Сахалин (Дорошевич)/Преступники душевнобольные/ДО
| ← Поэты-убійцы | Сахалинъ (Каторга) — Преступники душевно-больные | Сахалинское Монте-Карло → |
| Опубл.: 1903. Источникъ: Дорошевичъ В. М. II // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 172. |
Въ посту Александровскомъ вы часто встрѣтите на улицѣ высокаго мужчину, красавца и богатыря — настоящаго Самсона. Длинные вьющіеся волосы до плечъ. Всегда безъ шапки. На лбу перевязь изъ серебрянаго галуна. Такимъ же галуномъ обшитъ и арестантскій халатъ. Въ рукахъ высокій посохъ.
Онъ идетъ, разговаривая съ самимъ собою. Выраженіе лица благородное и вдохновенное. Съ него смѣло можно писать пророка.
Это Регеновъ, бродяга, душевно-больной.
На вопросъ:
— Кто вы такой?
Онъ отвѣчаетъ:
— Сынъ человѣческій.
— Почему же это такъ?
— Мой отецъ былъ крѣпостной. Его всѣ звали «человѣкъ» да «человѣкъ». Отецъ былъ «человѣкъ», — значитъ, я сынъ человѣческій.
Въ тѣ дни, когда Регенову не удается удирать изъ-подъ надзора въ постъ Александровскій и приходится сидѣть въ психіатрической лѣчебницѣ, въ селѣ Михайловскомъ, онъ занимается цѣлые дни тѣмъ, что пишетъ письма «къ человѣчеству».
Первымъ вопросомъ его при знакомствѣ со мной было:
— Вы изъ-за моря пріѣхали?
— Да.
— Скажите, да есть ли тамъ человѣчество?
— Есть!
Регеновъ съ недоумѣніемъ пожалъ плечами.
— Странно! Я думалъ, что всѣ померли. Пишу, пишу письма, чтобъ водворили справедливость, — никакого отвѣта!
«Правды нѣтъ на свѣтѣ», это — пунктъ помѣшательства Регенова.
— Оттого даже французскій король пошелъ бродяжить! — поясняетъ онъ.
— Какъ такъ?
— Такъ! Нѣтъ нигдѣ правды, — онъ и сдѣлался бродягой. Сказался чужимъ именемъ и бродяжитъ.
— Да вы это навѣрное знаете?
— Чего вѣрнѣе!.. Скажите, во Франціи есть король?
— Нѣтъ.
— Ну, такъ и есть. Ушелъ бродяжить. Развѣ безъ правды жить можно?
У Регенова въ психіатрическомъ отдѣленіи — отдѣльная комната. Подоконники убраны раковинами. На подоконникъ къ нему слетаются голуби, которыхъ онъ кормитъ крошками. Въ комнатѣ съ нимъ живетъ и собака, съ которой онъ иногда разговариваетъ часами:
— Безсловесное! Человѣчество говоритъ, что у тебя замѣчательный нюхъ. Отыщи, — гдѣ правда. Шершъ!
На голыхъ стѣнахъ два украшенія: скрипка, изъ которой Регеновъ, время отъ времени, въ минуты тоски, извлекаетъ душу раздирающіе звуки, «чтобъ пробудить спящія сердца», и на почетномъ видномъ мѣстѣ виситъ палочка съ длинною ниткой.
На вопросъ — что это, Регеновъ отвѣчаетъ:
— Бичъ для человѣчества.
Регеновъ очень тихъ, кротокъ и послушенъ, съ докторомъ онъ вѣжливъ, предупредителенъ и любезенъ, но тюремное начальство ненавидитъ, считая его «вмѣстилищемъ всяческой неправды».
Есть одна фраза, чтобъ привести этого кроткаго и добродушнаго человѣка моментально въ неистовое бѣшенство. Стоитъ сказать:
— Я тебѣ Богъ и царь!
Надо замѣтить, что для сахалинской мелкой тюремной администраціи есть одно «непростительное» слово — «законъ», когда его произноситъ ссыльно-каторжный. Въ устахъ каторжанина это слово приводитъ ихъ въ неистовство.
— Это не по закону! — заявляетъ каторжникъ.
