Александр Модестович Хирьяков
Событие 1-го марта и Лев Николаевич Толстой[править]
Событие 1-го марта не явилось для русского общества того времени чем-то совершенно неожиданным. Ему предшествовал целый ряд неудавшихся покушений на жизнь Александра II, являвшихся, в свою очередь, лишь отдельными эпизодами той борьбы, которую вели между собою два врага: русское правительство и русские революционеры. Значительная часть русского общества долго относилась к этой борьбе как-то равнодушно: оно точно присутствовало на каком-то представлении, а не было свидетелем тех первостепенной важности событий, которые ближе всего его касались.
Но постепенно наиболее подвижные и восприимчивые элементы общества стали заинтересовываться этой борьбой, стали втягиваться в интересы борющихся сторон и даже принимать в ней участие. Русско-турецкая война, раскрыв целый ряд вопиющих безобразий, царивших в высших сферах, заставила общество с еще большим вниманием отнестись к деятельности тех таинственных людей, которых в обществе называли то нигилистами, то социалистами, то просто красными.
Несмотря на свою неподвижность, «большое общество» не могло не заметить в этой борьбе одного характерного явления. Правительство тратило огромные средства на борьбу с революционерами, оно платило щедро и явным, и тайным агентам, которые благодаря этому могли «в свободное от занятий время» вознаграждать себя за труды всевозможными удовольствиями и наслаждениями, покупаемыми за деньги. Враждебная же правительству партия, наоборот, постоянно нуждалась в деньгах, отдавала все свои средства на борьбу, и члены ее за редкими исключениями вели почти аскетический образ жизни.
Я помню, как, будучи почти ребенком, я был поражен, прочтя в какой-то газете описание одной конспиративной квартиры, в какой ужасной обстановке и тесноте жили эти люди, отдававшие все силы на борьбу за то дело, которое они считали святым. Я помню, как уже подростком, попав летом 1881 года в глушь Самарской губернии, я слушал рассуждения малограмотного купца, не одобрявшего события 1-го марта, но выражавшего удивление героизму «этих людей» и признававшего в их стремлениях большую долю правды. Мне кажется, что этот купец был характерным выразителем мнения большинства. Несочувствие самому факту, совершенному 1-го марта, и сочувствие к его совершителям.
Люди с большим кругозором не могли, конечно, ограничиться только таким отношением к событию 1-го марта. Они смотрели дальше и видели в грядущем целую цепь кровавых событий, вытекавших из 1-го марта, как из своего источника. Цареубийство, казнь цареубийц, месть за эту казнь, преследование мстителей, отмщение преследователям и т. д., и т. д. без конца.
И что особенно ужасно, так это то, что эти события, в сущности, не представляли собою узкой цепи, но разветвлялись, усложнялись целым рядом других событий, охватывая всю страну кровавой сетью взаимной вражды, конца которой невозможно было предвидеть.
Как помешать развитию этого ужасного зла, как оборвать эту цепь грядущих кровавых событий? Вот вопрос, который мучил многих людей того времени, и в числе их прежде всего Льва Толстого. Обратиться с воззванием к революционерам с призывом к прекращению борьбы? Но как же обращаться с таким призывом к людям, которых преследуют, как диких зверей, к людям, которых по одному подозрению сажают в тюрьмы и ссылают в Сибирь? Они не послушают, они не могут послушать. Ведь для них внять такому призыву — значит признать, что та борьба, которую они вели с правительством, те неисчислимые жертвы, которые они принесли этому делу, что самые дорогие, самые святые для них чувства любви к свободе, к народу, к родине — все это было призраком. Отказаться от борьбы для этих людей значило более, чем отказаться от жизни. Об этом нельзя было и думать.
