[490]
Въ старой барской усадьбѣ жили славные молодые господа. Жили они богато, счастливо, себѣ ни въ чемъ не отказывали и другихъ не забывали—дѣлали много добра: имъ хотѣлось всѣхъ видѣть такими же счастливыми, довольными, какими были сами.
Въ сочельникъ въ богатой залѣ замка зажигалась великолѣпно изукрашенная елка; въ каминѣ ярко пылалъ огонь, а рамки старыхъ картинъ были окружены вѣнками изъ еловыхъ вѣтвей. Къ господамъ собирались гости, начиналась музыка, танцы.
А пораньше, подъ вечеръ, рождественское веселье устраивалось и въ людской. Тутъ тоже красовалась большая елка, пестрѣвшая красными и бѣлыми свѣчками, національными флагами, бумажными лебедями и сѣточками, наполненными сластями. На эту елку приглашали также всѣхъ бѣдныхъ ребятишекъ изъ окрестности съ ихъ матерями. Матери не очень-то заглядывались на елку, а больше все поглядывали на столъ съ подарками: шерстяными и бумажными матеріями на платья и штанишки. Туда же смотрѣли и дѣти постарше, и только малыши тянулись ручонками къ свѣчамъ, мишурѣ и флагамъ.
Вся эта пестрая компанія являлась сюда рано послѣ обѣда
[491]и угощалась рождественскою кашею и жаренымъ гусемъ съ красною капустою; послѣ же того, какъ всѣ успѣвали до сыта налюбоваться елкой и получить свои подарки, каждому подносили еще по чарочкѣ пунша, да по яблочной пышкѣ.
Затѣмъ гости расходились по своимъ бѣднымъ лачугамъ, и тамъ-то начинались разговоры о томъ, какъ славно живется барамъ—какъ они сладко ѣдятъ и пьютъ, а, наговорившись, всѣ принимались еще разъ хорошенько разглядывать свои подарки.
Въ услуженіи у господъ жили также Оле и Кирстина—мужъ съ женою. Они были приставлены къ господскому саду въ помощь садовнику и получали за свой трудъ помѣщеніе и столъ. Кромѣ того, на ихъ долю каждый сочельникъ доставались положенные подарки, и всѣхъ пятерыхъ дѣтей одѣвали на свой счетъ господа.
— Много дѣлаютъ добра наши господа!—говорили мужъ и жена.—Ну да, вѣдь, на то у нихъ и средства, чтобы доставлять себѣ этимъ удовольствіе!
— Тутъ славныя платья для четверыхъ ребятъ!—сказалъ Оле.—Что-же, нѣтъ ничего для сидня? Прежде они и его не забывали, хоть онъ и не бываетъ на елкѣ!
„Сиднемъ“ прозвали они старшаго сына; звали же его собственно Гансомъ. Малышемъ онъ былъ рѣзвымъ, крѣпкимъ ребенкомъ, но потомъ вдругъ съ чего-то „ослабѣлъ ногами“—какъ они говорили—не могъ больше ни стоять, ни ходить, и вотъ лежалъ въ постели уже пятый годъ.
— У меня есть кое-что и для него!—сказала мать.—Только не Богъ вѣсть что—книжка для чтенія ему!
— Сытъ онъ съ нея будетъ, нечего сказать!—замѣтилъ отецъ.
Зато самъ-то Гансъ очень обрадовался книжкѣ. Онъ былъ мальчикъ способный, любилъ читать, да и работать не лѣнился и трудился насколько хватало силъ и умѣнья. Онъ не сходилъ съ постели, но руки у него были проворныя, и онъ прилежно вязалъ шерстяные чулки и даже одѣяла, которыя госпожа помѣщица хвалила и покупала.
Книжка, что подарили Гансу господа, оказалась со сказками. Было ему теперь что почитать, о чемъ поразмыслить!
— А въ домѣ-то отъ нея все-таки пользы мало!—сказали родители.—Ну да пусть себѣ почитаетъ отъ скуки, не все же ему чулки вязать!
Пришла весна; начала пробиваться травка, показались
[492]первые цвѣточки, а съ ними и сорныя травы, какъ, напримѣръ, можно обозвать крапиву, хотя о ней такъ прекрасно сказано въ псалмѣ:
„Хотя бы всѣхъ земныхъ царей
Со всѣхъ концовъ земли созвать,
То все же властью имъ своей
Листка крапивы не создать!“[1]
|
Въ господскомъ саду было поэтому много работы не только самому садовнику и его ученикамъ, но и Оле и Кирстинѣ.
