СТОЛѢТІЕ «ТАЙНЫ ПРИРОДЫ».[править]
И. П. Бородина.[править]
Мм. ГГ.
Не даромъ существуетъ поговорка: «русскій человѣкъ заднимъ умомъ крѣпокъ». Какъ нельзя болѣе примѣнима она къ данному случаю. Тому столѣтію, о которомъ будетъ идти рѣчь, въ сущности, 101 годъ, — столѣтіе это минуло еще въ 1893 г. Нѣмцы отпраздновали его своевременно, мы же, русскіе, позволимъ себѣ вспомнить о немъ хотя теперь. Лучше поздно, чѣмъ никогда!
Это оригинальное столѣтіе — книги, книги, несомнѣнно, геніальной, однако совершенно неоцѣненной, можно сказать, даже незамѣченной современниками, вѣроятно, потому что авторъ на цѣлыя десятилѣтія опередилъ наиболѣе выдающіеся умы своего времени. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, это — столѣтіе цѣлой отрасли знанія, отрасли, установленіемъ и развитіемъ которой справедливо гордится современное естествовѣдѣніе, столѣтіе біологіи растеній. Геніальный творецъ ея, съ которымъ мы сегодня познакомимся ближе, вѣроятно, не колеблясь, назвалъ бы эту отрасль ученіемъ о цѣлесообразности въ живыхъ тѣлахъ, тогда какъ большинство современныхъ представителей естествознанія, въ которыхъ самое слово «цѣлесообразность» вызываетъ ужасъ, или даже бурю негодованія, предпочитаетъ называть біологію ученіемъ о приспособленіи, или, вѣрнѣе, приспособленности организмовъ къ окружающимъ ихъ внѣшнимъ условіямъ.
Въ 1793 г. появилась въ Берлинѣ книга подъ слѣдующимъ оригинальнымъ и, въ то же время, дышащимъ извѣстною гордостью заглавіемъ[1]: «Открытая тайна природы въ строеніи и оплодотвореніи цвѣтовъ». Авторомъ ея былъ Конрадъ Шпренгель. Передаваемый здѣсь экземпляръ, напечатанный лишь въ прошломъ году, представляетъ, однако, точный, чрезвычайно удачный снимокъ, какъ съ рисунковъ, такъ и съ текста замѣчательнаго произведенія, о которомъ идетъ рѣчь.
Остановимся прежде всего на своеобразной личности автора. Къ сожалѣнію, о біографіи его мы имѣемъ лишь довольно скудныя свѣдѣнія. Они принадлежать, съ одной стороны, отъявленному врагу Шпренгеля, непосредственному его начальнику, нѣкоему Шульце, съ которымъ онъ много лѣтъ, не безъ успѣха, воевалъ, испортивъ себѣ, вѣроятно, не мало крови; съ другой стороны — мы имѣемъ симпатичный очеркъ одного изъ не особенно, повидимому, многочисленныхъ учениковъ Шпренгеля, сохранившихъ теплую привязанность къ старому учителю и навѣщавшихъ его въ то время, когда онъ былъ уже не у дѣлъ и почти всѣми забытъ. На основаніи этихъ данныхъ можно установить слѣдующее:
Родился Христіанъ Конрадъ Шпренгель въ 1750 году въ прусскомъ городѣ Бранденбургѣ, гдѣ отецъ его былъ пасторомъ. Дѣтство и юность его протекли въ родительскомъ домѣ, но объ этой эпохѣ его жизни мы не знаемъ почти ничего. Повидимому, лишь cкрѣпя сердце, по необходимости, занимался онъ богословіемъ и филологіею. Какъ бы то ни было, въ возрастѣ 24 лѣтъ мы встрѣчаемъ его учителемъ въ Берлинѣ, въ школѣ, при госпиталѣ Фридриха Великаго. Эту должность занималъ онъ въ теченіи шести лѣтъ, преподавая вмѣстѣ съ тѣмъ и въ королевской военной школѣ. Въ апрѣлѣ 1780 года онъ, по рекомендаціи нѣкоего профессора Цирлейна, попадаетъ, въ качествѣ опытнаго педагога, въ Шпандау ректоромъ тамошней высшей школы (нынѣ гимназій) и дебютируетъ вступительною рѣчью о пользѣ изученія латинскаго и греческаго языковъ, рѣчью основательною и вызвавшею одобреніе, по свидѣтельству будущаго врага его. Въ Шпандау Шпренгель проводитъ цѣлыхъ 14 лѣтъ, вплоть до отставки своей въ 1794 году, преподавая самые разнообразные предметы: латинскій, нѣмецкій и французскій языки, Законъ Божій, ариѳметику и (одинъ часъ въ недѣлю) естествовѣдѣніе. Здѣсь вскорѣ начинаются безпрерывные раздоры его съ инспекторомъ (вѣрнѣе — попечителемъ) школы, упомянутымъ выше Шульце, подробно описавшимъ эти пререканія въ оставленной имъ церковной хроникѣ[2]. Неоднократно жалуются они другъ на друга высшему начальству въ Берлинѣ, которое относится довольно благосклонно къ Шпренгелю и выставляетъ постоянно на видъ его педагогическую опытность, къ великому негодованію Шульце. Взводившіяся на Шпренгеля обвиненія касались, главнымъ образомъ, двухъ пунктовъ: его жестокаго, будто бы, обращенія съ учениками и его упорнаго нежеланія давать сверхъ оффиціальныхъ уроковъ еще частные (вѣроятно, нѣчто вродѣ репетицій), какъ то дѣлали его предшественники. Жестокость — черта, конечно, непривлекательная, хотя нѣкоторымъ извиненіемъ Шпренгелю можетъ служить эпоха, въ которой онъ жилъ, и суровая дисциплина, вообще, царившая въ родной его странѣ. Не подлежитъ сомнѣнію, что онъ позволялъ себѣ не только крѣпко, очень крѣпко браниться, но и наказывать нерѣдко лѣнтяевъ палкою. Однако, хуже всего въ практическомъ смыслѣ, повидимому, было то, что онъ при этомъ не обращалъ никакого вниманія на общественное положеніе родителей и не давалъ ни малѣйшей потачки дѣтямъ вліятельныхъ въ городѣ лицъ. Что касается лишнихъ уроковъ, то Шпренгель, дорожа каждымъ свободнымъ часомъ для наблюденія природы, упорно отъ нихъ отказывался, считая ихъ для себя необязательными, такъ какъ въ подписанномъ имъ при поступленіи регламентѣ этихъ частныхъ уроковъ обозначено не было. Только за годъ до отставки высшее начальство обязало-таки его посвящать преподаванію, сверхъ прежнихъ 13 недѣльныхъ часовъ, еще шесть. Большаго рвенія на своемъ педагогическомъ и служебномъ поприщѣ Шпренгель, такимъ образомъ, не выказывалъ, — изъ душныхъ стѣнъ школы его тянуло въ поле, къ совершенно иной сферѣ дѣятельности, ибо «съ природой одною онъ жизнью дышалъ». Тѣмъ не менѣе, совершенно несправедливо долгое время пользовалось кредитомъ мнѣніе, будто онъ даже былъ отрѣшенъ отъ должности за небрежное отношеніе къ непосредственнымъ своимъ обязанностямъ. Въ дѣйствительности оказывается, что онъ, по выслугѣ двадцатилѣтняго срока, былъ уволенъ на покой съ пенсіею, правда, весьма скромною, всего полтораста талеровъ въ годъ; принимая, однако, во вниманіе дешевизну тогдашней жизни и бездѣтность Шпренгеля (повидимому, онъ даже никогда не былъ женатъ), эта сумма все же нѣсколько обезпечивала дальнѣйшее его существованіе.
