Хорошо было въ скромномъ, но совершенно приличномъ «pension Delaigue», помѣщавшемся среди сада, наполненнаго цвѣтами. За шесть франковъ въ сутки давали чистую комнату съ мягкой постелью, завтракъ, обѣдъ и ужинъ — обильные, приготовленные умѣлымъ парижскимъ поваромъ. Женевское озеро представлялось съ высоты голубою лужицей, а Монбланъ глядѣлъ прямо въ глаза во всемъ своемъ серебряномъ величіи. А все же я послалъ Блаватской свой адресъ. Въ концѣ іюля отъ нея письмо:
«Дорогой В. С. — Простите, не могла писать — правая рука такъ распухла, что и пальцы окоченѣли. Плохо мнѣ. Ѣду завтра поселяться на зиму въ Вюрцбургъ нѣсколько часовъ отъ Мюнхена, значитъ въ Баваріи. Тамъ прозимую, а пока посмотрю, не помогутъ ли воды Нандуръ въ Киссингенѣ отъ подагры. Ѣду я туда съ Баваджи и miss Flynn, другомъ моимъ, но большой дурой.
Господи какъ надоѣла жизнь!.. Хоть пишите коли не не можете пріѣхать сами. Кажется отъ Мюнхена до вашего мѣста недалеко; а Вюрцбургъ всего нѣсколько часовъ отъ Баварской столицы. Обѣщаетъ ** (г-жа X.) пріѣхать. Не знаю такъ ли оно будетъ. А все же ближе отъ О. Мюнхенъ, чѣмъ Неаполь. Здѣсь отъ холода, стужи и дождей мы перешли на жару почище еще Индійской. Душевный вамъ поклонъ и вѣчную, непроходящую любовь и дружбу. Я ѣду черезъ Римъ и Верону. Прощайте, или до свиданья — какъ судьба повѣлитъ. До гроба Е. Блаватская».
Черезъ пять дней — телеграмма изъ Рима: «En route pour Wurzburg près Munich pour hiver. Blavatsky»[1]. Въ тотъ же день, черезъ три часа послѣ первой, — вторая телеграмма: «Restons Hôtel Anglo-Américain Rome huit jours écrivez içi. Blavatsky»[2]. Телеграфирую: «пріѣзжайте сюда» — и даю объясненіе, какимъ путемъ ѣхать. Отвѣтъ на третій день: «Va banque! partons demain Genève, télégraphiez ou la rencontre. Blavatsky»[3]. Телеграфирую: «A St.-Cergues» — и жду, сговорившись съ m-me де-Морсье, что если «madame» не пріѣдетъ, то мы съѣздимъ къ ней въ Женеву.
Но она пріѣхала. Боже мой, что это было за явленіе — я думаю обитатели Сенъ-Серга до сихъ поръ говорятъ о немъ, какъ о чемъ-то баснословномъ!
Въ обычное время, послѣ обѣда, часовъ около трехъ, къ «pension Delaigue» подъѣхалъ женевскій дилижансъ. Вокругъ него, какъ и всегда, собралась толпа для того, чтобъ получить газеты, письма и посмотрѣть на пріѣзжихъ, если таковые окажутся.
Вдругъ изъ дилижанса выскочило какое-то странное существо — нѣчто среднее между большой обезьяной и вертлявымъ чертенкомъ. Худоба поразительная. Жалкая, какая-то полуевропейская одеженка болтается, будто подъ нею, кромѣ костей, ничего нѣтъ; лицо съ кулачекъ темно-темно коричневаго цвѣта и безъ признаковъ растительности; на головѣ густая шапка длинныхъ, черныхъ, вьющихся волосъ; огромные, конечно, тоже совсѣмъ черные глаза, съ испуганнымъ и подозрительнымъ выраженіемъ. Чертенокъ что-то говорилъ по англійски пискливымъ и въ то же время хриплымъ голосомъ.
За нимъ вылѣзала толстая, крупная, неуклюжая молодая особа съ некрасивымъ лицомъ, краснымъ, растеряннымъ и положительно глупымъ.
