Римский прокуратор (Гнедич)/ДО
| Римскій прокураторъ |
| Дата созданія: 1886—1888. Источникъ: Гнѣдичъ П. П. Семнадцать разсказовъ. — СПб.: Типографія Н. А. Лебедева, 1888. — С. 57. |
Синій, зыбучій туманъ началъ рѣдѣть. Онъ сталъ колыхаться, растягиваться, все больше и больше дѣлаться прозрачнымъ, наливаться и пурпуромъ, и золотомъ, и тепломъ. Край неба на востокѣ вспыхнулъ яркимъ божественнымъ пламенемъ, и могучій солнечный шаръ тихо началъ всплывать и возноситься надъ великимъ городомъ востока.
То наступалъ чудеснѣйшій и величайшій день міра: никогда, — ни прежде, ни потомъ не было такого дня, — да онъ и не могъ повториться!
Іерусалимъ зашевелился на встрѣчу молодому ясному блеску. Въ воздухѣ пахло весною, — южною, страстною, благоухающею весной. Сады, полные ночной росою, стояли какъ дымкой закутанные въ ласковое сіяніе утра. Каменныя башни были не бѣлыми какъ всегда, а ярко-алыми, точно ожили онѣ, и теплая кровь билась подъ ихъ нѣжною мраморною оболочкой. Золотыя крыши храмовъ сверкали какъ малыя солнца. Холодные фонтаны журчали въ водоёмахъ; ослы давно ревѣли на базарныхъ площадяхъ; стада барановъ, вздымая пыль, тянулись куда-то по узкимъ улицамъ. И все больше и больше прибавлялось оживленія, и пестрыя толпы густѣли все больше.
И день начался какъ всегда. Какъ всегда, наканунѣ великаго праздника, было шумно и оживленно въ городѣ. Какъ всегда, всѣ торопились покончить съ своими дѣлами заранѣе. чтобы къ закату солнца освободиться и спокойно, съ чистой совѣстью ѣсть свою пасху. Между евреевъ виднѣлись греки, римляне, египтяне, индусы. Порою спѣшно проходилъ куда-то хмурый фарисей или иродіанинъ въ блестящей одеждѣ, — и толпа съ почтеніемъ давала имъ дорогу. На мулахъ проѣзжали съ полузакрытыми лицами женщины; раза два мелькнулъ кое-гдѣ римскій паланкинъ; арабъ на высокомъ верблюдѣ покачивался надъ толпой и гремѣлъ бубенцами.
Негръ, сидѣвшій на ступеняхъ мраморной лѣстницы дворца, чорный негръ, съ жемчужнымъ оскаломъ зубовъ и въ короткой оранжевой туникѣ, — не особенно былъ взволнованъ приближеніемъ цѣлаго сонмища евреевъ, которые вели Кого-то по высокому Тиропеонскому мосту. Было, правда, рано, — но мало-ли какая нужда могла встрѣтиться у евреевъ къ прокуратору Рима. И негръ болталъ на ломаномъ латинскомъ языкѣ съ бритымъ воиномъ, что опершись на мечъ, въ шлемѣ, панцырѣ, съ узорнымъ щитомъ стоялъ тутъ-же на стражѣ, прислонившись спиной къ колоннѣ. Онъ смѣялся и скалилъ зубы; смѣялся и воинъ; но смѣялся сдержанно, какъ римлянинъ. Это не былъ жалкій наемщикъ, преторіанецъ, который пошелъ за ничтожную плату на службу къ ненавистнымъ деспотамъ. Это былъ кровный сынъ Рима, — онъ прибылъ сюда съ прокураторомъ въ числѣ немногихъ для поддержанія славы и чести перваго въ мірѣ народа. И если негръ спокойно глядѣлъ на приближавшуюся толпу, то онъ смотрѣлъ на нее презрительно, какъ и подобаетъ смотрѣть властелину.