Насколько тяготился Шпренгель безпрерывными пререканіями своими съ начальствомъ и вообще своею оффиціальною службою, видно изъ того, что онъ впослѣдствіи даже избѣгалъ говорить о времени своего пребыванія въ Шпандау, не смотря на то, что это была наиболѣе блестящая эпоха его дѣятельности на научномъ поприщѣ, — всѣ его открытія были сдѣланы именно въ это время. Если любовь къ природѣ вообще онъ, быть можетъ, почерпнулъ еще въ родительскомъ домѣ, то ботаникою собственно онъ сталъ заниматься, насколько извѣстно, лишь вскорѣ по переселеніи въ Шпандау. Этимъ онъ обязанъ, главнымъ образомъ, знакомству съ замѣчательнымъ мѣстнымъ натуралистомъ — докторомъ Геймомъ, проживавшимъ въ Шпандау съ 1776 по 1783 г.; нѣкоторую помощь должно было оказать ему и родство съ довольно извѣстнымъ въ свое время ботаникомъ Куртомъ Шпренгелемъ, которому онъ приходился дядею; не осталась безъ вліянія, вѣроятно, и близость такого научнаго центра, какъ Берлинъ. Съ какимъ необычайнымъ рвеніемъ предался Шпренгель новымъ для него занятіямъ растительнымъ міромъ, видно изъ того, что уже въ 1787 году, слѣдовательно, всего семь лѣтъ послѣ его переселенія въ Шпандау, знаменитый систематикъ Вильденоу, въ предисловіи къ своей берлинской флорѣ, указываетъ на него, какъ на выдающагося знатока мѣстной растительности. Только въ злакахъ, группѣ и до настоящаго времени представляющей большія трудности для начинающаго, онъ не былъ твердъ, а въ темную, особенно въ то время, область низшихъ, такъ-называемыхъ, споровыхъ растеній, онъ и совсѣмъ вступать не дерзалъ.
Получивъ отставку, Шпренгель переселяется въ Берлинъ, гдѣ, утомленный пережитыми въ Шпандау передрягами и огорченный ледянымъ равнодушіемъ, съ которымъ встрѣчена была его книга, онъ замыкается самъ въ себѣ и живетъ совершеннымъ отшельникомъ. Время свое онъ посвящаетъ филологическимъ розысканіямъ, не покидая, однако, и ботаническихъ изслѣдованій. Доказательствомъ послѣдняго служитъ появившаяся въ 1811 году небольшая статья его «о пользѣ пчелъ и необходимости пчеловодства», составляющая нынѣ библіографическую рѣдкость; въ ней Шпренгель, излагая вкратцѣ содержаніе капитальной книги своей, приводитъ цѣлый рядъ новыхъ данныхъ, основанныхъ, на, очевидно, позднѣйшихъ наблюденіяхъ надъ растеніями, не упомянутыми въ основномъ его трудѣ. Для пополненія скромнаго своего бюджета Шпренгель даетъ въ Берлинѣ уроки языковъ, а по воскресеньямъ предпринимаетъ публичныя ботаническія экскурсіи, въ которыхъ каждый желающій могъ участвовать съ платою 2—3 грошей (около 10 копѣекъ) за часъ.
Къ этой-то позднѣйшей эпохѣ жизни Шпренгеля относится симпатичная характеристика его личности, сдѣланная однимъ изъ навѣщавшихъ его въ уединеніи бывшихъ учениковъ. Позволю себѣ привести ее дословно.
«Я заставалъ его каждый разъ въ старомъ халатѣ и ночномъ колпакѣ, вооруженнаго длинною трубкою, въ комнатѣ, переполненной густыми клубами табачнаго дыма. Онъ сидѣлъ обыкновенно у окна за книгою или за разложеннымъ передъ нимъ гербаріемъ. Книгохранилище, коллекція сушеныхъ растеній да кое-какая старая домашняя утварь, — вотъ все, что заключалось въ комнатѣ, и, въ сущности, эта обстановка хорошо гармонировала съ внѣшностью обитателя комнаты. Шпренгель былъ хорошо сложенъ, скорѣе высокаго, чѣмъ низкаго роста, худощавъ и крѣпокъ въ костяхъ. Лицо его было выразительно, цвѣтъ лица свѣжій, взглядъ оживленный. Сѣдѣющихъ отъ старости волосъ своихъ онъ не стригъ, и они свободно падали ему на плеча. Обладая твердою и прямою поступью, онъ свободно могъ проводить въ ходьбѣ хоть полдня безъ роздыха, несмотря на возрастъ, а ходилъ довольно быстро. Онъ былъ умѣренъ и простъ въ ѣдѣ, скорѣе изъ заботливости о своемъ здоровьѣ, чѣмъ по дѣйствительному недостатку средствъ, тяготившему его, какъ оказалось послѣ его смерти, не столько въ настоящемъ, сколько по отношенію къ будущему. Пилъ онъ въ то время одну только воду. Насколько простъ былъ его образъ жизни, настолько же простъ былъ онъ и самъ въ обращеніи. Льстивость была ему совершенно неизвѣстна, и даже къ общепринятымъ выраженіямъ вѣжливости онъ почти никогда не прибѣгалъ. Быстро и откровенно высказывалъ онъ то, что думалъ, и, такъ какъ духъ его легко проникалъ въ каждое существо, а правда была ему дороже всего, то рѣчь его должна была часто производить отталкивающее впечатлѣніе на избалованный обманомъ міръ. Авторитетъ для него не существовалъ, и онъ ничего не принималъ просто, на вѣру; собственному сужденію онъ довѣрялъ болѣе, чѣмъ чужому, отъ кого бы оно ни исходило, а то, что представлялось ему истиннымъ, онъ высказывалъ съ упорствомъ, и даже страстностью. Неудивительно, если онъ стяжалъ себѣ упрекъ въ чрезмѣрномъ упрямствѣ, вслѣдствіе котораго мало-по-малу его покинули всѣ его ученые друзья. Раздраженный безконечными пререканіями, быть можетъ и подъ вліяніемъ затаенной гордости, онъ и самъ сталъ тогда избѣгать всякаго общенія съ ученымъ міромъ, и въ своей темной конурѣ предался покою философа. Съ этихъ поръ онъ жилъ незамѣчаемымъ, неупоминаемымъ и навѣщаемымъ лишь немногими учениками. Но эти немногіе вспоминаютъ о немъ съ любовью, такъ какъ обязаны ему многимъ. Разностороннія его познанія составляли для нихъ богатый источникъ, а оригинальный характеръ служилъ имъ во многихъ отношеніяхъ образцомъ и нерѣдко вызывалъ въ нихъ чувство затаенной радости и высокаго нравственнаго удовлетворенія. Словно чужеземецъ стоялъ онъ между своими современниками, шокируя собою свѣтъ, возбуждая нетерпимость ученыхъ, не ища связей и презирая такъ называемыя житейскія блага. Онъ жилъ въ рѣдкой сердечной невинности; нравы его отзывались далекимъ прошлымъ, а мощный духъ, казалось, принадлежалъ грядущему столѣтію».
Послѣднія слова оказались по истинѣ пророческими. Вмѣстѣ съ тѣмъ приведенная характеристика даетъ намъ ключъ къ разъясненію той враждебности, которую возбуждалъ Шпренгель въ оффиціальной своей дѣятельности. Чудаки, говорящіе правду въ глаза, естественно не могутъ разсчитывать на внѣшній успѣхъ въ жизни. Но Шпренгель за нимъ и не гонялся. Тѣсное общеніе съ природою и горделивое сознаніе своего превосходства служили ему источниками внутренняго его счастья. А что онъ ясно чувствовалъ необычайную важность своихъ открытій, не подлежитъ сомнѣнію; это видно какъ изъ заглавія, даннаго имъ основному своему труду, такъ и изъ стиха Овидія, выбраннаго имъ въ качествѣ эпиграфа къ статьѣ о пользѣ пчелъ: «много такого таю я въ себѣ, что осталось сокрытымъ для прочихъ умовъ».
Умеръ Шпренгель въ 1816 году въ полномъ забвеніи; даже могилы его не удалось разыскать впослѣдствіи. Но въ своей «Открытой тайнѣ природы» онъ на вѣчныя времена воздвигъ себѣ «памятникъ нерукотворный».