Можно ли было обратиться к правительству с призывом прекратить борьбу? Конечно, об этом тоже нельзя было думать. Для правительства прекратить борьбу значило прекратить существование. Да и как оно бы могло подумать о такой мере, когда в его руках были все средства для истребления врагов: сотни тысяч солдат, десятки тысяч полицейских, сотни миллионов рублей… И вдруг какая-то горсть безумцев осмеливается вести с ним борьбу, смеет не только защищаться, но даже нападать. При таких условиях всякий совет правительству одуматься и прекратить борьбу являлся кровным ему оскорблением и доказательством явной неблагонадежности советчика.
Однако надо же было найти какой-нибудь выход. Его, как ему тогда, по крайней мере, казалось, и нашел Лев Толстой. Лев Толстой переживал в эти годы тяжелый переход душевной ломки. Это был как раз тот самый период, которым раскалывается на две части жизнь великого писателя. Толстой до этого периода — это автор «Детства и отрочества», «Войны и мира», «Анны Карениной»; Толстой после этого периода — это автор «В чем моя вера», «Так что же нам делать», «Царство Божие», «Воскресение». В этот период была написана «Исповедь», помеченная двумя годами: 1879 и 1882.
Чутким сердцем, истерзанным тяжелой душевной борьбой, пытливым разумом, искушенным сомнениями, великий писатель пришел к мысли, что был один человек, который после события 1-го марта мог явиться в качестве примирителя между двумя враждующими сторонами, мог дать измученной родине умиротворение. Таким человеком мог быть, по мнению Толстого, император Александр III.
Толстой отделял царя от правительства. Правительство была борющаяся, ожесточенная, озлобленная сторона, — царь был в стороне как символическая фигура, олицетворявшая идеи справедливости и милосердия.
Призывом ничего нельзя было добиться, одним призывом к добру нельзя было прекратить борьбу, необходим был пример величайшего милосердия, и этот пример должен был исходить от лица, обладавшего в глазах народа наибольшим авторитетом. Пример милосердия должен был блеснуть с высоты трона, его должен был подать сам царь.
События сложились самым необыкновенным образом. Царь являлся лицом пострадавшим, лицом обиженным: у него убили отца. И царь, преклоняясь перед евангельской заповедью всепрощения и любви, простил бы своих врагов. Пример, какого не знает вся история человечества. Такой пример христианской любви, проявленный царем, должен был явиться тем громовым ударом, который заставил бы прекратить борьбу ввиду присутствия неизмеримо высшей силы — любви.
Надо было убедить Александра III решиться на такой беспримерный поступок. Между тем он был совершенно неизвестным человеком по своим нравственным и умственным качествам. Слухи о нем ходили самые противоположные. Толстой не мог не чувствовать, какая трудная задача лежит перед ним, и в то же время он не ведал какого-либо иного способа вырвать родину из заколдованного круга междоусобной борьбы.
Весь охваченный порывом религиозного вдохновения, Толстой начинает искать уединения, желая подготовиться к трудной работе, от успеха которой зависит не только жизнь нескольких человек, но и спасение родины. Он, если не ошибаюсь, налагает на себя кратковременный пост, горячо молится и, наконец, вкладывает все силы своего ума и таланта в письмо к Александру III.
Пятнадцать лет прошло с тех пор, как мне пришлось прочесть это письмо; я не знаю, какое бы оно произвело на меня впечатление теперь, но я хорошо помню, что в то время трудно было удержаться от слез, — столько было в нем теплоты и искренности. Толстой убеждал императора простить убийц своего предшественника на троне. Он убеждал сына помиловать людей, убивших отца. Верующему человеку он напоминал о евангельских заветах. Правителю он говорил о том огромном влиянии, которое окажет на все человечество этот пример милосердия. Я сам, писал он, чувствую, что, как собака, буду предан Вам, если Вы явите этот пример всепрощения…
Дело было сделано, письмо было написано, но надо было найти способ доставить письмо по адресу. На почту было трудно надеяться, необходимо было найти лицо, близко стоящее к Александру III, которое согласилось бы передать это письмо. Выбор пал на К. П. Победоносцева.