Публика, разинувъ рты, смотрѣла на чертенка. Но самое интересное было еще впереди. Чертенокъ и неуклюжая молодая особа, а затѣмъ я и m-me де-Морсье, принялись, съ великимъ трудомъ, высаживать изъ дилижанса нѣчто, въ немъ заключавшееся. Это нѣчто — была сама «madame», вся распухшая, измученная путешествіемъ, ворчавшая, съ темно-сѣрымъ громаднымъ лицомъ и вытаращенными, какъ двѣ круглыя выцвѣтшія бирюзы, глазами. На головѣ у нея помѣщалась высочайшая фётровая сѣрая пожарная каска съ вентиляторами и вуалью. Шарообразная ея фигура казалась еще шарообразнѣе отъ невѣроятнаго какого-то балахона, въ который она была облечена.
Облобызавшись съ нами и объявивъ намъ, что Баваджи ровно ничего не понимаетъ, а «эта идіотка» такъ глупа, что подобной дуры никогда еще и не бывало на свѣтѣ, — «madame» принялась ихъ ругать самыми отборными словами и тормошить безъ всякаго милосердія. Наконецъ они оба совсѣмъ перестали понимать что-либо, лица ихъ изображали страданіе, а на глазахъ стояли слезы.
Къ довершенію бѣды въ нашемъ «pension» не оказалось свободнаго помѣщенія, т. е. трехъ смежныхъ комнатъ.
Кое-какъ наконецъ все уладилось, и черезъ часъ Елена Петровна была помѣщена въ сосѣднемъ домѣ, съ плохимъ аппетитомъ обѣдала, бранилась, чертенокъ и молодая особа метались изъ угла въ уголъ, ничѣмъ не умѣя угодить ей, а мы съ m-me де-Морсье сидѣли и глядѣли на все это.
— Вотъ, теперь сами видите, друзья мои; — обратилась она наконецъ къ намъ, — каково мое положеніе! Иной день не могу двинуть ни руками, ни ногами, лежу, какъ колода — и некому мнѣ ни въ чемъ помочь — Баваджи только вертится волчкомъ и ни съ мѣста, а эта Машка Флинъ (иначе какъ Машкой она ее не называла) естественная дура, и я проклинаю тотъ день, когда согласилась взять ее съ собою. Ей, видите ли, было очень скучно тамъ, дома; она вообразила, что въ путешествіи у нея найдутся пріятныя развлеченія и — представьте! какъ только появляется мужчина — она сейчасъ: бантики, вертитъ глазами и вообще ведетъ себя крайне неприлично, хоть и буддистка… Зачѣмъ она въ буддизмъ перешла — не понимаю…
— А вотъ, хоть и дура, — спохватилась «madame», — а спросите ее: вѣдь она почти что каждый день видитъ «хозяина», когда онъ ко мнѣ является! Mary, пойдите сюда!
Машка Флинъ, запыхавшись и съ испуганнымъ выраженіемъ на красномъ лицѣ, прибѣжала.
— Скажите правду, видаете вы master’а?
— О, да, да, видаю.
— Ну вотъ видите! зачѣмъ же ей врать, да она такъ глупа, что и соврать-то бы не съумѣла, видаетъ вотъ — и все тутъ. Пойдите, разубѣдите ее или докажите, что у нея каждый день галлюцинаціи!.. А вотъ господа психисты — вишь я сама махатмъ выдумала!..
Она рѣшительно не могла сообразить, что ея способъ доказательствъ съ помощью свидѣтельствъ Машекъ Флинъ и Баваджи, на европейской территоріи весьма неудаченъ. Когда же она дошла до Куломбовъ, Годжсона и протестантскихъ миссіонеровъ — изъ ея устъ посыпались такія противурѣчивыя показанія и такая отборная брань, что мы съ m-me де-Морсье пришли въ полное уныніе и почти силою остановили ее и успокоили.