Оригинальна была судьба этой книги, содержавшей въ себѣ сводъ многолѣтнихъ, замѣчательно точныхъ, какъ оказалось впослѣдствіи, наблюденій автора въ живой природѣ, освѣщенныхъ необыкновенно остроумными соображеніями. Какъ уже сказано, она была встрѣчена ледянымъ равнодушіемъ и не произвела на современниковъ ни малѣйшаго впечатлѣнія. Въ виду полнѣйшаго ея неуспѣха, издатель не только не далъ Шпренгелю ни одного дароваго экземпляра, но и наотрѣзъ отказался печатать имѣвшійся было въ виду второй томъ того же сочиненія. Всѣ послѣдующія, повидимому, весьма обширныя наблюденія Шпренгеля дошли до насъ лишь въ очень отрывочной формѣ, только благодаря упомянутой выше статьѣ «о пользѣ пчелъ». Неуспѣхъ между современниками могъ отчасти зависѣть отъ суроваго, необщительнаго характера Шпренгеля, а еще болѣе отъ того, что авторъ не былъ присяжнымъ ученымъ, не занималъ каѳедры и даже не получилъ правильнаго естественно-историческаго образованія; цеховые ученые относились къ нему нѣсколько свысока, какъ къ простому любителю природы. А между тѣмъ весьма вѣроятно, что именно это обстоятельство, въ сущности, какъ нельзя болѣе благопріятствовало оригинальному направленію, которому слѣдовалъ Шпренгель въ своихъ изысканіяхъ, спасая его отъ ученой рутины. Но не современниками только онъ не былъ оцѣненъ по достоинству. Въ теченіи всей первой половины нашего столѣтія продолжается пренебрежительное отношеніе къ Шпренгелю. Это именно пренебреженіе, полнѣйшее равнодушіе, а не простое незнаніе. Знаменитый Декандоль, напримѣръ, упоминаетъ о теоріи цвѣтка, данной Шпренгелемъ, по относитъ ее въ область метафизики. Очевидно, слѣдовательно, что причина неуспѣха геніальнаго творенія лежала глубже, но объ этомъ удобнѣе будетъ поговорить далѣе, познакомившись съ самою теоріею. Какъ бы то ни было, «Открытая тайна природы» десятки лѣтъ влачила едва замѣтное существованіе на полкахъ антикварскихъ магазиновъ, за безцѣнокъ предлагаясь въ ихъ каталогахъ. Будучи студентомъ, я пріобрѣлъ ее такимъ путемъ за полтора или два рубля. Только съ появленіемъ безсмертнаго творенія Дарвина совершенно измѣняется отношеніе къ полузабытому Шпренгелю, слава его быстро растетъ и возбуждаетъ всеобщій интересъ къ его оригинальному произведенію. Къ 1892 году антикварская цѣна «Открытой тайны природы» доходить до 60 и даже 80 марокъ, а въ слѣдующемъ году появляется новое изданіе, о которомъ уже была рѣчь.
Что же это за книга съ такимъ страннымъ заглавіемъ и такою оригинальною судьбою? Что собственно сдѣлалъ Шпренгель? Какую тайну природы онъ открылъ, и дѣйствительно ли онъ ее открылъ, или это ему только казалось?
Книга Шпренгеля даже въ настоящее время читается съ величайшимъ удовольствіемъ и необыкновенною легкостью. Написана она превосходнымъ языкомъ, что особенно бросается въ глаза при сопоставленіи ея съ церковною хроникою современника и врага Шпренгеля — Шульце. «Открытая тайна природы» казалась бы написанною вчера, еслибъ не нѣкоторые странные обороты рѣчи, странные отнюдь не въ граматическомъ смыслѣ, но совершенно непривычные для уха современнаго естествоиспытателя. Дѣло въ томъ, что Шпренгель, нисколько не стѣсняясь, говоритъ о великомъ Творцѣ природы, ищетъ и на каждомъ шагу находитъ проявленіе мудрости этого Творца и именно съ этой, столь несвойственной современному естествознанію телеологической точки зрѣнія изучаетъ онъ природу. Въ самомъ же началѣ своей книги, во введеніи, авторъ разсказываетъ, какое ничтожное на первый взглядъ наблюденіе послужило ему исходнымъ пунктомъ и какъ оно, шагъ за шагомъ, привело его къ построенію законченной «теоріи цвѣтка».
«Лѣтомъ 1787 года, — пишетъ Шпренгель, — внимательно разсматривая цвѣтокъ лѣсной герани (Geranium sylvaticum), я замѣтилъ, что самая нижняя часть его лепестковъ[3] на внутренней сторонѣ и по обоимъ краямъ снабжена тонкими и мягкими волосками. Будучи убѣжденъ, что мудрый Творецъ природы ни единаго волоска не произвелъ безъ опредѣленной цѣли, я сталъ размышлять о томъ, для чего бы эти волоски могли служить. Вскорѣ мнѣ пришло въ голову слѣдующее: если допустить, что тѣ пять капелекъ сока, которыя выдѣляются столькими же железками, предназначены служить пищею извѣстнымъ насѣкомымъ, то не покажется невѣроятнымъ существованіе мѣръ къ предохраненію этого сока отъ порчи его дождемъ, и что для достиженія этой именно цѣли и расположены здѣсь эти волоски… Каждая капля сока сидитъ на своей железкѣ непосредственно подъ волосками, находящимися на краяхъ двухъ ближайшихъ лепестковъ. Такъ какъ цвѣтокъ расположенъ вертикально и довольно великъ, то при дождѣ въ него должны попадать водяныя капли. Но ни одна изъ упавшихъ дождевыхъ капель не можетъ проникнуть къ каплѣ сока и смѣшаться съ нею, ибо она задерживается находящимися надъ сочною каплею волосками, подобно тому, какъ капля пота, скатившаяся со лба человѣка, задерживается бровями и рѣсницами и не можетъ попасть въ глазъ. Насѣкомому, напротивъ, эти волоски отнюдь не преграждаютъ доступа къ капелькамъ -сока. Я изслѣдовалъ затѣмъ другіе цвѣты и нашелъ, что многіе изъ нихъ имѣютъ въ своемъ строеніи нѣчто, служащее, повидимому, для той же конечной цѣли. Чѣмъ дольше я продолжалъ это изслѣдованіе, тѣмъ яснѣе становилось мнѣ, что цвѣты, содержащіе сокъ, устроены такимъ образомъ, что насѣкомыя имѣютъ къ нему свободный доступъ, но дождь не можетъ его испортить. Изъ этого я заключилъ, что сокъ этихъ цвѣтовъ, по крайней мѣрѣ преимущественно, выдѣляется ради насѣкомыхъ и, чтобы они могли поглощать его чистымъ и неиспорченнымъ, защищенъ отъ дождя».
Я позволилъ себѣ привести цѣликомъ эту тираду Шпренгеля, чтобы дать хоть нѣкоторое понятіе о его стилѣ, ясности и картинности его изложенія я, вмѣстѣ съ тѣмъ, осторожности его умозаключеній. Прежде чѣмъ идти съ нимъ далѣе по этому пути, не безполезно будетъ сдіаать небольшое отступленіе съ цѣлью выяснить, въ какомъ положеніи находился вопросъ о роли цвѣтка въ то время, когда появилась «Открытая тайна природы».
Ученіе о существованіи въ растительномъ царствѣ органовъ, при посредствѣ которыхъ совершается процессъ оплодотворенія, было развито гораздо раньше Шпренгеля. Въ настоящемъ году можно было бы праздновать двухсотлѣтіе этого ученія, такъ какъ основа ему положена была въ 1694 г. сочиненіемъ Камераріуса, озаглавленнымъ «De sexu plantarum epistola» (Письмо о полахъ растеній). Цѣлое столѣтіе отдѣляло такимъ образомъ Шпренгеля отъ возникновенія половой теоріи въ примѣненіи къ растительнымъ организмамъ. Ото лѣтъ — громадный промежутокъ при современномъ ходѣ естествознанія, но эта мѣрка непримѣнима къ предъидущимъ вѣкамъ. Десятилѣтіе проходило въ то время за десятилѣтіемъ, не принося ничего существенно новаго но отношенію къ занимающему насъ вопросу. Теперь, изучая литературные документы, мы выносимъ полное убѣжденіе въ томъ, что Камераріусъ былъ истиннымъ творцомъ половой теоріи, но насколько слабо обоснованною казалась она въ прошломъ столѣтіи, видно уже изъ того, что еще въ тридцатыхъ годахъ ХІХ-го вѣка раздавались голоса, ее оспаривавшіе.