В настоящее время такой выбор может показаться, по меньшей мере, странным. Победоносцев и доброе дело. Призыв к милосердно и Победоносцев… В то время личность Победоносцева не вылилась еще для Толстого в такие определенные формы. Победоносцев был тогда для него лишь человеком, соприкасавшимся с религиозными вопросами, ученым, переводчиком известного сочинения Фомы Кемпийского «О подражании Христу» и придворным, близко стоящим к императору, и Толстой обратился именно к нему.
Победоносцев наотрез отказался передать письмо Александру III и мотивировал свой отказ тем, что он смотрит на Христа совершенно не так, как смотрит Толстой. Для него Христос являлся в каком-то ореоле силы и власти, где не было места всепрощению и кротости.
Письмо было все-таки отправлено к Александру III, хотя и другим путем. Кажется, оно было передано через Черевина. Во всяком случае оно дошло по назначению.
Ответа не последовало. Прошло некоторое время, и участники события 1-го марта были казнены. Как подействовало на Александра III письмо Л. Н. Толстого, осталось неизвестным. Впрочем, имеется одно косвенное указание на то, что письмо не прошло совершенно бесследно.
Однажды, некоторое время спустя после указанных событий, в довольно тесном придворном кругу, в присутствии императора Александра III завязался разговор о последних произведениях Л. Н. Толстого. Одни находили их скучными, другие считали нелепыми, третьи называли Толстого чудаком, четвертые говорили, что он просто выжил из ума и, конечно, его последние произведения не могут ни на кого иметь влияния.
Александр III молчал и потом с заметным раздумьем произнес:
— А мне кажется, что Толстой своими раcсуждениями может производить очень сильное впечатление не только на молодежь, но и на людей, вполне установившихся.
Может быть, это замечание было отголоском впечатления, произведенным письмом. Может быть, почувствовав убедительную силу призыва к милосердию, император обратился за разъяснением к своему излюбленному советнику, и тот, отказавши ранее в своей помощи делу милосердия, нашел возможным употребить свое влияние, чтобы расчистить осужденным дорогу к виселице. Но, разумеется, это лишь предположение.
Публикуется по: Былое. 1906. N 3 (март). С. 56-59.
Приложение[править]
В журнале «Былое» письмо Л. Н. Толстого к императору Александру III так и не было опубликовано. Здесь приводим его по «Биографии Л. Н. Толстого» П. И. Бирюкова «в первоначальном виде, о котором сам Л. Н-ч отзывается, что в этой редакции „письмо было гораздо лучше, потом я стал переделывать, и оно стало холоднее“» (см.: Бирюков П. И. Биография Л. Н. Толстого. В 4 т. М., 1905—1922. Т. 2. Ч. 2. М., 1908; cовр изд. см.: Толстой Л. Н. Собр. соч. В 22 т. М.: Художественная литература, 1984. С. 879—887).
[Императору Александру III][править]
Я, ничтожный, непризванный и слабый, плохой человек, пишу русскому императору и советую ему, что ему делать в самых сложных, трудных обстоятельствах, которые когда-либо бывали. Я чувствую, как это странно, неприлично, дерзко, и все-таки пишу. Я думаю себе: ты напишешь, письмо твое будет не нужно, его не прочтут или прочтут и найдут, что это вредно, и накажут тебя за это. Вот и все, что может быть. И дурного в этом для тебя не будет ничего такого, в чем бы ты раскаялся. Но если ты не напишешь и потом узнаешь, что никто не сказал царю то, что ты хотел сказать, и что царь потом, когда уже ничего нельзя будет переменить, подумает и скажет: «если бы тогда кто-нибудь сказал мне это», — если это случится так, то ты вечно будешь раскаиваться, что не написал того, что думал. И потому я пишу вашему величеству то, что я думаю.
Я пишу из деревенской глуши, ничего верного не знаю. То, что знаю, знаю по газетам и слухам, и потому, может быть, пишу ненужные пустяки о том, чего вовсе нет, тогда, ради бога, простите мою самонадеянность и верьте, что я пишу не потому, что я высоко о себе думаю, а потому только, что, уже столь много виноватый перед всеми, боюсь быть еще виноватым, не сделав того, что мог и должен был сделать.