И вдругъ она затихла, преобразилась, отошла отъ своей злобы дня, очутилась въ иныхъ сферахъ. И изъ этихъ иныхъ сферъ слышался ея вдохновенный голосъ:
«…Махатмы говорятъ, что такъ же невозможно открыть новую истину, какъ и создать атомъ матеріи или силы. Истина есть то, что существуетъ извѣка — все, что не вѣчно, то ложно. Истинное необходимо существуетъ всегда; но оно не одинаково познается каждымъ и каждый обладаетъ только частью истины. За предѣлами же той части истины, которою владѣетъ извѣстный человѣкъ — истинное и ложное для него смѣшиваются. Впрочемъ ложное не имѣетъ никакой реальности, никакого дѣйствительнаго существованія; оно — отрицаніе истиннаго. Ложно понятая истина — равняется лжи. Невозможно кого-либо обучить истинѣ, передать ему ее. Каждый долженъ самъ найти истину. Все, что можно сдѣлать для тѣхъ, кто не знаетъ истиннаго, это — направить ихъ на настоящую дорогу. Такъ и поступаютъ махатмы…
…Для того, чтобы достигнуть познаванія тайныхъ силъ природы и скрытыхъ истинъ, между прочимъ и прежде всего необходимо обсуждать всѣ свои дѣйствія, поступать по разсужденію и не допускать себя плыть по теченію случайностей и обстоятельствъ. Въ большинствѣ случаевъ люди поступаютъ дурно сами не зная зачѣмъ. Стоитъ вглядѣться въ свою прошлую жизнь — и увидишь, сколько было въ ней ошибокъ, казавшихся естественными поступками…
Суевѣрія существуютъ точно такъ же и въ нравственности, какъ и въ религіи; много людей, погрязшихъ въ предразсудкахъ, считаютъ себя правыми и судятъ о дѣйствіяхъ другихъ со своей ограниченной и узкой точки зрѣнія. Сколько, напримѣръ, людей не имѣютъ иного критерія для сужденія объ отношеніяхъ между мужчиной и женщиной кромѣ предразсудковъ! Такіе люди судятъ очень неправильно за неимѣніемъ истиннаго критерія.
Важно, слѣдовательно, имѣть опредѣленное и истинное понятіе о добрѣ и злѣ, о хорошемъ и дурномъ; затѣмъ слѣдуетъ руководствоваться исключительно своей совѣстью. Но такъ какъ невозможно знать, что происходитъ въ совѣсти другого, то слѣдуетъ воздерживаться отъ сужденія о поступкахъ, всѣ побудительныя причины которыхъ неизвѣстны.
Первое правило нравственности заключается въ искренности, т. е. надо жить и дѣйствовать согласно съ открыто исповѣдуемыми каждымъ принципами.
Критерій нашихъ поступковъ долженъ заключаться въ пониманіи — поступаемъ ли мы для себя, съ эгоистичной цѣлью, или для другихъ. Все, что приводитъ насъ къ эгоизму, къ исключительному поклоненію самому себѣ, — дурно; все, что насъ пріобщаетъ къ человѣчеству, все, что насъ можетъ цѣльнѣе поглотить въ великомъ цѣломъ, — хорошо.
Существуетъ опасное проявленіе эгоизма, отъ котораго надо очень беречься, — это своего рода гордость, заставляющая насъ приносить себя въ жертву за ничто, даромъ.
«Принесеніе себя въ жертву внѣ долга — есть самоубійство» — говорятъ махатмы. Слѣдовательно, надо исполнять долгъ, чего бы это ни стоило; но не хорошо желать покинуть свою сферу безъ особой нужды и отдавать свою жизнь, когда долгъ того не требуетъ. Истина — всегда истина, хотя бы исходила отъ безумца. Лордъ Байронъ могъ быть очень безнравственнымъ человѣкомъ, но тѣмъ не менѣе онъ возвѣстилъ великія истины.
Всякій, кто объявляетъ себя неспособнымъ содѣйствовать великому, все развивающему дѣлу природы, и безполезнымъ въ мірѣ — богохульствуетъ. Онъ лжетъ ужь даже потому, что существуетъ, потому что онъ есть слѣдствіе бывшихъ причинъ и причина будущихъ неисчислимыхъ послѣдствій. Каждому мыслителю тяжело думать о томъ, какъ мало пользы приноситъ его существованіе.
Ужасно понимать добро, истину, красоту, необходимость многихъ существенныхъ реформъ въ строѣ человѣческаго общества — и чувствовать себя безсильнымъ провести свои мысли и осуществить свое желаніе.
Но все же необходимо успокоиться на томъ, что такъ какъ ничто не пропадаетъ и не исчезаетъ въ природѣ, какъ въ сферѣ физической, такъ и въ сферѣ интеллектуальной, — то ужь одинъ фактъ познанія добра и любви къ нему долженъ производить благія послѣдствія, хоть мы и не можемъ дать себѣ отчета, какимъ способомъ это происходитъ, посредствомъ какихъ комбинацій природа творитъ это.
