторжествовали: мудрец со своим свитком явился на кафедре народной, и родилась наука, в которой заключились наблюдения многих людей и многих лет, критикой или здравым и тонким суждением поверенные. Это должно было случиться, и по необходимости случается в защиту писателей и пользу искусства, когда оно подвержено буре мнений и предрассудков.
Итак, видно, что наука изящного существовала весьма давно, хотя и гораздо после самого искусства красноречия; настоящее же свое имя эстетики получила еще позднее. В последующее время она приведена в точнейший порядок, или систему.
Наука водит рукой, воображением и чувством; кто знает ее хорошо, тот старается приобрести навык и способность делать хорошо; сей-то навык и способность в известной степени изящества называется почетным именем: искусство. И вот разность между наукой и искусством: одна учит, другое творит.
Ныне из всего сделали науку, и везде явились артисты. Наука танцевания, наука парикмахерства, наука садоводства, наука езды верховой! И каждый мещанин говорит, что он отдал сына своего в науку! Какую же? Сапожного ремесла? Мы по крайней мере почетное имя науки, которым так дорожил Пифагор, относим особливо к тем искусствам, кои предполагают силы и упражнения способностей высших души нашей и способностей благороднейших нашего сердца: мы называем науками по отличию красноречие и поэзию. Они особенно составляют предмет нашего рассуждения.
Что такое наука? Собрание правил, расположенных в известном порядке, или системе. Все сии правила, как уже мы видели, произошли из наблюдений. Наблюдения сперва производились над свойствами предметов, которые в красноречии и поэзии особенно нравились, а потом над чувствами тех, которым они нравятся. Следовательно, из сих правил одни относятся "к выбору самих предметов, а другие к искусству действовать на наши чувства посредством избранных предметов, искусству, приобретенному долговременным и многотрудным опытом, дознавшим глубоко сердце человеческое и путь к нему кратчайший. Сие-то собственно заключает в себе эстетика. Есть еще правила, кои касаются до расположения и наружной формы сочинений, — это собственно риторика и пиитика.
Искусство — подражатель. Итак, три вопроса предлежат щам: каковы должны быть предметы подражаемые или описываемые? для кого я пишу или говорю? и с какой целью?
На последний вопрос легко отвечать: цель изящных искусств — благородное, достойное человека удовольствие, сколько возможно, соединенное с пользой. В поэзии удовольствие составляет главную мету, а в красноречии — польза. Лучше, когда польза и удовольствие соединены вместе.
На второй вопрос: для кого я пишу или говорю? — ответ также ясный и короткий: для людей. Знание природы простой и природы образованной или человека в натуральном его состоянии (если оно существовало) и в обществе, знание привычек и склонностей, обычаев народных, страстей и их бесчисленных, быстрых или постепенных разных изменений, добродетелей и пороков в личных положениях и обстоятельствах, влияние просвещения, религии, правительства — все сие входит в состав изучения поэта или оратора, ибо он должен знать, о чем, кому, для чего и как пишет или говорит, чтобы на сердце слушателей или читателей действовать надлежащим образом. Самое многосложное, неисчислимое в подробностях дело есть искусство знать и сохранить свое отношение к предметам и людям.
Мы рассмотрим третий вопрос, самый трудный: каковы должны быть предметы, избираемые в природе для подражания? Гордый, прихотливый и слепой человек! Все хороши, если только в силах, если умеешь их представить. Бог, сам бог, видя, яко все добро есть, почил от дел своих. Отчего же мы, слабое его творение, затрудняемся и мучимся в выборе хорошего?
