Одинъ изъ выводовъ, къ которымъ привело до сихъ поръ наше изслѣдованіе гласитъ: существуетъ не одинъ опредѣленный видъ самоубійства, а нѣсколько его видовъ. Конечно, по существу своему самоубійство всегда есть и будетъ поступкомъ человѣка, который предпочитаетъ смерть жизни, но опредѣляющія его причины не во всѣхъ случаяхъ одинаковы; иногда онѣ, напротивъ, по природѣ своей совершенно противоположны. Вполнѣ понятно, что разныя причины приводятъ и къ различнымъ результатамъ. Поэтому можно быть вполнѣ увѣреннымъ, что существуетъ нѣсколько типовъ самоубійствъ, качественно различныхъ другъ отъ друга. Но еще не достаточно показать, что это различіе должно существовать; необходимо непосредственно уловить его наблюденіемъ и указать, въ чемъ оно заключается. Необходимо, чтобы частные случаи самоубійствъ были сгруппированы въ опредѣленные классы, соотвѣтствующіе установленнымъ выше типамъ. Такимъ образомъ является возможность прослѣдить весь разнообразный рядъ самоубійствъ, начиная отъ ихъ соціальнаго источника, до ихъ индивидуальныхъ проявленій.
Эта морфологическая классификація, казавшаяся въ началѣ этого труда невозможной, можетъ быть съ успѣхомъ испробована теперь, когда основаніе для нея открывается въ классификаціи этіологической. Въ самомъ дѣлѣ, намъ достаточно для этого взять точкой отправленія три найденные нами вида факторовъ самоубійства и установить, могутъ ли тѣ отличительныя особенности, которыя обнаруживаютъ самоубійства, реализуясь различными субъектами, вытекать изъ этихъ факторовъ, и какимъ образомъ. Конечно, невозможно вывести такимъ путемъ всѣ существующія особенности самоубійствъ, такъ какъ нѣкоторыя изъ нихъ должны зависѣть отъ личной природы данныхъ индивидовъ. Каждое самоубійство носитъ на себѣ отпечатокъ личности, представляетъ собою проявленіе темперамента того лица, которое его совершаетъ, зависитъ отъ тѣхъ условій, въ которыхъ оно производится, и поэтому не можетъ быть всецѣло объяснено однѣми только общими и соціальными причинами. Но эти послѣднія, въ свою очередь, должны наложить на всѣ самоубійства извѣстный колоритъ sui generis, придать имъ опредѣленную специфическую особенность. Эту-то коллективную печать намъ и предстоитъ выяснить.
Конечно, это изслѣдованіе не можетъ быть произведено съ безусловной точностью; мы не въ состояніи сдѣлать методическаго описанія всѣхъ ежедневно совершаемыхъ самоубійствъ, или всѣхъ случаевъ, имѣвшихъ мѣсто на всемъ протяженіи исторіи. Мы можемъ установить только самые общіе значительные типы, не имѣя къ тому же вполнѣ объективнаго критерія, который далъ бы намъ возможность сдѣлать этотъ выборъ. Болѣе того, мы можемъ итти только дедуктивнымъ методомъ въ попыткахъ связать ихъ съ тѣми причинами, отъ которыхъ они, повидимому, происходятъ. Все, что въ нашей власти—это показать ихъ логическую необходимость, не имѣя зачастую возможности подкрѣпить наши разсужденія экспериментальнымъ доказательствомъ. Конечно, мы прекрасно сознаемъ, что такая дедукція, которая не можетъ быть провѣрена опытомъ, всегда подозрительна, но, даже при наличности этихъ оговорокъ, нельзя сомнѣваться въ полезности нашего изысканія. Даже въ томъ случаѣ, если бы оно не дало ничего, кромѣ иллюстрацій примѣрами вышеприведенныхъ выводовъ, оно все же представляло бы нѣкоторый плюсъ, сообщая этимъ выводамъ болѣе конкретную форму, связывая ихъ болѣе тѣснымъ образомъ съ данными наблюденія и деталями повседневнаго опыта. Но этого мало—оно дастъ намъ возможность ввести нѣкоторыя разграниченія въ массу такихъ фактовъ, которые обыкновенно смѣшиваются между собой, какъ будто бы вся разница между ними исчерпывалась одними только оттѣнками; тогда какъ въ дѣйствительности между ними существуетъ иногда діаметральное различіе. Это имѣетъ мѣсто по отношенію къ самоубійству и умственному разстройству. Послѣднее, въ глазахъ профановъ, представляетъ собою нѣкоторое опредѣленное состояніе, способное только въ зависимости отъ обстоятельствъ измѣняться внѣшнимъ образомъ. Для психіатра это слово обозначаетъ, наоборотъ, цѣлый рядъ различныхъ типовъ болѣзни. Точно такъ же въ обыденной жизни самоубійцу представляютъ себѣ, обыкновенно, меланхоликомъ, тяготящимся жизнью. Въ дѣйствительности, тѣ акты, посредствомъ которыхъ люди разстаются съ жизнью, группируются въ различные виды, имѣющіе самое различное моральное и соціальное значеніе.
Первый видъ самоубійства, безъ сомнѣнія, извѣстный уже въ античномъ мірѣ, но въ особенности распространенный въ настоящее время, представляетъ въ его идеальномъ типѣ Рафаэль Ламартина. Характерною его чертою является состояніе томительной меланхоліи, парализующей всякую дѣятельность человѣка. Всевозможныя дѣла, общественная служба, полезный трудъ, даже домашнія обязанности внушаютъ ему только чувство безразличія и отчужденія. Ему невыносимо соприкосновеніе съ внѣшнимъ міромъ и, наоборотъ, мысль и внутренній міръ выигрываютъ настолько же, насколько теряетъ внѣшняя дѣеспособность. Закрывая глаза на все окружающее, человѣкъ главнымъ образомъ обращаетъ вниманіе на состояніе своего сознанія; онъ избираетъ его единственнымъ предметомъ своего анализа и наблюденій. Но въ силу этой исключительной концентраціи, онъ только углубляетъ ту пропасть, которая отдѣляетъ его отъ окружающаго его міра; съ того момента, какъ индивидъ начинаетъ заниматься только самимъ собой, онъ уже не можетъ думать о томъ, что не касается только его, и, углубляя это состояніе, увеличиваетъ свое одиночество. Занимаясь только самимъ собой, нельзя найти повода заинтересоваться чѣмъ-нибудь другимъ. Всякая дѣятельность въ извѣстномъ смыслѣ альтруистична, такъ какъ она центробѣжна и какъ бы раздвигаетъ рамки живого существа за его собственные предѣлы. Размышленіе же, наоборотъ, содержитъ въ себѣ нѣчто личное и эгоистическое; такъ, оно возможно только при условіи, если субъектъ освобождается изъ подъ вліянія объекта, отдаляется отъ него и обращаетъ мысли внутрь самого себя; и чѣмъ совершеннѣе и полнѣе будетъ это сосредоточеніе въ себѣ, тѣмъ интенсивнѣе будетъ размышленіе. Дѣйствіе возможно только при наличности соприкосновенія съ объектомъ; наоборотъ, для того чтобы думать объ объектѣ, надо уйти отъ него, надо созерцать его извнѣ; въ еще большей степени такое отъединеніе необходимо для того, чтобы думать о самомъ себѣ. Тотъ человѣкъ, вся дѣятельность котораго направлена на внутреннюю мысль, становится нечувствительнымъ ко всему, что его окружаетъ. Если онъ любитъ, то не для того, чтобы отдать себя другому существу и соединиться съ нимъ въ плодотворномъ союзѣ; нѣтъ, онъ любитъ для того, чтобы имѣть возможность размышлять о своей любви. Страсти его только кажущіяся, потому что онѣ безплодны; онѣ разсѣиваются въ пустой игрѣ образовъ, не производя ничего существующаго внѣ ихъ самихъ.
