I.
Каждое утро повторялось одно и тоже. Марья Петровна просыпалась и сонными глазами обводила комнату, которую снимала «въ тихомъ семействѣ» вмѣстѣ съ Котиковой, случайной знакомой и тоже «ремингтонкой».
Когда Марью Петровну спрашивали о чемъ нибудь, она всегда начинала свой отвѣтъ: «я боюсь»…
Утромъ она боялась, что не хватитъ времени напиться чаю. Потомъ, что пропуститъ вагонъ конки и придется ждать слѣдующаго. Главное же, что можно опоздать на службу. Тамъ, въ длинной, узкой комнатѣ, сидя около пишущей машины, она продолжала чувствовать страхъ. Можно было ошибиться и получить выговоръ. Еще хуже не поспѣть во время. Когда все обходилось благополучно, она придумывала сама себѣ страхи.
— Боюсь, хватитъ ли бумаги?
Она вставала и шла къ столу съ канцелярскими принадлежностями, который былъ въ другой комнатѣ. Пока выдавали бумагу, она боялась, не подойдетъ ли къ ея мѣсту начальникъ и не разсердится ли, не заставъ ее за дѣломъ. Ей уже слышался ехидно-скрипучiй голосъ:
— Вы постоянно бѣгаете, такъ нельзя служить!
Когда къ какой нибудь ремингтонкѣ приходила подруга или родственница, въ душу Марьи Петровны заползалъ опять трусливый страхъ: «хорошенькая, молодая. Навѣрное пришла хлопотать о мѣстѣ». И трусливый страхъ подсказывалъ ей:
— Это моя замѣстительница!
Иногда Марьѣ Петровнѣ казалось, что въ прихожей упала на полъ ея шляпка и ее топчатъ приходящiе и уходящiе мужчины. Цѣлъ ли зонтикъ?
Ворчливый голосъ швейцара и его грубый отвѣтъ наводили на нее унынiе.
— Чего онъ сердится? Боюсь, что я мало дала ему на чай.
Отправляясь обратно домой, она боялась опоздать къ обѣду и воображала по дорогѣ гнѣвное лицо квартирной хозяйки, всегда злой отъ кухоннаго угара, отъ перебранки съ прислугой, отъ дѣтскаго гомона. И хотя обратное путешествiе на Петербургскую сторону надо было совершить пѣшкомъ, чтобъ не выйти из бюджета, Марья Петровна иногда начинала такъ «бояться», что тратила на конку.
Лучше всего было послѣ обѣда сидѣть дома, потому что прогулка или посѣщенiя знакомыхъ создавали почву для новыхъ страховъ.
Къ концу мѣсяца Марья Петровна боялась, хватитъ ли денегъ. Но неизмѣнно каждый вечеръ она боялась, что утромъ проспитъ. Поэтому она просыпалась всегда раньше времени и съ замирающимъ сердцемъ хваталась за часы, лежавшiе на спальномъ столикѣ. Ей казалось, что когда нибудь придетъ это ужасное утро, и циферблатъ глянетъ на нее нахально и насмѣшливо, какъ франтъ съ вытянутыми въ стрѣлку усиками. Почему то, когда она проспитъ, часы непремѣнно будутъ показывать четверть десятого, ни больше, ни меньше.
Разъ она забыла завести ихъ и металась всю ночь въ безпокойномъ снѣ. Ей чудилось, что въ комнатѣ, кругомъ по стѣнамъ, все часы, огромные, какъ въ Петропавловской крѣпости. Она силится проснуться, но сонъ давитъ ее. «Бумъ, бумъ, бумъ»! — раздаются мѣрные удары, какъ похоронный звонъ. «Одинъ, два, три… шесть, семь, восемь… Боже мой, девять»! Она напрягаетъ всѣ усилiя, но властный сонъ держитъ ее крѣпко. Наконецъ она вскакиваетъ. Вся комната наполнена часами и со стѣнъ смотрятъ нѣсколько нахальныхъ усатыхъ лицъ. Одинъ усъ — подлиннѣе, другой — покороче, приподнятъ слегка, будто франтъ чуть-чуть улыбается и подмигиваетъ. Марья Петровна кричитъ отъ страха, просыпается совсѣмъ и хватаетъ часы со столика. Циферблатъ насмѣшливо глядитъ на нее и, такой безстыдный, показываетъ четверть десятого. Холодный потъ выступаетъ на тѣлѣ, руки готовы уронить часы… Слава Богу, они стоятъ!
Дрожа, какъ въ лихорадкѣ, Марья Петровна заводитъ ихъ и въ утренней тишинѣ слышитъ ясно, какъ они ожили и торопливо затикали:
— Опоздала, опоздала, опоздала!
Въ одной рубашкѣ бѣжитъ она въ кухню, тамъ окно завѣшано и совсѣмъ темно. Она зажигаетъ спичку и вздыхаетъ облегченно: «всего только двадцать минутъ седьмого»!…
II.
Обыкновенно каждое утро, когда уже Марья Петровна одѣта и наглоталась горячаго чая, который всегда пьетъ стоя, когда уже по ея мнѣнiю надо спѣшить, хотя времени еще достаточно, она подходитъ къ постели Котиковой и трогаетъ ее за плечо.
— Душенька, пора, вставайте скорѣе, опоздаете!
Хорошенькая, вся такая круглая, Котикова поворачивается медленно на спину, раскидываетъ обнаженныя руки, крѣпкiя и высокiя дѣвичьи груди рѣзко обозначаются подъ тонкимъ полотномъ сорочки. Тянется, выгибается, какъ кошка, и лѣнивымъ голосомъ говоритъ, не открывая глазъ:
— Еще минуточку, одну только минуточку!
Марья Петровна продолжаетъ ее будить, заботясь о подругѣ частью по личнымъ соображенiямъ: если Котикова не встанетъ, придется всю дорогу бояться за нее, что она проспитъ, а бояться и безъ того такъ много причинъ.
— Вы опять не попадете во время на службу.
— Ничего, поспѣю.
Марья Петровна хочетх подѣйствовать страхомъ.
— Николай Петровичъ обѣщался сегодня придти пораньше.
— Очень боюсь я вашего Николая Петровича. Поворчитъ и перестанетъ.
— Но вѣдь, душенька, къ завтрему нужно окончить переписку проекта канализацiи.
— Канализацiя, цивилизацiя, ассенизацiя, эмансипацiя… напѣваетъ Котикова соннымъ голосомъ.
— Отстаньте, надоѣло!
Она поворачивается на бокъ и кладетъ руку подъ щеку, приготовляясь уснуть сладко, сладко, какъ спитъ только юность въ утреннiй часъ.
Марья Петровна на нее любуется.