— Ну, и работа!—говорили они.—Только что мы выполемъ и вычистимъ всѣ дорожки—ихъ опять затопчутъ! Гости-то, вѣдь, у господъ не переводятся! И во что это обходится имъ! Ну да и то сказать—куда-жъ имъ деньги-то дѣвать?
— Да, мудрено распредѣлено все на свѣтѣ!—сказалъ Оле.—Всѣ мы дѣти одного Отца-Господа, говоритъ священникъ, откуда же такая разница?
— Пошла она съ грѣхопаденія!—говорила Кирстина.
Объ этомъ же зашелъ у нихъ разговоръ и вечеромъ, когда „сидень“ лежалъ и читалъ свои сказки. Отъ нужды и тяжелаго труда огрубѣли не только руки, но и сердце и мысли бѣдняковъ; они не могли переварить своей бѣдности, не могли взять въ толкъ ея причинъ и, говоря о томъ, раздражались все больше и больше.
— Одни живутъ въ довольствѣ и въ счастьи, другіе вѣкъ свой должны мыкать горе! И съ какой стати намъ платиться за непослушаніе и любопытство нашихъ прародителей! Мы бы на ихъ мѣстѣ ничего такого не сдѣлали!
— Сдѣлали бы!—сказалъ вдругъ „сидень“.—Вотъ тутъ въ книжкѣ все сказано!
— Что тамъ сказано?—спросили родители.
И Гансъ прочелъ имъ старую сказку о дровосѣкѣ и его женѣ. Они тоже бранили Адама и Еву за ихъ любопытство, ставшее виною людского несчастья, а въ это время мимо какъ-разъ проходилъ король той страны. „Идите за мною!“ сказалъ онъ. „Вы будете жить не хуже меня; на столъ вамъ будутъ подавать по семи блюдъ, да еще одно сверхъ того, но на него вы можете только смотрѣть. Сто́итъ же вамъ дотронуться до этой
[493]закрытой миски—конецъ вашему сладкому житью!“—„Что бы такое было въ этой мискѣ?“ спросила жена. „Это насъ не касается!“ отвѣтилъ мужъ. „Да я и не любопытствую!“ продолжала жена:—„Мнѣ только хотѣлось бы знать, почему намъ нельзя приподнять крышку? Ужъ, навѣрно, тамъ что-нибудь отмѣнно вкусное!“ „Только бы не какая-нибудь хитрая механика!“ сказалъ мужъ. „Вдругъ какъ выстрѣлитъ, да всполошитъ весь домъ!“ „Ой-ой!“ сказала жена и не посмѣла дотронуться до миски. Но ночью ей приснилось, что крышка приподнялась сама собой, и изъ миски запахло чудеснѣйшимъ пуншемъ, какой подаютъ только на свадьбахъ да на похоронахъ. Еще въ мискѣ лежала серебряная монетка съ надписью: „Напьетесь этого пунша и сдѣлаетесь такими богачами, что всѣ остальные люди будутъ передъ вами нищими!“ Тутъ она проснулась и разсказала мужу свой сонъ. „Ты слишкомъ много думаешь объ этомъ!“ сказалъ онъ. „А что, если чуть-чуть приподнять крышку?“ сказала жена. „Только чуть-чуть, смотри!“ сказалъ мужъ. Жена приподняла крышку—чуть-чуть… Изъ миски выскочили два юркихъ мышонка и шмыгнули въ щелочку. „Спокойной ночи!“ сказалъ король. „Можете теперь отправляться во-свояси! Да не браните больше Адама и Еву,—вы сами такіе же любопытные и неблагодарные!“
— Какъ эта исторія могла попасть въ книгу?—спросилъ Оле.—Вѣдь, она точно на насъ написана! Да, тутъ есть надъ чѣмъ призадуматься!
На другой день они опять пошли на работу, и за день-то ихъ и солнцемъ пожгло и дождикомъ до костей промочило. Опять накипѣло у нихъ на душѣ, опять принялись они пережевывать невеселыя думы и чувства. Отужинали они засвѣтло, и Оле сказалъ Гансу:
— Ну-ка, прочти намъ опять ту исторію о дровосѣкѣ!
— Да тутъ много другихъ хорошихъ!—сказалъ Гансъ.—Вы ихъ еще не знаете!
— И не надо!—отвѣтилъ отецъ.—Я хочу слышать ту, которую знаю!
И мужъ съ женою опять прослушали ту же сказку. И не разъ еще возвращались они къ ней по вечерамъ.