Но съ другой стороны, всякая внутренняя жизнь получаетъ свое первоначальное содержаніе изъ внѣшняго міра. Мы можемъ мыслить лишь объекты и тотъ способъ, какимъ мы ихъ мыслимъ. Мы не можемъ размышлять о нашемъ сознаніи, беря его въ состояніи полной неопредѣленности: въ такомъ видѣ оно не представимо. Опредѣлиться же оно можетъ только съ помощью чего-нибудь другого, находящагося внѣ его самого. Поэтому, если оно, индивидуализируясь, переходитъ за границу извѣстной черты, если оно слишкомъ радикально порываетъ со всѣмъ остальнымъ міромъ, міромъ людей и вещей—оно уже лишаетъ себя возможности черпать изъ тѣхъ источниковъ, которыми оно нормально должно питаться, и не имѣетъ ничего, къ чему оно могло бы быть приложено. Создавая вокругъ себя пустоту, оно создаетъ ее и внутри себя, и предметомъ его размышленія становится лишь его собственная духовная нищета. Тогда человѣкъ можетъ думать только о той пустотѣ, которая образовалась въ его душѣ, и о той тоскѣ, которая является ея послѣдствіемъ. Онъ и ограничивается этимъ самосозерцаніемъ, отдаваясь ему съ какой-то болѣзненной радостью, хорошо извѣстною Ламартину, который прекрасно описалъ это чувство, вложивъ разсказъ о немъ въ уста своего героя: „Все окружающее меня было наполнено тѣмъ же томленіемъ, что и моя душа, и удивительно гармонировало съ нею и увеличивало мою тоску, придавая ей особую прелесть. Я погружался въ бездны этой тоски, но она была живая, полная мыслей, впечатлѣній, сліянія съ безконечностью, разнообразныхъ свѣтотѣней моей души, и поэтому у меня никогда не являлось желанія освободиться отъ нея. Это была болѣзнь, но болѣзнь, вызывавшая, вмѣсто страданія, чувство наслажденія, и слѣдующая за ней смерть рисовалась въ видѣ сладостнаго погруженія въ безконечность. Я рѣшился съ этого времени отдаваться этой тоскѣ всецѣло, запереться отъ могущаго меня развлечь общества, обречь себя на молчаніе, одиночество и холодность по отношенію къ тѣмъ людямъ, которые могутъ встрѣтиться мнѣ на моемъ жизненномъ пути; я хотѣлъ, чтобы одиночество моей души было для меня какъ бы саваномъ, который, скрывая отъ меня людей, давалъ бы возможность созерцать только природу и Бога“[1].
Но нельзя оставаться только созерцателемъ пустоты,—она неминуемо должна поглотить человѣка; напрасно ей даютъ названіе безконечности; природа ея отъ этого не измѣняется. Когда сознаніе, что онъ не существуетъ, доставляетъ человѣку столько удовольствія, то всецѣло удовлетворить свою наклонность можно только путемъ совершеннаго отказа отъ существованія. Этотъ выводъ вполнѣ совпадаетъ съ отмѣченнымъ Гартманномъ параллелизмомъ между развитіемъ сознанія и ослабленіемъ любви къ жизни. Дѣйствительно, мысль и движеніе—это двѣ антагонистическія силы, измѣняющіяся въ отношеніи обратной пропорціональности; но движеніе есть въ то же самое время и жизнь. Говорятъ, что мыслить—значитъ удерживать себя отъ дѣйствія; это значитъ въ то же время и въ той же мѣрѣ—удерживать себя отъ жизни; вотъ почему абсолютное царство мысли невозможно,—такъ какъ оно есть смерть. Но это еще не значитъ, какъ говоритъ Гартманнъ, что дѣйствительность сама по себѣ нетерпима и выносима только тогда, когда она замаскирована иллюзіей. Тоска не присуща предметамъ; она не является продуктомъ міра, она есть созданіе нашей мысли. Мы сами создаемъ ее отъ начала до конца, и для этого нужно, чтобы наша мысль функціонировала ненормально. Если сознаніе человѣка дѣлается для него источникомъ несчастья, то это случается только тогда, когда оно достигаетъ болѣзненнаго развитія, когда, возставая противъ своей собственной природы, оно считаетъ себя абсолютомъ и въ себѣ самомъ ищетъ свою цѣль. Это состояніе настолько мало можетъ считаться результатомъ новѣйшей культуры, такъ мало зависитъ отъ завоеваній, сдѣланныхъ наукой, что мы можемъ заимствовать у стоицизма главнѣйшіе элементы его описанія. Стоицизмъ также учитъ, что человѣкъ долженъ отречься отъ всего, что лежитъ внѣ его, чтобы жить своимъ внутреннимъ міромъ и только съ помощью одного себя. Но, такъ такъ въ такомъ случаѣ жизнь лишается всякаго смысла, то эта доктрина ведетъ къ самоубійству.
Тотъ же самый характеръ носитъ и финалъ, являющійся логическимъ послѣдствіемъ этого моральнаго состоянія. Развязка не заключаетъ въ себѣ въ данномъ случаѣ ничего порывистаго и страстнаго. Человѣкъ точно опредѣляетъ часъ своей смерти и задолго напередъ составляетъ планъ ея выполненія; медленный способъ не отталкиваетъ его; послѣдніе моменты его жизни окрашены спокойной меланхоліей, иногда переходящей въ безконечную мягкость. Такой человѣкъ до самаго конца не прекращаетъ самоанализа. Образчикомъ такого случая можетъ служить разсказъ, передаваемый намъ Falret[2]: одинъ негоціантъ удалился въ мало посѣщаемый лѣсъ и обрекъ себя на голодную смерть. Въ продолженіе агоніи, длившейся около трехъ недѣль, онъ аккуратно велъ дневникъ, куда записывалъ всѣ свои впечатлѣнія; впослѣдствіи этотъ дневникъ дошелъ до насъ. Другой умираетъ отъ удушенія, раздувая ртомъ уголья, которые должны привести его къ смерти, и непрерывно записываетъ свои наблюденія: „Я не собираюсь больше показывать ни храбрости, ни трусости, я хочу только употребить оставшіеся у меня моменты для того, чтобы описать тѣ ощущенія, которыя испытываешь, задыхаясь, и продолжительность получаемыхъ отъ этого страданій[3]. Другой, прежде чѣмъ пойти навстрѣчу „плѣнительной перспективѣ покоя“, какъ онъ выражается, изобрѣтаетъ сложный инструментъ, который долженъ былъ лишить его жизни такъ, чтобы на полу не осталось слѣдовъ крови[4].