— Что нужно? — грубо спросилъ онъ, видя, что толпа валитъ прямо на портикъ и готова въ изступленіи осквернить своими пятами мозаичный полъ дивнаго зданія. Улыбка сбѣжала съ его губъ, углы рта опустились, брови сдвинулись. — Что нужно?
Изъ остановившейся толпы выступилъ священникъ въ широкой одеждѣ, съ окутанной по закону головой, обвѣшанный кистями и амулетами.
— Къ прокуратору, — заявилъ онъ на чистомъ римскомъ діалектѣ. — Привели преступника. Очень спѣшное и важное дѣло.
Негръ проворно вскочилъ, мягко переступая босыми ногами по плитамъ, пробѣжалъ портикъ и только-что собрался отворить кедровую тяжеловѣсную дверь, какъ на встрѣчу ему показался коротко остриженный писецъ прокуратора.
И онъ, этотъ писецъ, также строго взглянулъ на толпу, и головой даже не кивнулъ, хотя и видѣлъ, что предъ портикомъ стоятъ почтенные сѣдобородые члены синедріона.
Священникъ гордо поднялъ голову.
— Къ прокуратору, по важному дѣлу, — повторилъ онъ, смѣло глядя въ глаза писцу. — Преступникъ обвиненъ «въ оскорбленіи величества» и осужденъ на смерть. Просимъ прокуратора выйти къ намъ. Мы сегодня по закону войти въ преторію не можемъ.
Писецъ вдругъ какъ-то сгорбился. Самое ужасное преступленіе, вызывавшее цѣлыя моря крови въ Римѣ, привело сюда эту толпу. Онъ слегка поклонился и торопливо прошелъ обратно за темную кедровую дверь, которая за нимъ неслышно затворилась.
Прокураторъ былъ не въ духѣ. Онъ всегда бывалъ не въ духѣ, когда пріѣзжалъ въ Іерусалимъ. Ему казалось, что этотъ великолѣпный дворецъ построенъ на кратерѣ, что здѣсь никогда нельзя ручаться ни за что. Онъ жилъ въ своей Кесаріи, сюда-же пріѣзжалъ только на большіе праздники, когда скоплялось много народа, и скорѣе всего можно было ожидать возстанія. Онъ зналъ этотъ народъ: пронырливый, фанатическій, непримиримый. Онъ ненавидѣлъ евреевъ, а евреи ненавидѣли его.
Когда писецъ вошелъ къ нему, онъ лежалъ на тигровой шкурѣ безъ обуви, со свиткомъ Горація въ рукахъ, прислушиваясь къ неясному гулу толпы, раздававшемуся за стѣнами.
— Не могутъ войти въ преторію! — раздраженно крикнулъ онъ, спуская на коверъ ноги, — законъ не позволяетъ! Завтра пасха! Осквернятся если войдутъ! Какая еврейская чистоплотность!.. А смертные приговоры постановлять можно и человѣчно!..
Онъ отшвырнулъ привычнымъ движеніемъ Горація прямо въ большую серебряную вазу, что стояла возлѣ ложа. Его возмущала религіозная самостоятельность евреевъ; они, прикрываясь ею, очень ловко уклонялись отъ римскаго закона. Римъ всегда былъ нейтральнымъ въ вопросахъ религіи; а у евреевъ законъ былъ связанъ неразрывно съ религіознымъ кодексомъ пятикнижія Моисея. Римлянинъ могъ осуждать на смерть, но подвластное ему жалкое племя, — какъ оно могло распоряжаться человѣческой жизнью? Для идеала государственнаго строя пусть гибнутъ милліоны жертвъ, — но это должны быть осмысленныя жертвы, а здѣсь, у этихъ евреевъ…
— Я къ нимъ выйду! — морщась прибавилъ онъ, опускаясь въ кресло и протягивая рабу ноги для обуви.