Никто, однако, не можетъ сотворить полное благо, достаточно совершить и лучшее.
«Жизнь — долгая агонія» — но если смотрѣть на вещи философски (а смотрѣть такъ именно и необходимо), надо признаться, что въ оккультизмѣ (occulte — тайный, потаенный) можно найти большія утѣшенія.
Въ силу закона причинности, составляющаго основу этого ученія, извѣстно, что наши земныя страданія — нечто иное, какъ слѣдствіе прежнихъ причинъ, дѣйствіе которыхъ, такимъ образомъ, можетъ быть ослаблено, смягчено, измѣнено приложеніемъ противуположныхъ причинъ, т. е. поступками, дѣйствіями, согласными съ природными законами.
Далѣе, по тому же закону причинности, всякая причина производитъ какое-нибудь слѣдствіе, какъ бы она ни была незначительна. Такимъ образомъ, добрая мысль, благородное намѣреніе вовсе не такъ безсильны, какъ это можетъ сразу показаться, и необходимо производятъ свое послѣдствіе, хотя и такое, которое мы не можемъ еще анализировать, а развѣ только признавать.
Въ дѣйствительности мысль творитъ. Эдгаръ По, въ своемъ могучемъ прозрѣніи, отгадалъ много оккультныхъ истинъ и принциповъ и, между прочимъ, развилъ это положеніе въ своей фантазіи: «Могущество слова».
Сколько разъ люди, не имѣя возможности вылѣчить безнадежно страждущаго, утишали его страданія одной своей къ нему симпатіей. Одно уже сочувствіе необходимо производитъ добро; мысль дѣятельна и творитъ: добрая — добро, дурная — зло.
Надо бѣжать за истиной всюду, гдѣ только можно найти ее. Когда отдаешься добру, то всегда приходится начинать со страданій; это происходитъ отъ кажущагося безсилія помочь торжеству истины. Но посредствомъ постепеннаго самоотрѣшенія, убіенія въ себѣ всякаго эгоистическаго чувства, мало-по-малу достигается счастье. Позднѣе, когда мы дойдемъ до познанія истины, то убѣдимся, что наши добрыя усилія были гораздо успѣшнѣе, чѣмъ теперь намъ кажется. Въ этомъ убѣжденіи будетъ достаточная награда доброй и мужественно пройденной жизни.
Очень часто люди, доходящіе до отчаянія вслѣдствіе такой кажущейся имъ неспособности защищать правду и вѣчно создающіе себѣ неразрѣшимыя задачи, — сходятъ съ ума. Такъ какъ подобные люди нерѣдко бывали увлекаемы оккультизмомъ, то и составилось ложное мнѣніе, что эта доктрина помрачаетъ разсудокъ. Но никогда еще оккультизмъ не свелъ съ ума человѣка, пользовавшагося до того здравымъ разсудкомъ, наоборотъ, не разъ люди, уже бывшіе на пути къ безумію, вслѣдствіе злоупотребленій метафизикой, были излѣчены и наведены на истинный путь изученіемъ оккультныхъ наукъ.
Слѣдовательно, нечего взводить на оккультизмъ обвиненія въ помраченіи и гибели людей, обращающихся къ нему среди своего безумія. Но ничто въ свѣтѣ, даже изученіе великихъ истинъ, не можетъ спасти тѣхъ, кто не сообразуется съ законами природы»…
Подобныя мысли, во всякомъ случаѣ интересныя, а иной разъ и весьма глубокія, — всегда высказывались Еленой Петровной съ необыкновенной простотой и ясностью, составляющими несомнѣнный признакъ истинной талантливости, и, конечно, были главнѣйшимъ магнитомъ, меня къ ней притягивавшимъ. Иной разъ, и притомъ совсѣмъ неожиданно, она превращалась въ настоящую вдохновенную проповѣдницу, вся преображалась и заставляла забывать, что вѣдь однако она не иное что, какъ самая беззастѣнчивая обманщица, которую надо только окончательно, осязательно для всѣхъ, разоблачить и постараться заставить навсегда прекратить ея пагубные, возмутительные обманы.