Не трудно замѣтить, что всѣ эти различныя особенности относятся къ эгоистическому самоубійству. Совершенно несомнѣнно, что онѣ являются слѣдствіемъ и выраженіемъ специфическаго характера именно этого вида самоубійствъ. Эта нелюбовь къ дѣйствію, это меланхоличная оторванность отъ окружающаго міра является результатомъ того преувеличеннаго индивидуализма, которымъ мы охарактеризовали выше данный типъ самоубійствъ. Если индивидъ уединяется отъ людей, это значитъ, что нити, связывавшія его съ ними, ослабѣли или порвались; это значитъ, что общество въ тѣхъ точкахъ, гдѣ онъ съ нимъ соприкасался, недостаточно сплочено. Эти пустоты, разъединяющія отдѣльныя сознанія и дѣлающія ихъ чуждыми другъ другу, непосредственно происходятъ отъ распаденія соціальной ткани. Наконецъ, интеллектуальный и разсудочный характеръ этого типа самоубійствъ безъ труда объясняется, если вспомнить, что эгоистическое самоубійство необходимо сопровождается сильнымъ развитіемъ науки и рефлексіи. Въ самомъ дѣлѣ, очевидно въ обществѣ, гдѣ сознаніе обычно вынуждено расширять свое поле дѣйствія, оно также очень часто расположено выходить за тѣ нормальныя границы, преступить которыя оно не можетъ, не уничтожая себя самого. Мысль, которая сомнѣвается во всемъ и въ то же самое время недостаточно сильна для того, чтобы нести всю тяжесть своего невѣдѣнья, рискуетъ начать сомнѣваться сама въ себѣ и утонуть въ сомнѣніи. Если ей не удается открыть смыслъ всѣхъ тѣхъ вещей, которыя ее интересуютъ—а было бы чудомъ, если бы она нашла возможность такъ быстро проникнуть столько тайнъ,— она лишаетъ ихъ всякой реальности,—и уже одинъ тотъ фактъ, что она ставитъ себѣ опредѣленную проблему, свидѣтельствуетъ о томъ, что она склоняется къ отрицательному выводу. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, она лишаетъ самоё себя всякаго положительнаго содержанія и, не находя передъ собой ничего такого, что бы ей сопротивлялось, она не находитъ другого исхода, какъ потеряться въ пустотѣ своихъ собственныхъ грезъ.
Но эта возвышенная форма эгоистическаго самоубійства не является единственной для него; оно можетъ имѣть и другую, болѣе вульгарную. Субъектъ часто вмѣсто того, чтобы грустно размышлять о своей судьбѣ, относится къ ней весело и легкомысленно. Онъ сознаетъ свой эгоизмъ и логически вытекающія изъ него послѣдствія, но онъ заранѣе принимаетъ ихъ и продолжаетъ жить, какъ дитя или животное, съ тою только разницею, что онъ отдаетъ себѣ отчетъ въ томъ, что онъ дѣлаетъ. Онъ задается одною задачей—удовлетворять свои личныя потребности, даже упрощая ихъ для того, чтобы навѣрное быть въ состояніи удовлетворить ихъ. Зная, что ни на что другое онъ не можетъ надѣяться, онъ ничего другого и не требуетъ, всегда готовый, въ случаѣ, если онъ не будетъ въ состояніи достигнуть этой единственной цѣли, раздѣлаться со своимъ безсмысленнымъ существованіемъ. Къ этому типу принадлежитъ самоубійство, практиковавшееся у эпикурейцевъ. Эпикуръ не предписывалъ своимъ ученикамъ стремиться къ смерти, онъ совѣтовалъ имъ, наоборотъ, жить до тѣхъ поръ, пока жизнь представляетъ для нихъ какой-нибудь интересъ. Но, такъ какъ онъ чувствовалъ, что если у человѣка нѣтъ никакой другой цѣли, то каждую минуту онъ можетъ потерять и ту, которая у него есть, и что чувственное удовольствіе слишкомъ тонкая нить, чтобы прочно привязать человѣка къ жизни, — то онъ убѣждалъ ихъ быть всегда готовыми разстаться съ нею, по первому зову обстоятельствъ. Такимъ образомъ, здѣсь мы видимъ, что философская мечтательная меланхолія уступаетъ мѣсто скептическому и разсудочному хладнокровію, особенно сильно проявляющемуся въ часъ послѣдней развязки. Здѣсь человѣкъ наноситъ себѣ ударъ безъ ненависти, безъ гнѣва, но и безъ того болѣзненнаго удовлетворенія, съ которымъ интеллектуалистъ смакуетъ свое самоубійство; первый еще безстрастнѣе второго; его не поражаетъ тотъ исходъ, къ которому онъ пришелъ. Это событіе, въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ, онъ хорошо предвидѣлъ; поэтому онъ не затрудняетъ себя долгими приготовленіями, а только, слѣдуя желаніямъ своего внутренняго „я“, старается уменьшить свои страданія. Такимъ обыкновенно бываетъ самоубійство хорошо пожившихъ людей, которые съ наступленіемъ неизбѣжнаго момента, когда становится невозможно продолжать свое легкое существованіе, убиваютъ себя съ ироническимъ равнодушіемъ, спокойствіемъ и своеобразной простотой[5].
Когда мы устанавливали альтруистической типъ самоубійствъ, мы иллюстрировали его достаточнымъ количествомъ примѣровъ, и намъ не передставляется необходимымъ дальнѣйшее описаніе характеризующихъ его психологическихъ формъ. Онѣ діаметрально противоположны тѣмъ, которыя обнаруживаются въ эгоистическомъ самоубійствѣ, подобно тому, какъ и самъ альтруизмъ является прямой антитезой эгоизму. Убивающій себя эгоистъ отличается полнымъ упадкомъ силъ, выражающимся или въ томительной меланхоліи, или въ эпикурейскомъ безразличіи. Альтруистическое самоубійство, наоборотъ, имѣя своимъ происхожденіемъ страстное чувство, происходитъ не безъ нѣкотораго проявленія энергіи. Въ случаяхъ обязательнаго самоубійства, эта энергія вкладывается въ распоряженіе разума или воли; субъектъ убиваетъ себя, потому что такъ велитъ ему его сознаніе, онъ дѣйствуетъ, подчиняясь извѣстному повелѣнію; поэтому его поступокъ характеризуется по преимуществу той ясной твердостью, которую рождаетъ чувство исполняемаго долга; смерть Катона является историческимъ образчикомъ этого типа. Въ другихъ случаяхъ, когда альтруизмъ принимаетъ особенно острыя формы, этотъ его актъ носитъ болѣе страстный и менѣе разсудочный характеръ. Тогда—передъ нами порывъ вѣры и энтузіазма, бросающій человѣка въ объятія смерти. Самъ по себѣ этотъ энтузіазмъ бываетъ радостнаго и мрачнаго характера, согласно тому, является-ли смерть способомъ соединиться съ горячо-любимымъ божествомъ или носитъ характеръ искупительной жертвы, предназначенной для умилостивленія жестокой и враждебной силы. Религіозный экстазъ фанатика, считающаго блаженствомъ быть раздавленнымъ колесницею своего идола, не то же самое, что „acadia“ монаха или угрызенія совѣсти преступника, который кончаетъ съ собой для того, чтобы искупить свою вину.