— Я тебѣ дамъ законъ! — кричитъ внѣ себя мелкій сахалинскій чинуша и топаетъ ногами. — Я тебѣ покажу «законъ»!
Зато у нихъ есть любимое выраженіе:
— Я тебѣ Богъ и царь!
Я слышалъ, какъ это кричали не только помощники смотрителей тюремъ, но даже старшіе надзиратели!
При словахъ «я тебѣ Богъ и царь», — глаза Регенова наливаются кровью, синія жилы вздуваются на побагровѣвшемъ лицѣ, онъ вскакиваетъ съ воплемъ:
— Что? Что ты сказалъ?
И бываетъ страшенъ. При его колоссальной силѣ онъ, дѣйствительно, можетъ Богъ знаетъ чего надѣлать.
Другое слово, которое приводитъ Регенова въ изступленіе, — это:
— Терпи!
Онъ страшно волнуется даже при одномъ воспоминаніи объ увѣщавателяхъ, которые приходили увѣщавать его въ тюрьмахъ.
— Ты ѣшь, пьешь, гуляешь, — хорошо тебѣ говорить: «терпи».
Разсказывая мнѣ объ этихъ увѣщаніяхъ, Регеновъ разволновался и такъ ударилъ кулакомъ по столу, что отъ стола отлетѣлъ уголъ. Было жутко.
Регеновъ съ 18-ти лѣтъ по тюрьмамъ. До 18-ти лѣтъ онъ, подъ своей настоящей фамиліей Толмачова, служилъ въ поварятахъ, а затѣмъ вдругъ пришелъ къ убѣжденію, что «правды нѣтъ на свѣтѣ» и ушелъ, «какъ французскій король», бродяжить. Регеновъ — его бродяжеское прозвище. Какъ бродяга, онъ попалъ въ каторгу. Онъ никого не убилъ, никого не ограбилъ и на вопросъ:
— Вотъ вы любите правду, — правду и скажите: этихъ дѣлъ за вами нѣтъ?
Отвѣчаетъ не то, что съ негодованіемъ, а съ изумленіемъ:
— Да развѣ это можно? Развѣ это «правда»?
Но при колоссальной физической силѣ, водворяя правду, онъ натворилъ Богъ знаетъ сколько буйствъ, нанесъ невѣроятное число оскорбленій, «бунтовалъ» неисчислимое число разъ. И сколько наказаній вынесъ этотъ строптивый, дерзкій, буйный арестантъ-бунтарь! Такъ прошло 25 лѣтъ. Бѣгая съ каторги, съ поселеній, принимая за побѣги плети и розги, Регеновъ прошелъ всю Сибирь и добрался до Хабаровска. Въ Хабаровскѣ онъ сидѣлъ въ кабакѣ, когда туда вошелъ квартальный. Всѣ сняли шапки, кромѣ Регенова.
— Ты почему не снимаешь шапки?
— А зачѣмъ я здѣсь передъ тобой буду снимать шапку? Въ кабакѣ всѣ равны. Всѣ пьяницы.
— Да ты кто такой?
— Бродяга.
— Бродяга?! И смѣешь еще разговаривать? Да знаешь ли ты, что я тебѣ «Богъ и царь»?!
Угораздило квартальнаго сказать эту фразу, «ходовую» не только на Сахалинѣ, но и во всей Сибири. Что тутъ только надѣлалъ Регеновъ, — Богъ его знаетъ!
— Все билъ! — кратко поясняетъ онъ, вспоминая объ этомъ случаѣ.
Его взяли, какъ бродягу, осудили на полтора года въ каторгу и затѣмъ на поселенье за бродяжество, съ тѣлеснымъ наказаніемъ за побѣги, и сослали на Сахалинъ.
На Сахалинѣ, съ его нравомъ и съ его силой, онъ былъ сейчасъ же зачисленъ въ число опаснѣйшихъ каторжниковъ. Онъ безпрестанно бѣгалъ изъ тюрьмы, и, когда Регеновъ, Коробейниковъ и Заваринъ, — теперь они всѣ трое въ психіатрическомъ отдѣленіи, — появлялись гдѣ-нибудь на дорогѣ, имъ навстрѣчу посылали отрядъ.