Я буду писать не в том тоне, в котором обыкновенно пишут письма государю, — с цветами подобострастного и фальшивого красноречия, которые только затемняют и чувства, и мысли. Я буду писать просто, как человек к человеку.
Настоящие чувства моего уважения к вам, как к человеку и к царю, виднее будут без этих украшений.
Отца вашего, царя русского, сделавшего много добра и всегда желавшего добра людям, старого, доброго человека, бесчеловечно изувечили и убили не личные враги его, но враги существующего порядка вещей: убили во имя какого-то блага всего человечества.
Вы стали на его место, а перед вами те враги, которые отравляли жизнь вашего отца и погубили его. Они враги ваши, потому что вы занимаете место вашего отца, и для того мнимого общего блага, которого они ищут, они должны желать убить и вас.
К этим людям в душе вашей должно быть чувство мести как к убийцам отца и чувство ужаса перед тою обязанностью, которую вы должны были взять на себя. Более ужасного положения нельзя себе представить, более ужасного, потому что нельзя себе представить более сильного искушения зла. «Враги отечества, народа, презренные мальчишки, безбожные твари, нарушающие спокойствие и жизнь вверенных миллионов, и убийцы отца. Что другое можно сделать с ними, как не очистить от этой заразы русскую землю, как не раздавить их, как мерзких гадов? Этого требует не мое личное чувство, даже не возмездие за смерть отца, этого требует от меня мой долг, этого ожидает от меня вся Россия».
В этом-то искушении и состоит весь ужас вашего положения. Кто бы мы ни были, цари или пастухи, мы люди, просвещенные учением Христа.
Я не говорю о ваших обязанностях царя. Прежде обязанностей царя есть обязанности человека, и они должны быть основой обязанности царя и должны сойтись с ними.
Бог не спросит вас об исполнении обязанности царя, не спросит об исполнении царской обязанности, а спросит об исполнении человеческих обязанностей. Положение ваше ужасно, но только затем и нужно учение Христа, чтобы руководить нас в тех страшных минутах искушения, которые выпадают на долю людей. На вашу долю выпало ужаснейшее из искушений. Но как ни ужасно оно, учение Христа разрушает его: все сети искушений, обставленные вокруг вас, как прах, разлетятся перед человеком, исполняющим волю бога.
Мф. 5, 43. «Вы слышали, что сказано: люби ближнего и возненавидь врага твоего; а я говорю вам: любите врагов ваших… благотворите ненавидящих вас… да будете сынами отца вашего небесного».
Мф. 5, 38. «Вам сказано: „Око за око, зуб за зуб“, а я говорю: не противься злому».
Мф. 18, 22. «Не говорю тебе до семи, но до седмижды семидесяти раз.
Не ненавидь врага, а благотвори ему, не противься злу, не уставай прощать». Это сказано человеку, и всякий человек может исполнить это. И никакие царские, государственные соображения не могут нарушить заповедей этих.
Мф. 5, 19. «И кто нарушит одну из сих малейших заповедей, малейшим наречется в царствии небесном, а кто сотворит и научит, тот великим наречется в царствии небесном».
Мф. 7, 24. «И так всякого, кто слушает слова мои сии, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне (25). И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот: и он не упал, потому что основан был на камне (26). А всякий, кто слушает сии слова мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке (27). И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое».