Въ огромномъ большинствѣ случаевъ мы находимъ въ одномъ и томъ же цвѣткѣ одновременно оба сорта половыхъ органовъ. Въ крупномъ цвѣткѣ лиліи, напримѣръ, тотчасъ бросаются въ глаза шесть нитей, заканчивающихся пылящими въ зрѣлости головками; это такъ называемыя тычинки или «мужскіе» органы цвѣтка. Въ центрѣ же цвѣтка помѣщается органъ инаго устройства, получающій названіе пестика; онъ слагается изъ нижней утолщенной части, уже во время цвѣтенія содержащей внутри зачатки будущихъ сѣмянъ и называемой завязью, и сидящаго на завязи нитевиднаго столбика, заканчивающагося утолщеннымъ рыльцемъ. Этотъ пестикъ есть «женскій» органъ цвѣтка. Для того, чтобы завязь его превратилась въ плодъ, а содержащіеся въ ней зачатки (яички) — въ настоящія сѣмена, необходимо, чтобы на рыльце попала пыль, развившаяся въ головкахъ (пыльникахъ) тычинокъ. Такое значеніе тычинокъ въ качествѣ оплодотворяющихъ, а пестика какъ оплодотворяемаго органа, повторяю, было установлено еще задолго до Шпренгеля. Никому, однако, до него не приходило въ голову прослѣдить, какимъ путемъ совершается въ живой природѣ то, что мы называемъ теперь опыленіемъ, т.-е. перенесеніе плодотворной пыли изъ мужскихъ органовъ цвѣтка на рыльце. Въ виду непосредственнаго сосѣдства тѣхъ и другихъ, органовъ въ большинствѣ цвѣтовъ самый вопросъ казался празднымъ, — стоитъ лишь лопнуть пыльникамъ и пыль изъ нихъ сама собою, повидимому, посыплется на рыльце. Никто вмѣстѣ съ тѣмъ не спрашивалъ себя, какое значеніе могучъ имѣть для процесса оплодотворенія тѣ часто ярко окрашенные лепестки цвѣтка, совокупность которыхъ составляетъ такъ называемый вѣнчикъ. А между тѣмъ уже до Шпренгеля было замѣчено, что въ цвѣткахъ сплошь и рядомъ совершается отдѣленіе сладкаго сока, иначе нектара, и что такіе цвѣты охотно посѣщаются насѣкомыми. Этотъ-то нектаръ и послужилъ Шпренгелю исходною точкою для его наблюденій и связанныхъ съ нимъ умозаключеній, съ обращикомъ которыхъ мы уже познакомились выше. Наблюденія свои онъ распространилъ постепенно на 461 различныхъ растеній, большею частью дикихъ, рѣже садовыхъ.
Лѣтомъ слѣдующаго 1788 года, при наблюденіи цвѣтка незабудки, вниманіе Шпренгеля приковываетъ желтое колечко, опоясывающее входъ въ цвѣтокъ (зѣвъ цвѣтка, какъ выражаются ботаники) и такъ рѣзко выдѣляющееся на общемъ лазуревомъ фонѣ вѣнчика. Не имѣетъ ли и оно, подобно волоскамъ въ цвѣткѣ герани, извѣстнаго отношенія къ насѣкомымъ, не указываетъ ли оно имъ путь къ тому мѣсту, гдѣ находится въ цвѣткѣ излюбленный ими сладкій сокъ, спрашиваетъ себя Шпренгель. Начинаетъ онъ присматриваться съ этой точки зрѣнія къ цвѣткамъ другихъ растеній и въ большинствѣ случаевъ находитъ подтвержденіе сдѣланнаго имъ предположенія. Какъ скоро на лепесткахъ встрѣчаются мѣста, отличающіяся по окраскѣ отъ общаго цвѣта вѣнчика, эти крапинки, черточки и тому подобные узоры оказываются расположенными надъ входомъ къ нектару. Тогда Шпренгель дѣлаетъ заключеніе отъ части къ цѣлому. Если извѣстное мѣсто въ вѣнчикѣ окрашено особымъ образомъ ради насѣкомыхъ, то можно допустить, что и вся яркая окраска вѣнчика вообще также разсчитана на насѣкомыхъ и что вѣнчикъ имѣетъ значеніе замѣтной издали вывѣски, указывающей этимъ животнымъ, гдѣ скрывается для нихъ пожива.
Эти первоначальныя изслѣдованія Шпренгеля, объясняя значеніе нектара и вѣнчика для насѣкомыхъ, оставляли, однако, совершенно невыясненнымъ, какую же пользу извлекаетъ растеніе изъ ихъ посѣщенія, для чего оно выдѣляетъ столь цѣнное вещество, какъ сахаръ, на потребу совершенно чуждыхъ существъ, стараясь этимъ какъ бы приманить ихъ къ себѣ. Но вотъ, на третій годъ своихъ наблюденій, Шпренгель сталкивается съ такимъ цвѣткомъ (косатикъ — Iris), который построенъ по особому плану: несмотря на то, что и онъ заключаетъ въ себѣ одновременно какъ тычинки, такъ и пестикъ, органы эти расположены такимъ образомъ, что сама собою пыль на рыльце попасть не можетъ, — опыленіе возможно не иначе, какъ при содѣйствіи насѣкомыхъ, посѣщающихъ цвѣтокъ. Это наблюденіе наводитъ Шпренгеля на мысль, что тутъ-то и кроется ключъ къ разъясненію столь распространеннаго въ цвѣтахъ выдѣленія сладкаго сока. Безъ сомнѣнія, насѣкомое посѣщаетъ цвѣтокъ ради своихъ собственныхъ цѣлей, чтобы поживиться его нектаромъ, но растеніе, выдѣляя нектаръ, также преслѣдуетъ извѣстную цѣль — достигнуть при помощи насѣкомаго опыленія своего рыльца. Ставъ на эту новую точку зрѣнія, Шпренгель дѣлаетъ новыя открытія. Важнѣйшее изъ нихъ, безъ сомнѣнія, открытіе такъ называемой дихогаміи. У цѣлаго ряда разнообразнѣйшихъ растеній, несмотря на одновременное присутствіе въ цвѣткѣ тычинокъ и пестика, взаимодѣйствіе этихъ органовъ въ одномъ и томъ же цвѣткѣ невозможно, вслѣдствіе неодновременнаго ихъ созрѣванія: либо тычинки созрѣваютъ и высыпаютъ свою пыль въ то время, когда рыльце пестика еще не сформировано, не обладаетъ достаточною липкостью, чтобы удержать на себѣ эту плодотворную пыль, либо, наоборотъ, рыльце опережаетъ въ своемъ развитіи мужскіе органы, выставляясь изъ цвѣтка въ то время, когда тычинки его еще не готовы. Само собою понятно, что въ этихъ случаяхъ процессъ оплодотворенія долженъ происходить между двумя различными цвѣтками того же или даже разныхъ недѣлимыхъ. Если тычинки созрѣваютъ раньше рыльца, что встрѣчается особенно часто, то каждый цвѣтокъ оплодотворяется пылью другого, болѣе молодого, т.-е. позже распустившагося цвѣтка; въ противномъ (гораздо болѣе рѣдкомъ) случаѣ пыль доставляется съ цвѣтка болѣе стараго, раскрывшагося раньше. Перенесеніе пыли съ одного цвѣтка на другой производится безсознательно насѣкомыми, посѣщающими цвѣты ради ихъ сладкаго сока. При этомъ насѣкомое въ одномъ цвѣткѣ невольно задѣваетъ пылинки зрѣлыхъ тычинокъ, пыль которыхъ механически задерживается въ волоскахъ, покрывающихъ тѣло насѣкомаго; перелетая на другой цвѣтокъ, оно касается липкаго рыльца и пылинки пристаютъ къ нему. Принимая во вниманіе большое распространеніе въ природѣ описаннаго явленія дихогаміи, а также нерѣдкіе случаи однополости цвѣтовъ[4], Шпренгель приходитъ къ заключенію, что «природа, повидимому, не желаетъ, чтобы какой-либо цвѣтокъ оплодотворялся своею собственною пылью». Въ подтвержденіе этого чрезвычайно важнаго, какъ мы увидимъ, положенія, Шпренгель приводитъ даже произведенный имъ опытъ (правда, всего одинъ): онъ пробовалъ опылять нѣсколько цвѣтовъ огненной лиліи (Hemerocallis) искусственно собственною ихъ пылью, но безъ всякаго успѣха, — ни одинъ цвѣтокъ не завязалъ плода при самоопыленіи.