— Регеновъ, Коробейниковъ и Заваринъ идутъ изъ Рыковскаго! — это была страшная вѣсть, и пока это тріо не ловили, чиновники остерегались ѣздить изъ Александровска въ Рыковское.
Этотъ сумасшедшій богатырь, дѣйствительно, можетъ наводить ужасъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, онъ зашелъ въ зданіе карантина, когда тамъ была только-что пригнанная партія ссыльно-каторжныхъ женщинъ, ожидавшая, пока ихъ разберутъ въ сожительницы поселенцы. Регенову приглянулась одна изъ каторжанокъ, — да и ей, видимо, понравился силачъ-красавецъ.
Регеновъ рѣшилъ «начать жить по правдѣ».
— Уне есть человѣку едину быти.
Выгналъ всѣхъ бабъ изъ карантиннаго сарая, выкидалъ всѣ ихъ вещи, оставилъ только понравившуюся ему каторжанку и объявилъ:
— Кто хоть близко подойдетъ къ карантину — убью.
Сарай окружили стражей, но итти никто не рѣшался.
И Регеновъ живой бы не дался, и у нападающихъ были бы человѣческія жертвы.
Рѣшили взять его изморомъ. Нѣсколько дней длилась осада, пока каторжанка, изнемогшая отъ голода, сама не сбѣжала, воспользовавшись сномъ своего сумасшедшаго друга.
Тогда Регеновъ переколотилъ въ «карантинѣ» всѣ окна, переломалъ всѣ скамьи и нары и ушелъ, разочарованный и разогорченный. О женщинахъ съ тѣхъ поръ онъ не желаетъ даже слышать:
— Развѣ онѣ могутъ по правдѣ жить? Имъ бы только жрать!
Въ самый день моего отъѣзда съ Сахалина ко мнѣ, въ посту Александровскомъ, явился Регеновъ:
— Пришелъ проститься. Увидите человѣчество, скажите…
— Да вы спрашивались, Регеновъ, у доктора?
— Нѣтъ.
— Какъ же вы такъ? Опять поймаютъ!
— Нѣтъ!
Регеновъ добродушно улыбнулся.
— Не безпокойтесь. Я на этотъ случай всѣ телефонные столбы выворотилъ.
Селенье Михайловское соединено съ постомъ Александровскимъ телефономъ.
— Шелъ по дорогѣ да столбы и выворачивалъ, чтобъ не могли сказать, что я ушелъ. Всѣ до одного, и проволоки даже перервалъ.
Увы! Любитель правды не солгалъ: это была правда.
При такихъ дѣяніяхъ Регенову приходилось плохо на Сахалинѣ. И такъ длилось до 1897 года, когда на Сахалинъ впервые былъ командированъ «не полагающійся по штату» психіатръ, и впервые же было устроено и психіатрическое отдѣленіе. Психіатръ, едва посмотрѣвъ на «неисправимаго» арестанта-бунтаря, сказалъ:
— Господа! Да вѣдь это сумасшедшій.
И посадилъ его въ свое отдѣленіе, которое быстро наполнилось: въ одномъ 1897 году, въ одномъ посту Александровскомъ, среди каторжанъ оказалось 73 сумасшедшихъ.
Въ психіатрическомъ отдѣленіи Регеновъ быстро успокоился, сталъ кротокъ и послушенъ и только иногда буйствуетъ, входя въ соприкосновеніе съ тюремною администраціей.
— Ужъ его всячески стараюсь отдалить отъ всякихъ соприкосновеній и столкновеній! — говорилъ мнѣ психіатръ. — Многіе и до сихъ поръ не хотятъ понять, что онъ сумасшедшій. А ему бы 25 лѣтъ тому назадъ слѣдовало здѣсь сидѣть.
Когда я послѣ бесѣды объ увѣщаваніяхъ выходилъ изъ комнаты Регенова, ко мнѣ подошелъ небольшого роста подслѣповатый человѣкъ.
Близорукость вообще развиваетъ подозрительность. Плохо видя, что кругомъ дѣлается, близорукіе всегда держатся немного «насторожѣ». Но этотъ ужъ былъ сама подозрительность, даже по внѣшности.