Но подъ этими различными оттѣнками основныя черты явленія остаются неизмѣнными. Это—типъ активнаго самоубійства, являющагося, въ силу этого, контрастомъ того упадочнаго типа, о которомъ рѣчь шла выше.
Такой видъ встрѣчается даже среди болѣе простыхъ типовъ самоубійствъ; напримѣръ, онъ наблюдается у солдата, который убиваетъ себя вслѣдствіе того, что легкая обида запятнала его честь, или просто—съ цѣлью доказать свою храбрость. Но та легкость, съ которой совершаются подобнаго рода самоубійства, не должна быть смѣшиваема съ разсудочнымъ хладнокровіемъ эпикурейцевъ. Готовность человѣка пожертвовать своей жизнью не перестаетъ быть активной наклонностью даже тогда, когда она глубоко вкоренилась въ существо человѣка и оказываетъ на него вліяніе съ легкостью и самопроизвольностью инстинкта. Leroy передаетъ намъ фактъ, который можетъ служить примѣромъ этого. Дѣло касается офицера, который, послѣ того какъ уже разъ безуспѣшно пытался повѣситься, готовится возобновить покушеніе на свою жизнь, но предварительно заботится о томъ, чтобы записать свои послѣднія впечатлѣнія: „Странная судьба выпала мнѣ на долю“, пишетъ онъ. „Я только что пытался повѣситься, уже потерялъ сознаніе, но веревка оборвалась, и я упалъ на лѣвую руку… Окончивъ новыя приготовленія, я хочу снова попытаться лишить себя жизни, но хочу выкурить еще одну трубку; я надѣюсь, послѣднюю. Первый разъ совершить самоубійство для меня не представляло никакой трудности; надѣюсь, что и теперь не будетъ никакого затрудненія. Я такъ же спокоенъ, какъ если бы я утромъ собирался выпить рюмку водки; безспорно, это нѣсколько странно, но, между тѣмъ, это дѣйствительно такъ. Все написанное правда. Я умру второй разъ со спокойной совѣстью“.[6] Подъ этимъ спокойствіемъ не кроется ни ироніи, ни скептицизма, ни того особаго невольнаго содраганія, котораго рѣшившійся на самоубійство прожигатель жизни никогда не могъ бы скрыть.
Спокойствіе—полное; никакихъ слѣдовъ самопринужденія, актъ совершается отъ чистаго сердца, потому что всѣ дѣятельныя наклонности человѣка прокладываютъ ему путь.
Наконецъ, существуетъ третій типъ самоубійствъ, отличающійся отъ перваго тѣмъ, что совершеніе его всегда носитъ характеръ страстности, а отъ вторыхъ—тѣмъ, что вдохновляющая его страсть совершенно иного происхожденія. Здѣсь не можетъ быть рѣчи объ энтузіазмѣ, религіозной вѣрѣ, морали или политикѣ, ни о какой-нибудь военной доблести; здѣсь играетъ роль гнѣвъ и все то, что обыкновенно сопровождаетъ разочарованіе. Brierre de Boismont, разсмотрѣвшій воспоминанія 1507 самоубійцъ, констатировалъ тотъ фактъ, что большинство изъ нихъ было проникнуто отчаяньемъ и раздраженіемъ. Иногда они выражались въ проклятіяхъ, въ горячемъ протестѣ противъ жизни вообще; иногда это были жалобы на опредѣленное лицо, которое самоубійца считалъ отвѣтственнымъ за всѣ свои несчастія. Къ этой группѣ, очевидно, относятся самоубійства, являющіяся какъ бы дополненіемъ предварительно совершеннаго убійства; человѣкъ лишаетъ себя жизни, убивъ передъ этимъ того, кого онъ считаетъ отравившимъ ему жизнь. Нигдѣ отчаянье самоубійцы не проявляется такъ сильно, какъ въ этихъ случаяхъ; вѣдь тутъ оно обнаруживается не только въ словахъ, но и въ поступкахъ. Убивающій себя эгоистъ никогда не допуститъ себя до такихъ дикихъ насилій; случается, конечно, что и онъ пеняетъ на жизнь, но въ болѣе жалобномъ тонѣ; жизнь угнетаетъ его, но не вызываетъ остраго чувства раздраженія; онъ скорѣе ощущаетъ ея пустоту, чѣмъ ея печали; она не интересуетъ его, но и не внушаетъ ему положительныхъ страданій; то состояніе подавленности, въ которомъ онъ находится, не допускаетъ его даже терять самообладанія. Что же касается до альтруиста, то онъ находится совсѣмъ въ другомъ состояніи. Онъ приноситъ въ жертву себя, а не своихъ близкихъ.
Такимъ образомъ передъ нами особый, отличный отъ предыдущихъ, психическій феноменъ; онъ характеризуетъ собою природу аномичнаго самоубійства. Въ самомъ дѣлѣ, акты, лишенные планомѣрности и регулярности, не согласующіеся ни между собой, ни съ тѣми условіями, которымъ они должны отвѣчать, не могутъ уберечься отъ болѣзненнаго между собой столкновенія. Аномія, независимо отъ того, прогрессивна она или регрессивна, освобождая желанія отъ всякаго ограниченія, широко открываетъ дверь иллюзіямъ, а, слѣдовательно, и разочарованію. Человѣкъ, внезапно вырванный изъ тѣхъ условій, къ которымъ онъ привыкъ, не можетъ не впасть въ отчаяніе, чувствуя, что изъ-подъ ногъ его ускользаетъ та почва, хозяиномъ которой онъ себя считалъ; и отчаяніе его, конечно, обращается въ сторону той причины,—реальной или воображаемой,—которой онъ приписываетъ свое несчастіе. Если онъ считаетъ себя отвѣтственнымъ за то, что случилось, то гнѣвъ его обращается противъ него самого; если виноватъ не онъ, то—противъ другого. Въ первомъ случаѣ самоубійства не бываетъ, во второмъ оно можетъ слѣдовать за убійствомъ или за какимъ-нибудь другимъ проявленіемъ насилія. Чувство въ обоихъ случаяхъ одно и то же,—измѣняется только его проявленіе. Въ такихъ случаяхъ человѣкъ всегда лишаетъ себя жизни въ гнѣвномъ состояніи, если даже его самоубійству и не предшествовало никакого убійства. Нарушеніе всѣхъ его привычекъ вызываетъ въ немъ острое раздраженіе, которое ищетъ исхода въ какомъ-нибудь разрушительномъ поступкѣ. Объектъ, на котораго изливается этотъ образовавшійся такимъ образомъ избытокъ страсти, играетъ второстепенную роль. Отъ случая зависитъ, въ какомъ направленіи разрядится накопленный запасъ энергіи.
