Анри Барбюс[править]
Сказка[править]
— Правда, что есть такие люди, которые спят двадцать лет подряд, а потом просыпаются с седой бородой? — спросил Евгений, отрываясь от книги и поворачивая к родителям наивное детское личико с низеньким лбом.
— Нет! — отрезал Поль.
— Как дети глупы! — по-матерински вздохнула Каролина, не переставая шить.
Наследник снова погрузился тоненьким, как лезвие перочинного ножика, профилем в усеянные феями и волшебниками страницы. Его увлеченная головка, маленькая и кудрявая, покачивалась над книгой; отец перешел на новую страницу газеты, а мать начала обрубать последний край нового кухонного полотенца, пахнувшего свежим холстом.
Через пять минут отец, высосав своими близорукими глазами до последней строчки дневник происшествий, сложил газету, швырнул на стол, зевнул и промычал сквозь зевок.
— Мы тоже были глупы в его возрасте.
— Много времени прошло с тех пор, — сказала Каролина невыразительным голосом, продолжая уверенно шить.
К пятидесяти годам она начала седеть и полнеть. Легко можно было представить себе, как старость одолеет ее. И все же с ее одутловатого лица не сошла когдатошняя улыбка.
Ее муж — он был похож на нее, как брат — не переставал зевать. У него было круглое и бледное лицо, глаза его слезились от зевоты. Потом, успокоившись, он стал прислушиваться к сопению сына, который сидел с полуоткрытым ртом — пресловутые полипы, которые придется в будущем году вырезать. Ребенок был всецело погружен в книгу. К тому же он невыносимо шуршал, время от времени переворачивая страницы.
— Пошел спать! — выпалил вдруг отец. — Давно пора. Ступай!
Мальчик, оторванный от книги, со страхом и враждебностью взглянул на виновника его появления на свет, всхлипнул и поднялся, прошипев сквозь зубы уличное словцо, которого никто, кроме него, не слыхал, но которым он сможет завтра похвастаться в школе.
Он медленно подошел к родителям пожелать им спокойной ночи. У него было маленькое личико, напоминавшее боб и очень томный косой взгляд. Под большим передником, широкой курткой и висящими штанами чувствовалось слабенькое тельце.
Оставшись наедине с женой, Поль заговорил о новой трамвайной линии. Жена, заинтересовавшись, стала расспрашивать, потом ответила — пошло как по маслу — длинным рассказом о том, как прислуга поссорилась со сварливой теткой, приехавшей из Пуату. Потом она принялась излагать все, что она успела сделать за сегодняшний день. Муж тупо смотрел на жену и зевал, но внимательно слушал.
— Кстати, — вдруг сказала она без всякого повода, — посмотри, что я нашла сегодня в часах между рамой и механизмом. Вот старье!
Она порылась в сумочке и вынула связанную пачку каких-то листков бумаги.
Он склонился над этими бумажонками.
— Что это такое?
— Это письма, — ответила Каролина.
— Не понимаю… какие письма?
— Наши письма, что мы писали друг другу до свадьбы.
— Не может быть!
С удивлением и любопытством он протянул к ним пальцы, потрогал их и наклонился к ним совсем близко своим толстым лицом, как бы обнюхивая их.
— А, а! А это что такое на них? Ленточки?
— Ну, да. Это вот мои с розовой ленточкой, а эта пачечка с голубой — твоя. Ты не помнишь разве, что мы так делали?
— А ведь правда. Я совсем забыл про эти ленточки.
— Я тоже, конечно, — сказала Каролина, — но увидав их, я вспомнила.
— А что в этих письмах? — спросил муж, барабаня толстыми пальцами по столу и теребя пожелтевшие бумажки.
— Откуда мне знать? — ответила она.
Он развернул одно из писем, неловко и осторожно, словно в руках у него была хрупкая бабочка, которой он хотел расправить крылышки во всю ширину их.
Оттуда выпало несколько лепестков. Он вытаращил глаза.
— А это еще что такое?
Он громко расхохотался.