Онъ потихоньку сунулъ мнѣ въ руку бумажку, пробормотавъ:
— Прочтите и дайте законный ходъ!
И отошелъ.
— Помягшевъ! — тихо сказалъ мнѣ докторъ, — вѣроятно, доносъ на меня!
Такъ и оказалось. Принимая меня за «завѣдующаго всѣми медицинскими частями», Помягшевъ обвинялъ всѣхъ докторовъ острова Сахалина «въ повальномъ и систематическомъ отравленіи больныхъ ради корыстныхъ выгодъ».
Каждый разъ, какъ мнѣ приходилось бывать въ больницѣ, Помягшевъ крался за мной и высматривалъ откуда-нибудь изъ-за угла, какъ я бесѣдую съ докторомъ. А черезъ нѣсколько дней попалъ доносъ доктору уже на меня. Бумага адресована «г. сахалинскому генералъ-губернатору», и въ ней сообщалось, что «я, завѣдующій всѣми медицинскими частями, изъ корыстныхъ видовъ сошелся съ докторами въ цѣляхъ дурного питанія арестантовъ и присвоенія себѣ причитающихся имъ денегъ».
Помягшевъ титулуетъ себя таинственнымъ репортеромъ Горюновымъ и издаетъ въ психіатрическомъ отдѣленіи рукописный журналъ, съ эпиграфомъ:
— «Cum Deo»[1].
И подъ названіемъ:
«Біографическій журналъ „Разрывные снаряды“, въ поэмахъ, стихахъ, пѣсняхъ и карикатурахъ, составляемый таинственнымъ репортеромъ-самоучкою Лаврентіемъ Аѳанасьевичемъ Горюновымъ».
Въ журналъ онъ вписываетъ сентенціи:
— «Изъ слабыхъ людей составилось сильное человѣчество».
И тамъ вы встрѣтите сатирическіе стишки, въ родѣ слѣдующихъ:
«Одесскій адвокатъ Куперникъ |
Но это «смѣсь», — главное содержаніе журнала — доносы, гдѣ онъ сообщаетъ, что, «имѣя тончайшій и незвучный, но для меня достаточный слухъ, такого-то числа услыхалъ то-то». Идутъ обвиненія докторовъ, администраціи, надзирателей, арестантовъ во всяческихъ «преступленіяхъ и неправдахъ».
Весь день, съ утра до ночи, Помягшевъ проводитъ въ томъ, что сочиняетъ доносы и жалобы, въ которыхъ проситъ «вчинить къ такому-то искъ и сослать въ каторгу».
Это и привело Помягшева на Сахалинъ.
Онъ — мѣщанинъ одного изъ поволжскихъ городовъ, имѣлъ домишко, заболѣлъ и началъ вчинять ко всѣмъ иски и писать на всѣхъ доносы, —
— Добиваясь правды.
Это одна изъ самыхъ назойливыхъ и нестерпимыхъ маній, очень распространенная, но мало кѣмъ въ житейскомъ кругу за болѣзнь признаваемая, — манія сутяжничества.
О такой мало кто и слышалъ!
Заболѣвъ сутяжническимъ помѣшательствомъ, Помягшевъ, конечно, просудилъ все, что у него было, по своимъ нелѣпымъ искамъ возстановилъ доносами противъ себя все и вся и, придя въ полное отчаяніе, что «правды нѣтъ», — рѣшилъ обратить на себя «вниманіе правительства». Онъ поджегъ свой домъ, чтобы на судѣ разсказать «всю правду и гласно обнародовать всѣ свои обвиненія».
Но, конечно, когда на судѣ онъ началъ молоть разный вздоръ, не идущій къ дѣлу, — его остановили. Поджогъ былъ доказанъ, — и Помягшевъ попалъ на Сахалинъ.