Ежечасно мѣняясь и выказывая поочередно всѣ свои качества и недостатки, сама постоянно горя и кипя, она образовывала вокругъ себя какой-то вихрь, въ который, хоть временно, попадалъ всякій, пришедшій съ нею въ непосредственное соприкосновеніе. Сразу невозможно было очнуться — голова кружилась. Но она, несмотря на всѣ свои физическія страданія, порывы отчаянья, бѣшенства, безнадежности — все же шла къ своей цѣли. Теперь ей, прежде всего, необходимо было забрать въ руки меня и m-me де-Морсье. Ея другъ и помощникъ, Синнеттъ, уже сообщилъ ей изъ Лондона подробное содержаніе приготавливавшагося къ печатанію отчета Годжсона, и она сразу получила прямо въ сердце такую обиду: ее объявляютъ обманщицей, а Олкотта невиннымъ глупцомъ!
— Да напишите же вы, ради всего святого, Майерсу, — упрашивала она меня, — что вѣдь это съ ихъ стороны идіотство! ужь если я мошенница, такъ и Олкоттъ мошенникъ! ну, глупъ онъ, ну довѣрчивъ, да вѣдь не до такой же степени. Вѣдь это было бы совсѣмъ неестественно! И зачѣмъ это имъ надо его выгораживать?
Эта «несправедливость» возмущала и бѣсила ее до послѣдней степени.
Но она забыла и объ Олкоттѣ, когда я, въ разговорѣ замѣтилъ, что скоро мы съ нею должны разъѣхаться въ разныя стороны.
— Куда жъ это вы?
— Хочу провести начало осени въ Люцернѣ, а къ первому октября долженъ быть въ Петербургѣ.
Она стала буквально умолять меня ѣхать съ нею въ Вюрцбургъ и, хорошо понимая, что августъ и сентябрь въ душномъ нѣмецкомъ городѣ не особенно для меня привлекательны, обратилась къ соблазну.
— Поживите въ Вюрцбургѣ два мѣсяца, клянусь вамъ — не раскаетесь. То, чего напрасно добивался Гартманъ, — получите вы. Я ежедневно буду давать вамъ уроки оккультизма — «хозяинъ» разрѣшилъ мнѣ. Я ничего отъ васъ не скрою. И феноменовъ будетъ сколько угодно.
— Елена Петровна, не шутите, вѣдь вы знаете мое теперешнее отношеніе и къ «хозяину», и къ феноменамъ.
— Я знаю, что вы «Ѳома невѣрный»; но доведу васъ до того, что вы поневолѣ должны будете повѣрить. Даю вамъ честное слово, что открою вамъ все, все, что только возможно!
Но я ужь и безъ этого «честнаго слова» зналъ, что мнѣ предстоитъ дышать пылью Вюрцбурга. Никакихъ «уроковъ оккультизма» она, конечно, давать мнѣ не будетъ, ибо такихъ «уроковъ» и давать нельзя; но пока я ей нуженъ, пока она одинока и покинута самыми даже преданными ей друзьями, — она изо всѣхъ силъ станетъ морочить меня «феноменами» — и вотъ тутъ-то я и узнаю все, что мнѣ надо. Я разгляжу со всѣхъ сторонъ это феноменальнѣйшее существо, подобнаго которому, разумѣется, никогда ужь не придется встрѣтить.
Я написалъ Майерсу, что, не зная Годжсона и его разслѣдованія, а также и того, насколько точно и безпристрастно это разслѣдованіе, я предпринимаю мое собственное, проживу болѣе или менѣе долгое время въ Вюрцбургѣ, куда переселяется Блаватская — и узнаю все. О результатахъ моего разслѣдованія извѣщу своевременно.
Письмо это я, при m-me де-Морсье, показалъ Блаватской, и она не только не смутилась, но крайне обрадовалась. Она очевидно разсчитывала или на свою ловкость, или на мою «дружбу». А дружба, на ея жаргонѣ, была синонимомъ укрывательства.
Успокоясь на мой счетъ и отложивъ «уроки оккультизма» до Вюрцбурга, она принялась за m-me де-Морсье. Въ дѣлѣ «теософическаго общества» былъ нѣкій довольно щекотливый вопросъ. По ученію какъ древнихъ, такъ и новѣйшихъ «магистовъ» — великая Изида снимаетъ свой покровъ лишь передъ дѣвственно чистымъ существомъ, незнакомымъ со страстями и похотями человѣческими. Чтобы стать истиннымъ адептомъ, узнать высшія тайны природы и получить способность управлять природными силами (проще — производить разные феномены), необходимо всю жизнь, съ колыбели и до могилы, оставаться строгимъ аскетомъ.