Пока рабъ, смочивъ въ душистой влагѣ полотенце, осторожно вытиралъ ихъ, въ головѣ прокуратора носились смутныя тяжелыя воспоминанія прошлаго. Онъ уже шесть лѣтъ правитъ Іудеей — и шесть лѣтъ постоянныя столкновенія съ этой ненавистной націей! Онъ вывѣсилъ щиты цезаря Тиверія на портикѣ своего дворца, — вывѣсилъ ихъ изъ почтенія къ властителю міра, — изъ-за этого чуть не возгорѣлся народный бунтъ. Послали доносъ цезарю. Цезарь сдѣлалъ ему выговоръ и велѣлъ щадить религіозную нетерпимость. О, если-бы это была религіозная нетерпимость! Онъ для ихъ-же блага, для чистоты, для освѣженія города вздумалъ устроить водопроводъ, провести въ центръ города по акведуку воду, устроить фонтаны и бани. При храмѣ была казна, было огромное количество денегъ, на что-же ихъ и употребить, какъ не на эту существенную потребность! Но самъ-же народъ, самъ же народъ заволновался, сталъ протестовать, что священныя деньги идутъ на житейскія нужды. Это былъ открытый мятежъ, открытый бунтъ. И прокураторъ поступилъ варварски, гнусно-варварски. Онъ переодѣлъ своихъ наемниковъ въ еврейскія одежды. и они, сокрывши подъ широкими складками кинжалы, разсыпались въ толпѣ. Тайный убійца съ политической цѣлью, — да развѣ это было чуждо Риму? Онъ предложилъ толпѣ разойтись, оставить свои крики, — но крики продолжались. Тогда онъ махнулъ платкомъ, убійцы обнажили мечи, а толпа въ ужасѣ ринулась по домамъ, оставивъ сотни труповъ на площади… Зачинщиковъ или невинныхъ? — этого Пилатъ не зналъ, да и не хотѣлъ знать.
И вотъ опять этотъ праздникъ, отъ котораго онъ не можетъ отдѣлаться, какъ представитель римской власти, той власти, которая не имѣетъ права даже внести своихъ серебрянныхъ орловъ, значки своихъ легіоновъ, въ покоренный городъ. Опять эта бушующая толпа. Надо быть съ ней сдержаннымъ, не то опять доносъ къ цезарю. Но надо поддержать величіе власти, не слѣдуетъ уступать и пяди своихъ правъ. Кого они еще тамъ судятъ?
Онъ смѣлыми, гибкими шагами пошелъ къ выходу, небрежно набросивъ на плечо красивыми складками драпировавшуюся тогу. Онъ еще не выходилъ сегодня изъ дворца. Яркое солнце охватило его цѣлымъ моремъ лучей. Межъ смоковницъ, тополей и кипарисовъ сада кружились голуби, водомёты лили жидкое серебро въ бассейны, и такая живительная весна вокругъ!
Толпа замолкла при его выходѣ. Смутный гулъ утихъ. Опытный взглядъ прокуратора сразу увидѣлъ нѣчто необычайное: вся знать еврейскаго духовенства была на лицо, и помѣстилась впереди полукругомъ. Она сверкала дорогимъ шитьемъ и дорогими тканями, — и какой это былъ контрастъ съ бушующей, опаленной, грязной толпой, что волновалась тамъ, сзади, что-то покрикивая, подымая руки, поеживаясь какъ звѣрь, ожидающій добычи. А между священниковъ стоялъ Кто-то, Тотъ, Кого они привели.
Пилатъ вздрогнулъ. Простая, полуразорванная одежда, блѣдность, слѣды поруганій на лицѣ и рукахъ… Но ни робости нѣтъ, ни страха, взоръ спокоенъ и лучистъ. Прокураторъ быстро оторвалъ отъ Него свой взглядъ и перевелъ его на синедріонъ.
— Въ чемъ вы обвиняете этого человѣка? — спросилъ онъ.
Въ первый мигъ синедріонъ смутился. Къ правителю привели Осужденнаго на смерть только для утвержденія приговора: самовольно казнить они не могли. А прокураторъ, повидимому, собирался снова Его судить, начать новыя разслѣдованія по дѣлу.