Знаю я, как далек тот мир, в котором мы живем, от тех божеских истин, которые выражены в учении Христа и которые живут в нашем сердце. Но истина — истина, и она живет в нашем сердце и отзывается восторгом и желанием приблизиться к ней. Знаю я, что я, ничтожный, дрянной человек, в искушениях в 1000 раз слабейших, чем те, которые обрушились на вас, отдавался не истине и добру, а искушению и что дерзко и безумно мне, исполненному зла человеку, требовать от вас той силы духа, которая не имеет примеров, требовать, чтобы вы, русский царь, под давлением всех окружающих, и любящий сын, после убийства отца простил бы убийц и отдал бы им добро за зло: но не желать этого я не могу, не могу не видеть того, что всякий шаг ваш к прощению есть шаг к добру, всякий шаг к наказанию есть шаг ко злу, не видеть этого я не могу. Но как для себя, в спокойную минуту, когда нет искушения, надеюсь, желаю всеми силами души избрать путь любви и добра, так и за вас желаю и не могу не надеяться, что вы будете стремиться к тому, чтобы быть совершенными, как отец ваш на небе; и вы сделаете величайшее дело в мире — поборете искушение; и вы, царь, дадите миру величайший пример исполнения учения Христа — отдадите добро за зло.
Отдайте добро за зло, не противьтесь злу, всем простите. Это, и только это надо делать. Это воля бога. Достанет ли у кого или недостанет силы сделать это, это другой вопрос. Но только этого одного надо желать, к этому одному стремиться, это одно считать хорошим и знать, что все соображения против этого — искушения и соблазны и что все они ни на чем не основаны, шатки и темны.
Но, кроме того, что всякий человек должен и не может ничем другим руководиться в своей жизни, как этим выражением воли божией, исполнение этих заповедей божьих есть вместе с тем и самое для жизни вашей (и вашего народа) разумное действие.
Истина и благо всегда истина и благо и на земле, и на небе.
Простить ужаснейших преступников против человеческих и божеских законов и воздать им добро за зло — многим это покажется в лучшем смысле идеализмом, безумием, а многим злонамеренностью. Они скажут: «не прощать, а вычистить надо гниль, задуть огонь». Но стоит вызвать тех, которые скажут это, на доказательства их мнения, и безумие, злонамеренность окажутся на их стороне.
Около 20 лет тому назад завелось какое-то гнездо людей, большею частью молодых, ненавидящих существующий порядок вещей и правительство. Люди эти представляют себе какой-то другой порядок вещей или даже никакого себе не представляют и всеми безбожными, бесчеловечными средствами — пожарами, грабежами, убийствами — разрушают существующий строй общества. 20 лет борются с этим гнездом, и до сих пор гнездо это не только не уничтожено, но оно растет, и люди эти дошли до ужаснейших по жестокости и дерзости поступков, нарушающих ход государственной жизни.
Те, которые хотели бороться с этой язвой внешними, наружными средствами, употребляли два рода средств: одно — прямое отсечение больного, гнилого, строгость наказания, другое — предоставление болезни своему ходу, регулирование ее: это были либеральные меры, которые должны были удовлетворить беспокойные силы и утишить напор враждебных сил.
Для людей, смотрящих на дело с материальной стороны, нет других путей — или решительные меры пресечения, или либеральные послабления. Какие бы и где бы ни собирались люди толковать о том, что нужно делать в теперешних обстоятельствах, кто бы они ни были, знакомые в гостиной, члены совета, собрания представителей, если они будут говорить о том, что делать для пресечения зла, они не выйдут из этих двух воззрений на предмет: или пресекать — строгость, казни, ссылки, полиция, стеснения цензуры и т. п., или либеральные потачки — свобода, умеренная мягкость мер взысканий и даже представительство — конституция, собор.
Люди могут сказать много еще нового относительно подробностей того и другого образа действий; во многом многие из одного и того же лагеря будут не согласны, будут спорить, но ни те, ни другие не выйдут — одни из того, что они будут отыскивать средства насильственного пресечения зла, другие — из того, что они будут отыскивать средства нестеснения, давания хода затеявшемуся брожению. Одни будут лечить болезнь решительными средствами против самой болезни, другие будут лечить не болезнь, но будут стараться поставить организм в самые выгодные гигиенические условия, надеясь, что болезнь пройдет сама собою. Скажут много новых подробностей, но ничего не скажут нового, потому что та и другая мера уже были употреблены, и ни та, ни другая не только не излечили больного, но не оказали никакого влияния. Болезнь шла дальше, постоянно ухудшаясь. И потому я полагаю, что нельзя так сразу называть исполнение воли бога, по отношению к делам политическим, мечтанием и безумием. Если даже смотреть на исполнение закона бога, святыню святынь, как на средство против житейского мирского зла, и то нельзя смотреть на него презрительно после того, как, очевидно, вся житейская мудрость не помогла и не может помочь.