Если бы все мы, земные странники, составляя одно божественное общество, семейство любви, и любви к отцу единому, всевидящему, предвечному и благому, озаренные всеоживляющим его светом, были в состоянии видеть и постигать все творения так, как взирают на них духи превыспренные, к престолу его приближенные; если бы, говорю, мы так смотрели на сии видимые вещи, как смотрят небожители, живущие в совершенной с ним гармонии, или как он сам, объемлющий начало, средину и конец действий, изменений и времен мира в его целом составе, в его частях бесчисленных, от несравненно великих до несравненно малых по связям, отношениям, переменным обстоятельствам, по законам, общим и частным, искони предоставленным и до конца веков постоянным; или если бы, по крайней мере, сами совершенно соответствуя сей всеобщей гармонии по духу, сердцу и телу, ходили в тех стезях и законах, кои он дал нам и признал необходимыми для сохранения бытия нашего, — тогда бы весь мир сей казался нам совершенно в другом виде; тогда не были бы мы принуждены делать жалких, унижающих нас разделений и подразделений в предметах на занимательные и незанимательные, на высокие и низкие, великие и малые, на благородные и неблагородные, понятные и непонятные, блестящие, великолепные и простые, правильные и неправильные. Нет! напротив, тогда бы все было занимательное, все высокое, благородное, все ясное, все великолепное, все стройное и правильное; тогда бы чувства наши, нераздельные с умственными силами, были чувства небесные, песни наши — песни ангельского убеждения, и голос наш — глас громов и арф небесных. Но, рассеянные по лицу земному странники слепотствующие, мы не таковы, и хотя много наблюдаем, однако весьма еще мало видим, и не более, может быть, сколько может видеть человек, сидящий в глубоком колодезе, необъятное небо. В раскрытой пред нами огромной книге природы читаем мы один только листочек, и только тот, на который указали нам нужда и обстоятельства; время, а не мы старается переворотить для нас другой и третий листочек, между тем как бушующие вокруг нас вихри страстей снова мешают листки, и мы остаемся на одном месте в нашей азбуке познания природы и самих себя. По сей-то причине, к прискорбию человечества и к умножению затруднений искусства, писатели обязаны из прекрасной вообще природы выбирать то, что нам только кажется прекрасным или совершенным, или что называется у нас изящным в отношении к предметам.
Философ для своего мира, в кабинете своем, делает все хорошо, но писатель для публики, если заключится в кабинете, сделает мало. Итак, вместо вселенной необъятной писатель-художник должен ограничить себя маленьким уголком землицы и маленьким обществом людей, посреди которых он живет, ибо он пишет для них и от них ожидает себе награды. Каков бы ни был его гений, он более или менее в выборе и предложении своих предметов ограничен степенью образования своих сограждан, нравами, обычаями, прихотями их, понятиями их о славе, чести, добродетели и пороках, в бесчисленных подробностях и отношениях.
Я говорил теперь об обществах, которые отличаются одни от других. Но разве каждый человек в одном и том же обществе не разнится от другого по образу мыслей и чувствований, по способу своему смотреть на предметы, по характерам, столько отличающимся один от другого? Как же угодить им всем вообще?
Изящество предметов, понимаемое в последнем, тесном смысле, то есть в отношении предметов, к нам ближайших, заключаться может или в иных самих непосредственно, или в собственном отношении нашем к ним.
Говорят: изящные или прекрасные предметы суть правильные, или те, которые правильную фигуру имеют, расположены в симметрии или стройности и согласии всех частей с целым, точно так же как хорошее здание с своими флигелями. Но иной любит смотреть на развалины дикие и ужасные еще с большим удовольствием; один любит готическую архитектуру, другой — простую греческую. Раковины, камни, цветы и другие бесчисленные творения в природе неправильны, но они нравятся. Одни кричат: прекрасно однообразие в предметах! Но природа еще прекраснее в своем разнообразии. Лафонтен сказал, что скука есть дочь однообразия; разнообразие предметов и в природе и в сочинениях питает, увлекает и удерживает наше внимание. Одни любят яркие цвета, другие слабые; один веселится жизнью и собою, взирая на цветущее молодое дерево; другой забывается в сладостных и томных чувствованиях, сидя при дереве, опаленном молнией; один любит повсюду движение и жизнь, а есть такие герои спокойствия, которые завидуют счастливому состоянию печки, потому что она вечно на одном месте.
Учредители и проповедники изящного, наконец, утверждают, что сие изящное состоит в однообразии, заключающем частно разнообразие, или в разнообразии, которое в целом своем сохраняет однообразие. Это мудрено, но, может быть, справедливо, впрочем, все недостаточно еще поясняет вопрос наш. Природа столько хитра и скрытна, и столько мы непостоянны и слепы! Мы беспрестанно меняем один предмет на другой; что сегодня любим, то завтра презираем, и опять возвращаемся к предмету, прежде любимому. Вот доказательство главное, что не природа, а мы виноваты, что она не везде и не во всех предметах нам нравится, но что мы не любим ее, как должно, и не все в силах рассматривать ее одинаким и постоянным образом; и не служит ли явным нашим признанием пред нею то, что мы при всей своей ветрености всегда более или менее к ней одной обращаемся с нашими поверками и от пышных дворцов, и от роскоши, и даже от ученой кафедры!..