То же самое наблюдается и тогда, когда человѣкъ отнюдь не опускается, а, наоборотъ, непрерывно стремится, но безъ нормы и мѣры, превзойти самого себя. Иногда онъ теряетъ ту цѣль, достигнуть которой онъ считаетъ себя способнымъ, но которая на самомъ дѣлѣ превосходила его силы; это—самоубійства непризнанныхъ людей, часто встрѣчающіяся въ эпоху, когда нарушена всякая опредѣленная классификація. Иногда же случается, что послѣ того, какъ человѣку въ теченіе долгаго времени удавалось удовлетворять всѣмъ своимъ прихотямъ и желаніямъ, онъ наталкивается на такое препятствіе, которое у него не хватаетъ силы побѣдить, и онъ нетерпѣливо спѣшитъ прекратить существованіе, которое съ этого момента становится для него полнымъ лишеній. Въ такомъ положеніи находился Вертеръ, неугомонное сердце, какъ онъ самъ себя называлъ, человѣкъ, влюбленный въ безконечное, убивающій себя оттого, что любовь его была безотвѣтна. Таковы тѣ артисты, которые долгое время наслаждались блестящимъ успѣхомъ и убиваютъ себя послѣ одного услышаннаго свистка, или прочитавъ о себѣ слишкомъ суровую критику, или потому, что мода на нихъ начинаетъ проходить[7].
Существуютъ и такіе самоубійцы, которые не могутъ пожаловаться ни на людей, ни на обстоятельства, а сами по себѣ устаютъ въ безконечной погонѣ за недостижимой цѣлью, въ которой желанія ихъ не только не удовлетворяются, но возбуждаются еще сильнѣе; тогда они возмущаются жизнью и обвиняютъ ее въ томъ, что она обманула ихъ. Между тѣмъ, то тщетное возбужденіе, во власти котораго они находились, оставляетъ послѣ себя особаго рода изнеможеніе, мѣшающее ослабѣвшимъ страстямъ проявляться съ тою же силой, какъ и въ предыдущихъ случаяхъ; онѣ какъ-бы утрачиваютъ свою силу, и поэтому съ меньшей энергіей оказываютъ свое вліяніе на человѣка; индивидъ, такимъ образомъ, впадаетъ въ состояніе меланхоліи и до нѣкоторой степени напоминаетъ собою интеллектуальнаго эгоиста, но не ощущаетъ въ своей меланхоліи присущей этому послѣднему томительной прелести; въ немъ доминируетъ болѣе или менѣе сильное отвращеніе къ жизни. Подобное состояніе у своихъ современниковъ уже наблюдалъ Сенека одновременно съ вытекающими изъ него самоубійствами. „Поражающее насъ зло находится не около насъ, оно—въ насъ самихъ. Мы лишены силъ что-либо перенести, не въ состояніи вытерпѣть страданія, нетерпѣливы, не можемъ наслаждаться радостью. Сколько людей призываютъ смерть потому, что, испробовавъ всѣ возможныя перемѣны, они приходятъ къ заключенію, что имъ знакомы уже всѣ ощущенія и ничего новаго они испытать не могутъ[8]. Въ новѣйшей литературѣ наиболѣе яркимъ представителемъ такого типа является Рене у Шатобріана. Въ то время, какъ Рафаель—мечтатель, погружающійся въ себя,—Рене ненасытенъ: „меня упрекаютъ въ томъ, восклицаетъ онъ съ горечью, что у меня непостоянные вкусы, что одна и та же химера не въ состояніи долго занимать меня, что я вѣчно нахожусь во власти воображенія, которое стремится возможно скорѣе исчерпать дно моихъ желаній, какъ будто ихъ наличность его удручаетъ; меня обвиняютъ въ томъ, что я всегда ставлю себѣ цѣль, которой не могу достигнуть; увы! я только ищу неизвѣстное благо, которое я инстинктивно чувствую. Не моя въ томъ вина, что я повсюду нахожу препятствія и что все уже достигнутое теряетъ для меня всякую цѣнность?[9] Это описаніе довершаетъ характеристику тѣхъ чертъ сходства и различія между самоубійствомъ эгоистическимъ и аномичнымъ, которыя уже были выше установлены нашимъ соціологическимъ анализомъ. Самоубійцы и того и другого типа страдаютъ тѣмъ, что можно называть „болѣзнью безконечности“, но въ обоихъ случаяхъ эта болѣзнь принимаетъ неодинаковыя формы. Въ первомъ случаѣ мы имѣемъ дѣло съ разсудочнымъ умомъ, который испытываетъ болѣзненное измѣненіе и чрезмѣрно гипертрофируется, во второмъ случаѣ дѣло идетъ о чрезмѣрной и нерегулярной чувствительности. У одного—мысль, возвращаясь все время къ самой себѣ, теряетъ наконецъ всякій объектъ, у другого—не знающая границъ страсть не видитъ впереди никакой цѣли; первый теряется въ безконечности мечтаній, второй—въ безднѣ желаній.
Такимъ образомъ, мы видимъ, что психологическая формула самоубійцы не такъ проста, какъ это обыкновенно думаютъ. Сказать, что онъ усталъ, испытываетъ отвращеніе къ жизни, еще не значитъ опредѣлить эту формулу. На самомъ дѣлѣ существуютъ самые различные типы самоубійцъ, и эти различія ощущаются особенно сильно въ томъ способѣ, которымъ совершается самоубійство. Можно такимъ путемъ распредѣлить самоубійства и самоубійцъ на опредѣленное количество видовъ; они должны совпадать въ ихъ существенныхъ чертахъ съ типами, установленными нами выше, согласно природѣ тѣхъ соціальныхъ причинъ, отъ которыхъ они зависятъ; они являются какъ бы продолженіемъ этихъ соціальныхъ фактовъ во внутреннемъ мірѣ индивида.
Необходимо прибавить, что они не всегда наблюдаются въ опытѣ въ чистомъ видѣ; часто случается, что они комбинируются между собою и даютъ начало сложнымъ видамъ; признаки, принадлежащіе нѣсколькимъ изъ нихъ, встрѣчаются одновременно въ одномъ и томъ же самоубійствѣ. Причиной этого явленія служитъ то обстоятельство, что различныя причины самоубійства могутъ одновременно оказывать свое дѣйствіе на одного и того же индивида, и такимъ образомъ результаты ихъ перемѣшиваются. Такъ, мы видимъ часто больного, подверженнаго различнымъ бредовымъ идеямъ, которыя перепутываются между собою, но все же воздѣйствуютъ въ одномъ и томъ же направленіи и, несмотря на различное происхожденіе, приводятъ къ одному и тому же поступку; они взаимно усиливаютъ другъ друга. Такимъ же образомъ, различныя лихорадки, соединяясь у одного и того же субъекта, способствуютъ каждая поднятію температуры его тѣла.