Построенная Шпренгелемъ на основаніи всѣхъ этихъ разнообразныхъ данныхъ «теорія цвѣтка» разсматриваетъ эту часть растенія, какъ снарядъ, предназначенный для оплодотворенія при посредствѣ насѣкомыхъ. Съ этой точки зрѣнія получаютъ неожиданное освѣщеніе и становятся понятными, со стороны ихъ цѣлесообразности, не только выдѣленіе сладкаго сока, защита его отъ дождя, окраска вѣнчика, но и самая форма цвѣтка, взаимное расположеніе и относительное развитіе его частей. Въ двугубыхъ, напр., цвѣтахъ шалфея, глухой крапивы и т. п., верхняя губа вѣнчика въ видѣ шлема покрываетъ тычинки, служа имъ прекрасною защитою отъ дождя, нижняя же губа играетъ роль площадки, на которой съ удобствомъ помѣщается насѣкомое, запускающее вслѣдъ затѣмъ свой хоботокъ во внутренность цвѣтка, чтобы добыть заключенный обыкновенно на самомъ днѣ его сладкій сокъ. Длина нижней сростной части вѣнчика, называемой его трубкою, поразительно гармонируетъ съ размѣрами хоботка посѣщающихъ его насѣкомыхъ, такъ что длинная трубка вѣнчика указываетъ на опыленіе бабочками, снабженными особенно длиннымъ хоботкомъ, а слабо развитая трубка вѣнчика или полное отсутствіе таковой служитъ указаніемъ на посѣщеніе такого растенія насѣкомыми съ короткимъ хоботкомъ. Словомъ, цѣлый рядъ особенностей въ устройствѣ цвѣтка получаетъ сразу опредѣленный смыслъ, если мы знаемъ, какими насѣкомыми производится въ немъ перенесеніе плодотворной пыли на рыльце.
Современныя наши воззрѣнія на цвѣтокъ, въ сущности, почти не отличаются отъ «теоріи цвѣтка», столь блестяще и вмѣстѣ съ тѣмъ столь безуспѣшно въ свое время развитой Шпренгелемъ. Нѣкоторыя ограниченія ея общности, отчасти указанныя самимъ творцомъ этой теоріи, нисколько не подрываютъ ея значенія, скорѣе даже служатъ подтвержденіемъ справедливости основной ея идеи. Такъ, уже Шпренгель, и въ основномъ своемъ сочиненіи, а еще болѣе въ статьѣ «о пользѣ пчелъ», указывалъ на цѣлый рядъ растеній, цвѣты которыхъ опыляются не насѣкомыми, а просто вѣтромъ; но въ такомъ случаѣ обыкновенно нѣтъ и выдѣленія нектара, нѣтъ и ярко окрашеннаго вѣнчика, цвѣты малозамѣтные, невзрачные — обстоятельства, очевидно, подтверждающія общее заключеніе о значеніи сладкаго сока и окрашеннаго вѣнчика, какъ частей, разсчитанныхъ на привлеченіе насѣкомыхъ. Другое ограниченіе, установленное лишь впослѣдствіи, заключается въ томъ, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ опыленіе рыльца производится не насѣкомыми, а мелкими птичками (колибри и т. п. въ жаркихъ странахъ) или улитками, но существеннаго значенія для самой теоріи эти факты, очевидно, не имѣютъ.
Въ одномъ только отношеніи воззрѣнія современныхъ біологовъ на цвѣтокъ замѣтно разнятся отъ ученія Шпренгеля. Въ настоящее время считается обязательнымъ выдвигать на первый планъ, рѣзко подчеркивать то, что Шпренгель хотя и замѣтилъ, но высказалъ какъ бы мимоходомъ, а именно необыкновенную важность перекрестнаго опыленія, перенесенія пыли съ одного цвѣтка на другой или даже съ одного экземпляра на другой экземпляръ того же вида. Цвѣтокъ не есть снарядъ, приспособленный просто къ опыленію насѣкомыми, какъ училъ Шпренгель, а снарядъ, разсчитанный на перекрестное опыленіе насѣкомыми, утверждаетъ современная біологія. Высказано даже было мнѣніе, что именно этимъ обстоятельствомъ объясняется, почему Шпренгель не имѣлъ никакого успѣха въ свое время: самую-то суть онъ, будто бы, проглядѣлъ. Едва ли нужно доказывать всю наивность и близорукость такого объясненія. Нѣтъ никакого сомнѣнія въ томъ, что, напечатай Шпренгель приведенную выше фразу («природа, повидимому, не желаетъ, чтобы какой-либо цвѣтокъ оплодотворялся своею собственною пылью») не обыкновеннымъ, а крупнымъ шрифтомъ и повтори онъ ее хоть десять разъ въ теченіи своего изложенія, книга его имѣла бы не болѣе успѣха. Доказательствомъ служитъ уже то, что еще въ началѣ нашего столѣтія извѣстный англійскій физіологъ Найтъ, на основаніи своихъ опытовъ, гораздо рѣзче и опредѣленнѣе Шпренгеля выставилъ на видъ важность перекрестнаго опыленія: экспериментируя надъ горохомъ, онъ постоянно замѣчалъ, что при самоопыленіи получается гораздо меньше сѣмянъ, чѣмъ при опыленіи перекрестномъ. Этотъ результатъ, однако, ни мало не повліялъ на отношеніе ученыхъ къ Шпренгелю: относясь свысока къ его теоріи, они даже категорически отрицали вѣрность сообщенныхъ имъ фактовъ, считая ихъ просто фантастическими.