— Когда-бы Онъ не былъ злодѣй, — раздался строгій голосъ изъ сонма священниковъ, — мы-бы не привели Его къ тебѣ.
То было первое оскорбленіе, нанесенное Риму. Такъ дерзко съ властителями не говорятъ. Прокураторъ повернулся, чтобъ итти.
— Такъ и судите Его сами, по вашему закону, — отвѣтилъ онъ, дѣлая шагъ къ двери.
— Мы не можемъ никого приговаривать на смерть, — загремѣло ему вслѣдъ, — Онъ преступникъ: Онъ развращалъ народъ, запрещалъ платить подать цезарю, Онъ царемъ называлъ себя!
Пилатъ опять встрѣтился взглядомъ съ Приведеннымъ. Онъ тихъ и молчаливъ, точно не ради Его все это бурливое собраніе. Невыразимое отвращеніе къ толпѣ, желаніе не дать ей въ руки ея жертву закипѣло въ римлянинѣ. То не былъ порывъ человѣколюбія, то было желаніе властителя показать свою силу, не утвердить приговора. Изо всѣхъ обвиненій, которыя онъ разслышалъ въ этомъ гамѣ голосовъ, существеннѣе всего былъ крикъ. «царемъ называлъ себя!» — это уже колебанія римской власти…
— Иди за мной! — сказалъ прокураторъ.
Толпа смолкла. По мраморнымъ ступенямъ поднимается Обвиненный. Нога Его ступаетъ по агату и лаписъ-лазури. Воинъ пропускаетъ Его въ дверь. Онъ первый разъ во дворцѣ: какъ великаго учителя — Его сюда не допускали, какъ преступника — Его пригласили сюда.
И Онъ идетъ мимо золотыхъ курильницъ, мимо ярко-расписанныхъ стѣнъ, мимо вазъ и чашъ, мимо сказочнаго великолѣпія Рима. Восточные ковры подымаются для Него и пропускаютъ вслѣдъ за Пилатомъ.
Здѣсь, среди этой роскоши, еще ярче выдѣляется Его бѣдная сельская одежда, выжженная южнымъ солнцемъ, вынесшая тѣ бури и невзгоды, когда головы́ Ему некуда было преклонить. И еще виднѣе здѣсь слѣды оскорбленій, что нанесли Ему за ночь дерзкіе рабы въ ожиданіи судилища.
Толпа осталась на солнцѣ. — Зачѣмъ-же прокураторъ увёлъ Его? О чемъ онъ тамъ будетъ говорить съ Нимъ? Новое разслѣдованіе по дѣлу? — Вѣдь надо непремѣнно покончить съ Нимъ, Который открыто въ храмѣ обличалъ ихъ въ развратѣ.
Они цѣлую ночь судили Его, а если не побили каменьями, такъ только потому, что ненавистные римляне не позволяли имъ осуждать на смерть. Эти язычники, эти идолопоклонники, творящіе возліяніе Бахусу и Венерѣ, — они сковали игомъ рабства избранный народъ Божій, они не позволяли ему распоряжаться даже со своими лжеучителями! Ихъ смертный вердиктъ не утверждаетъ какой-то римскій губернаторъ, имѣющій надъ ними власть, потому только, что онъ окруженъ римскими наемниками, нанятыми на ихъ-же іудейскія деньги. Ему сто́итъ топнуть ногой — и ото всей толпы останется кровяная лужа…
Время идетъ. Негръ вышелъ, и опять присѣлъ на ступени, и опять сверкаетъ своими зубами, и опять римскій воинъ черезъ плечо смотритъ на синедріонъ. Солнце все горячѣе. — Сѣдыя бороды фарисеевъ дергаются все недовольнѣе. И вотъ опять заколыхалась занавѣска. Взгляды всѣхъ устремились на прокуратора. Лицо его спокойно, недвижно. Онъ обвелъ глазами толпу, и пропуская мимо себя Обвиненнаго ясно и громко сказалъ:
— Я никакой вины не нахожу въ Немъ.