Больного лечили и сильными средствами, и переставали давать сильные средства, а давали ход его отправлениям: ни та, ни другая система не помогли, больной все больнее. Представляется еще средство — средство, о котором ничего не знают врачи, средство странное. Отчего же не испытать его? Одно первое преимущество средство это имеет неотъемлемое перед другими средствами — это то, что те употреблялись бесполезно, а это никогда еще не употреблялось.
Пробовали во имя государственной необходимости блага масс стеснять, ссылать, казнить, пробовали во имя той же необходимости блага масс давать свободу — все было то же. Отчего не попробовать во имя бога исполнять только закон его, ни думая ни о государстве, ни о благе масс? Во имя бога и исполнения закона его не может быть зла.
Другое преимущество нового средства — и тоже несомненное — то, что те два средства сами в себе были нехороши: первое состояло в насилии, казнях (как бы справедливы они ни казались, каждый человек знает, что оно зло); второе состояло в не вполне правдивом допущении свободы. Правительство одной рукой давало эту свободу, другой — придерживало ее. Приложение обоих средств, как ни казались они полезны для государства, было нехорошее дело для тех, которые прилагали их. Новое же средство таково, что оно не только свойственно душе человека, но доставляет высшую радость и счастье для его души.
Прощение и воздаяние добром за зло есть добро в самом себе. И потому приложение двух старых средств должно быть противно душе христианской, должно оставлять по себе раскаяние, прощение же доставляет высшую радость тому, кто творит его.
Третье преимущество христианского прощения перед подавлением или искусным направлением вредных элементов относится к настоящей минуте и имеет особую важность. Положение ваше и России теперь — как положение больного во время кризиса. Один ложный шаг, прием средства ненужного, вредного может навсегда погубить больного. Точно так же теперь одно действие в том или другом смысле — возмездия за зло жестокими казнями или вызова представителей — может связать все будущее. Теперь, в эти две недели суда над преступниками и приговора, будет сделан шаг, который выберет одну из трех дорог предстоящего распутья: путь подавления зла злом или путь либерального послабления — оба испытанные и ни к чему не приводящие пути, и еще новый путь — путь христианского исполнения воли божией царем как человеком.
Государь! По каким-то роковым, страшным недоразумениям в душе революционеров запала страшная ненависть против отца вашего, — ненависть, приведшая их к страшному убийству. Ненависть эта может быть похоронена с ним. Революционеры могли — хотя несправедливо — осуждать его за погибель десятков своих. На руках ваших нет крови. Вы — невинная жертва своего положения. Вы чисты и невинны перед собою и перед богом. Но вы стоите на распутье. Несколько дней, и если восторжествуют те, которые говорят и думают, что христианские истины только для разговоров, а в государственной жизни должна проливаться кровь и царствовать смерть, вы навеки выйдете из того блаженного состояния чистоты и жизни с богом и вступите на путь тьмы государственных необходимостей, оправдывающих все и даже нарушение закона бога для человека.
Не простите, казните преступников, вы сделаете то, что из числа сотен вы вырвете трех, четырех, и зло родит зло, и на месте трех, четырех вырастут 30, 40, и сами навеки потеряете ту минуту, которая одна дороже всего века, — минуту, в которую вы могли бы исполнить волю бога и не исполнили ее, и сойдете навеки с того распутья, на котором вы могли выбрать добро вместо зла, и навеки завязнете в делах зла, называемых государственной пользой (Мф. 5,25).
Простите, воздайте добро за зло, и из сотен злодеев десятки перейдут от дьявола к богу, и у тысяч, у миллионов дрогнет сердце от радости и умиления при виде примера добра с престола в такую страшную для сына убитого отца минуту.