— Какая она хорошенькая, беззаботная! и что-то въ родѣ зависти шевелится у нея въ груди и становится ей такъ жалко себя. Она еще не стара, нѣтъ еще тридцати лѣтъ, у нея высокая и стройная фигура и лицо не безобразное. Но есть въ немъ что-то, что не нравится и ей самой, и навѣрно противно другимъ. Никто изъ служащихъ никогда за ней не ухаживаетъ, не шутитъ съ ней, а говорятъ только о дѣлѣ.
— Надо это переписать скорѣе.
Цвѣтъ лица у нея желтоватый, безъ румянца, носъ отчего то всегда краснѣетъ такъ безобразно отъ холода, будто красная противная пуговица на блѣдномъ лицѣ, которое не раскрашиваетъ даже морозъ. Ротъ былъ бы ничего, если бы не привычка шевелить губами. Это потому, что она задумывается и тогда шепчетъ про себя: «боюсь, не забыла ли чего»… Но хуже всего глаза. Въ нихъ всегда отражается это ужасное трусливое чувство, эта неувѣренность, что все сдѣлано, и нѣтъ причинъ безпокоиться.
— Когда я разговариваю съ Марьей Петровной Семеникиной, — объяснялъ одинъ молодой служащiй, который ухаживалъ рѣшительно за всѣми женщинами, — мнѣ кажется, что она продолжаетъ мысленно переписывать проектъ объ ассенизацiи.
Однако, остается только минуточка до выхода изъ дому и Марья Петровна приступаетъ къ рѣшительнымъ мѣрамъ. Она сдергиваетъ одѣяло съ уснувшей опять Котиковой. На мгновенiе мелькаетъ въ ея головѣ: «какiя у нея розовыя, полныя ноги»! и начинаетъ щекотать сонную дѣвушку, сохраняя такое же серьезное озабоченное лицо.
Котикова хохочетъ, визжитъ, отбивается руками и ногами. Марья Петровна увлекается и сама смѣется тихимъ, захлебывающимся смѣшкомъ, когда касается голаго упругаго тѣла, этой скользкой кожи, не терпящей прикосновенiя. Наконецъ, Котикова прыгаетъ съ постели на полъ. Она проснулась окончательно, ей весело, ей шалить хочется. Она хватаетъ въ объятiя Марью Петровну и вертится съ нею по комнатѣ.
— Довольно, довольно, душенька, одѣвайтесь скорѣе, пейте чай, а мнѣ надо спѣшить.
Съ непривычки къ рѣзкимъ движенiямъ Марья Петровна задыхается, силится улыбнуться, но выходитъ какая то виноватая, трусливая гримаса, а носъ-пуговица такъ безобразно краснѣет отъ внезапнаго прилива крови.
— Довольно, я боюсь опоздать!
— А вотъ не пущу, не пущу, продолжаетъ танцовать Котикова. Не пущу, опоздаете, Николай Петровичъ будетъ сердиться. У-у! какой страшный!
Котикова становится по серединѣ комнаты, принимаетъ начальническiй видъ и говоритъ сердитымъ басомъ:
— Госпожа Семеникина, васъ никогда нельзя застать на мѣстѣ, я васъ оштрафую, вы цѣлую недѣлю переписываете проектъ водопроводной комиссiи.
Марья Петровна пугается не на шутку, хватаетъ шляпку и кофточку и одѣваетъ ихъ на ходу: вѣдь дѣйствительно этотъ ужасный проектъ, въ которомъ столько цифръ, еще не переписанъ и быть можетъ Николай Петровичъ сегодня же о немъ спроситъ.
— Куда вы, кричитъ ей вслѣдъ Котикова. Поѣдемъ вмѣстѣ на извозчикѣ!
Но Марья Петровна только рукой машетъ и несется, какъ буря, изъ двери, по лѣстницѣ, по широкому грязному двору, по переулку, гдѣ на углу надо ждать вагонъ конки. Она вся устремляется впередъ съ жалкимъ, виноватымъ выраженiемъ лица, съ покраснѣвшимъ отъ волненiя носомъ. И ей кажется, что показавшiйся вдали вагонъ идетъ такъ медленно, будто нарочно. Вотъ онъ подходитъ къ разъѣзду, видно, какъ прыгаетъ и наклоняется крыша отъ перехода колесъ по стрѣлкѣ и Марьѣ Петровнѣ кажется, что сейчасъ случится несчастiе: вагонъ сойдетъ съ рельсовъ, придется ждать другого и… она опоздаетъ!
III.
Черезъ полчаса она уже сидитъ за своимъ столикомъ и стучитъ на машинкѣ.
«Принимая во вниманiе болотистый грунтъ, лежащiй на-во-до-не-про-ни-цаемой подстилкѣ, а также высокiй уровень подпочвенныхъ водъ, слѣдуетъ признать что С. Петербургъ находится въ особыхъ естественныхъ условiяхъ, отличающихъ нашу столицу отъ культурныхъ центровъ Западной Европы, напр., Парижа, Берлина, Лондона, а потому примѣняемыя тамъ системы канализацiи»…
Пальцы Марьи Петровны бьютъ по клавишамъ и она чувствуетъ, какъ постепенно отъ концовъ пальцевъ разливается по всей кисти и дальше къ локтю знакомое ноющее чувство усталости и ломоты. Сначала легкая боль въ суставахъ пальцевъ, потомъ въ кисти какъ будто вставлены ноющiе твердые стержни, ломитъ въ сгибѣ, и вотъ уже дергаетъ по рукѣ и мелкой судорогой отзывается въ локтяхъ. Все это испытываетъ Марья Петровна каждый день и это не можетъ ее безпокоить, но она боится, что когда-нибудь у нея сдѣлается «пишущая болѣзнь». Разъ уже были признаки — сдѣлалась судорога въ пальцахъ и нельзя было стучать цѣлый часъ. Еще ужаснѣе «пишущая экзема», она дѣлается у ремингтонокъ между пальцами. Это такъ больно и чешется. Марья Петровна не разъ уже думала, что экзема начинается, и каждое утро, умываясь, тщательно разглядываетъ руки, и если между пальцами появляются розоватыя пятна, она пугается и думаетъ съ тоской, что придется тратить на леченiе, а руку будетъ стыдно подавать, такая она станетъ противная, безобразная.
Ихъ сидитъ рядомъ три «ремингтонки», и въ ушахъ то и дѣло раздается прыгающiй стукъ въ перебой, и нервы вѣчно напряжены какъ будто и по нимъ стучатъ какiе-то маленькiе невидимые молоточки.