Крикъ изумленія и ярости вырвался у скопища: — толпѣ нужна жертва — зачѣмъ-же съ самаго ранняго утра она бѣснуется въ ожиданіи крови?
— Онъ смутилъ всю Галилею, всю свою родину, Онъ богохульствуетъ, этотъ галилеянинъ…
«Галилея, галилеянинъ!.. какъ все это можно просто и скоро покончить… Надъ Галилеею есть свой владыка: Иродъ Антипа, пусть онъ и судитъ своего преступника»…
И Пилатъ предлагаетъ священникамъ вести обвиненнаго къ ихъ собственному царю, который могъ утверждать ихъ приговоры. Онъ видѣлъ, что оправданіемъ Подсудимаго недовольны, обвинить Его онъ не могъ и не хотѣлъ. Гораздо лучше остаться въ сторонѣ, тѣмъ болѣе, что наступаетъ время, когда онъ привыкъ въ обществѣ двухъ-трехъ друзей садиться за изысканный столъ… Вдобавокъ съ Иродомъ у нихъ были кой-какія недомолвки, — теперь этимъ знакомъ вниманія Иродъ будетъ польщенъ, и онъ опять сойдется съ нимъ, Его дружба ну хотя-бы обезопаситъ отъ лишняго доноса, — а развѣ этого мало?
Толпѣ все равно — тутъ-ли произнесутъ приговоръ, или въ старомъ Асмонейскомъ дворцѣ, — и снова крикъ в угрозы, и снова сонмище валитъ куда-то… Прокураторъ смотритъ съ отвращеніемъ ей вслѣдъ; точно ядовитый коллосальный червь съ кровожаднымъ брюхомъ, волнами, конвульсивными движеніями, то напирая на переднихъ, то отставая, ползетъ отвратительная процессія.
— Чумныя собаки! — произнесъ имъ въ догонку прокураторъ, и пошелъ въ триклиніумъ, гдѣ его уже дожидались за столомъ.
Ему полилъ на руки воду тотъ-же негръ. Онъ наскоро вытеръ ихъ о расшитое восточнымъ рисункомъ полотенце, и привычнымъ, свободнымъ движеніемъ легъ на среднее ложе. Складка на его лбу не разглаживалась, глаза сверкали недовольно, гдѣ-то тамъ, въ глубинѣ зрачковъ, теплился какой-то недобрый огонь, готовый спалить дерзкаго, рѣшившагося приблизиться слишкомъ смѣло къ прокуратору. Даже обычные друзья его, лежавшіе на сосѣднихъ ложахъ, и тѣ не рѣшались заговаривать съ нимъ.
«Prandium» — полдневный столъ — блисталъ чудесными яствами и винами. Уже три перемѣны блюдъ уносились рабами, а прокураторъ все не проронилъ не слова. Онъ не примѣчалъ рыбъ, плававшихъ въ необыкновенныхъ соусахъ, фазановъ, которые какъ живые стояли, съ блестящими глазами, во всемъ блескѣ золотисто-багряныхъ перьевъ на длинномъ хвостѣ, качавшемся далеко гдѣ-то за блюдомъ; онъ лѣниво осушилъ одну чашу вина, разбавивъ ее водою, и бросивъ на дно нѣсколько кусковъ пряностей. Передъ нимъ неотступно стоялъ Тотъ, приведенный къ нему на судъ, Этотъ чистый взглядъ, оттѣненный темными бровями, свѣтлые вьющіеся волосы, спокойствіе и благородство въ чертахъ, это такъ мало походитъ на обычный смуглый еврейскій типъ, къ которому всѣ привыкли, который тысячу лѣтъ назадъ такимъ-же изображался на египетскихъ картинахъ, въ ту отдаленную эпоху, когда страна фараоновъ заставляла излюбленный народъ Божій строить языческіе памятники. Нѣтъ, — сегодняшній преступникъ имѣетъ нѣчто до того отличное отъ еврейства, столько силы, мощи и выраженья въ чертахъ, что Его нельзя равнять съ этой грубою толпою… И какъ могъ онъ не вырвать Его изъ когтей этихъ гнусныхъ фарисеевъ, зачѣмъ онъ отослалъ Его къ Антипѣ, который, быть можетъ, произнесетъ обвинительный приговоръ?..
