Сахалин (Дорошевич)/Телесные наказания
| ← Палачи | Сахалин (Каторга) — Телесные наказания[1] | Нравы каторги → |
| Опубл.: 1903. Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Уголовное отделение суда. Публики два-три человека. Рассматриваются дела без участия присяжных заседателей: о редакторах, обвиняемых в диффамации, трактирщиках, обвиняемых в нарушении питейного устава, бродягах, не помнящих родства, беглых каторжниках и т. п.
— Подсудимый, Иван Груздев. Признаёте ли себя виновным в том, что, будучи приговорены к ссылке в каторжные работы на десять лет, вы самовольно оставили место ссылки и скрывались по подложному виду?
— Да что ж, ваше превосходительство, признаваться, ежели уличён.
— Признаётесь или нет?
— Так точно, признаюсь, ваше превосходительство.
— Господин прокурор?
— Ввиду сознания подсудимого, от допроса свидетелей отказываюсь.
— Господин защитник?
— Присоединяюсь.
Две минуты речи прокурора. О чём тут много-то говорить?
— На основании статей таких-то, таких-то, таких-то…
Две минуты речи защитника «по назначению». Что тут скажешь?
Суд читает приговор:
— …К наказанию 80 ударами плетей…
И вот этот Иван Груздев в канцелярии Сахалинской тюрьмы подходит к доктору на освидетельствование.
— Как зовут?
— Иван Груздев.
Доктор развёртывает его «статейный список», смотрит и только бормочет:
— Господи, к чему они там приговаривают!
— Сколько? — заглядывает в статейный список смотритель тюрьмы.
— Восемьдесят.
— Ого!
— Восемьдесят! — как эхо повторяет помощник смотрителя. — Ого!
— Восемьдесят! — шепчутся писаря.
И все смотрят на человека, которому сейчас предстоит получить восемьдесят плетей. Кто с удивлением, кто со страхом.
Доктор подходит, выстукивает, выслушивает.
Долгие, томительные для всех минуты.
— Ну? — спрашивает смотритель.
Доктор только пожимает плечами.
— Ты здоров?
— Так точно, здоров, ваше высокоблагородие.
— Совсем здоров?
— Так точно, совсем здоров, ваше высокоблагородие.
— Гм… Может, у тебя сердце болит?
— Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не болит.
— Да ты знаешь, где у тебя сердце? Ты! В этом боку никогда не болит? Ну, может, иногда, — понимаешь, иногда покалывает?
— Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не покалывает.
Доктор даже свой молоточек со злостью бросил на стол.
— Смотри на меня! Кашель хоть у тебя иногда бывает? Кашель?
— Никак нет, ваше высокоблагородие. Кашля у меня никогда не бывает.
Доктор взбешён. Доктор чуть не скрежещет зубами. Он смотрит на арестанта полными ненависти глазами. Ясно говорит взглядом:
«Да хоть соври ты, соври что-нибудь, анафема!»
Но арестант ничего не понимает.
— Голова у тебя иногда болит? — почти уже шипит доктор.
— Никак нет, ваше высокоблагородие.
Доктор садится и пишет:
— Порок сердца.
Даже перо ломает со злости.
Смотритель заглядывает в акт освидетельствования.
— От телесного наказания освобождён. Ступай!
Все облегчённо вздыхают. Всем стало легче.
— В пот вогнал меня, анафема! В пот! — говорит мне потом доктор. — Ведь этакий дуботол, чёрт! «Здоров!» Дьявол! А ведь что поделаешь? Восемьдесят плетей! Ведь это же — смертная казнь! Разве можно? Если б они видели, к чему приговаривают.
— Ваше высокоблагородие, нельзя ли поскореича! — пристали в Рыковской тюрьме[2] к помощнику смотрителя два оборванных поселенца, один, Бардунов,[2] — длинный как жердь, другой — покороче, когда мы с помощником смотрителя зашли днём в канцелярию.
— Ладно, брат, ладно. Успеешь!
— Помилуйте, ваше высокоблагородие. У меня хозяйство стоит. Рабочее время. Нешто можно человека столько времени держать? День теряю. Нешто возможно? Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость!
Это приставал длинный, как жердь.
Тот, что был покороче, даже шапку оземь бросил:
— Жисть! Волы стоят не кормлены, а тут не отпущают!