— Такъ… такъ… такъ-такъ-такъ… такъ-такъ…
«Пробныя буренiя обнаружили слѣдующую профиль разрѣза»… За спиною раздается свѣжiй такой радостный смѣхъ. Марья Петровна знаетъ, что это пришла Котикова и, конечно, опоздала, потому что Николай Петровичъ давно сидитъ въ своемъ кабинетѣ и проходилъ уже по канцелярiи со скучающимъ и злымъ лицомъ. Не оглядываясь, она знаетъ, что ея сожительница болтаетъ съ молодыми служащими и, не стѣсняясь хохочетъ во всю комнату.
— Как она только не боится, вѣдь въ кабинетѣ все слышно. Навѣрно Котикова теперь стоитъ около третьяго стола, опираясь руками о его край, все лицо у нея розовое, глаза искрятся, а когда она смѣется, видны бѣлые, влажные зубы.
У Марьи Петровны вмѣсто двухъ бѣлыхъ зубовъ, вставленъ сплошной кусокъ, такой противный, но на поддѣльные зубы не хватило денегъ и поэтому Марья Петровна избѣгаетъ улыбаться и, разговаривая незамѣтно закрываетъ ротъ рукой.
Конечно Котикова хорошенькая и на нее всѣ любуются, даже Николай Петровичъ улыбается подъ усами, когда она ему начинаетъ объяснять, отчего не все переписано, и такъ быстро тараторитъ. Всѣ мужчины одинаковы, имъ бы только красивая мордочка, да кокетство. Марья Петровна давно уже не смотритъ на мужчинъ, ей все равно, замужъ не собирается, а ухаживанiй не желаетъ, но, все-таки, противно что эти бородатые, усатые, даже сѣдые раскисаютъ передъ дѣвчонкой, смотрятъ такими жадными глазами и не могутъ удержать плотоядной улыбки.
И она стучитъ сильнѣе по клавишамъ, стараясь не слышать щебечущей болтовни и густого воркованiя, которое всегда слышится въ голосѣ мужчинъ, когда они говорятъ съ Котиковой.
«Шестой слой несомнѣнно принадлежитъ къ девонской формацiи, на что указываютъ встрѣчающiеся окаменѣлости… Въ этомъ слоѣ, между прочимъ, встрѣчаются трилобиты»…
— Три-ло-би-ты, повторяетъ шопотомъ Марья Петровна незнакомое слово, боясь ошибиться и ея губы некрасиво двигаются.
Но и сквозь стукотню машинки доносятся до Марьи Петровны молодые, свежiе голоса.
— Такъ у васъ нѣтъ билета въ Буффъ? Эхъ, вы!
— Не желаете ли въ новый садъ Неметти, недалеко отъ вашей квартиры?
— Гадость какая-нибудь.
— Что вы, отличная оперетка: «Бѣдныя овечки», «Петербургское Обозрѣнiе».
— Ну, давайте. Только какъ же я одна?
— Если позволите…
«Встрѣчаются также аммониты и белемниты»…
«Такъ-такъ… такъ-такъ-такъ…» стучитъ машинка и губы Марьи Петровны продолжаютъ некрасиво двигаться и шепчутъ эти трудныя слова въ длинномъ, длинномъ проектѣ канализацiи С. Петербурга…
IV.
— Милочка, душечка, я скажу вамъ по секрету, только вамъ одной, слышите? Дайте слово что между нами? Конечно Марья Петровна обѣщаетъ, что никому не скажетъ.
— Вы замѣтили, что я ужъ три дня возвращаюсь домой очень поздно? Знаете почему? Сказать? Ха-ха-ха, вотъ вы удивитесь!
Котикова подошла близко, нагнулась, какъ будто хотѣла пошептать на ухо, но вмѣсто того громко, отдѣляя каждый слогъ, произнесла съ оттѣнкомъ торжества!
— Я играю на сценѣ!
Марья Петровна такъ и застыла, пораженная. Этого она ужъ никакъ не ожидала. Правда, она замѣтила, что Котикова стала чаще опаздывать на службу, даже пропустила два дня подрядъ. Съ пяти часовъ вечера она постоянно пропадаетъ и возвращается очень поздно. Но Марья Петровна объясняла это хорошей погодой.
— Навѣрно гуляетъ, по садамъ ходитъ. Ей всегда служащiе предлагаютъ билеты и везутъ на свой счетъ.
Марья Петровна не могла также понять откуда у Котиковой явилась брошь, не дорогая, но хорошенькая, и браслетъ золотой, длинной извивающейся змѣйкой. Это было подозрительно, и Марья Петровна ловила себя на нехорошихъ мысляхъ о подругѣ.
— Не завела ли обожателя?
Но не хотѣлось этому вѣрить. Котикова легкомысленная, беззаботная, нравилась Марьѣ Петровнѣ. Не то, чтобы она ее очень любила, но если бы пришлось остаться одной, чего то не хватало бы. Будить эту хорошенькую, такую розовую дѣвушку вошло въ привычку и возиться съ нею по утрамъ было прiятно. У ней атласное упругое тѣло и какъ забавно она кувыркается, когда ее щекочатъ, точно ребенокъ. Подумать что ее, такую свѣжую, какъ будто только выкупавшуюся, ласкаетъ какой-нибудь изъ противныхъ мужчинъ — было гадко и обидно. Хотѣла даже предупредить легкомысленную ни о чемъ недумавшую дѣвушку и Марья Петровна пыталась говорить объ этомъ.
— Вы имъ не вѣрьте, душенька, они всегда обманываютъ и думаютъ только о гадостяхъ.
Но словесный запасъ Марьи Петровны былъ ничтожный, а убѣдительности въ голосѣ никакой, потому что она боялась обидѣть Котикову нечистымъ подозрѣнiемъ.
— Можетъ быть и нѣтъ ничего, а я ее оскорблю.
Да и что она знала о мужчинахъ. Никогда не сближалась съ ними, не испытывала замирающей робости и жгучаго любопытства. Лѣтъ семнадцати ее обнялъ студентъ. Она помнитъ жесткiе усы, свѣтлые, какъ будто злые, глаза и торопливыя руки, упорно искавшiя ея груди. Было стыдно по внушенному съ дѣтства чувству: надо бояться мужчинъ. Такъ это и осталось. А вскорѣ охватилъ одинокiй страхъ за существованiе. Жизнь шла скучная, нудная. Мелькали въ прошломъ мужскiя лица, оставившiя впечатлѣнiе въ дѣвичьемъ мозгу, но Марья Петровна плохо помнила, видѣла ли ихъ живыми или на картинахъ. И желая охранить Котикову, она не умѣла облечь опасность въ живые образы, убѣдить опытомъ собственной жизни и только растерянно повторяла:
— Вы имъ не вѣрьте, душенька. Они всегда обманываютъ.