Пилатъ отшвырнулъ чашу. Она покатилась по полу, расплескивая остатки вина. Онъ приподнялся на локтѣ.
— Эти псы думаютъ, — заговорилъ онъ, — что такой порядокъ можетъ долго держаться. Цезарю благоугодно быть терпимымъ. Я преклоняюсь передъ цезаремъ и его волей. Но приметъ власть Рима другой, — и кончится тѣмъ, что въ этомъ Іерусалимѣ не останется камня на камнѣ. Щадить ихъ нельзя. Такой народъ не щадятъ. Меня обвиняютъ за тайныя убійства. Но не лучше-ли подавить кровью мятежъ въ самомъ зародышѣ. А то опять призывать войска, лить нашу благородную римскую кровь… Весь Іерусалимъ не стоить чаши крови римскаго полководца!
— Зачѣмъ раздражаться, — хладнокровно замѣтилъ его сосѣдъ, лысый старикъ, наѣвшійся и упившійся, внимательно разсматривавшій передъ тѣмъ чеканку маленькаго кубка, который ему не удавалось обвить бѣлой лиліей, изъ числа тѣхъ благоухающихъ цвѣтовъ, что были разбросаны по столу и ложамъ. — Ты исполняешь свой долгъ по отношенію Рима и цезаря. Философы говорятъ — долгъ это все. А свои убѣжденія ты можешь схоронить куда-нибудь подальше, — ну хоть утопить на днѣ той чаши, которой мѣсто скорѣе на столѣ, а не на полу, — а на полу она будетъ лежать до тѣхъ поръ, пока ты не позволишь рабу поднять ее, самъ-же онъ не посмѣетъ этого сдѣлать. — Тебѣ скорѣе надо радоваться.
— Чему? — удивился прокураторъ.
— Тому, что у тебя идетъ дѣло къ миру. Я говорю объ Иродѣ.
Пилатъ поморщился.
— А! я знаю, — продолжалъ собесѣдникъ, — что ты его не долюбливаешь. Я знаю, что это не человѣкъ, а подонки человѣка, — такъ, какой-то осадокъ и грязь. Онъ женился на женѣ своего брата…
— Вдобавокъ она ему племянница, — добавилъ прокураторъ.
— Да! конечно это кровосмѣшеніе, и кровосмѣшеніе самое гнусное… Такихъ людей надо-бы швырять съ Терпейскаго утеса, потому что это гораздо хуже чѣмъ обольщенье красавицы-весталки… Но, прокураторъ! Надо вооружиться философіей! О, философія великая вещь! Ты его можешь презирать, ненавидѣть до глубины души, — но ты долженъ ему миролюбиво протягивать руку. Ты можешь не любить своего товарища по легіону, но когда войско идетъ въ битву, ты будешь служить одному съ нимъ дѣлу и помогать ему въ случаѣ опасности. Ты никогда не хочешь отличать личныхъ чувствъ отъ того, что требуетъ государственная служба. Такъ, Люцій?
Третій собесѣдникъ, лежавшій съ закрытыми глазами, внезапно открылъ ихъ, посмотрѣлъ на спрашивавшаго съ тревожнымъ испугомъ разбуженнаго человѣка, и кивнувъ утвердительно головою сказалъ:
— Ты правду говоришь.