Я рѣшаюсь, однако, идти далѣе и утверждать, что осторожность, съ которою выразился Шпренгель по отношенію къ перекрестному опыленію, не только не можетъ быть поставлена ему въ укоръ, но, напротивъ, заслуживаетъ величайшей похвалы и… подражанія. Если уже у Шпренгеля чувствуются нѣкоторыя натяжки, и одностороннія увлеченія, то еще въ гораздо большей степени это справедливо по отношенію къ біологамъ нашего столѣтія. Послѣ того, какъ Дарвинъ воскресилъ изъ незаслуженнаго забвенія оригинальныя наблюденія Шпренгеля и выставилъ на видъ огромное значеніе перекрестнаго опыленія, почти всѣ изслѣдованія были направлены къ подтвержденію этой основной мысли и почти всѣ наблюдатели приступали къ дѣлу съ предвзятою идеею. А между тѣмъ еще въ началѣ шестидесятыхъ годовъ, слѣдовательно вскорѣ послѣ появленія первыхъ наблюденій Дарвина, извѣстный нѣмецкій ботаникъ Моль горячо предостерегалъ отъ односторонняго увлеченія перекрестнымъ опыленіемъ. Моль открылъ у цѣлаго ряда самыхъ обыкновенныхъ растеній, кромѣ давно извѣстныхъ, доступныхъ насѣкомымъ цвѣтовъ, еще другіе, мелкіе, невзрачные, ускользнувшіе отъ вниманія всѣхъ прежнихъ наблюдателей цвѣтки. Эти послѣдніе, производящіе впечатлѣніе скорѣе бутоновъ, оказываются какъ бы разсчитанными на самоопыленіе: насѣкомыя не имѣютъ доступа внутрь такихъ цвѣтовъ, потому что вѣнчикъ ихъ никогда не раскрывается, а такъ какъ тычинки и пестикъ въ нихъ вполнѣ развиты, то въ тѣсномъ замкнутомъ пространствѣ подобныхъ цвѣтковъ (называемыхъ клейстогамными) неизбѣжно совершается самоопыленіе и не смотря на это они завязываютъ плоды и даютъ сѣмена нисколько не хуже, а иногда даже лучше обыкновенныхъ открытыхъ (хазмогамныхъ) цвѣтовъ того же растенія. И такъ, на ряду съ явленіями, вродѣ описанной выше дихогаміи, какъ бы направленными къ устраненію возможности самоопыленія или по крайней мѣрѣ благопріятствующими опыленію перекрестному, мы видимъ въ природѣ случай не менѣе рѣзко выраженнаго стремленія обезпечить, наоборотъ" именно самоопыленіе, устранивъ возможность перенесенія на рыльце всякой посторонней пыли. Это серьезное предостереженіе Моля противъ слишкомъ поспѣшныхъ обобщеній въ столь важномъ вопросѣ, въ свое время не произвело надлежащаго дѣйствія. Рьяные послѣдователи Дарвина, если и не игнорировали открытую Молемъ клейстогамію, то мало обращали на нее вниманія и постоянно напирали на то обстоятельство, что у растеній, снабженныхъ замкнутыми цвѣтами, всегда существуютъ, сверхъ таковыхъ, еще обыкновенные открытые цвѣты, доступные насѣкомымъ, а потому и эти растенія могутъ пользоваться выгодами, сопряженными съ перекрестнымъ опыленіемъ.
Только въ самое послѣднее время начинаютъ обнаруживаться признаки здороваго скептицизма по отношенію къ скороспѣлой, быть можетъ, теоріи и возвращенія къ осторожности, обнаруженной нѣкогда Шпренгелемъ. Мало-по-малу накопляются въ наукѣ факты, заставляющіе ученыхъ невольно относиться къ самоопыленію съ большимъ чѣмъ прежде уваженіемъ.
Весьма любопытныя явленія обнаружены, напр., недавно для цѣлаго ряда тропическихъ растеній Буркомъ на островѣ Явѣ. Оказывается, что цвѣты ихъ, не смотря на крупный, красивый, часто душистый вѣнчикъ, совершенно недоступны для насѣкомыхъ; это цвѣты замкнутые, клейстогамные, въ которыхъ неизбѣжно совершается самоопыленіе, тѣмъ болѣе, что вмѣстѣ съ вѣнчикомъ сбрасываются и тычинки, вслѣдствіе чего на обнажающіяся тогда, но уже опыленныя рыльца пыль съ другаго цвѣтка попасть не въ состояніи. А между тѣмъ, кромѣ такихъ самоопыляемыхъ цвѣтовъ, дающихъ, впрочемъ, обильные плоды у растеній, о которыхъ идетъ рѣчь, въ противность до сихъ поръ извѣстнымъ случаямъ клейстогаміи, никакихъ другихъ, доступныхъ насѣкомымъ или вѣтру цвѣтовъ не оказывается.
Не менѣе любопытенъ другой фактъ, наглядно иллюстрирующій значеніе предвзятой мысли при наблюденіи природы. Въ числѣ оригинальнѣйшихъ приспособленій къ опыленію насѣкомыми, открытыхъ Шпренгелемъ, одно изъ первыхъ мѣстъ занимаютъ цвѣты такъ называемыхъ кирказоновъ (Aristolochia), представляющіе настоящія ловушки для привлекаемыхъ ими насѣкомыхъ. Въ трубкѣ вѣнчика здѣсь находятся волоски, расположенные такимъ образомъ, что насѣкомое можетъ свободно влѣзть на дно цвѣтка, выйти же изъ просторной, но почти замкнутой, котловидной полости, въ которой находятся тычинки и рыльце пестика, оно не въ состояніи. Съ необыкновенною любовью описываетъ Шпренгель на нѣсколькихъ страницахъ въ концѣ своей книги свои многолѣтнія наблюденія надъ этими цвѣтами, въ устройствѣ которыхъ онъ видитъ чудо изъ чудесъ. Расположеніе тычинокъ и пестика таково, что иначе, какъ при участіи насѣкомыхъ пыль на рыльце попасть не можетъ. И вотъ, мелкая мушка, привлекаемая неизвѣстно чѣмъ (сладкаго сока въ этихъ цвѣтахъ нѣтъ), изъ любопытства ли или по глупости, лѣзетъ въ трубку, образуемую вѣнчикомъ. «Вначалѣ, — пишетъ Шпренгель, — она (т.-е. трубка) широкая и голая, но мало-по-малу она съуживается и покрыта волосками, первое, вѣроятно, для того чтобы мушкѣ удобно было ползти и чтобы она не теряла сразу мужества, послѣдніе же, вѣроятно, для того, чтобы въ нижнюю расширенную часть трубки вѣнчика не могли попадать дождевыя капли. Пробившись чрезъ узкую часть трубки вѣнчика, мушка попадаетъ въ его расширенное основаніе, представляющее для нея какъ бы обширную комнату. И такимъ путемъ набираются туда все новыя и новыя мушки, ибо эта часть, безъ сомнѣнія, такъ широка лишь для того, чтобы въ ней могло помѣститься много этихъ насѣкомыхъ. Вотъ это-то маленькое общество и должно произвести оплодотвореніе цвѣтка, т.-е. перенести пыль изъ тычинокъ на рыльце. Осуществиться это можетъ не иначе какъ случайно: ползая туда и сюда, мушки сначала попадаютъ на пыльники и стираютъ своимъ тѣломъ съ нихъ пыль, а потомъ попадаютъ на рыльце и тамъ оставляютъ пыль, приставшую къ ихъ тѣлу. Невѣрность, связанная съ такою случайностью, должна покрываться продолжительностью времени. Поэтому, цѣлесообразно, чтобы мушки оставались здѣсь возможно дольше. А это достигается наивѣрнѣйшимъ образомъ, если онѣ отсюда совсѣмъ не въ состояніи выбраться. Что онѣ дѣйствительно здѣсь замкнуты, это я заключаю отчасти изъ значительнаго числа, въ которомъ я находилъ ихъ въ различныхъ цвѣтахъ, отчасти изъ нетерпѣнія, которое онѣ обнаруживали, вылетая изъ вскрытаго разрѣзомъ цвѣтка… Однако, — продолжаетъ далѣе нашъ авторъ, — чтобы намѣреніе природы могло быть достигнуто, мушки должны оставаться въ заключеніи лишь до тѣхъ поръ, пока онѣ дѣйствительно не перенесутъ пыль изъ тычинокъ на рыльце, если же онѣ оставались бы замкнутыми и послѣ этого и должны были, наконецъ, погибнуть голодною смертью, то невольно пришлось бы признать такую судьбу ихъ черезчуръ жестокою и упрекнуть природу въ нѣкоторомъ немилосердіи. Противъ такого заключенія природа оправдывается, заставляя цвѣты, державшіеся прямо, пока это было необходимо для ихъ оплодотворенія, склониться внизъ къ землѣ. Мушки, не имѣвшія возможности при первомъ положеніи цвѣтка добраться до внутренняго отверстія въ узкой части трубки вѣнчика, при новомъ положеніи цвѣтка падаютъ на это отверстіе, выползаютъ въ узкую часть трубки и чрезъ внѣшнее отверстіе ея выбираются изъ цвѣтка на свободу. Навѣрное имъ не придетъ въ голову забираться въ другой цвѣтокъ послѣ того, какъ такъ дорого обошлась имъ первая попытка».