«Поэтому, вотъ, и Могини можетъ со временемъ стать такимъ же великимъ адептомъ, какъ Моріа или Кутъ-Хуми, — поясняла Блаватская, — онъ дѣвственникъ и никогда не глядитъ на женщинъ, онъ аскетъ».
Вмѣстѣ съ этимъ парижскіе теософы «знали», между прочимъ и со словъ Олкотта и того же Могини, что «madame» прошла уже весьма высокія «посвященія», что она находится на одной изъ высшихъ ступеней таинственной лѣстницы, что она безъ церемоніи разоблачаетъ Изиду и производитъ удивительные феномены. Аскетъ Могини, по ея знаку, подползаетъ къ ней, какъ пресмыкающееся, и цѣлуетъ край ея одежды.
Какимъ же образомъ все это согласовалось съ тѣмъ, также несомнѣннымъ фактомъ, что «m-me» — madame, а не «mademoiselle», что она — «veuve Blavatsky»?
Вопросъ назрѣлъ, съ нимъ уже не разъ «подъѣзжали» къ «madame» и, особенно въ такое опасное время, на него надо было рѣшительно отвѣтить. M-me де-Морсье, это золотое горячее сердце, этотъ пламенный ораторъ, эта страстная защитница женскихъ правъ и женской чести — оказывалась, конечно, самымъ лучшимъ и чистымъ листомъ бумаги для начертанія такого отвѣта. Но раньше надо было сдѣлать «пробу пера», посмотрѣть — красиво ли выходитъ — и Елена Петровна устремила на меня свой «загадочный» взглядъ.
Съ искусствомъ, которому могла бы позавидовать Сарра Бернаръ, она повѣдала мнѣ тайну своей жизни. Все противъ нея; но вѣдь дѣло не въ томъ, чѣмъ «слыть», а въ томъ, чѣмъ «быть». До сихъ поръ ходятъ самые удивительные разсказы о романическихъ приключеніяхъ ея молодости, и она только удивляется, какъ это я не слыхалъ о ней ничего подобнаго въ Россіи. А между тѣмъ вотъ истина: она никогда неспособна была любить страстно, мужчины, какъ таковые, для нея не существовали — «такая ужь, видно, рыбья натура». У нея съ дѣтства была одна только страсть — оккультизмъ. Она вышла замужъ за Блаватскаго только для того, чтобы освободиться отъ опеки родныхъ; но онъ никогда не былъ ея мужемъ, и скоро она отъ него убѣжала. Она всю жизнь странствовала изъ страны въ страну и жадно предавалась изученію оккультизма, искала, «стучала», пока не нашла, пока не «отверзлось». И вотъ теперь она старуха, veuve Blavatsky, — и, несмотря на это, она осталась дѣвой, непорочной дѣвой…
А между тѣмъ нѣтъ дыму безъ огня; откуда же явилась у ней репутація скорѣе жрицы Венеры, чѣмъ жрицы Изиды? А вотъ откуда: она захотѣла спасти честь одной своей пріятельницы и признала своимъ ребенка этой пріятельницы. Она не разставалась съ нимъ, сама его воспитывала, называла своимъ сыномъ передъ всѣми. Потомъ онъ умеръ…
Не могу сказать, что я ей повѣрилъ; но игра ея была до того хороша, что я все же не сталъ бы тогда ручаться въ полной лживости этого разсказа: я ничего еще не зналъ о ней, у меня не было никакого свидѣтельства противъ клятвенныхъ показаній ея исповѣди. Во всякомъ случаѣ она очевидно осталась довольна сама собою и, въ первомъ tête-à-tête съ m-me де-Морсье, посвятила и ее въ эту тайну.
Я не присутствовалъ при этой бесѣдѣ, но видѣлъ результатъ ея: m-me де-Морсье была совсѣмъ растрогана, повѣрила безусловно всему и, со слезами на глазахъ, цѣловала руку Елены Петровны.
— Ah, quel acte d’héroïsme féminin! — повторяла она.