Существуютъ два фактора самоубійства, обладающіе по отношенію другъ къ другу особымъ сходствомъ,—это эгоизмъ и аномія. Въ самомъ дѣлѣ, намъ извѣстно, что обыкновенно они представляютъ собою только двѣ различныя стороны одного и того же соціальнаго состоянія, поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, что они могутъ встрѣтиться у одного и того же индивида. Даже почти неизбѣжно бываетъ такъ, что у эгоиста замѣчается наклонность къ безпорядочности: такъ какъ онъ оторванъ отъ общества, послѣднее уже не можетъ регулировать его внутренняго міра. Если же, тѣмъ не менѣе, желанія его разгораются чрезмѣрно, то это происходитъ вслѣдствіе того, что жизнь страстей течетъ у него очень медленно, что взоры его обращены всецѣло на него самого и окружающій міръ не привлекаетъ его. Но можетъ случиться, что человѣкъ не будетъ ни полнымъ эгоистомъ, ни ярко эмоціональнымъ типомъ; въ такомъ случаѣ онъ соединяетъ въ себѣ двѣ соперничающія между собою личности. Для того, чтобы заполнить пустоту, которую онъ ощущаетъ внутри себя, онъ ищетъ новыхъ ощущеній; правда, въ это исканіе онъ вкладываетъ меньше горячности, чѣмъ человѣкъ, дѣйствительно страстный, но зато онъ быстрѣе устаетъ, чѣмъ этотъ послѣдній, и эта усталость снова направляетъ его вниманіе на самого себя и усиливаетъ его первоначальную меланхолію. Наоборотъ, дезорганизаторская тенденція не можетъ не содержать въ себѣ зачатка эгоизма, такъ какъ нельзя возстать противъ всякихъ соціальныхъ узъ, будучи въ сильной степени соціализированнымъ человѣкомъ. Только тамъ, гдѣ первенствующую роль играетъ аномія, зачатокъ этотъ не имѣетъ возможности развиться, потому что аномія, заставляя человѣка выходить изъ границъ, тѣмъ самымъ мѣшаетъ ему уединиться въ самомъ себѣ. Но въ томъ случаѣ, если дѣйствіе аноміи менѣе интенсивно, она позволяетъ въ извѣстной степени эгоизму проявить себя. Напримѣръ, то препятствіе, на которое наталкивается ненасытное желаніе человѣка, можетъ заставить его обратиться къ своему внутреннему міру и поискать въ немъ отвлекающаго средства противъ своихъ потерпѣвшихъ крушеніе страстей. Но такъ какъ онъ не находитъ тамъ ничего такого, за что онъ могъ бы прочно ухватиться, и такъ какъ тоска, которую въ немъ вызываетъ созерцаніе этого зрѣлища, можетъ только усилить желаніе бѣжать отъ самого себя, то, конечно, вслѣдствіе всего этого, его безпокойство и недовольство только возрастаютъ. Такимъ образомъ возникаетъ типъ смѣшанныхъ самоубійствъ, гдѣ подавленность чередуется съ возбужденіемъ, мечта съ дѣйствительностью, порывы желаній съ меланхолическими размышленіями.
Аномія можетъ точно также сочетаться и съ альтруизмомъ. Одинъ и тотъ же кризисъ можетъ потрясти существованіе индивида, нарушить равновѣсіе между нимъ и его средой, и, въ то-же самое время, обратить его альтруистическія наклонности въ состояніе, возбуждающее въ немъ мысль о самоубійствѣ. Это—тотъ случай, который мы называемъ самоубійствомъ одержимыхъ. Если, напримѣръ, евреи въ большомъ количествѣ лишали себя жизни во время взятія Іерусалима, то дѣлали это потому, что, во-первыхъ, побѣда надъ ними римлянъ, превращая ихъ въ подданныхъ и данниковъ, тѣмъ самымъ мѣняла тотъ образъ жизни, къ которому они уже привыкли, а во-вторыхъ, потому, что они слишкомъ были преданы своему культу и слишкомъ любили свой городъ, для того, чтобы пережить неминуемое разрушеніе того и другого. Точно также часто случается, что разорившійся человѣкъ лишаетъ себя жизни какъ потому, что онъ не хочетъ жить въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ, такъ и потому, что онъ хочетъ спасти свое имя и имя своей семьи отъ позора банкротства. Если офицеры и унтеръ-офицеры съ легкостью лишаютъ себя жизни въ тѣхъ случаяхъ, когда они вынуждены подать въ отставку, то это также вызывается какъ мыслью о той перемѣнѣ, которая должна произойти въ ихъ образѣ жизни, такъ и ихъ общимъ предрасположеніемъ считать жизнь за ничто. Двѣ различныя причины дѣйствуютъ здѣсь въ одномъ и томъ же направленіи. Результатомъ ихъ являются самоубійства, въ которыхъ страстная экзальтація или непоколебимая твердость альтруистическаго самоубійства соединяются съ безумнымъ отчаяньемъ, являющимся продуктомъ аноміи.
Наконецъ, эгоизмъ и альтруизмъ, двѣ полныя противоположности, могутъ скрещиваться въ своемъ воздѣйствіи на человѣка. Въ извѣстное время, когда распавшееся общество не можетъ уже болѣе концентрировать индивидуальную дѣятельность, бываютъ, тѣмъ не менѣе, индивиды или группы индивидовъ, которые, испытывая на себѣ это общее состояніе эгоизма, стремятся къ чему-то другому. Прекрасно чувствуя, что нельзя уйти отъ самого себя, переходя отъ однихъ эгоистическихъ удовольствій къ другимъ, и сознавая, что быстро текущія радости, даже непрестанно обновляемыя, никогда не могутъ усмирить ихъ безпокойства,—они ищутъ болѣе длительнаго объекта для своей привязанности, который могъ бы дать имъ смыслъ въ жизни, но такъ какъ они не дорожатъ ничѣмъ реальнымъ, то получить нѣкоторое удовлетвореніе они могутъ только тогда, когда создадутъ для себя идеальный объектъ. Мысль ихъ создаетъ это воображаемое бытіе, они дѣлаются его слугами и отдаются ему съ тѣмъ большей исключительностью, что они ненавидятъ все остальное, даже самихъ себя. Весь смыслъ жизни вкладываютъ они въ свой идеалъ, и ничто иное не имѣетъ для нихъ цѣны. Они живутъ, такимъ образомъ, двойной, полной противорѣчій жизнью: являются индивидуалистами по отношенію ко всему, что касается реальнаго міра, и безграничными альтруистами по отношенію къ вышеупомянутому идеальному объекту. А мы знаемъ, что оба эти состоянія неизбѣжно ведутъ человѣка къ самоубійству.
Таковы признаки и источники стоическаго самоубійства; мы указали сейчасъ, какимъ образомъ въ немъ проявляются существенныя черты эгоистическаго самоубійства, но онѣ могутъ проявляться и другимъ образомъ. Если стоикъ учитъ абсолютному безразличію ко всему, что выходитъ за предѣлы его индивидуальнаго „я“, если онъ заставляетъ индивида довольствоваться самимъ собою, то онъ въ то же время ставитъ его въ тѣсную зависимость отъ вселенскаго разума и низводитъ его до положенія орудія, съ помощью котораго этотъ разумъ реализуется. Такимъ образомъ, стоикъ сочетаетъ двѣ противоположныя концепціи: моральный индивидуализмъ въ наиболѣе радикальной формѣ и крайній пантеизмъ. Такимъ образомъ, рекомендуемое имъ самоубійство является одновременно безстрастнымъ, какъ у эгоиста, и облеченнымъ въ форму долга, какъ у альтруиста[10]. Въ немъ проявляются меланхолія одного и дѣятельная энергія другого; эгоизмъ въ немъ перемѣшивается съ мистицизмомъ. Между прочимъ, это смѣшеніе отличаетъ мистицизмъ, присущій эпохамъ паденія, отъ того, чрезвычайно отличнаго отъ него, несмотря на одинаковую внѣшность, мистицизма, который наблюдается у молодыхъ народовъ въ періодъ формированія. Первый вытекаетъ изъ коллективнаго порыва, увлекающаго по одному пути самыхъ различныхъ людей, изъ самоотверженія, съ которымъ люди забываютъ себя во имя общаго дѣла; второй является эгоизмомъ, занятымъ только собой, тѣмъ „ничто“, которое старается превзойти себя, но достигаетъ этого только по видимости и искусственнымъ образомъ.
