Александр Беленсон[править]
Стихи разных лет[править]
Автопортрет
Религиозный организм
и верующая ключица,
а дух презрителен и низмен,
а сердце яростно стучится.
Без убеждений, без отчизн —
обременительных котурн,
проект лица безукоризнен
и глаз осмысленно прищурен.
Цирк
Лошади выглядят бодрыми,
Попоны — цветными кафтанами,
Наездница движет бедрами
И звуками гортанными.
Стянуты бедра намеренно,
Далекая линия губ ала.
Лорнирует Мэри мерина
В меридиане купола.
Кульбин
Любитель перца и сирени,
Любезный даже с эфиопками.
Поверил: три угла — прозренье,
И марсиан контузит пробками.
Он в трели наряжает стрелы
И в мантии — смешные мании.
Сократ иль юнга загорелый
Из неоткрытой Океании?
И памятуя, что гонимый
Легко минует преисподнюю,
Плакатно-титульное имя
Чертит, задора преисполненный.
Когда ж, уединившись с Богом,
Искусству гениев не сватает,
Он просит вкрадчиво и строго
Известности, а также святости.
Московские стихи
Посв. Ф. А. Б.
Оставив скучный Петроград,
Бегу, — конечно не в Антверпен,
Ведь я не жду иных наград,
Когда не скажет милый взгляд:
«Источник нежности исчерпан».
Пусть я — чужой колоколам,
— Кузнецкому не нужен мосту,
Но может быть я нужен вам,
Но сердце рвется пополам
Так убедительно и просто!
В купе томясь не час, не два,
Усну пустой и посторонний,
Как вдруг услышу я: «Москва»,
И растеряю все слова,
Лишь вас увижу на перроне.
Голубые панталоны
О, голубые панталоны
Со столькими оборками!
Уста кокотки удивленной,
Казавшиеся горькими!
Вонзилась роза, нежно жаля
Уступчивость уступчивой,
И кружева не помешали
Настойчивости влюбчивой.
Дразнили голым, голубея,
Неслись, играя, к раю мы…
Небес небывших Ниобея,
Вы мной воспоминаемы.
Каждодневное
Не птицей вольной я лечу,
Но, брошенный, я камнем падаю,
И мы вдвоем, лицом к лицу,
Вневременные мчимся в Падую, —
Иль, может быть, в иной Аид,
Географами не отмеченный,
Где сложат груз слепых обид
Все неудачные, увечные.
Несусь с тобой, с тобой вдвоем,
Огнем двойным сжигаем разом я,
И вижу на челе твоем
Улыбку скорбную со спазмою.
Ты молишь, чтоб господь хранил
Мое безумье каждодневное,
И для меня ты просишь сил,
А для себя прическу Евину.
От скуки смертной спасено
Все опрокинутое на землю.
Один кто стал бы пить вино
И доверять хмельным фантазиям?
Недостоверное
Суровы, как Страстная пятница.
Благие чувства в душу прибыли.
От них не спрятаться, не спятиться.
Ни удовольствия, ни прибыли.
Без экзегетики евангелий
И лжепифагорейской ветоши
Премудрость, оплотившись в ангеле,
Разбила душу мне на две души.
Вот эта — брошена соблазнами,
В ней клики с клироса и клирики;
А той подай роман с Фоблазами
И весь комплект блудливой лирики.
Сия раздвоенная неженка
Томится, как за чтеньем Зиммеля,
Не замечая, что невежливо
Ее давно в сторонку вымели.
Облака над святилищем
Мы все в одну стучимся дверь,
Один сильней, другой слабей.
О милый друг, поверь, поверь:
Без веры смерть грозит тебе.
Никто не знает наперед,
Проснется ль завтра снова он,
Но каждый день и каждый год
Над нами тот же небосклон.
Скрывают те же облака
Святилище от наших глаз.
О милый друг, спеши, пока
Еще не бьет последний час…
Ответ Анне Ахматовой
Суров сей век и тягостен без меры
Век не последних битв и не бесплодных ран
Мы бродим в городах, покинутых без веры
А в пустоте небес кружит аэроплан.
Обречены незнанью и неволе,
В чаду названий мы забыли имена
И странно ли, что солнце не восходит боле
В такие времена!
Но дни прейдут, закону следуя земному
И может быть, поэт в непонятых стихах
Расскажет по-иному
О веке, ставшем притчею в веках.
Да, много язв на нас, но всех других чернее
Та, что скрывает свет из века в век.
Мы все равны, уже рождаясь с нею
И сам себе целитель каждый человек.
1922
Свет на пути
Посвящается Ф. Ф. Кнорре
Плывет, плывет, не видя края,
Раскрепощенная душа
И тонет, радостно сгорая.