Оставим системы, которые все почтенны, и знать их, конечно, должно. Не будем отличать красот в предметах, столь многоразличных и бесчисленных, с намерением определить их. Об этом споры ученых продолжались, продолжаются и остаются нерешенными, несмотря на множество прекрасных умствований.
Я согласен с теми, которые утверждают, что причина, почему один предмет вещественный или нравственный пленяет нас более, не заключается в нем самом, но в нас самих.
Что же в нас самих заключается? Две силы: ум и сердце, ими работаем и для них; следовательно, это будет простая и образованная природа, или то, с чем мы родимся, и, наконец, то, что мы приобретаем воспитанием, склонностями, привычками, примерами, просвещением и образованностью, будучи в то же время подчинены влиянию нравов, религии, законов и духа правительства, ибо из всего этого составляется характер и господствующая страсть каждого. Но всегда и при всех изменениях человека врожденная любовь к самому себе есть пружина всех его желаний и всех его действий. Громкий голос сей врожденной любви к самому себе есть то, что нас влечет к тому или другому предмету более; короче: есть то, что мы называем обыкновенно вкусом!
Человек, как звено в целом творении, по необходимости связан с лицами и вещами, его окружающими: он имеет на них влияние, а они на него. По врожденной любви к самому себе, одних предметов он желает, другие предметы ненавидит или боится: первые, каковы бы ни были, в его глазах любезны, занимательны, его благо; другие для него ужасны, но он ими также должен заниматься, дабы иметь всегда готовые средства от них избавиться.
Что благо, сказал Сократ, то и прекрасно. Истина отвлеченная, глубокая, конечно, понятная для философов только, но справедливая во всей своей обширности; ее можно выразить проще: в чем мы видим нашу пользу или наше удовольствие (ибо это есть земное наше благо), то нам и мило и приятно. Что нам вредно, то также занимательно, хотя и неприятно, ибо мы хотим изобресть способы от него спастись.
Итак, все те предметы прекрасны, изящны, которые ближайшее имеют к нам отношение; нужды нет, хотя бы они были отвратительны, злобны, страшны, гнусны. Такова мысль господина Буало. Сии отношения могут быть чрезвычайно бесчисленны; они распространяют для нас круг прекрасного — поле поэзии. Они действуют посредственно и непосредственно, прямо и стороною: прямо, когда изображается нам предмет точно такой, который имеет на нас прямое влияние, доброе или дурное; стороною, когда возобновляется в воображении или сердце нашем посредством неприятного предмета другой предмет, более любезный. Мы любим смотреть на два дерева, переплетшие свои ветви, на два ручья, извивающиеся в долине и после слившиеся, — это эмблема любви и дружбы, страстей приятнейших; мы любим смотреть уныло на развалины огромного здания, воображая непрочность всего подлунного; любим смотреть на великолепные чертоги, мечтая печально, что и в них обитают горесть и снедающие заботы. В трагедии сострадаем несчастию других нам подобных, потому что и сами подвержены быть можем тем же несчастьям, боимся за других, боясь за себя; в комедии смеемся над представляемыми лицами, самолюбие наше в то же время уверяет нас, что мы не таковы, как те, которые осмеиваются, что мы лучше представляемых на сцене или осмеиваемых. Столь сильна любовь к самому себе! По ней-то все прекрасно или дурно. Старинная пословица говорит, что стихотворцы — лжецы (приятные, это правда, когда они искусно лгут, но я хотел бы их назвать искусными льстецами нашего честолюбия. Посмотрите, что они делают, когда материя, ими описываемая, суха и сама по себе незанимательна: они окружают ее ближайшими многоразличными предметами прелестнейшими, занимательными по каким бы ни было отношениям, и чрез то сообщают ей новый блеск и приятности, или, если и этого невозможно сделать, потому что предметы сами, как бесплодная пустыня, ничего не имеют привлекательного для сердца, стихотворец старается заменить такой недостаток цветами, живостию и гармонией слога. Тогда предмет, сам по себе ничего не значащий, действуя на воображение и слух наш, нравится нам по своей одежде, по отработке, по усилиям искусства, все побеждающего, он возбуждает и удивление и удовольствие вместе преодолением трудностей и новым приобретением тех предметов, кои были, так сказать, для нас "навсегда потеряны. Волшебники-стихотворцы нам их возвращают, следовательно, распространяют круг наших познаний и наслаждений. Какому царедворцу случится вспомнить о сохе, плуге и серпе, о сих питателях государства? Вергилий и Делиль внесли их в чертоги царей и представили в самом почтеннейшем виде.