Вышеприведенное было написано Шпренгелемъ зимою 1790 г. лишь въ видѣ догадки, основанной на изученіи строенія и положенія цвѣтка въ связи съ фактомъ нахожденія насѣкомыхъ, замкнутыхъ въ его котловидной полости. Послѣдуемъ теперь за нашимъ авторомъ далѣе. «Послѣ того, какъ я это написалъ, я съ томленіемъ сталъ ожидать времени новаго цвѣтенія моихъ растеній. Въ маѣ слѣдующаго года, найдя ихъ опять цвѣтущими, я съ жаромъ накинулся на эти цвѣты и, изслѣдовавъ ихъ, пришелъ въ радостное удивленіе, такъ какъ убѣдился во очію, что, согласно моимъ представленіямъ, великій Создатель природы сначала замыкаетъ мелкихъ мушею» въ этотъ цвѣтокъ, чтобы онѣ его оплодотворили, но потомъ, когда эта конечная цѣль достигнута, снова выпускаетъ ихъ изъ темницы, а слѣдовательно, въ удивительномъ устройствѣ этого цвѣтка вмѣстѣ съ мудростью обнаруживаетъ и свое милосердіе. Я вскрылъ сначала котловидное расширеніе нѣсколькихъ прямо стоящихъ цвѣтковъ и почти въ каждомъ изъ нихъ встрѣтилъ извѣстное число мелкихъ мушекъ, которыя, казалось, необычайно обрадовались освобожденію своему изъ тюрьмы и весело улетѣли. Затѣмъ я вскрылъ котелъ нѣсколькихъ поникшихъ цвѣтовъ и не нашелъ въ нихъ ни единой мушки". Желая ознакомиться со способомъ освобожденія пойманныхъ въ ловушкѣ насѣкомыхъ, Шпренгель пытается нагнуть вертикальный цвѣтокъ, ожидая, что изъ него посыплются мушки; къ удивленію, однако, при этомъ выпадаетъ всего одинъ жучекъ, очевидно, застрявшій въ трубкѣ и не успѣвшій еще забраться въ «котелъ». Тогда нашъ авторъ тщательно сравниваетъ разрѣзы вертикальныхъ и естественно склонившихся цвѣтовъ, причемъ дѣлаетъ открытіе, которое, по его собственнымъ словамъ, приводитъ его въ совершенное восхищеніе. Препятствіемъ къ выходу мушекъ изъ «котла» служитъ не гладкость его внутреннихъ стѣнокъ, какъ онъ вначалѣ было предположилъ, а тѣ направленные во внутрь цвѣтка волоски, которыми усажена большая* часть трубки вѣнчика; когда цвѣтокъ самъ собою наклоняется къ землѣ, эти волоски оказываются засохшими, препятствіе, слѣдовательно, устранено, двери тюрьмы раскрыты, чѣмъ и спѣшатъ воспользоваться попавшія въ ловушку насѣкомыя.
Если переданное здѣсь обстоятельное описаніе Шпренгеля вѣрно, то мы, очевидно, имѣемъ въ цвѣтахъ кирказоновъ рѣзко выраженный примѣръ самоопыленія. Именно такъ и смотрѣлъ на дѣло самъ Шпренгель и едва ли можно сомнѣваться въ томъ, что эти наблюденія надъ кирказонами были одною изъ причинъ, заставившихъ его такъ осторожно выразиться, какъ мы видѣли это выше, относительно значенія перекрестнаго опыленія. Когда, подъ вліяніемъ трудовъ Дарвина, пробудился интересъ къ созданной Шпренгелемъ области изслѣдованія и въ то же время стало выдвигаться на первый планъ необычайно важное значеніе скрещиванія, то цвѣты кирказоновъ, такъ тонко разсчитанные на производство самоопыленія, должны были казаться какимъ-то бѣльмомъ на глазу для приверженцевъ новаго ученія. И вотъ, въ 1866 г. одинъ изъ таковыхъ, Гильдебрандъ, берется за провѣрку старинныхъ наблюденій Шпренгеля и, на основаніи своихъ изслѣдованій надъ кирказонами, утверждаетъ, что Шпренгель ошибся въ одномъ чрезвычайно важномъ пунктѣ: онъ, открывшій явленіе дихогаміи, т. е. неодновременнаго созрѣванія мужскихъ и женскихъ органовъ во многихъ обоеполыхъ цвѣтахъ, не замѣтилъ, будто бы, что то же явленіе имѣетъ мѣсто и въ кирказонахъ, такъ какъ рыльце готово у нихъ къ воспріятію пыли въ то время, когда пыльники въ томъ же цвѣткѣ еще далеко не созрѣли; когда же они, наконецъ, лопаются, то уже поздно, — рыльце негодно для оплодотворенія. Такимъ образомъ, по мнѣнію Гильдебранда, самоопыленіе внутри «котла», хотя бы и при помощи забравшихся туда насѣкомыхъ, совершенно немыслимо. Въ такомъ случаѣ приходится допустить, что неосновательно и предположеніе Шпренгеля, будто однажды попавшія въ ловушку насѣкомыя, получивъ свободу и наученныя горькимъ опытомъ, ни за что не полѣзутъ въ другой подобный же цвѣтокъ: мушки глупѣе, чѣмъ думалъ Шпренгель; благополучно выбравшись изъ тюрьмы, онѣ летятъ, нагруженныя невольно тамъ захваченною пылью, въ другой цвѣтокъ кирказона, только что распустившійся, и оставляютъ на его липкомъ рыльцѣ принесенную съ собою пыль. И такъ, происходитъ не самоопыленіе, какъ утверждалъ Шпренгель, а перенесеніе пыли съ цвѣтка на цвѣтокъ, и вмѣсто важнаго аргумента противъ общности новаго ученія цвѣты кирказоновъ доставляютъ, напротивъ, новое доказательство его справедливости. Къ объясненіямъ Гильдебранда поспѣшили примкнуть и другіе корифеи новорожденной біологіи, какъ Германъ Мюллеръ и Дельпино. Такъ и порѣшили, что Шпренгель хоть и очень точный наблюдатель, но въ кирказонахъ ошибся, — не доглядѣлъ.
И вдругъ, почти наканунѣ своего столѣтняго юбилея, Шпренгель получаетъ самое блестящее нравственное удовлетвореніе. Тотъ же Буркъ, о которомъ уже была рѣчь выше, еще разъ изслѣдовалъ опыленіе кирказоновъ, пользуясь различными формами ихъ, обитающими на островѣ Явѣ. Эти наблюденія показали съ полнѣйшею очевидностью, что ошибся не Шпренгель, а, напротивъ, ошиблись новѣйшіе біологи, вздумавшіе исправлять мнимые его недосмотры. Строеніе цвѣтка кирказоновъ дѣйствительно таково, что перекрестное опыленіе здѣсь или совершенно невозможно, или чрезвычайно затруднено, тѣмъ болѣе, что показаніе Гильдебранда о неодновременномъ, будто бы, развитіи тычинокъ и рыльца оказывается фактически невѣрнымъ: то, что онъ считалъ за рыльце, на самомъ дѣлѣ такой роли не играетъ. Желая провѣрить показаніе (вѣрнѣе, предположеніе) Гильдебранда, будто насѣкомыя забираются въ «котелъ» цвѣтка, будучи уже покрытыми пылью, принесенною изъ другого такого же цвѣтка, Буркъ хлорофирмовалъ свѣжіе цвѣты кирказоновъ подъ-вечеръ того дня, когда они распустились; къ этому времени они успѣвали уже наловить значительное число мушекъ, пыльники же этихъ цвѣтовъ оставались еще замкнутыми, такъ какъ предварительное изслѣдованіе показало, что они раскрываются только на второй день цвѣтенія. Тщательный осмотръ насѣкомыхъ, извлеченныхъ изъ хлороформированныхъ цвѣтовъ, а равно и самыхъ цвѣтовъ (анализу подвергалось каждый разъ большое число таковыхъ) у одного вида не открылъ буквально ни единой пылинки, у другого же онѣ оказались въ совершенно ничтожномъ числѣ и далеко не во всѣхъ цвѣткахъ. Наконецъ, третій видъ кирказона обнаружилъ какъ разъ ту «жестокость»" въ которую не хотѣлъ вѣрить Шпренгель: однажды, залучивъ въ свой «котелъ» насѣкомыхъ, онъ ихъ оттуда не выпускаетъ вплоть до самой смерти и даже, повидимому, нарочно умерщвляетъ несчастныхъ мушекъ своимъ ядовитымъ нектаромъ. Какъ бы то ни было, о перекрестномъ опыленіи здѣсь, очевидно, не можетъ быть и рѣчи.. Такимъ образомъ, изложенныя вкратцѣ наблюденія Бурка ясно показываютъ, что Шпренгель совершенно вѣрно истолковалъ строеніе цвѣтка кирказона съ точки зрѣнія происходящаго въ немъ самоопыленія и только предвзятая мысль и стремленіе, во что бы то ни стало, всюду искать приспособленій, направленныхъ къ взаимному скрещиванію цвѣтовъ, могло вызвать оригинальное толкованіе Гильдебранда и почетъ, которымъ оно пользовалось.