Но кто могъ ожидать, что Котикова поступитъ на сцену? Развѣ у ней талантъ есть? И служить она не бросила, какъ же это совмѣстить? И почему-то Марья Петровна подумала, что она лично никогда не поступила бы на сцену. Боже избави! Довольно страха передъ службой и Николаемъ Петровичемъ. А тутъ пришлось бы еще бояться опоздать на репетицiю, къ выходу на сцену… Можетъ быть не такъ что-нибудь сдѣлаешь, забудешь роль, Марья Петровна отказалась даже отъ урока, который ей предложили по вечерамъ, потому что это новая обязанность, и, стало быть, новый лишнiй страхъ для нея, и безъ того измученной трусостью передъ жизнью. И потому первое, что она отвѣтила Котиковой, было:
— Душенька, какъ мнѣ васъ жалко, столько обязанностей, какъ вы всюду поспѣваете?
— Пустяки, это вы всегда боитесь. Надо смотрѣть на жизнь веселѣй. А знаете, куда я поступила? Въ оперетку! Прелесть какъ весело. Какiе костюмы! Немножко стыдно было въ первый разъ. У меня оказался недурной голосъ. Режиссеръ говоритъ: «съ вашей наружностью вы пойдете далекоѣ. Теперь я только въ хору, но меня замѣчаютъ. Душечка, Марья Петровна, вы не можете себѣ вообразить, до чего это было странно. Слушайте! Я по роли должна была изображать мальчика. Надѣвать трико не умѣю. Наконецъ, кое какъ подруги помогли. Это такое удивительное ощущенiе. Какъ будто безо всего, а между тѣмъ такъ туго стягиваетъ. Хочется, знаете, не ходить, а этакъ выступать по театральному. Я скоро научилась ходить по сценѣ. За кулисы къ намъ пробираются мужчины, а мы ихъ гонимъ. Боже мой, какiе онѣ всѣ смѣшные. Изъ нашихъ управскихъ знаетъ только Мальчиковъ. Онъ меня и рекомендовалъ. Онъ на что-то надѣется, только ничего, ничего не получитъ.
Котикова заплясала по комнатѣ и своими маленькими розовыми ручками показывала этому глупому Мальчикову длинный носъ.
Неожиданное признанiе подруги совсѣмъ сбило съ толку Марью Петровну. Она не знала, что сказать, и обомлѣла, вся осѣвъ, точно кто-то сильный придавилъ ее сверху.
— Я какую еще штуку выкинула. Мнѣ ремингтошка до смерти надоѣла. Подала прошенiе въ управу: «Александра Васильевна Котикова, дочь титулярного совѣтника, почтительнѣйше проситъ уволить ее по болѣзни отъ службы на два мѣсяца съ сохраненiемъ содержанiя». И медицинское свидѣтельство отъ нашего театральнаго доктора представила: нервное разстройство и пе-ре-у-томле-нiе, требующее немедленнаго отдыха. Ха-ха-ха!
Это было такъ смѣшно, по своему наивному нахальству, что и Марья Петровна не выдержала, — улыбнулась виноватой улыбкой.
— Душечка, что я хочу васъ просить! Сдѣлайте мнѣ одолженiе. Вѣдь вы меня любите? Завтра я выступаю въ «Бѣдныхъ Овечкахъ». Милочка, приходите смотрѣть. Я вамъ контрамарку дамъ. А Мальчиковъ насъ угоститъ чаемъ, ужиномъ, всѣмъ, что я захочу. Придете? Я васъ за кулисы проведу. Милая, хорошая, ну согласитесь! Котикова задушила Марью Петровну поцѣлуями. И та, сама не зная, почему, согласилась.
V.
Марья Петровна бывала в театрѣ чуть ли не разъ въ годъ, а въ лѣтнiе сады не ходила вовсе. Волновалась она при сборахъ страшно. Боясь опоздать, она оказалась одѣтой часа за полтора до начала спектакля и положительно не знала, что съ собою дѣлать. Ходила взадъ и впередъ по комнатѣ и все смотрѣла на часы. Во рту пахло, голова разбаливалась. Вмѣсто удовольствiя — новая тяжелая обязанность.
Иногда мелькала мысль, какъ хорошо было бы раздѣться и сѣсть пить чай, зная, что никуда не надо ѣхать. Но рѣшимости не хватало. Что скажетъ хозяйка, которой уже сообщено о событiи. Она даже любезно помогала одѣваться и застегивала кофточку на спинѣ. Еще хуже, если билетъ взятъ заранѣе или знакомый досталъ ей контрамарку. Не денегъ было жалко, а этотъ зеленый или розовый клочокъ бумаги какъ будто обязывалъ, чтобы Марья Петровна волновалась, спѣшила и непремѣнно попала въ зрительную залу, когда въ ней всѣ стулья еще пустые. Тогда наставало новое мученiе. Казалось капельдинеры съ насмѣшкой смотрятъ на одинокую фигуру. Охватывало чувство неловкости и хотѣлось спрятаться. Только первые посѣтители выводили Марью Петровну изъ мучительно напряженной позы и она могла наконецъ свободно вздохнуть и оглянуться.
— Теперь я не одна.
Это ободряло: она уже не исключенiе, на нее никто не обращалъ вниманiя, она какъ и всѣ.
Являться поздно, передъ поднятiемъ занавѣса, или — что Боже упаси, — во время перваго дѣйствiя, было тоже крайне неудобно. Всѣ смотрятъ, приходится толкаться, пробираясь къ своему мѣсту, зрители шикаютъ, негодуютъ. Это ужасъ, отъ котораго кружится голова и отнимаются ноги. Непремѣнно сдѣлаешь массу неловкостей и станешь общимъ посмѣшищемъ.
Надо избѣжать и то и другое. И потому Марья Петровна, собираясь въ театръ, такъ часто справлялась съ часами. Тѣ же муки, что и передъ службой, то же успокоенiе, когда входила въ колею, стучала на ремингтонѣ или смотрѣла, не вставая, въ антрактахъ на сцену. Потому что и антрактовъ боялась Марья Петровна, не желая повторять нѣсколько разъ мучительную процедуру водворенiя на свое мѣсто.
Къ воротамъ сада Марья Петровна попала какъ разъ во время. Ей пришлось даже встать въ хвостѣ посѣтителей. Чтобы ничѣмъ не выдѣляться, она не показала контрамарки — «что еще обо мнѣ подумаютъ» — а прiобрѣла билетъ за деньги.
Никогда невиданная обстановка сада обезпокоила Марью Петровну.