— Да вы зачем пришли? — спросил я.
— Пороться, ваше высокоблагородие, пришли! — отвечал длинный.
— Драть нас, что ли, будут, — пояснил короткий.
— А за что?
— Про то мы неизвестны!
— Начальство знает!
— За водку! — объяснил мне помощник смотрителя. — «Самосядку» (домодельную водку) курили.
— Никакой мы водки не курили!
— Жрать нечего, а то — водку!
— С поличным их поймали. Я ж и накрыл. С топором вот этот, большой-то, на меня бросился!
— Врёт он всё, ваше высокоблагородие, не верьте ему. Вовсе я на него с топором не бросался, а что бочонок топором расшиб, это — верно. Вот его зло и берёт. Зачем бочонок расшиб, — ему не досталось!
Помощник смотрителя буркнул что-то и выбежал взбешённый. Все кругом улыбались.
— Ты чего же, дурья голова, его злишь? Ведь хуже, брат, будет.
— Да ведь зло возьмёт, ваше высокоблагородие. День теряем. Волы некормленные стоят.
— Нешто мы супротив дранья что говорим. Драть закон есть. А чтоб человека задерживать, закона нет.
Мы встретились с помощником смотрителя на дворе:
— Сегодня будут пороть пятерых по приговорам, да вот этих двух! — пояснил он мне. — По приговорам, что за порка! Только мажут. Приговоры, это — не наше дело. Это в России постановлено. Те нам ничего не сделали. А вот этим двум мерзавцам показать надо.
Порка состоялась около пяти часов.
Мы с доктором пришли в канцелярию.
В сенях, широкие двери которых были открыты на двор, стояла «кобыла», лежали две аккуратно связанные вязанки длинных, аршина в два, розг.
— Доктор! Доктор! — заговорили по тюремному двору, и перед открытыми дверями сеней моментально образовалась толпа арестантов.
В тусклой и хмурой канцелярии по стенке стояло семь человек. В дверях с плетью стоял палач.
Было тяжело, хмуро и страшно.
— Подходи.
Первым подошёл Васютин Иван, молодой парнишка, бродяга, не помнящий родства, — тридцать розг.
За ним шли двое кавказцев, потом ещё один русский, бежавший из сибирской тюрьмы. Все — приговорённые к телесному наказанию по суду.
Сначала читали приговор, причём все в канцелярии вставали.
Затем шло освидетельствование, опрос, подвергался ли раньше телесным наказаниям, доктор писал акт освидетельствования.
Приговорённому подали бумагу:
— Грамотный? Подпиши!
— Что это? — спросил я.
— Расписка, что получил телесное наказание.
— Зачем?!
— Такой порядок.
Русские были оба грамотны и расписались, при чём у Васютина буквы распрыгались вверх и вниз на полвершка друг от друга.
Рука его не дрожала, а ходуном ходила.
Татары долго не понимали, что от них требуется, им разъяснили через переводчика-арестанта, — тот с ними очень долго разговаривал, махал руками, о чём-то спорил и, наконец, говорил:
— Неграмотная она, вашескибродие!
Это тянулось ужасно, мучительно долго.
— Раздевайся! — кричали татарину. — Слышишь ты, раздевайся! Переводчик, да скажи ему, чтоб он раздевался! Что ты стоишь, как болван?
Переводчик начинал говорить, кричать, махать руками, приседал даже зачем-то. Кавказец смотрел хмуро, недоверчиво, отвечал односложно, мрачно.
— Раздевайся! — кричали ему все и показывали жестами, чтобы снимал рубаху.
Кавказец, наконец, медленно разделся.
Доктор подходил к нему с трубочкой и молоточком. В глазах кавказца светилось недоверие и страх. Он пятился.
— Да не пяться ты, чёрт! Не пяться, говорят тебе!
Кавказец пятился.
— Переводчик, болван, что ты стоишь, как тумба? Объясни ему, что я ему ничего не сделаю!
Переводчик опять принялся кричать, жестикулировать, приседать. Кавказец слушал его недоверчиво, косился на доктора, — которого он принимал за палача, что ли, — и вдруг сказал что-то коротко и односложно.
Переводчик с отчаянием всплеснул руками.