Временами онъ впадаетъ въ манію преслѣдованія. Его охватываетъ ужасъ. Всѣ кругомъ ему кажутся «агентами сатаны — и онъ самъ находится во власти того же господина сатаны». По временамъ ему кажется, наоборотъ, что на него возложена спеціальная миссія, «водворить правду», онъ впадаетъ въ манію величія и пишетъ распоряженія, въ которыхъ приказываетъ «всѣмъ властямъ острова Сахалина съѣхаться въ 6 часовъ утра и ждать, пока, я таинственный репортеръ, не дамъ троекратнаго сигнала». Эти «приказы», которые онъ передаетъ «по начальству», какъ и доносы, полны отборнѣйшей ругани.
Понятно, что Помягшеву досталась трудная каторга. Доносчика и сутягу ненавидѣли арестанты и не переваривало тюремное начальство. Онъ всѣхъ и вся заваливалъ доносами и жалобами. Его била смертнымъ боемъ каторга и «исправляли» тюремныя власти.
Такъ длилось тоже до 97-го года, когда пріѣхавшій на Сахалинъ психіатръ, наконецъ, взялъ его въ психіатрическое отдѣленіе:
— Да это больной.
— Въ сахалинскихъ тюрьмахъ вообще не мало больныхъ маніей сутяжничества, — говорилъ мнѣ психіатръ, — преступленій, совершаемыхъ для того, чтобъ «обратить на себя вниманіе» и такимъ путемъ «добиться правды», — вообще гораздо больше, чѣмъ думаютъ.
Мнѣ лично много приходилось видѣть на Сахалинѣ арестантовъ, всѣмъ надоѣдающихъ самыми нелѣпыми, неосновательными жалобами и доносами, тратящихъ послѣдніе гроши, чтобы нанять знающаго арестанта для составленія такой жалобы. Самая нелѣпость, фантастичность жалобъ говоритъ за то, что это душевно-больные.
— Вотъ не угодно ли-съ! — воскликнулъ Помягшевъ, когда мы съ докторомъ вошли въ одну изъ палатъ, — не угодно ли-съ!
Жестомъ, полнымъ негодованія, онъ указалъ на больного, который моментально закрылся одѣяломъ съ головой, лишь только мы появились.
— Не угодно ли-съ! Почему человѣкъ прячется? Что здѣсь скрыто? Какая тайна? Не надо на это обратить вниманіе? Не нужно раскрыть? Такъ здѣсь обращаютъ вниманіе на правду?!
И, подергиваясь отъ негодованія, Помягшевъ убѣжалъ, — вѣроятно, писать доносъ.
«Тайна» лежала, притаившись, подъ одѣяломъ.
Это — Юшпаничъ, крестьянинъ Вятской губерніи. Поистинѣ, живая трагедія. Онъ ушелъ изъ дома на золотые пріиски, — на обратной дорогѣ его обокрали: украли деньги и паспортъ. Это такъ повліяло на несчастнаго, что онъ помѣшался. У него явился бредъ преслѣдованія. Ему казалось, что его, Юшпанича, ищутъ, чтобы убить и ограбить. Онъ рѣшилъ лучше перемѣнить фамилію и назвался вымышленнымъ именемъ. Его арестовали, какъ безпаспортнаго бродягу, и сослали. Онъ пробылъ на Сахалинѣ три года. Здѣсь, почувствовавъ довѣріе къ доктору, онъ открылъ свое настоящее имя. Пошло разслѣдованіе, — но несчастному ужъ не вернуться на родину.
Бредъ преслѣдованія продолжаетъ его мучить. При появленіи въ палатѣ новаго лица, онъ спѣшитъ закрыться одѣяломъ:
— Начнутъ опять опознавать, снимать карточки. Мученіе.
Только послѣ долгихъ уговоровъ доктора, онъ согласился наполовину открыть лицо.
Ему страстно хотѣлось бы вернуться на родину. Онъ тоскуетъ по своимъ. Но о своемъ «дѣлѣ» — о признаніи его тѣмъ, кто онъ есть, говорить избѣгаетъ:
— Сколько тянется! Сколько тянется!
— Вы, можетъ-быть, хотите разсказать господину о вашемъ дѣлѣ? — спросилъ его докторъ.
— Нѣтъ! Нѣтъ! Лучше не говорить, чтобъ не растравлять.
И Юшпаничъ снова юркнулъ подъ одѣяло.