Тощiя деревца, песокъ, скрипѣвшiй подъ ногами, садовыя скамейки и море синевато-бѣлаго свѣта, вызывающiе костюмы, громъ духовой музыки и кухонный запахъ буфета…
Къ счастiю движенiе только указало дорогу въ театръ, и Марья Петровна нашла свое кресло безъ особыхъ хлопотъ и непрiятностей. Не сразу узнала она Котикову среди другихъ хористокъ. На подмосткахъ дѣвушка выглядѣла совсѣмъ другой, какой-то интересной и недоступной. Развѣ это та Котикова, которая въ ночной кофточкѣ и нижней юбкѣ пила съ Марьей Петровной чай по воскресеньямъ утромъ и смѣшила своимъ неугомоннымъ щебетаньемъ, вѣчнымъ повторенiемъ, какъ неизвѣстный мужчина пытался заговорить съ нею на улицѣ, но получилъ огромный, огромный носъ.
— Хорошенькая, — донеслосьъ из слѣдующаго ряда.
— Какая?
— А вонъ смотри, рядомъ съ толстой блондинкой, маленькая, брюнетистая.
— Н-да, штучка.
Марья Петровна поняла, что не одна она смотрѣла на Котикову, что за ея кокетливой фигуркой слѣдятъ десятки мужскихъ глазъ. Было непрiятно и почему-то обидно, и чувство это не оставляло ее до конца спектакля.
Но особенно сильно поразила Марью Петровну сцена, когда «Бѣдныя Овечки» раздѣваются и ложатся спать. Правда подъ рубашкой было трико, но навѣрное эти противные мужчины разсматриваютъ и любуются. Марья Петровна думала, что только она одна знаетъ, какiя у Котиковой красивыя, розовыя ноги. Казалось, маленькая радость ея жизни, когда она будила этого балованнаго ребенка и возилась съ нимъ, теперь забросана грязью и всѣ видятъ то, что только она, Марья Петровна, имѣла право знать и видѣть.
Какъ ей не стыдно, этой негодной дѣвчонкѣ, снимать при всѣхъ кальсоны и чулки. А она еще улыбается. Рядомъ съ Марьей Петровной, молодая и полная дама, видомъ похожая на попадью, насмѣшливо улыбнулась, будто ее кто-то щекоталъ. По другую сторону пожилой господинъ не отводилъ бинокля отъ сцены и шепталъ вслухъ:
— Шельмочка, безъ корсета.
У Марьи Петровны закружилась голова и душило въ горлѣ. Захотѣлось на воздухъ, домой.
Она бы и ушла прямо послѣ спектакля, но ее перехватилъ управскiй служащiй Мальчиковъ.
— Пойдемте. Александра Васильевна васъ ждетъ.
Котикова, возбужденная присутствiемъ мужчинъ, которые и за кулисами и здѣсь въ саду смотрѣли на нее, не скрывая своихъ желанiй, весело болтала съ молодымъ бритымъ актеромъ, и сама въ то же время вертѣла головой, какъ птичка, и бросала обѣщающiе взгляды. Будить въ мужчинахъ чувственность ей было и страшно, и весело.
— Марья Петровна, душечка, какъ я рада, что вы пришли. Видѣли меня на сценѣ. Хорошо. Не правда ли. Меня замѣтилъ самъ антрепренеръ и говорилъ со мною. Совѣтуетъ учиться пѣть и обѣщаетъ выпускать въ роляхъ. Я буду учиться. Меня будутъ вызывать: Котикова, Ко-ти-ко-ва-а-а-а!
Дѣвушка хлопала въ ладоши, представляя, какъ будутъ ей апплодировать.
— Фамилiю придется перемѣнить. Такъ принято — замѣтилъ актеръ:
— Вотъ я Карасевъ, а по сценѣ Стальскiй.
— Ну, тамъ придумаемъ. Мальчиковъ, извольте придумать мнѣ театральный псевдонимъ. А какъ меня хвалилъ режиссеръ, если бы вы знали. «Вамъ, говоритъ, недостаетъ только настоящей развязности, вы еще не привыкли, что на васъ смотрятъ». Привыкну! Готовится къ постановкѣ оперетка въ которой купаются. Мы, хористки, будемъ въ одномъ трико. Выберутъ самыхъ хорошенькихъ и меня обѣщаютъ помѣстить на первомъ мѣстѣ. Режиссеръ говоритъ, что давно не видалъ такой фигуры, какъ у меня.
— Это совершенно вѣрно. Вы сложены, какъ богиня, — подхватилъ Мальчиковъ.
— Дiана, — придумалъ актеръ, ревновавшiй къ Мальчикову.
Котикова улыбнулась и погрозила однимъ пальцемъ.
Марья Петровна совсѣмъ не нашлась, что сказать. Хотѣлось передать свое ощущенiе, предупредить дѣвушку, «скользящую въ бездну», хотѣлось и просто сказать, что она ее любитъ и жалѣетъ. Но собственныхъ, убѣдительныхъ словъ не было. Къ тому же чувствовалось, что убѣжденiя здѣсь ни къ чему не поведутъ и разобьются о торжествующее молодое безстыдство. Она, пожалуй, и голой готова показаться мужчинамъ. Такъ говорило чопорное, брезгливое и все осуждающее стародѣвство. Но сейчасъ же всплывало и возраженiе: «я, можетъ быть, потому осуждаю, что на нее голую всѣ будутъ любоваться, а меня бы осмѣяли, противную, старую».
Лучше было бы уѣхать, не видѣть ея паденiя. Но Котикова такъ возбуждена, совсѣм потеряла голову. Нехорошо оставлять ее одну съ мужчинами. Говорило что-то похожее на ревность, заговорило и чувство обязанности: «я старше ея, я должна ее оберечь и отвезти домой, надо съ нею поговорить серьезно, сказать ей «ты Богъ знаетъ куда идешь». Марья Петровна забыла, что Котикова уже нѣсколько разъ играла въ этомъ саду и возвращалась на разсвѣтѣ.
А Котикова начала командовать всѣми:
— Пусть меня ведетъ Стальскiй, а вы, Мальчиковъ, предложите руку Марьѣ Петровнѣ. Идемъ ужинать. Я есть хочу.
— Душенька, не лучше ли намъ поѣхать домой. Я кстати купила вашъ любимый сливочный сыръ. Курица холодная осталась. А самоваръ поставитъ Анисья, можно разбудить.
— Вотъ глупости. Нам сейчасъ дадутъ устрицы. Ужасно люблю.
— И цыплятъ здѣсь хорошо готовятъ, — подзадоривалъ Мальчиковъ,
— Конечно. Какая охота сидѣть въ духотѣ и говорить шопотомъ, потому что у хозяйки «дите» спитъ. Идемте, Марья Петровна, не бойтесь. Отчего вы всегда точно скучаете. Ну, развеселитесь. Развѣ вамъ здѣсь не нравится?
Марья Петровна стала возражать, но ея не такъ поняли. Да вы не стѣсняйтесь, душечка. Мальчиковъ насъ всѣхъ угощаетъ.
— Разумѣется я и съ удовольствiемъ.
Послѣ этого было уже неловко отказаться.