Вот половина удовольствий, получаемых чрез подражание предметам, имеющим отношение к нашим чувствам или сердцу. Она самая обширнейшая и может назваться важнейшею в поэзии, ибо возбуждает страсти; другая половина есть та, которая относится к наслаждениям нашего разума: таковы суть подражания предметам правильным, симметрии, гармонии, представленным точно и разительно. Предметы отвлеченные, полезные, почерпаемые из священных начал религии, законов, гражданского благоустройства, наук и искусств, из общеполезных изобретений, необыкновенных добродетелей, пожертвований, усилий ума, героизма, терпения и трудов неусыпных, — все также доставляют душе удовольствие, возвышая, приближая ее к первобытному величию, к мете благородной, высокой, для которой мы созданы. Первые удовольствия ощущаем мы прежде, нежели разбираем предметы, они нравятся, как говорим, по симпатии; последние приятны после разбора или внимательного рассмотрения, и удовольствие беспрерывно нарастает, чем более их наблюдаем. С первыми чувствованиями мы родимся, ибо они суть следствия любви врожденной к самому себе; последние приобретаем, находясь в обществе, посредством политических или семейственных и гражданских отношений, воспитанием, навыками и проч. Как много разнятся наши врожденные удовольствия от приобретенных! Последние часто бывают даже смешны, но они важны, когда освящены общим мнением. Не вымышленное ли чувство, так называемая рыцарская честь? Но какую страшную роль играет она в «Сиде» Корнелевом!
Заключим из всего нами сказанного, что те предметы нравятся особенно в подражании живописца, ваятеля и поэта, которые: 1-е — имеют ближайшее к нам соотношение посредственно или непосредственно; 2-е — которые в собственной своей природе совершенны до известной степени, то есть имеют величие, силу, стройность, согласие между частями, симметрию, гармонию и соответствуют своей цели. Вот весь круг изящного! Из многих ученых систем я предпочитаю сию потому, что ее можно легко приспособить ко всем родам сочинений и ко всем произведениям художеств. В ней заключается то, что сказал Цицерон, который столь хорошо понимал изящное и в такой превосходной степени умел изображать его: «Omne est pulchrum, quod tum ipsius naturae, tum nostrae convenit» — «Все прекрасно, что соответствует собственной своей природе и притом близко к нашей».
Итак, отношение предметов к нам есть начало поэзии; намерение поэта — его руководитель, или правило: в этих словах сокращение риторики и пиитики.
Тот, кто одарен от природы отлично быстрым взором и обогатил себя разными познаниями в науках посреди общества просвещенного, напитался образцами и получил способность и навык постигать все малейшие отношения в самых нежнейших подробностях и в скрытых сходствах и различиях, — сочинитель ли он или любитель изящного, — всякий тот есть человек со вкусом, как говорят, или человек, имеющий здравый и хороший вкус. И в самом деле, вкус хороший основан на соблюдении самом точнейшем всех приличий и отношений между лицами и предметами к нам самим.
«Сколько голов, столько и умов», — твердили предки наши, и сия пословица верно относилась к изменяющемуся вкусу людей. Он непостоянен, ветрен, как свободное дитя природы, играющее на персях ее, и притом вечно юное. В детской сей свободе и прихотях заключается, может быть, важная часть его прелестей; но надобно, чтобы его пестунами были рассудок и опыт. С большей точностью можно определить его так: вкус есть способность, даруемая всем природой, образуемая, изощряемая учением, упражнением и подражанием. Несмотря на беспрерывные волнения и перемены различных вкусов, доказано, что есть один вкус хороший, всеобщий и постоянный. Сколько ни резвится маленький хамелеон сей, но всегда возвращается к матери своей природе и является рано или поздно в настоящем своем виде. Главные отличия хорошего вкуса — нежность и исправность.
Предметы, нас окружающие, бесчисленны и многоразличны, столь же бесчисленны и многоразличны должны быть к ним и отношения. Определить их совсем невозможно. Между тем некоторые и главные из них замечены по верному, постоянному своему влиянию так, как астрономами из бесчисленного множества звезд, столь великолепно испещряющих небо, означены и определены звезды величин первых. Таковы суть свойства предметов, или возвышающие душу нашу, или ее пленяющие видом своим очаровательным, или занимающие приятно, или возбуждающие страсть; они суть следующие: высокое, великое, прекрасное, новое, неожиданное, чудесное, смешное, трогательное, правильное и стройное в частях и в целом, грация, или приятность вообще, натуральность, простота, или простодушие, ясность и, наконец, точность и живость подражания, как торжество искусства. И сии свойства называются эстетическими силами; они-то, будучи подражаемы, производят все, чего только стихотворец желать может, — очарование!..