Государь! Если бы вы сделали это, позвали этих людей, дали бы им денег и услали их куда-нибудь в Америку и написали бы манифест со словами вверху: «а я говорю: любите врагов своих», не знаю, как другие, но я, плохой верноподданный, был бы собакой, рабом вашим. Я бы плакал от умиления, как я теперь плачу всякий раз, когда бы я слышал ваше имя. Да что я говорю: «не знаю, что другие»! Знаю, каким бы потоком разлились бы по России добро и любовь от этих слов.
Истины Христовы живы в сердцах людей, и одни они живы, и любим мы людей только во имя этих истин.
И вы, царь, провозгласили бы не словом, а делом эту истину. Но, может быть, это все мечтание, ничего этого нельзя сделать. Может быть, что хотя и правда, что 1) более вероятности в успехе от таких действий, никогда еще не испытанных, чем от тех, которые пробовали и которые оказались негодными, и что 2) такое действие наверно хорошо для человека, который совершит его, и 3) что теперь вы стоите на распутье, и это единственный момент, когда вы можете поступить по-божьи, и что, упустив этот момент, вы уже не вернете его, — может быть, что все это и правда, но скажут: «это невозможно; если сделать это, то погубишь государство».
Но, положим, что люди привыкли думать, что божественные истины — истины только духовного мира, а не приложимы к житейскому; положим, что враги скажут: мы не принимаем ваше средство, потому что оно и не испытано, и само по себе не вредно, и правда, что теперь кризис, мы знаем, что оно сюда не идет и ничего, кроме вреда, сделать не может. Они скажут: христианское прощение и воздаяние добром за зло хорошо для каждого человека, а не для государства. Приложение этих истин к управлению государством погубит государство.
Государь! Ведь это ложь, злейшая, коварнейшая ложь. Исполнение закона бога погубит людей? Если это закон бога для людей, то он всегда и везде закон бога и нет другого закона, воли его. И нет кощунственнее речи, как сказать: закон бога не годится. Тогда он не закон бога. Но положим, мы забудем, что закон бога выше всех других законов и всегда приложим, мы забудем это. Хорошо: закон бога не приложим, и если исполнить его, то выйдет зло еще хуже. Если простить преступников, выпустить всех из заключений и ссылок, то произойдет худшее зло. Да почему же это так? Кто сказал это? Чем вы докажете это? Своею трусостью, другого у вас нет доказательства. И, кроме того, вы не имеете права отрицать ничьего средства, так как всем известно, что ваши не годятся.
Они скажут: выпустить всех, и будет резня, потому что немного выпустить, то бывают малые беспорядки, много выпустить — бывают большие беспорядки. Они рассуждают так, говоря о революционерах как о каких-то бандитах, шайке, которая собралась, и когда ее переловить, то она кончится. Но дело совсем не так: не число важно, не то, чтобы уничтожить или выслать их побольше, а то, чтобы уничтожить их закваску, дать другую закваску. Что такое революционеры? Это люди, которые ненавидят существующий порядок вещей, находят его дурным и имеют в виду основы для будущего порядка вещей, который будет лучше.
Убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними. Не важно их число, а важны их мысли. Для того, чтобы бороться с ними, надо бороться духовно. Их идеал есть общий достаток, равенство, свобода: чтобы бороться с ними, надо поставить против них идеал такой, который бы был выше их идеала, включал бы в себя их идеал. Французы, англичане теперь борются с ними, и так же безуспешно.
Есть только один идеал, который можно противопоставить им, — тот, из которого они выходят, не понимая его и кощунствуя над ним, — тот, который включает их идеал, идеал любви, прощения и воздаяния добра за зло. Только одно слово прощения и любви христианской, сказанное и исполненное с высоты престола, и путь христианского царствования, на который предстоит вступить вам, может уничтожить то зло, которое точит Россию. Как воск от лица огня, растает всякая революционная борьба перед царем-человеком, исполняющим закон Христа.
Подготовка публикации М. Райциной.
Источник: «Нева» 2008, N12.