VI.
Ужинъ на буфетной террасѣ, особенно въ началѣ, причинялъ Марьѣ Петровнѣ одни мученiя. Все это такъ необычно, все это выходило изъ колеи жизни, проторенной многими годами одинокой борьбы за кусокъ хлѣба. Слишкомъ шумно, слишкомъ свѣтло, слишкомъ на людяхъ. И эти ужасныя ресторанныя цѣны. Пусть платитъ Мальчиковъ, но бережливую Марью Петровну просто пугаетъ такое мотовство, кажется чѣмъ-то преступнымъ. Сколько дней нужно выстукивать на машинкѣ, чтобы оплатить этотъ ужинъ.
Но не хотѣлось нарушать оживленнаго веселья другихъ. И Марья Петровна напряженно улыбалась при шуткахъ, стараясь не показывать зубовъ съ противнымъ кускомъ пломбы. Вспомнила какъ въ дѣтствѣ учили прилично ѣсть и соблюдала всѣ правила. Рѣзала крошечные кусочки и едва раскрывала ротъ. Ножикъ и вилку держала особенно изящно и даже отставляла мизинецъ. Отказалась ѣсть раковъ, хотя любила ихъ, потому что ни за что не хотѣла снять перчатокъ.
Актеръ удивленно поглядывалъ на «лимонную куклу», какъ шопотомъ назвалъ ее Мальчиковъ. Рядомъ съ хорошенькой Котиковой, съ ея брызжущимъ молодымъ задоромъ, старая дѣва казалась жалкой и смѣшной.
Подали красное вино. Марья Петровна едва пригубила. Мужчины перемигнулись и стали чокаться безъ конца. И незамѣтно для себя, боясь показаться невѣжливой, она выпила цѣлыхъ два бокала. Неожиданно она почувствовала, какъ по всѣму тѣлу разлилась прiятная теплота, исчезла натянутость и неловкость.
Актеръ показался милымъ и добрымъ, захотѣлось ему разсказать все. Марья Петровна разговорилась о службѣ, о ремингтонѣ, о Николаѣ Петровичѣ, даже о водопроводномъ проектѣ.
И притворное участiе актера, въ душѣ смѣявшагося надъ старой дѣвой, трогало ее чуть не до слезъ. Зачѣмъ бояться людей и подозрѣвать въ мужчинахъ только злые замыслы. Есть люди хорошiе, съ ними прiятно сидѣть и дѣлиться мыслями.
Было прiятно и то, что вся трактирная публика сливалась въ одно мутное пятно, и чувствовались отовсюду взгляды. Потому что, когда Марья Петровна сѣла за столик весь садъ смотрѣлъ на нее и было такъ неловко. Она выпила и ликера съ кофе и даже не одну рюмку. Актеръ все подливалъ забавляясь постепеннымъ опьяненiемъ «лимонной куклы», у которой теперь на щекахъ выступили два безобразныхъ багровыхъ пятна и заалѣлъ этотъ несчастный носъ.
Дошло до того, что актеръ спросилъ была ли она когда нибудь влюблена и Марьѣ Петровнѣ стало стыдно, что въ ея жизни ничего такого не было. Стыдно и почему то жалко себя. Что-то подходило къ горлу и хотѣлось не много поплакать.
Отчего, въ самомъ дѣлѣ, ея не любилъ ни одинъ мужчина и она не испытала мужской ласки. Даже этотъ случай въ юности, когда ее поцѣловалъ студентъ, теперь вспомнился. Зачѣмъ она такъ сопротивлялась, почему обидѣлась, возненавидѣла, пожаловалась матери. Какъ это было все глупо. И, какъ будто это случилось вчера, пережила она тѣ далекiя ощущенiя. Деревенскiй садъ, залитые силуэты мужиковъ, воздухъ, полный стрекотанья, прохладная тѣнь подъ большимъ дубомъ. Студентъ говоритъ ей что-то, невнятное, странное. Жадные пальцы ищутъ ея груди, она сопротивляется, прижимая руки къ тѣлу, точно боится, что у ней отнимутъ какое-то сокровище. Зачѣмъ? Она сберегла сокровище, а не чѣмъ даже помянуть прошлое. И осталось одно, цѣпляться за ненужную жизнь, въ которой для Марьи Петровны отведены самые плохiе уголки, да и то за самую дорогую цѣну: до смерти надоѣвшiй трудъ, обратившiй ее самое въ пишущую машинку, а за это все — жалкiй уголъ, откуда выгонятъ при первой болѣзни.
И Марья Петровна сама взялась за рюмку и выпила ее къ изумленiю актера залпомъ.
Мысли стали бѣжать одна за другой, отрывочно, сумбурно и среди нихъ трезвое сознанiе, что нужно ѣхать домой и непремѣнно съ Котиковой.
Марья Петровна оглянулась на подругу и ей не понравилось выраженiе лица молодой дѣвушки. И на нее видно подѣйствовало вино. Глаза сдѣлались сальными и смотрѣли на Мальчикова слишкомъ нѣжно и обѣщающе.
Наклонившись за упавшимъ зонтикомъ Марья Петровна увидѣла и то, что никогда не допустила бы въ мысляхъ. Маленькiй, узкiй башмачекъ кокетливо наступалъ на мужской сапогъ.
Какъ ей не стыдно, что подумаетъ молодой человѣкъ. Нѣтъ, надо скорѣе уѣзжать. «Я объясню ей, что это неприлично, что такъ не дѣлается; если Мальчиковъ ей нравится, пусть выходитъ замужъ». Но это были неискреннiя мысли, за которыми боязливо пряталось что-то похожее на ревность, что мучило весь вечеръ. Хорошо бы теперь очутиться дома. Она бы высказала все Котиковой. Пожалѣла ее и себя. «Душенька, какiя мы съ вами несчастныя». Помогла бы Котиковой раздѣться, поцѣловала ее, перекрестила на сонъ грядущiй и довольная собою, спокойно уснула бы…
Актера куда-то позвали, но онъ скоро вернулся.
— Вниманiе! Чрезвычайная новость. Наш антрепренеръ залучилъ какого-то креза. Вмѣстѣ пили. Узнали, что здѣсь Александра Васильевна. Предлагаютъ поѣздку на тони. Заѣдемъ за автомобилемъ и маршъ, на острова. Ѣдемъ!
— На автомобилѣ. Ахъ какъ весело! Я еще никогда не ѣздила.
— Значитъ вы, Александра Васильевна, согласны. Можно имъ подсѣсть къ нашему столику?
— Конечно. Зовите ихъ.
Котикова вновь оживилась и засверкала своими полудѣтскими глазами.
— Душечка, а я думала намъ пора уже домой…
— Вотъ глупости. Очень нужно ѣхать въ душную конуру, когда такая чудная погода. Я попробую сама править автомобилемъ.