A priori можно подумать, между природой самоубійства и видомъ смерти, который выбираетъ для себя самоубійца, существуетъ какое-нибудь соотношеніе. Въ самомъ дѣлѣ, представляется вполнѣ естественнымъ, что тѣ средства, которыя онъ употребляетъ для выполненія своего рѣшенія, находятся въ зависимости отъ вызывающихъ его поступокъ чувствъ и, слѣдовательно, выражаютъ ихъ. Поэтому, можетъ явиться попытка воспользоваться тѣми свѣдѣніями, которыя на этотъ счетъ даютъ намъ статистики, и дать болѣе обстоятельную характеристику самоубійствъ по внѣшнимъ формамъ ихъ осуществленія. Но всѣ попытки, которыя мы предприняли въ этомъ смыслѣ, дали намъ только отрицательные результаты.
Между тѣмъ, несомнѣнно, что выборъ способа смерти, зависитъ только отъ соціальныхъ причинъ, такъ какъ относительное число различныхъ способовъ самоубійствъ въ теченіе долгаго времени остается неизмѣннымъ въ рамкахъ одного и того же общества, тогда какъ оно чувствительно измѣняется при переходѣ отъ одного общества къ другому. На это намъ указываетъ слѣдующая таблица:
| Страны и года. | 2[11] | 3[12] | 4[13] | 5[14] | 6[15] | 7[16] | |
| Франція | 1872 | 426 | 269 | 103 | 28 | 20 | 69 |
| 1873 | 430 | 298 | 106 | 30 | 21 | 67 | |
| 1874 | 440 | 269 | 122 | 28 | 23 | 72 | |
| 1875 | 446 | 294 | 107 | 31 | 19 | 63 | |
| Пруссія | 1872 | 610 | 197 | 102 | 6,9 | 25 | 3 |
| 1873 | 597 | 217 | 95 | 8,4 | 25 | 4,6 | |
| 1874 | 610 | 162 | 126 | 9,1 | 28 | 6,5 | |
| 1875 | 615 | 170 | 105 | 9,5 | 35 | 7,7 | |
| Англія | 1872 | 374 | 221 | 38 | 30 | 91 | — |
| 1873 | 366 | 218 | 44 | 20 | 97 | — | |
| 1874 | 374 | 176 | 58 | 20 | 94 | — | |
| 1875 | 362 | 208 | 45 | — | 97 | — | |
| Италія | 1874 | 174 | 305 | 236 | 106 | 60 | 13,7 |
| 1875 | 173 | 273 | 251 | 104 | 62 | 31,4 | |
| 1876 | 125 | 246 | 285 | 113 | 69 | 29 | |
| 1877 | 176 | 299 | 238 | 111 | 55 | 22 | |
Такимъ образомъ, мы видимъ, что у каждаго народа есть свой излюбленный видъ смерти, и порядокъ его предпочтеній очень рѣдко измѣняется. Онъ даже постояннѣе, чѣмъ общее число самоубійствъ: обстоятельства, которыя иногда слегка измѣняютъ второе, совершенно не затрогиваютъ перваго. Больше того, соціальныя причины имѣютъ настолько преобладающее значеніе, что вліяніе космическихъ факторовъ дѣлается незамѣтнымъ. Такимъ образомъ, число утопленниковъ не измѣняется, вопреки всѣмъ предположеніямъ, въ зависимости отъ времени года, согласно какому-либо спеціальному для этого закону. Вотъ каково было ихъ помѣсячное распредѣленіе во Франціи въ теченіе періода 1872—78 г. въ сравненіи съ распредѣленіемъ числа самоубійствъ вообще:
| 1[17] | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | |
| Всѣхъ видовъ | 75,8 | 66,5 | 84,8 | 97,3 | 103,1 | 109,9 | 103,5 | 86,3 | 74,3 | 74,1 | 85,2 | 59,2 |
| Утопленниковъ | 73,5 | 67,0 | 81,9 | 94,4 | 106,4 | 117,3 | 107,7 | 91,2 | 71,0 | 74,3 | 61,0 | 54,2 |
Мы видимъ, что число утопленниковъ повышается въ теченіе лѣта лишь чуть-чуть сильнѣе, чѣмъ число самоубійцъ вообще; разница очень незначительна. И, однако, лѣто должно было бы благопріятствовать этому виду самоубійствъ. Правда, говорятъ, что утопленниковъ бываетъ больше на югѣ, чѣмъ на сѣверѣ, и объясняютъ это обстоятельство вліяніемъ климата[18]. Но въ Копенгагенѣ въ теченіе періода 1845—1856 этотъ способъ самоубійства встрѣчался не менѣе часто, чѣмъ въ Италіи (281 случай вмѣсто 300). Въ С.-Петербургѣ въ 1873—74 гг. способъ этотъ примѣнялся чаще всѣхъ другихъ. Слѣдовательно, температура не представляетъ этому роду смерти никакихъ препятствій.
Однако, соціальныя причины, отъ которыхъ зависятъ вообще самоубійства, отличаются отъ тѣхъ, которыя опредѣляютъ способъ ихъ выполненія, такъ какъ нельзя установить никакого соотношенія между различаемыми нами типами самоубійствъ и наиболѣе распространенными способами ихъ выполненія. Италія—страна глубоко католическая; научная культура ея вплоть до настоящаго времени была развита очень слабо; можно было бы предполагать, что альтруистическій видъ самоубійствъ распространенъ въ ней больше, чѣмъ во Франціи и Германіи, ибо между нимъ и уровнемъ интеллектуальнаго развитія наблюдается до извѣстной степени обратная пропорціональность. Въ концѣ этой книги мы приводимъ нѣсколько доказательствъ этой гипотезы. Слѣдовательно, въ силу того, что самоубійство путемъ огнестрѣльнаго оружія тамъ чаще встрѣчается, чѣмъ въ странахъ, расположенныхъ въ центрѣ Европы, можно подумать, что этотъ способъ убивать себя находится въ зависимости отъ альтруизма. Можно даже, въ подтвержденіе этого предположенія, сослаться на то, что этотъ способъ самоубійства—предпочитается солдатами. Оказывается, однако, что во Франціи наиболѣе интеллигентная часть населенія—писатели, артисты, чиновники—лишаетъ себя жизни этимъ способомъ[19]. Точно такъ-же можетъ показаться, что меланхолическое самоубійство всего чаще выражается въ повѣшеніи; между тѣмъ, въ дѣйствительности, оно всего чаще встрѣчается въ деревняхъ, хотя меланхолія болѣе присуща городскимъ жителямъ.