Прокураторъ чувствуетъ, что онъ совсѣмъ боленъ. Во рту нѣтъ вкуса, въ головѣ боль и жаръ. Онъ какъ-то смутно спалъ всю эту ночь. Въ мысляхъ все вертятся стихи Горація тѣ, что онъ читалъ по утру — и почему-то все этотъ стихъ:
Post mediam noctem visus quum somnia vera…[1]
И потомъ опять это лицо блѣдное, спокойное…
Послѣ стола, онъ снова одинъ, тяжело облокотился на подушку, и опять машинально развернулъ свитки… А нездоровье все больше охватываетъ его. — и такъ невыносимо душно въ этихъ залахъ. Хорошо-бы теперь куда-нибудь въ горы, въ тѣнистыя долины, гдѣ ключи бьютъ холодные, кристальные, гдѣ такъ свѣжо и хорошо… Говорятъ, на сѣверѣ, у скиѳовъ, раздольныя степи, тамъ, за царствомъ амазонокъ, выше Тавриды, — въ это время только что покрылись цвѣтами, — и эти цвѣты волнуются какъ море: и какъ тамъ свѣжо, прохладно, ароматно…
А тутъ сиди въ этомъ іудейскомъ гнѣздѣ; нельзя: долгъ службы. Великое служеніе Риму…
Глаза смыкаются, смыкаются больнымъ сномъ, — и опять смутный, полудремотный слухъ рисуетъ и шумъ и вопли яростной толпы: но это толпа теперь тамъ, передъ Антипой… Чѣмъ-же кончится судъ?.. И какъ хорошо, что онъ больше не увидитъ ни этой толпы, ни голубыхъ глазъ…
Но дремота вновь потревожена. Его будятъ: онъ широко-гнѣвно открываетъ глаза.
— Прокураторъ, — опять фарисеи съ этимъ человѣкомъ.
Пилатъ ужаснулся:
— Опять!
Но что за перемѣна? Обвиненный не въ прежней изодранной бѣдной одеждѣ, на Немъ праздничная бѣлая мантія… Что-же это лукавый царекъ — насмѣялся надъ Нимъ?
Обвиненный не издалъ передъ нимъ ни звука, ни на одинъ вопросъ не отвѣтилъ ни слова. И вотъ, Его опять привели сюда. Страшный судъ долженъ-же былъ окончиться. Этотъ кроткій образъ мучилъ Пилата, — и онъ взошелъ на золотой престолъ, на великолѣпную бэму, и сталъ судить. О, съ какимъ-бы наслажденіемъ онъ разогналъ эту толпу… но онъ долженъ судить.
Солнце поднялось еще выше: воздухъ налился духотою, отъ раскаленныхъ стѣнъ, не смотря на весну, пышетъ жаромъ, птицы замолкли, одни фонтаны журчатъ въ саду. Голова кружится, и по прежнему молотомъ бьетъ въ ней: «Post mediam noctem»…[1]
Фарисеи что-то ему говорятъ. Ихъ слова должно быть очень убѣдительны. Но онъ съ трудомъ все это понимаетъ. Изъ хаоса мыслей поднимается и растетъ что-то новое, еще неясное: онъ чувствуетъ, что за это можно ухватиться, и этимъ чѣмъ-то можно спасти Его — Того, кто стоитъ въ бѣломъ. Но оно все ускользаетъ отъ него, онъ не можетъ схватить и понять его какъ слѣдуетъ. Онъ напрягаетъ усилія. Да это ясно: — на Пасху нуженъ для іудеевъ пасхальный даръ — освобожденный узникъ. Такой обычай есть — это несомнѣнно. Правда, онъ можетъ своею властью освободить преступника, но зачѣмъ-же употреблять власть, когда можно все подвести подъ обычай? И онъ рѣшилъ, что онъ именно вотъ это сейчасъ скажетъ.
И вдругъ онъ слышитъ осторожные шаги раба: это Сципіонъ — да. Сципіонъ идетъ къ нему, подходитъ смѣлѣе чѣмъ всегда, подымается на бэму и наклоняется къ его уху. Какъ онъ смѣетъ такъ подходить? Что нибудь важное онъ скажетъ?
— Господинъ! — говоритъ Сципіонъ. — Твоя супруга Клавдія Прокула велѣла итти къ тебѣ сейчасъ-же и предупредить тебя: ты судишь праведника. Она знаетъ, что Онъ праведникъ. Она видѣла сонъ…
— Сонъ? — въ безотчётномъ волненіи произноситъ прокураторъ.