— Пожалѣйте, маточка. Жена, семеро дѣтей. За что вы хотите погубить поильца-кормильца
Надъ личикомъ Котиковой нагнулась бритая, хитренькая мордочка антрепренера.
— Нельзя маточка. Управляйте сердцами, но оставьте въ покоѣ автомобиль. Позвольте вамъ представить вашего поклонника. Пришелъ, увидѣлъ, ѣжденъ. Забыть не можетъ. Пожалѣйте страдальца. Можетъ случиться «Сумасшествiе отъ любви».
Котикова вспыхнула и протянула руку высокому, усатому господину, который сейчасъ же подсѣлъ къ дѣвушкѣ, не заботясь знакомиться съ другими.
— Моя подруга, — представила Котикова.
Крезъ небрежно протянулъ руку Марьѣ Петровнѣ и почти выдернулъ ее назадъ, чтобы махнуть лакею:
— Э-э… Какъ тебя. Двѣ бутылки шампанскаго.
Марья Петровна совсѣмъ смутилась. Угощаетъ какой-то чужой, богатый кутила. Антрепренеръ толкнулъ и не извинился. Она здѣсь совсѣмъ лишняя. Всѣ ее презираютъ. А Котикова уходитъ какъ будто все дальше. Смѣется, дѣлаетъ крезу глазки. До слуха старой дѣвы долетѣла обидная шутка:
— Ваша подруга служитъ въ похоронномъ бюро?
И Котикова отвѣтила серебристымъ смѣхомъ… Надъ нею смѣялась. Значитъ не любила ея никогда, не жалѣла. Марья Петровна почувствовала горькую обиду, но не имѣла силы уйти.
Конечно она не будетъ пить это шампанское. Но съ нею чокнулись. Съ бокаломъ въ рукахъ, смотря передъ собою, широко раскрытыми глазами, будто видѣла что-то ужасное, она напоминала убiйцу ..........................
Антрепренеръ торопилъ компанiю.
— «Ѣхать, такъ ѣхать», сказалъ попугай, котораго кошка тащила за хвостъ изъ клѣтки… Пьемъ и отчаливаемъ.
Садъ уже начиналъ пустѣть. Электрическiе фонари гасли одинъ за другимъ. Бѣлая ночь алѣла отъ надвигающагося утра. Пролетѣлъ занесенный издалека въ теснину долины свѣжiй предразсвѣтный вѣтерокъ.
За столикомъ торопливо расплачивались деньгами съ лакеями.
Всюду виднѣлись парочки. Не нашедшiя гостей проститутки дѣлали послѣднiя попытки поймать мужчинъ.
Около Марьи Петровны всѣ поднялись и пошли, не обращая на нее вниманiя. Котикова виднѣлась впереди съ крезомъ.
Заспѣшила и старая дѣва. Ноги ея затекли и плохо слушались. Она слегка покачнулась, вставая. Пока собирались, пока искали закатившiйся подъ столъ зонтикъ, компанiя ушла далеко и только издали мелькала шляпа Котиковой съ розовымъ перомъ.
— Душенька, Александра Васильевна подождите.
Собственный голосъ показался чужимъ, такимъ страннымъ и хриплымъ. Марья Петровна торопилась изо всѣхъ силъ и, смѣшная, жалкая, походила на курицу, растерявшую цыплятъ.
Только бы догнать Котикову, вернуть ее домой, отговорить отъ этой безумной поѣздки. Ясно до боли представилось, что дѣвушка погибнетъ въ эту же ночь.
— Душенька, вернитесь душенька, — шептала Марья Петровна задыхаясь и расталкивая публику у выхода.
Розовое перо мелькнуло въ послѣднiй разъ. На улицѣ у воротъ уже не было компанiи.
VII.
Марья Петровна какъ то странно вдругъ успокоилась, точно примирилась съ неизбѣжностью. Уѣхала Котикова, ну и уѣхала! Ей-то какое дѣло! Подумаешь, въ гувернантки нанялась къ этой дрянной дѣвчонкѣ. Съ какой это стати она обязана думать о другихъ?
Полупьяная толпа толкалась со всѣхъ сторонъ. Мужчины безстыдно обнимали женщинъ. Какая то парочка стала цѣловаться на глазахъ у всѣхъ, лишь только сѣла на извозчика. Пахло пудрой, духами, табачнымъ дымомъ и потомъ. Запахъ этотъ раздражалъ, волнуя кровь. Казалось люди слились въ одно существо, которое не хочетъ признавать завтрашняго дня, хочетъ забыться, отдаваясь смѣло и безъ оглядки случайному желанiю.
Марья Петровна стояла ошеломленная новыми впечатлѣнiями. Бывая въ театрѣ, она всегда старалась пройти скорѣй черезъ толпу выходящихъ, подальше отъ этихъ страшныхъ, безстыдныхъ мужчинъ, которыхъ привыкла бояться, не зная ихъ. Но теперь овладѣло жуткое любопытство и глаза слѣдили за уѣзжающими и уходящими парами. И по мѣрѣ того, какъ пустѣла улица около воротъ сада, становилось все тоскливѣе, чувство одиночества рыдающей судорогой пробѣгало въ груди и подступало къ горлу. Хотѣлось, чтобы кто-нибудь подошелъ, и заговорилъ…
— Мадамъ, позвольте предложить руку и сердце!
Молодой человѣкъ, похожiй на приказчика моднаго магазина, бормоталъ заплетающимся языкомъ пошлыя слова, которыми мѣщанство объясняется съ женщиной вмѣсто гордаго и властнаго: я тебя хочу! Взглядъ тупой, мутный. Котелокъ сбился на затылокъ, жилетка разстегнута. Онъ обдаетъ ее виннымъ перегаромъ, наклоняется все ближе, хватаетъ руку выше локтя.
— Поѣдемъ!
Привычный страхъ охватилъ ее всю и она съ бьющимся до боли сердцемъ вскочила на первую попавшуюся извозчичью пролетку.
— Ахъ, ты старая…
За нею неслось грубое, позорящее ругательство. И обиднѣй всего было, что и этотъ пьяный, которому все равно, почувствовалъ въ ней некрасивую, отцвѣтшую, старую дѣву.