— Не все-то она мнѣ, однако, распутываетъ!—сказалъ разъ Оле.—Поди-жъ ты вотъ, и съ людьми бываетъ, что съ молокомъ, когда оно скисается: выходитъ и дорогой сыръ и
[494]жидкая сыворотка! Иные такъ ужъ и родятся на счастье, да на радость, никакого горя, никакой нужды весь вѣкъ не знаютъ!
„Сидень“ лежалъ и слушалъ. Онъ былъ слабъ ногами, но не умомъ и вотъ, взялъ да въ отвѣтъ на это и прочелъ родителямъ изъ своей книжки сказку „о человѣкѣ, который сроду не знавалъ ни горя, ни нужды“. Да, гдѣ только было искать такого человѣка? А найти его надо было: король лежалъ при смерти, и спасти его могла только рубашка съ человѣка, который бы по правдѣ могъ сказать, что сроду не знавалъ ни горя, ни нужды. Разослали гонцовъ во всѣ концы свѣта, по всѣмъ замкамъ и усадьбамъ, ко всѣмъ зажиточнымъ и довольнымъ жизнью людямъ, но стоило хорошенько поразспросить ихъ и оказывалось, что всѣ они испытали и нужду, и горе. „А вотъ я—нѣтъ!“ заявилъ одинъ свинопасъ; онъ сидѣлъ у канавы и весело распѣвалъ пѣсенку. „Я счастливѣйшій человѣкъ на свѣтѣ!“ „Такъ давай сюда твою рубашку!“ сказали посланные. „Тебѣ дадутъ за нее полкоролевства!“ Но у него не было рубашки. А онъ все-таки называлъ себя счастливцемъ!“
— Вотъ такъ франтъ!—вскричалъ Оле, и оба—и онъ и жена принялись смѣяться, какъ не смѣялись уже много лѣтъ.
А мимо ихъ жилища проходилъ школьный учитель.
— Ишь какое у васъ сегодня веселье!—сказалъ онъ.—Вотъ новость-то! Въ лоттерею выиграли, что-ли?
— Нѣтъ, не то!—сказалъ Оле.—Это вотъ Гансъ прочелъ намъ сказку „о человѣкѣ, сроду не знавшемъ ни нужды, ни горя“, а оказалось, что у молодца и рубашки-то на тѣлѣ не было! Поневолѣ размякнешь душой, какъ послушаешь такую исторію, да еще прямо изъ книжки! Правда знать, у всякаго свой крестъ; никто не избавленъ отъ этого! Все-таки утѣшеніе!
— Откуда у васъ эта книга?—спросилъ учитель.
— А ее прошлый годъ подарили Гансу на елкѣ! Господа подарили. Они знаютъ, что онъ охотникъ читать, да и „сидень“ вдобавокъ! Мы-то было жалѣли тогда, что они не подарили ему лучше на пару рубахъ! Но книжка-то оказалась дѣльною: она словно отвѣчаетъ тебѣ на всѣ твои мысли!
Учитель взялъ книжку и раскрылъ ее.
— Ну-ка, пусть онъ прочтетъ намъ эту исторію еще разокъ!—попросилъ Оле.—Я не запомнилъ ее, какъ слѣдуетъ. А потомъ пусть прочтетъ и другую—о дровосѣкѣ!—Эти двѣ сказки вполнѣ удовлетворяли Оле; онѣ какъ будто освѣщали солнышкомъ все
[495]жилье и разгоняли тяжелыя, мрачныя думы, одолѣвавшія бѣдняковъ. А самъ-то Гансъ успѣлъ прочесть и перечесть свою книжку не разъ; сказки уносили его въ недоступный ему міръ,—ноги, вѣдь, не носили бѣдняжку.
Школьный учитель присѣлъ у постели и побесѣдовалъ съ мальчикомъ. Бесѣда эта обоимъ доставила большое удовольствіе, и съ того дня учитель часто сталъ заходить къ Гансу, когда родители были на работѣ. Для мальчика же каждое посѣщеніе учителя было настоящимъ праздникомъ. Какъ внимательно слушалъ онъ разсказы старика о величинѣ земли, о разныхъ странахъ, о томъ, что солнце почти въ полмиліона разъ больше земли и находится такъ далеко отъ нея, что пущенное съ солнца пушечное ядро долетѣло бы до земли только черезъ двадцать пять лѣтъ, тогда какъ лучъ свѣта достигаетъ до нея всего въ восемь минутъ.
Все это извѣстно въ наше время каждому прилежному школьнику, но для Ганса все это было новостью куда болѣе чудесною, нежели всѣ сказки въ его книжкѣ.