О, юность вечная вторая!
О, голубое солнце рая,
Тебя вдыхаю, не дыша!
Блаженный миг, какое лето
Весеннее цветет в груди!
Как руки благостно воздеты!
Но, спутник верный, где ты? где ты?
Лишь отступающего света
Сиянье вижу впереди.
29 декабря — 8 января 1922
Как жалкий прах, как скорбный тлен
Все отпадет, все распадется,
И человек, презревши плен,
В обитель отчую вернется.
Но в мире слез и душных стен,
Который злом запечатлен,
Здесь смертью сей возврат зовется.
Так мы подчас зовем тоской
Слепую горечь отщепенства —
Неясный образ жизни той
Неповторимого блаженства.
Так образ чистый совершенства,
Представший страннице земной —
Душе, поэт зовет мечтой.
Воспоминания
Вот бремя — память для меня!
Хочу, забыв о памяти,
Молчать, когда средь бела дня
Припоминать вы станете.
И пусть нелепая кровать,
Пусть стул один лишь в комнате,
Но чтоб никто не смел сказать:
«Ну потрудитесь, вспомните».
Я вспомню все, припомню сам,
Но не теперь, а вечером.
Не здесь, не здесь, а только там,
За кажущимся глетчером.
К ***
Не говорите, что с годами
Вы лишь усталость обрели.
Дитя рожденной вновь земли,
Не вспоминайте об Адаме!
Когда-то милые черты
Не стали ль мне еще милее?
К чему ж, о прошлом сожалея,
Страшишься будущего ты?
Душе неопытной земной
Тяжка и призрачность утраты,
Но разве менее богаты
Мы, приобщась любви иной!
Пока с улыбкою живой
Моим ответствуешь лобзаньям,
Пока дневным дышу дыханьем,
Как некогда, теперь я — твой.
Не говори, что обрела
С годами ты одну усталость:
Любовь, такая ль это малость
Чтоб ею ты пренебрегла?
Он подошел ко мне учтиво
С лицом, серьезным ненамеренно,
С улыбкой тонкой на губах.
Сказавши: «будьте терпеливы,
Не всем дано судить уверенно
О чуждых разуму вещах,
Но на земле, как в небесах.
Душа не может быть потеряна».
Сквозь приотворенные ставни
Весна дышала ароматами,
Виднелся звездный небосклон.
В раздумий следил наставник
За неподвижными вожатыми…
«Познайте, друг мой, — молвил он, —
Как прост любви благой закон,
Единый, сущий в каждом атоме».
Ницше — Шпенглер — Федоров
Как прогоняемый сквозь строй
Метафизических фрагментов
И посвященный Заратустрой
Непонятый, но дельный ментор!
Всечеловеческая боль
Пронизывает тонкий скепсис,
А дух, блуждающий в неволе
Волит любить, незримо теплясь.
Байрейт и Альпы и Пиррон
И вечный круг миров за ними,
Но всех обиженных не тронет
Он, возвращающийся мимо.
— Закат Европ! Европ закат!..
Все радио разносит зычно.
Да, Ницше знал пути возврата,
— Последний эллин и язычник!
Релятивизм пустых шеренг
В победоносных прусских касках.
Сумбурный предзакатный Шпенглер,
Распоряжающийся наспех.
Вовеки не святой Руси-ль
Неподражаемо смиренье?
Не там ли первое усилье
Для дела братства — воскрешенья?
Не надо слугам Феба крыл
Вожди-политики виновней
С тех пор, как Федоров открыл Ц
ель христианства, долг сыновний!
Март-Апрель 1922
Пейзаж во всероссийском масштабе
[Из романа «Джиадэ»]
Подъяв росистые глаза,
Она не видит ни аза.
Плечами, бедная, поводит,
Срамясь при всем честном народе.
Но полно: он соборно спит,
Так бледен цвет ее ланит.
Да, этот цвет чрезмерно матов.
Не он — эмблема наркоматов.
Он усыпил бы даже рысь,
А может быть, уводит ввысь…
«Бесстыдница, к чему уловка!» —
Кричит осипшая золовка.
И, желчно бровь перекосив,
С упругих плеч сдирает лиф.
Уже грозит знакомство с плеткой
Нагому телу дамы кроткой,
Но комендант как раз поспел:
«Позвольте, плод еще не спел.
Плоды ничьи, а все ничейки —
Мои с согласия ячейки».
И, молвив, в рощу поволок
Красотку, словно узелок.
Изнемогая, без протеста
Попала вдруг она в невесты.
Так в изоляционный пункт
Попали все, кто поднял бунт.