Каким же образом производится сие очарование, когда природа даровала стихотворцу или художнику таковые силы на сердца человеческие?
Без дарований природных не может быть истинного художника, стихотворца, оратора. Три способности души главные, из которых рождаются все таланты писателя, суть: ум, воображение и чувствительность, легко побуждающаяся при виде предметов прекрасных. От различного смешения сих способностей происходит различие в гениях. Воображение и чувствительность господствуют в поэте, но если ум не озаряет их, то они скоро заблуждаются. Ум есть глаз гения, воображение и чувствительность — его крылья.
Воображение пламенное, всеобъемлющее, всеоживляющее, дающее предметам новый ход, новую связь, новые отношения и порядок, называется творческим. Чувствительность в высочайшей степени превращается в энтузиазм, восторг, исступление стихотворное. Под словом «гений» разумеют ученые все способности души, в превосходной степени образованные, возвышенные, усиленные всем тем, что дает наука и страсть непреодолимая к искусству, также учение глубокое и труд неутомимый. Бюффон сказал: «Терпение есть отец гения». Память, воспоминание, совокупление или способность размножать, производить идеи равно принадлежат к сим природным способностям, это дарует природа, но таланты, получаемые с рождением, без трудов так же бесплодны, как и труды без талантов.
Поэт должен знать свое искусство, свои силы душевные, дабы лучше ими воспользоваться, должен знать орудие, которым он действует, и материал, который употребляет.
Изучение искусства имеет две отрасли: правила и образцы. Предоставляю другому времени говорить об них с большей подробностью.
Предварительное познание сил своих — дело необходимое. «Познай самого себя», — начертано было на вратах храма Аполлонова. Гораций говорит:
Берите труд всегда не выше сил своих,
Умейте разбирать, судить себя самих;
Как с берега пловец объемлет путь пространный,
Вникайте в свой предмет и будьте постоянны,
Тогда дарует вам Пиерид светлый хор
Порядок, красоту, приятностей собор *.
- Из «Послания к Пизонам». Вольный перевод А. Ф. Мерзлякова.
Сколько бед произошло оттого, что молодые стихотворцы, не измерив и не узнав сил своих и способностей, принимались за работы стихотворные, важные и великие!.. Сколько бед оттого на всю жизнь, что они, не будучи даже рождены стихотворцами, почитают себя ими!.. В сем случае добрый друг и строгий советник есть бесценное сокровище.
Материал стихотворца — природа; ее должен изучать он с особливым тщанием. Первый, нежнейший для него предмет в природе есть человек; его более живописует он и живописует для него же. Это действительно малый мир: сколь с бесчисленных сторон можно смотреть на него как на человека просто и на человека-гражданина! Предмет неистощимый и самый прелестнейший, занимательнейший!..
Как и где лучше познавать людей? Фонтенель ответствовал: «Изучая себя, я изучаю других». Впрочем, и то справедливо, что одного кабинета и книг мало, чтобы узнать людей: надобно их видеть на тех местах, которые они занимают.
Духовную природу человека составляют нравы, привычки, склонности, страсти, добродетели, пороки и все, что относится к законам и религии; вещественная представляет изучению поэта две отрасли весьма изобильные. Одна есть простая природа, постигаемая наблюдением и опытами, — ее механизм, ее явления, ее способы; стихотворец их не разбирает как философ, но подражает им как поэт. Другая отрасль — природа образованная, или науки и искусства, все произведения, усилия ума человеческого, его история, раскрытие, успехи в красноречии, нравственности, поэзии, астрономии и проч.
Сколько прелестей всегда доставляют поэзии история, мифология или теология древних философов!
Опытный, богатый стихотворец обладает не одним миром настоящим, видимым: он не ограничивает себя сими тесными для него пределами; посредством волшебного жезла своей фантазии оживляет он для нас мир прошедший, творит новый, возможный, пустынный и отдаленный, которого еще не существовало. И пускай творит, только бы мир сей обворожал нас как существующий, нам понятный и нами знаемый.