— Это розовые лепестки, честное слово. Им уже двадцать шесть лет, ничего себе! Я посылал тебе розовые лепестки! Вот так штука!
Он собрал обрывки лепестков и положил их снова в конверт, такой же иссохший как они.
Женщина стала задумчива, сосредоточена. Обращенная случайно в этот вечер к прошлому, она, казалось, стала вспоминать… И так как письмо было у него в руках, никчемное, молчаливое, он поднес его к глазам, прочел чуть шевеля губами дату, потом шепотом первые слова:
— «Любовь моя…»
Потом, не имея уже сил остановиться, он по складам, как школьник букварь, прочел то, что он писал когда-то. Он ничего не мог узнать. Он таращил свои круглые глаза с припухшими веками, читая эти н о в о с т и.
Закончив страницу, он остановился перевести дыхание, хотел что-то сказать, не знал что, и кашлянул.
— Дальше, — требовала она.
Он снова стал разбирать слова по слогам. Она подсела совсем близко. Кусок холста, который только что так занимал ее, соскользнул с ее коленей. Она не подняла его. Ее руки, ее полуоткрытый рот, ее брови, сдвинутые настолько, насколько позволял ее бледный и рыхлый лоб — все говорило о том, что она целиком обратилась в слух.
Вдруг в письме прозвучало два имени «Лоло и Лилин».
— «Лоло и Лилин»! — расхохотался он. — Что это такое?
— Ведь это мы! — ответила Каролина.
— Мы? Мы? Ну и имена!
— Это были мы, — просто повторяла она.
Он продолжал читать, но вдруг остановился посреди фразы, полной каких-то намеков и совершенно непонятной.
— Ничего непонятно…
Она добавила с той глубиной, на которую порою способно женское сердце.
— Хуже: стало непонятно…
Он бросил на стол письмо, которого он уже не мог воскресить. Она не могла удержаться, протянула руку, взяла одно из писем, что она писала, и стала в свою очередь вслух с таинственной проникновенностью читать его.
Это письмо звучало меланхолически. Нежной невестой когда-то давно размышляя однажды о серьезных вещах, она заклинала своего друга любить ее вечно, потому что раньше или позже должна наступить роковая разлука.
При этих словах толстый мужчина вдруг заерзал на стуле и бросил:
— Что? Что такое? Умереть? Мы? Я?
Он замотал головой и закричал — как утопающий о помощи:
— Неправда!
Бесконечный ужас, казалось, толкал, толкал и наконец растолкал его. А она, она была совершенно изранена. Они посмотрели друг другу в лицо, они в первый раз за столько лет по-настоящему заглянули друг другу в глаза, они со смущением узнали себя такими, какими они были когда-то, какими они и теперь были в глубине души. В них зашевелился целый мир неопределенных бесформенных мыслей.
— Меняется, забывают. Привычка, — прошептал один из них.
— Привычка. Кто мог знать, что она имеет такую силу?
Женщина задрожала, осененная внезапной мыслью.
— И вот малыш говорил про колдуна, — что ты скажешь? Ведь бывают люди, которые спят двадцать лет подряд? А?
Но он ответил, уже почти отделавшись от впечатления писем:
— Да ну! Это совсем не то!
— Да, да! Спят! Спят бок о бок!
Она понизила голос.
— Так и спят, сперва ночью, а потом и днем.
Сказав это, она опустила голову и, еще необычная, еще раненая и скорбная, прибавила:
— Ах, если бы можно было проснуться!
Он поднялся, успокоенный, в состоянии обычного благодушия. Он расставлял уже стулья по местам, но все же буркнул:
— Это было слишком прекрасно!
Она взяла лампу и пошла за ним в спальню, уже покорная, как всегда, но все же еще взволнованная слишком невозможными — потому что они слишком прекрасны — вещами.
Источник текста: Анри Барбюс. «Орден» и другие рассказы. Пер. с фр. Д. И. Выгодского. — Ленинград: Прибой, 1926. — 60 с.; 15 см. — (Библиотека для всех; [№ 196—197])
Подготовка текста — Лукьян Поворотов — http://lukianpovorotov.narod.ru/barbusse_titul.html