Раза два въ году школьнаго учителя приглашали отобѣдать въ замкѣ, и вотъ, однажды онъ воспользовался случаемъ—разсказалъ господамъ, какое значеніе пріобрѣла для бѣдняковъ та книжка, которую они подарили мальчику, какое благодѣтельное отрезвляющее вліяніе имѣли на бѣдняковъ какія-нибудь двѣ сказки! Хилый, но умный мальчикъ вливалъ своимъ чтеніемъ миръ и отраду въ сердца родителей и заставлялъ работать ихъ мысли.
Когда учитель сталъ прощаться, госпожа вручила ему пару серебряныхъ далеровъ для маленькаго Ганса.
— Пусть ихъ возьмутъ отецъ съ матерью!—сказалъ Гансъ, когда учитель принесъ ему деньги. А тѣ сказали:
— Сидень-то нашъ тоже оказывается намъ на радость и на пользу!
Дня два спустя, днемъ, когда родители Ганса были на работѣ, передъ жилищемъ ихъ остановилась господская карета. Это пожаловала навѣстить „сидня“ сама добрая госпожа; она была такъ рада, что ея рождественскій подарокъ доставилъ столько утѣхи и удовольствія и родителямъ, и мальчику! На этотъ разъ она привезла ему бѣлаго хлѣба, фруктовъ, бутылку сладкаго сока и—что всего больше обрадовало бѣдняжку—вызолоченную клѣтку съ маленькою черненькою птичкой. Какъ она мило насвистывала! Клѣтку съ птичкой поставили на высокій деревянный
[496]сундукъ, неподалеку отъ постели мальчика, чтобы онъ постоянно могъ любоваться на птичку. Пѣніе же ея слышно было даже на улицѣ.
Оле и Кирстина вернулись домой уже послѣ отъѣзда госпожи. Они хоть и видѣли, какъ радъ былъ птичкѣ мальчикъ, все-таки отнеслись къ подарку, какъ къ лишней обузѣ въ домѣ.
— Много они разсуждаютъ, эти баре!—сказали они.—Вотъ у насъ теперь еще новая забота—ходить за птицей! Самъ-то сидень, вѣдь, не можетъ! Ну, и кончится тѣмъ, что кошка съѣстъ ее!
Прошла недѣля, прошла другая; кошка за это время много разъ побывала въ горницѣ, не выказывая поползновенія даже испугать птичку, не то что съѣсть. Но вотъ, случилось удивительное событіе. Дѣло было послѣ обѣда, родители и всѣ дѣти были на работѣ; дома оставался одинъ Гансъ. Онъ сидѣлъ на постели и перечитывалъ сказку о женѣ рыбака, всѣ желанія которой исполнялись сейчасъ же. Захотѣла стать королемъ и стала, захотѣла стать императоромъ—тоже, но когда захотѣла стать самимъ Богомъ—очутилась опять въ грязи, откуда только что выбралась.
Исторія эта не имѣла ни малѣйшаго отношенія ни къ птицѣ, ни къ кошкѣ; „сидень“ только читалъ ее, когда произошло замѣчательное событіе, и навсегда запомнилъ это обстоятельство.
Клѣтка помѣщалась на сундукѣ; кошка стояла на полу и пристально глядѣла на птицу своими желто-зелеными глазами. Взглядъ ея какъ будто говорилъ птичкѣ: „Какъ ты мила! Такъ бы и съѣла тебя!“
Гансъ прочелъ это во взглядѣ кошки и закричалъ: „Брысь! Вонъ изъ комнаты!“ А кошка какъ будто готовилась къ прыжку.
Гансъ не могъ достать до нея, и подъ руками у него не было ничего, кромѣ драгоцѣннѣйшаго его сокровища—книжки со сказками. Но онъ все-таки бросилъ ею въ кошку; корочки переплета оторвались и полетѣли въ одну сторону, а книжка въ другую. Кошка же только слегка отодвинулась и посмотрѣла на Ганса, словно говоря: „И не суйся лучше, милый мой! Я-то могу и бѣгать и прыгать, а ты вотъ нѣтъ!“
Гансъ слѣдилъ за каждымъ движеніемъ кошки и весь трепеталъ отъ волненія. Птичка тоже заметалась въ клѣткѣ. Позвать было некого, и кошка точно знала это. Вотъ, она опять стала готовиться къ прыжку. Гансъ принялся махать на нее
[497]своимъ одѣяломъ,—руками-то онъ могъ дѣйствовать—но кошка не обращала на одѣяло никакого вниманія. Наконецъ, Гансъ даже запустилъ въ нее одѣяломъ, но безъ всякой пользы; кошка вскочила на стулъ, а потомъ на подоконникъ, откуда было ближе добраться до птички.