Орудие стихотворца есть язык, он должен быть ему послушен, он должен быть подобен воску, из которого лепим мы фигуры, какие нам угодно. Изучение языка многотрудно и обширно! Можно сказать, что оно требует великого, особенного врожденного таланта. Живописец знает все свои краски, но набросать "краски не значит еще быть живописцем. Искусство почтеннейшее, предполагающее труды, исследования и наблюдения целой жизни или паче целых веков! — ибо оно изменяется, растет и образуется вместе с поколениями и переворотами народов! Таинственная Изида остается и теперь под покрывалом, эту эмблему природы можно некоторым образом отнести и к таинствам языка, ибо он не что иное, как портрет ее, мысленный и видимый.
Прекрасно, усладительно, полезно, но вместе и чрезвычайно трудно испытание природы, столько же приятно и важно испытание неисследимого лабиринта языка и словесности, но, может быть, еще труднее. Изучить природу одного человека есть великое, доселе не совершенное дело! Природа постоянна и непременна в своих действиях, но кто определит бесчисленные изменения мысли и слова, которые, будучи в самом деле духовным изображением видимого мира, кажется, не принадлежат уже к сему миру, как нечто небесное, совершеннейшее?
Мысль и слово озарили минувшее, уже умершее: разбирают и судят настоящее, и в некотором отношении, весьма верном, обладают и беспредельной будущностью: они-то суть лествица, по которой человек восходит к совершенству, в лоне отца своего бессмертного. Таков наш предмет, почтенные сочлены, вы, которые благосклонными своими посещениями и ободрительным вниманием столь много способствовали и способствуете посильным нашим успехам, удовлетворяя, с одной стороны, попечительным видам и намерениям радеющего о совершенствовании российского слова правительства, и вместе следуя благородным, патриотическим внушениям сердец своих!
Таково наше поприще, друзья сочлены! Обращая на него взоры свои, невозможно не исполниться некоторого сладостного восторга, вдохновения небесного, утешительного. Мы сами, по собственному своему произволу, возложили на себя свои обязанности, следовательно, труды наши должны быть нам любезны: они — избрание и наслаждение собственных наших вкусов, они — чистое удовольствие. Мы не имеем в предмете ни наград, ни корысти, ни почестей, которые предшествуют столь часто занятиям человеческим; предмет наш один: это польза языка отечественного. Награда — его сила и слава; утешение наше состоит в том, если возможем мы хотя несколько споспешествовать образованию словесности, если скажут соотечественники наши: Общество любителей языка русского трудилось не тщетно; оно ускорило наши успехи, оно открыло новые пути и средства к дальнейшему его совершенствованию. Всякие другие занятия по службе и по делам, будучи соединены более или менее с неприятностями и беспокойствами, зависят от обстоятельств и отношений затруднительных, в которых иногда мы принуждены бываем жертвовать самыми любезными движениями нашего сердца, своею волей и даже святой любовью к природе и добродетели. Здесь, на скромной стезе нашей, мы отделены от всех прихотей света. Мы наблюдатели его посторонние, мы друзья и судьи друг другу, мы требуем от света благосклонного только внимания: следовательно, чужды всех страстей мучительных, измен часто вероломной надежды, и медленно снедающей боязни, и сего ужасного змия, который в глубине сердец питается завистью, ненавистью и честолюбием.
Дружество соединило наши руки, оно управляет нашими работами. Так шествуете вы к таинственному храму вкуса и благодатных познаний, предводимые скромной, наблюдательной, благоразумной и беспристрастной критикой и, наконец, терпением, которое ничего не страшится, светлыми очами взирает на трудность и беспредельность пути и ни на что не устремляется опрометчиво. Как сладостно воображать, что по сему же пути текли некогда Аристотели, Цицероны, Квинтилианы, Блеры, Ломоносовы, увенчанные лучами бессмертия и благодарностью своих сограждан! В совершении трудов их совершалась судьба языков отечественных, сия прочная основа славы народной, самым бурям времени неподвластная! Да будут сии примеры и сия высокая цель всегда душою нашего честолюбия и святой наградой всех дней нашей жизни!
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Речь о начале, ходе и успехах словесности («Труды Общества любителей российской словесности», М., 1819, ч. XIII, стр. 19—64). Эта речь синтезирует важнейшие идеи Мерзлякова, приводит в связь то, что разбросано было ранее по многим его произведениям. К тому же здесь высказаны наиболее общие, философские принципы Мерзлякова: антропологическая точка зрения на происхождение и сущность искусства и идеи прекрасного; идея связи человека вообще и художника в частности с обществом; мысль об эстетике как науке, поставленная в связь с пониманием науки, и др.