Быстрая ѣзда и холодноватый, предъутреннiй воздухъ освѣжили голову, но въ теплой комнатѣ вино зашумѣло въ крови съ новой силой. Марья Петровна не могла сразу заснуть. Все тѣло охватывалъ жаръ, голова кружилась, въ глазахъ мелькало. Въ первый разъ въ жизни она ничего, ровно ничего не боялась. Ей хотѣлось, чтобы сейчасъ было уже утро. Она не стала бы спѣшить на службу: «Чортъ съ ней»! Нарочно бы опоздала. Пусть бы сердился Николай Петровичъ, пусть кричалъ бы. Очень нужно! А она бы ему отвѣтила по своему, она бы прямо сказала:
— Вы не имѣете права требовать непосильной работы, я не боюсь васъ! Вы во мнѣ нуждаетесь, а не я! Я работаю и переписываю ваши глупые проекты, а вы ничего не дѣлаете. Канализацiя, ассенизацiя, три-ло-битъ, бе-ле-мнитъ! Вотъ, возьму и напишу вмѣсто того: управа дура, и всѣ газеты ее ругаютъ. Да!
И здѣсь въ убогой комнаткѣ она воображала себя на какой-то трибунѣ и всѣмъ говорила все, прямо въ лицо, не боялась, не трусила.
— Вы думаете, что я не хочу жить такъ, какъ другiе живутъ? Веселиться, болтать съ мужчинами, ѣздить по садамъ и… кутить! Понимаете, кутить хочу! А вы меня держите около этой чортовой машинки. Вы изъ меня всю душу выѣли. Отъ васъ я состарилась, безобразной стала, противной. У, проклятые! Я хочу жить, слышите, жить хочу! Какое мнѣ дѣло до вашей канализацiи? Городское благоустройство… Ха, ха, ха! Развѣ мнѣ отъ него будетъ лучше житься? «Вы должны исполнять взятыя на себя обязанности». Какже, дожидайся! Вотъ возьму и буду нарочно опаздывать, буду болтать на службѣ. Изверги! Дряни! Плевать я хочу на вашу машинку. Николай Петровичъ Переверзевъ, предсѣдатель комиссiи по канализацiи! Скажите, пожалуйста, какая птица! Три-ло-битъ ты, а не предсѣдатель! Вотъ что!
Марья Петровна совсѣмъ разсердилась. Она спустила занавѣски на окнахъ, зажгла двѣ свѣчи и лампу.
— Освѣщенiе! Пусть будетъ какъ въ театрѣ! A giorno[1]!
Марья Петровна нарочно задѣла за стулъ и уронила его. За стѣной заплакалъ ребенокъ и раздался ворчливый негодующiй голосъ, но Марьѣ Петровнѣ это было безразлично.
— Чортъ съ нею, съ хозяйкой, пусть злится. Какъ это въ театрѣ играли? Тра… ля… ля… ля… ля… ту!!
И она громко выкрикнула это «ту». Потомъ стала грозить кому-то неизвѣстному.
— Честный женскiй трудъ! Скажите, какую чепуху выдумали! Почему я должна трудиться? Почему это хорошо? Врете вы всѣ! Новую каторгу выдумали! Не хочу, не буду! Хочу ѣздить по садамъ, ужинать съ мужчинами. Заведу любовника… На содержанiе поступлю, черти проклятые! Что? Взяли?
Марья Петровна посмотрѣлась въ зеркало и придала лицу кокетливое выраженiе. Старалась играть глазами и заманчиво улыбаться. И не замѣчала, что стекло отражаетъ жалкую, болѣзненную гримасу. Хмѣльное воображенiе разыгрывалось все сильнѣе и она видѣла себя уже на сценѣ.
— Я играю въ «Бѣдныхъ Овечкахъ». На меня всѣ смотрятъ. Пусть! У меня красивыя ноги. Я раздѣваюсь при всѣхъ и мнѣ не стыдно. Слышите, черти проклятые, не стыдно-о-о-о! Я буду сейчасъ плясать канканъ. Ахъ-ха-ха-ахъ-ха-ахъ! Тууу! Ахъ-ахъ-ахъ! А-ха-ха-ха-ха-ха!..
Въ одной рубашкѣ металась она передъ зеркаломъ, безстыдно поднимая ноги, прыгая и задыхаясь отъ удушья. Она широко улыбалась, не боясь, что кто нибудь увидитъ бѣлый кусокъ, вставленный вмѣсто двухъ зубовъ. Дряблыя полныя плечи вздрагивали, какъ у цыганки, на блѣдномъ лицѣ нахально краснѣлъ нос-пуговица, рубашка сползла и обнажила некрасивую отвисшую грудь… Ничего она не боялась и не стыдилась…
Марья Петровна заснула въ неудобной позѣ, поверхъ одѣяла. Какъ плясала, такъ и опрокинулась навзничь. Рубашка некрасиво смялась выше колѣнъ, одна нога осталась въ спущенномъ чулкѣ, другая пяткой уперлась въ полъ и уродливые пальцы съ противнымъ мозолемъ на мизинцѣ торчали нахально и вызывающе. Изъ груди вырывалось полузадушенное храпѣнiе и слюна бѣлой пѣной сбилась въ углахъ рта.
Свѣчи совсѣмъ догорѣли и погасли, лампа мигала голубымъ огонькомъ, распространяя копоть и вонь, между неплотно сдвинутыми занавѣсками пробрался солнечный лучъ и ударилъ въ спальный столикъ.
Лѣниво, едва поднимая голову, протянула Марья Петровна руку къ часамъ и вдругъ вскочила, какъ ужаленная. Циферблатъ подмигивалъ, насмѣшливо расправивъ свои усики и показывалъ, такой безстыдный, нахальный, четверть десятаго. Часы громко тикали и явственно повторяли:
— Опоздала, опоздала, опоздала!
Марья Петровна посмотрѣла на кровать Котиковой — она была пуста и не смята…
Больной отъ хмѣля мозгъ услужливо нарисовалъ то, о чемъ было страшно и больно думать. Розовое, все обнаженное тѣло молодой дѣвушки ласкали мужскiя волосатыя руки, жадныя, ищущiя. Котикова навѣрно смѣется. Марьѣ Петровнѣ вспомнилось, какъ она будила ее каждое утро. Теперь это больше не повторится…
Солнечный лучъ добрался до зеркала и заигралъ на стѣнѣ зайчикомъ. Веселый, прыгающiй зайчикъ исчезъ изъ жизни старой дѣвы и навсегда воцарились сумерки.
Такъ обидно стало, такъ горько, такъ тоскливо одиноко!
Марья Петровна сжала руками виски и слезы крупными каплями побѣжали по дряблымъ, безцвѣтнымъ щекамъ и закраснѣлъ жалкiй, смѣшной носъ. И долго сидѣла она, не одѣваясь, забывъ о службѣ, о вѣчномъ страхѣ передъ людьми и жизнью, и съ безнадежной тоской смотрѣли упорно, куда-то вдаль, плачущiе глаза.
Примѣчанiе.
- ↑ итал. A giorno — А джо́рно («какъ днемъ») — терминъ, обозначающій искусственное освѣщенiе, по силѣ приближающееся къ дневному свѣту. (Прим. ред. Викитеки).