Вся кровь прихлынула къ сердцу Ганса, но онъ о томъ и не думалъ, онъ думалъ только о кошкѣ и птичкѣ. Что же, однако, могъ онъ сдѣлать? Какъ ему сойти съ постели? Онъ не могъ даже встать на ноги, не то что двигаться!.. Сердце мальчика какъ будто перевернулось въ груди, когда онъ увидѣлъ, что кошка вдругъ прыгнула съ окна прямо на сундукъ и опрокинула клѣтку на бокъ. Птичка отчаянно забилась. Гансъ вскрикнулъ, по тѣлу его пробѣжалъ судорожный трепетъ, и онъ, не помня себя, спрыгнулъ съ постели, кинулся къ сундуку, крѣпко схватилъ клѣтку съ перепуганной птичкой и выбѣжалъ на улицу. Тутъ у него брызнули изъ глазъ слезы, и онъ громко возликовалъ: „Я могу ходить! Я могу ходить!“
Онъ вдругъ выздоровѣлъ; это случается, случилось и съ нимъ.
Учитель жилъ рядомъ, Гансъ и кинулся къ нему какъ былъ—босоножкой, въ одной рубашонкѣ да курточкѣ, съ клѣткой въ рукахъ.
— Я могу ходить!—кричалъ онъ.—Господи Боже мой!—И онъ зарыдалъ отъ радости.
Да, вотъ была въ тотъ день радость въ домѣ Оле и Кирстины!
— Счастливѣе этого дня намъ ужъ не дождаться!—сказали они оба.
Ганса позвали къ господамъ; много лѣтъ уже не ходилъ онъ по этой дорогѣ, и теперь ему казалось, что и деревья-то всѣ и кусты, которые онъ такъ хорошо зналъ, кивали ему вѣтвями и говорили: „Здорово, Гансъ! Добро пожаловать!“ Солнышко такъ и играло у него на лицѣ и въ сердечкѣ!
Добрые молодые господа усадили Ганса и такъ радовались его выздоровленію, словно онъ былъ имъ родной. Особенно радовалась сама госпожа: это она, вѣдь, подарила ему и книжку со сказками, и птичку. Птичка, правда, околѣла отъ испуга, но все-таки была виновницей выздоровленія Ганса, а книжка тоже сослужила немалую службу: развлекала и утѣшала и мальчика, и его родителей. Онъ и не хотѣлъ разставаться съ нею никогда, хотѣлъ беречь и постоянно перечитывать ее до какой бы глубокой старости ни дожилъ! Теперь онъ уже могъ быть въ
[498]помощь своимъ родителямъ и собирался научиться какому-нибудь ремеслу—лучше всего переплетному: тогда ему можно будетъ читать всѣ новыя книги!
Но послѣ обѣда госпожа призвала къ себѣ родителей Ганса,—она уже поговорила о мальчикѣ съ мужемъ, Гансъ былъ мальчикъ прилежный, набожный и способный къ ученью, ну, и Господь не оставитъ его!
Въ этотъ вечеръ родители Ганса вернулись домой какъ нельзя болѣе довольные, особенно Кирстина, но черезъ недѣлю она заливалась горькими слезами, снаряжая своего Ганса въ путь. Правда его одѣли въ хорошее платье, и самъ онъ былъ мальчикъ хорошій, но теперь его приходилось отправить за море, далеко-далеко! Онъ поступитъ въ гимназію, и пройдутъ долгіе годы, прежде чѣмъ родители опять свидятся съ нимъ!
Книжку со сказками ему не дали съ собою; родители хотѣли сохранить ее на память. И отецъ частенько перечитывалъ все тѣ же двѣ сказки,—ихъ-то онъ зналъ!
И вотъ, отъ Ганса стали приходить письма, одно другого радостнѣе. Онъ жилъ у хорошихъ людей, въ хорошей обстановкѣ, а лучше всего было то, что онъ могъ посѣщать школу! Многому могъ онъ тамъ научиться! Теперь у него было только одно желаніе: дожить до ста лѣтъ и потомъ когда-нибудь сдѣлаться школьнымъ учителемъ!
— Дожить бы намъ до этого!—толковали родители, пожимая другъ другу руки, словно шли къ причастію.
— Да, вотъ что случилось съ Гансомъ!—сказалъ Оле.—Господь, значитъ, печется и о дѣтяхъ бѣдняковъ! На нашемъ-то сиднѣ это какъ-разъ и сказалось. А, право, все-таки это смахиваетъ на сказку! Такъ вотъ и кажется, что сидень только прочелъ намъ обо всемъ этомъ изъ своей книжки со сказками!