Какъ мы видимъ, тѣ причины, которыя толкаютъ человѣка на самоубійство, и тѣ, которыя заставляютъ его выбрать опредѣленный родъ смерти, неодинаковы; условія, опредѣляющія его выборъ, имѣютъ совсѣмъ иное происхожденіе. Во-первыхъ, совокупность привычекъ и всевозможныхъ обстоятельствъ заставляетъ его выбрать то, а не иное орудіе смерти. Слѣдуя постоянно по пути наименьшаго сопротивленія, до тѣхъ поръ, пока на сцену не появляется новый факторъ, человѣкъ хватается за то орудіе, которое у него находится непосредственно подъ руками и которое ежедневное употребленіе сдѣлало для него наиболѣе привычнымъ. Вотъ почему, напримѣръ, въ большихъ городахъ чаще бросаются съ возвышенныхъ мѣстъ: тамъ дома выше, чѣмъ въ деревняхъ. Точно такъ же по мѣрѣ того, какъ земной шаръ покрывается сѣтью желѣзныхъ дорогъ, явился новый способъ лишать себя жизни, бросаясь подъ поѣздъ. Такимъ образомъ, таблица различныхъ способовъ самоубійства, въ общей картинѣ добровольныхъ смертей является показателемъ усовершенствованія промышленной техники, наиболѣе распространенной архитектуры, научныхъ знаній и т. д. Когда электричество будетъ болѣе распространено, то участятся самоубійства посредствомъ электрическаго тока.
Но причины здѣсь могутъ быть еще болѣе наглядны; онѣ зависятъ отъ того достоинства, которое имѣютъ различные виды самоубійствъ въ глазахъ каждаго народа или—въ предѣлахъ одного народа—въ глазахъ извѣстныхъ соціальныхъ группъ. Въ самомъ дѣлѣ, различные виды смерти занимаютъ разныя мѣста; нѣкоторые считаются болѣе благородными, другіе болѣе вульгарными и даже унизительными, и способъ ихъ оцѣнки различенъ у разныхъ соціальныхъ группъ. Въ арміи, напримѣръ, обезглавленіе считается позорной смертью; въ другихъ случаяхъ унизительнымъ считается повѣшеніе. Вотъ почему повѣшеніе распространено въ деревняхъ гораздо больше, чѣмъ въ городахъ, и въ маленькихъ городахъ гораздо болѣе, чѣмъ въ большихъ; это объясняется тѣмъ, что этотъ видъ смерти носитъ на себѣ отпечатокъ чего-то грубаго и дикаго, что оскорбляетъ утонченность городскихъ нравовъ и тотъ культъ, который городскіе классы населенія поддерживаютъ по отношенію къ человѣческой личности. Можетъ быть, отвращеніе къ этому виду смерти, проистекаетъ еще отъ того позорнаго характера, который приданъ этому способу умерщвленія по причинамъ историческаго порядка и который утонченный городской житель воспринимаетъ съ большею живостью и чувствительностью, чѣмъ деревенскій.
Слѣдовательно, видъ смерти, избранный самоубійцей, есть явленіе, совершенно не зависящее отъ самой природы самоубійства. Какъ ни тѣсно связаны на первый взглядъ эти два элемента одного и того же акта, но, на самомъ дѣлѣ, они не зависятъ другъ отъ друга; во всякомъ случаѣ, они обнаруживаютъ только внѣшнее совпаденіе, такъ какъ, не смотря на то, что оба они зависятъ отъ соціальныхъ причинъ, выражаемыя ими соціальныя состоянія далеко не одинаковы; первое нисколько не объясняетъ намъ второго и требуетъ совершенно самостоятельнаго изученія. Вотъ почему, несмотря на то, что обыкновенно изслѣдователи очень обстоятельно говорятъ о способахъ смерти, мы больше не будемъ останавливаться на этомъ вопросѣ. Это ничего не прибавило бы къ тѣмъ результатамъ, которые дали наши предыдущія изысканія и которые могутъ быть резюмированы въ нижеслѣдующей таблицѣ:
| Основной характеръ. | Второстепенныя варіаціи. | ||
| Эгоистическое самоубійство. | Безстрастіе | Вялая меланхолія, услаждающаяся собою. | |
| Разсудоч. равнодушіе скептика. | |||
| Альтруистическое самоуб. | Страстная или волевая энергія. | Со спокойнымъ чувствомъ долга. | |
| Съ мистич. энтузіазмомъ. | |||
| Со спокойной храбростью. | |||
| Аномичное самоубійство. | Раздраженіе, Отвращеніе |
Горячій протестъ противъ жизни вообще | |
| Горячій протестъ противъ опредѣленнаго лица (убійство, сопровождаемое самоубійствомъ). | |||
| Основной характеръ. | Второстепенныя варіаціи. | |
| Смѣшанные типы. | Эгоистично-аномичное самоубійство. | Смѣсь возбужденія и безстрастія, дѣйствія и мечтательности. |
| Самоуб. аномично-альтруистическое. | Возбужденное отчаяніе. | |
| Самоуб. эгоистично-альтруистическое. | Меланхолія, умѣряемая извѣстною моральною твердостью. | |
Таковы главные признаки различныхъ самоубійствъ, т. е. тѣ, которые являются непосредственнымъ результатомъ соціальныхъ причинъ. Индивидуализируясь въ частныхъ случаяхъ, они принимаютъ различные оттѣнки въ зависимости отъ личнаго темперамента самоубійцы и спеціальныхъ обстоятельствъ, въ которыя онъ поставленъ. Но среди образовавшихся, такимъ образомъ, различныхъ комбинацій, все же всегда можно отыскать основныя формы.
Примѣчанія[править]
- ↑ Raphael, изд. Hachette, стр. 6
- ↑ Hypochondrie et suicide, стр. 316.
- ↑ Brierre de Boismont, Du suicide, стр. 198.
- ↑ Ibid., стр. 194.
- ↑ Примѣры этого случая можно найти у Brierre de Boismont стр. 494 и 506.
- ↑ Leroy, op. cit., ст. 241.
- ↑ См. примѣры такихъ случаевъ у Brierre de Boismont стр. 187—189.
- ↑ De tranquillitate animi, II, sub fine. Ср. письмо XXIV.
- ↑ René, édition Vialat, 1849, стр. 112.
- ↑ Сенека восхваляетъ самоубійство Катона—какъ образчикъ тріумфа человѣческой воли надъ вещами. (См. De Prov., 2, 9 и Ep., 71, 16).
- ↑ Удавившіеся и повѣсившіеся
- ↑ Утопленники
- ↑ Застрѣлившіеся
- ↑ Бросившіеся съ высоты
- ↑ Отравившіеся
- ↑ Задохнувшіеся.
- ↑ Месяцы, с января по декабрь. — — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Morselli, стр. 445—446.
- ↑ См. Lisle op. cit., стр. 94.