— Дѣйствительно, ужасный случай. Но кому на судѣ, не психіатру, придетъ въ голову, что этотъ бродяга, упорно нежелающій открыть свое званіе, въ сущности, страдаетъ маніей преслѣдованія! — пожалъ плечами психіатръ. — У насъ, какъ видите, слишкомъ мала больница для душевно-больныхъ. И вы встрѣтите ихъ у насъ, на Сахалинѣ, много въ тюрьмахъ и на свободѣ.
За завтракомъ у доктора я познакомился съ бывшимъ офицеромъ З—вымъ.
— Очень интересный субъектъ! — обратилъ на него мое вниманіе докторъ.
З—въ сосланъ въ каторгу за убійство своего денщика. Онъ подозрѣвалъ свою жену и денщика въ томъ, что они хотятъ его убить «при помощи гипнотизма».
— Я уже чувствовалъ-таки! — объяснилъ онъ.
Онъ и на судѣ что-то толковалъ про гипнотизмъ и электричество, а по дорогѣ на Сахалинъ, еще на пароходѣ, сумасшествіе выяснилось окончательно.
Онъ разсылалъ офицерамъ парохода свою рукописную карточку:
— Къ своей мѣркѣ меня… «на» + всепрощеніе мое = трансцендентально вѣрно. Вашъ слуга Н. Д. 3—въ.
И ежедневно подавалъ капитану парохода докладныя записки о сдѣланныхъ имъ открытіяхъ и изобрѣтеніяхъ съ просьбой выдать ему поскорѣе милліонъ.
Прежняя манія преслѣдованія смѣнилась бредомъ величія.
Онъ ни одного дня не былъ въ тюрьмѣ, — его прямо съ парохода помѣстили въ больницу, — до того было ясно его помѣшательство.
Теперь онъ тихій и безопасный больной, гуляетъ на свободѣ, надоѣдаетъ сахалинскому начальству, являясь поздравлять каждое воскресенье съ праздникомъ:
— По обязанности службы.
Онъ понемногу впадаетъ въ полное слабоуміе, — своимъ прошлымъ интересуется мало и о гипнотизмѣ отзывается съ усмѣшкой:
— Это мнѣ казалось! — съ пріятнѣйшею улыбкой объяснилъ онъ мнѣ, — я и на судѣ говорилъ, что сдѣлалъ «то» подъ вліяніемъ электрическихъ токовъ! Но это — пустяки.
Теперь онъ «изобрѣтатель машины Парадоксонъ» и страдаетъ любовнымъ бредомъ. Онъ увѣренъ, что въ него влюблены дочери и жены всѣхъ чиновниковъ, «назначаютъ ему свиданія», «дѣлаютъ при встрѣчѣ тайные условные знаки», но скрываютъ отъ другихъ свои чувства, боясь преслѣдованій.
Въ виду этого онъ пишетъ имъ всѣмъ по очереди письма:
— «Милая Аня! Въ дополненіе прежнихъ обѣщаній, прибавляю 175.000 рублей вамъ отъ меня. Примите сегодня къ себѣ возлюбленнаго мірового генія-олимпійца З—ва, меня. Немедленно помѣстите въ домѣ своемъ меня квартирантомъ. Изобрѣтатель машинъ „Парадоксонъ“ Н. Д. З—въ.
P. S. Пришлите за мной лошадь».
Этотъ «колоссальный успѣхъ у женщинъ», о которомъ онъ съ удовольствіемъ разсказываетъ, заставляетъ его внимательно слѣдить за своей наружностью и тщательно расчесывать свои рыженькія бачки.
— По-своему этотъ «изобрѣтатель», пожалуй, даже счастливъ! — говорилъ мнѣ психіатръ, — но… дѣло-то въ томъ, что онъ началъ изобрѣтать свою машину Парадоксонъ еще до убійства!
Вотъ нѣкоторыя изъ скорбныхъ тѣней преступниковъ-душевно-больныхъ, которыя возстаютъ въ моей памяти.
Если эти строки подскажутъ читателю мысль, что врачу должно быть больше отведено мѣста на судѣ, — я буду считать свою задачу исполненной.
Примѣчанія[править]
- ↑ лат. Cum Deo — съ Богомъ.