— Да, сонъ смутный и тревожный. Она предупреждаетъ тебя. Сонъ былъ предутренній — предутренніе сны правдивы…
— Предутренній…
Прокуратору вдругъ вспомнились сны Кальфурніи, жены Цезаря, въ день его убіенія, — это тоже были пророческіе сны… «Post mediam noctem visus quum somnia vera»…[1] Такъ вотъ почему этотъ стихъ такъ запалъ въ него сегодня! Освободить надо плѣнника, оесвободить тотчасъ-же…
И онъ предложилъ народу пасхальный даръ…
— Отпусти намъ Вар-Авву! — раздались голоса. — Вар-Авву намъ, а этого распни, распни!
Воздухъ полонъ этимъ ревомъ, — всѣ руки подняты, всѣ лица искривлены ненавистью и гнѣвомъ…
Отчего-же обвиненный такъ спокоенъ? Какимъ Онъ полонъ царскимъ величіемъ! Прокураторъ глядитъ на Него, и невольно вырывается изъ его устъ восклицаніе:
— Это царь вашъ!
Кипѣніе въ толпѣ все сильнѣе. Что-же, ужь не смѣется-ли надъ ними прокураторъ? Глаза фарисеевъ мечутъ молніи. Угрозы неяснымъ гуломъ долетаютъ до его слуха. Кровь тяжело поднимается и опускается, стуча въ виски какъ молотомъ.
— Распни! Распни Его!..
Прокураторъ съ вызывающимъ видомъ презрительно оглядываетъ толпу:
— Царя-ли вашего распну! — возглашаетъ онъ.
— Онъ не царь нашъ, — нѣтъ у насъ царя, кромѣ цезаря!.. Если ты отпустишь Его — ты врагъ цезарю! Всякій считающій себя царемъ — врагъ его!
Прокураторъ вздрогнулъ. Такъ ясно нарисовалась предъ нимъ стриженая голова Тиверія. Онъ сидитъ тамъ, на Капріи, озлобленный, мрачный, негодующій на весь міръ, а главное — на своего ближайшаго помощника Сеяна, — того Сеяна, черезъ котораго Пилатъ получилъ мѣсто въ Іудеѣ. А если ему пошлютъ доносы, вотъ эти рыжебородые фарисеи — что тогда? Правда, въ двѣнадцати таблицахъ говорится: «не слѣдуетъ слушать безумные крики толпы, когда она требуетъ смерти невиннаго»… Но вѣдь хорошо было деце́мвирамъ писать законы, а какъ исполнять ихъ?.. Тиверій неумолимъ, Тиверій подозрителенъ, Тиверій безпощаденъ…
А пестрая толпа все реветъ, — а воздухъ все душнѣе и душнѣе…
…Спасенья нѣтъ, всѣ средства истощены. Всѣ средства, кромѣ однаго: смѣло и прямо сказать: я освобождаю этого человѣка!
Но нельзя-же терять санъ прокуратора. Нельзя терять эти виллы, сады, водомёты… Правда, эта смерть ляжетъ тяжелымъ пятномъ на него, — но вѣдь толпа кричитъ: «кровь Его на насъ и на дѣтяхъ нашихъ!..» Онъ сдѣлалъ все что могъ…
Негръ держитъ кувшинъ, — въ серебряный тазъ льется тонкой кристальной струею холодная вода, — прокураторъ подставилъ подъ нее руки, и думаетъ, что она смываетъ съ него кровь. О, не много понадобилось для этого воды — всего какіе-нибудь полковша. Толпа затихла — тишина. Слышно, какъ звенитъ о серебро влага. И всѣ думаютъ тоже: прокураторъ вымылъ руки — значитъ очистилъ себя отъ вины…
И прокураторъ дѣйствительно, казалось, успокоился. Онъ вытеръ руки, всталъ и офиціальнымъ тономъ проговорилъ:
— Иди на крестъ!