— Что он говорит?
— Спрашивать трубочка у тебя зачем, вашискобродие!
Доктору пришлось положить трубочку и молоточек, чтобы выслушать, наконец, кавказца.
И на всё это смотрел с улыбкой только один длинный поселенец Бардунов.
— Неосновательный народ! — заметил он, когда очередь дошла до него. — Порядку не знают.
— Раздевайся!
— Не имею надобности, ваше высокоблагородие. Всем здоров. Только беспокоить вашу милость занапрасно.
— Раздевайся, говорят тебе. Телесным наказаниям раньше подвергался?
— Ни в жисть, ваше высокоблагородие. Впервой!
— Потри его.
Надзиратель потёр его тело суконкой. Тело покраснело, и на нём ясно выступили полосы — следы прежних наказаний.
— Что ж ты врёшь! Драли?
— Запамятовал, ваше высокоблагородие… Я этих самых розг, ваше высокоблагородие, ни есть числа при господах смотрителях принял.
Было очевидно, что этот поротый и перепоротый арестант «валяет шута для храбрости».
Его товарищ мрачно отвечал:
— Здоров. Скорее бы. Волы не кормлены. Раздевайся ещё! На-те. Смотрите. Жисть! Драли. Много. Сколько, запамятовал. Не упомню. Нешто у меня тем голова занята? Осмотрели? Слава Богу! Нельзя ли нас первыми? Там хозяйство.
Осмотренные одевались, но штанов не подвязывали, а поддерживали их руками.
— Всё. Ну, ступай!
Хрусцель стал у кобылы. Арестанты, переваливаясь, путаясь в полуспущенных штанах, вышли в сени.
— Бардунов, покажи удаль! — крикнул кто-то со двора.
Стоявшие толпой арестанты оглянулись:
— Молчи ты, сволочь!
Все стали по местам.
Я стоял рядом с доктором, у него лицо шло пятнами.
— Васютин Иван!
Молодой паренёк подошёл к «кобыле».
— Брось, брось штаны! — заговорили кругом.
Но он только оглядывался, словно не мог понять, что ему такое говорят.
— Штаны брось! — сказал Хрусцель и отвёл ему руки. — Ложись!
Васютин сел верхом на «кобылу», лицом к свету.
Он был — белый, как полотно. Глаза бессмысленно смотрели вперёд.
— Да не туда головой. Туда! Ложись!
Хрусцель взял его за плечи, свёл с «кобылы», положил.
— Руки убери! Обними руками «кобылу»!
Васютин обнял руками доску.
— Вот так!
Хрусцель поправил ему рубаху.
Стыдно было, стыдно невероятно смотреть на полуобнажённого человека, лежавшего на «кобыле».
Хрусцель, словно пёс, смотрел в глаза помощнику смотрителя.
— Тридцать розг!
Хрусцель взял пучок розг, необыкновенно ловко выдернул одну, отошёл на шаг от кобылы и замер.
— Начинай!
Хрусцель свистнул розгой по воздуху, словно рапирой перед фехтованием, потом ещё раз свистнул по воздуху справа, потом слева.
Свист резкий, отчаянный, отвратительный.
— Раз!
Свист, и на вздрогнувшем теле легла красная полоса.
— Два… Три… Четыре… Пять…
Хрусцель бросил розгу, выхватил другую, перешёл на другую сторону кобылы. Опять пять ударов по другой стороне тела.
Каждые пять ударов он быстро менял розгу и переходил с одной стороны на другую.
Свист заставлял болезненно вздрагивать сердце. Мгновения между двумя ударами тянулись, как вечность.
Помощник смотрителя считал:
— 29… 30…
— Вставай… Вставай же!
Васютин поднялся и сел опять верхом на кобылу. Глаза его были полны слёз. Вот-вот потекут.
— Совсем вставай! Иди же!
— Две с половиной минуты! — сказал смотревший на часы доктор.
Я думал прошло полчаса.
— Медников Иван!
Опять обнажённый до пояса, лежащий на кобыле человек.
Снова свист, вздрагивания, красные полосы.
Теперь плети!
Хрусцель отложил розги, взялся за плеть и ловким движением разложил длинную плеть по земле.
— Хрусцель, клади их.
Хрусцель брал кавказцев за плечи, подталкивал к «кобыле», поднимал им руки и клал на «кобылу». Те тяжело рухались и лежали с тёмным обнажённым телом.
Наказание было «по приговорам».
Хрусцель по взгляду понял приказ помощника смотрителя и взял плеть за середину, там, где ствол плети переходил в трёхвостку. Наказание — «в полплети».
Хрусцель вертел свою плеть, словно ручку шарманки, три хвоста хлопали по телу, тело краснело и пухло.
— Бардунов!
С бледным-бледным лицом он подошёл к «кобыле», сделал какую-то жалкую-жалкую гримасу, хотел улыбнуться.
Начал ложиться на «кобылу».
— Штаны, штаны брось! — остановил его Хрусцель.
— Ежели законный порядок требует…
Бардунова колотила дрожь, он беспомощно оглядывался кругом, словно затравленный заяц, и всё силился улыбнуться, — выходила гримаса.
Хрусцель толкнул его слегка в шею.
— Ложись!
Бардунов повалился и крепко ухватился за доску, чтобы не кричать, быть может.
Хрусцель снова пустил плеть «по земи». Зловещее движение.
Это было наказание не по приговорам, а уж сахалинское.
Тихо было, словно кругом никто не дышал.
Хрусцель впился глазами в помощника смотрителя.
Тот стоял, переминаясь на месте, смотрел на меня, на доктора… и сделал какое-то движение головой.
Хрусцель взял «в полплети».
Словно один какой-то огромный[3] человек вздохнул в сенях и на дворе.
По телу Бардунова пробегали судороги.
Бог знает, какого удара ждал этот человек, и задрожал весь мелкой дрожью, когда посыпались сравнительно слабые удары.
— Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие, за что же наказывают? Нешто возможно! — послышался его голос, но словно не его, какой-то странный. — Нешто возможно?!
На дворе в толпе раздались смешки.
— Шута строит! Привык! — пробормотал помощник смотрителя.
Бардунов поднялся, захватил в руки штаны и, не натянув их, бросился в толпу арестантов.
Видя, что наказание на этот раз не будет страшным, его товарищ, Гусятников, короткий и мрачный мужик, лёг спокойно, без звука вздрагивал при каждом ударе и, сходя с «кобылы», даже проворчал:
— Только продержали день зря. Волы не кормлены!
— Так уж, пожалел мерзавцев! — умилялся своей гуманностью помощник смотрителя.
Хрусцель ловко и проворно убирал розги и «кобылу».
— Ты чего же не одеваешься?
Васютин стоял у притолоки дверей канцелярии, как столб, с голыми ногами. Штаны с него свалились.
Он икал. Крупные слёзы катились по щекам.
Было страшно и стыдно смотреть на этого парнишку.
Он — из военной службы, сделал какое-то преступление, бежал и, боясь наказания, «скрыл своё родословие», сказался бродягой Иваном Васютиным, не помнящим родства.
— Как же тебя к розгам приговорили?
Бродяг обыкновенно приговаривают к 1½ годам «принудительных работ» и затем — на поселение. Розги им прибавляют, если они почему-либо «путают», не называют себя просто «бродягой непомнящим», а именуются ложным именем: крестьянин, мол, такой-то деревни, — а пошлют туда, окажется, что нет. Опытный бродяга делает это в надежде удрать во время пересылки. Но зачем этому?
— Ты что же, чужим именем назвался?
— Так точно.
— Зачем? Бежать с дороги хотел?
— Нет.
— Тогда зачем же?
— В тюрьме знающий человек нашёлся, сказал, что так сделать нужно. Я и сделал.
— Ты в первый раз этому-то подвергался?
— В первый.
И по щекам его ещё сильнее текли слёзы. И заикал он сильнее.
А у ворот тюрьмы, когда я выходил, сидел теперь уж совсем оправившийся Бардунов и бахвалился:
— Мне, братцы мои, что на «кобылу» ложиться, что к жене под бок, — всё единственно. Потому, вот как я к ней привык!
Примечания[править]
- ↑ Издание 1903 года включало часть Хрусцель главы «Палачи».
- ↑ а б Выделенный текст отсутствует в издании 1903 года, но присутствует в издании 1905 года.
- ↑ В издании 1903 года: большой