Рядомъ съ этими новыми фактическими данными явились весьма важныя теоретическія соображенія, также заставляющія насъ гораздо осторожнѣе прежняго относиться къ выводамъ изъ фактовъ, хотя бы и давно установленныхъ. Наиболѣе распространеннымъ въ природѣ приспособленіемъ, устраняющимъ самоопыленіе, по общему мнѣнію, является открытая, какъ мы видѣли, Шпренгелемъ дихогамія. Однако, неоднократное развитіе мужскихъ и жен_ скихъ органовъ въ обоеполомъ цвѣткѣ, въ сущности, гарантируетъ только перенесеніе пыли съ одного цвѣтка на другой вообще, отнюдь не обезпечивая настоящаго скрещиванія разныхъ экземпляровъ между собою. Сплошь и рядомъ, какъ, напр., въ огромныхъ семействахъ зонтичныхъ или сложноцвѣтныхъ, цвѣты расположены въ большомъ числѣ и очень тѣсно въ такъ называемыхъ соцвѣтіяхъ, причемъ распускаются не всѣ сразу, а постепенно, другъ за другомъ. Въ этихъ случаяхъ насѣкомое, прилетѣвъ на такое соцвѣтіе и перебираясь въ немъ съ цвѣтка на цвѣтокъ, хотя и будетъ производить безсознательно перекрестное опыленіе, но почти исключительно въ предѣлахъ одного и того же соцвѣтія или разныхъ соцвѣтій того же экземпляра. А между тѣмъ всѣ наши теоретическія разсужденія о пользѣ скрещиванія, всѣ опыты Дарвина и его послѣдователей, на которые мы постоянно ссылаемся въ подтвержденіе справедливости этихъ разсужденій, имѣютъ въ виду исключительно скрещиваніе разныхъ экземпляровъ, противополагаемое настоящему самоопыленію. Что же касается перенесенія пыли съ одного цвѣтка на другой цвѣтокъ того же экземпляра, то мы рѣшительно не знаемъ, представляетъ ли оно какія-либо выгоды сравнительно съ самоопыленіемъ, не знаемъ, потому что до сихъ поръ никто серьезно этимъ предметомъ и не задавался. На этотъ счетъ можно только гадать. Съ точки зрѣнія существующихъ теоретическихъ представленій слѣдовало бы ожидать скорѣе отрицательнаго отвѣта, то-есть, признать скрещеніе разныхъ цвѣтовъ одного экземпляра равносильнымъ самоопыленію, такъ какъ во всѣхъ нашихъ попыткахъ объясненія мы постоянно имѣемъ въ виду предполагаемую выгоду соединенія такихъ двухъ зачатковъ, которые подвергались неодинаковымъ жизненнымъ условіямъ. На этихъ теоріяхъ Спенсера, Нагели, Вейсманна я здѣсь останавливаться не стану. Мнѣ сдается, что чрезъ сто лѣтъ, а можетъ быть, и гораздо раньше, всѣ онѣ будутъ вызывать при чтеніи совершенно такую же невольную снисходительную улыбку, съ какою большинство современныхъ біологовъ читаетъ въ настоящее время наивныя, по ихъ мнѣнію, разсужденія Шпренгеля о благости и мудрости Творца.
Во всякомъ случаѣ, изъ всего сказаннаго съ достаточною ясностью вытекаетъ, что мы отнюдь не можемъ ставить Шпренгелю въ упрекъ ту осторожность, съ которою онъ выразился относительно значенія перекрестнаго опыленія. А если такъ, то и ходячее объясненіе неуспѣха Шпренгеля тѣмъ, что онъ не замѣтилъ, будто бы, самой сути дѣла, должно быть признано несостоятельнымъ. Эта суть и въ настоящее время не можетъ еще считаться достаточно прочно установленною.
Но гдѣ-же кроется въ такомъ случаѣ истинная причина столь продолжительнаго пренебреженія къ капитальнымъ изслѣдованіямъ Шпренгеля и вмѣстѣ съ тѣмъ причина внезапнаго быстраго расцвѣта созданнаго имъ направленія въ цѣлую отрасль естествознанія — біологію? Я не могу не сопоставить этихъ двухъ фактовъ и, мнѣ кажется, въ этомъ сопоставленіи и лежитъ ключъ къ искомому объясненію. Не простою случайностью представляется мнѣ, что память Шпренгеля воскресилъ изъ забвенія именно Дарвинъ. Дѣло въ томъ, что вмѣстѣ съ Дарвиномъ выступилъ на сцену «дарвинизмъ», геніальнѣйшая изъ попытокъ механическаго объясненія такъ называемой «цѣлесообразности» въ природѣ. Главною виновницею незаслуженнаго презрѣнія, съ какимъ относились къ Шпренгелю и современники, и потомки, была, на мой взглядъ, та точка зрѣнія, съ которой онъ разсматривалъ столь изумительно точно изслѣдованныя имъ явленія, та яркая телеологическая и даже теологическая окраска, которая такъ рѣзко выступаетъ во всемъ его трудѣ, и которая, безъ сомнѣнія, служила для него источникомъ высшаго личнаго счастья, доставивъ ему минуты глубочайшаго наслажденія и полнаго нравственнаго удовлетворенія. Эта точка зрѣнія, свойственная богословамъ и нерѣдко философамъ, вообще говоря, несимпатична естествоиспытателямъ. А между тѣмъ область, въ которой вращались изслѣдованія Шпренгеля, одна изъ тѣхъ, гдѣ «цѣлесообразность» и «разумность» выступаютъ съ особенною рельефностью. Безсильные подыскать какое бы то ни было иное объясненіе этимъ поразительнымъ фактамъ, ученые предпочитали просто игнорировать ихъ, закрывать (на нихъ глаза, даже прямо оспаривать реальное ихъ существованіе. Только съ появленіемъ «дарвинизма» отношеніе къ этимъ фактамъ совершенно измѣняется. Въ дарвинизмѣ данъ былъ призракъ (да простятъ мнѣ это выраженіе) механическаго объясненія кажущейся «цѣлесообразности» въ природѣ, и этого призрака было достаточно, чтобы плотину прорвало: ученые съ жаромъ накинулись на область, представлявшуюся имъ такъ долго запретною; теперь всѣ эти удивительныя явленія можно было изслѣдовать съ спокойнымъ сердцемъ, не возбуждая никакихъ подозрѣній; вѣдь ничего сознательнаго, разумнаго тутъ нѣтъ, все это только очень хитрая «механика». И ужъ какъ досталось при этомъ бѣдной «цѣлесообразности»! Сорвется невольно съ языка біолога это слово и онъ спѣшитъ извиниться, считая долгомъ напомнить о непоколебимой твердости механическихъ своихъ убѣжденій.
Почтимъ же память великаго изслѣдователя, который, стоя на столь строго осуждаемой нами точкѣ зрѣнія, страстно ища въ природѣ проявленій высшаго «разума», тѣмъ не менѣе чуть не на цѣлое столѣтіе опередилъ современныхъ ему ученыхъ. Открытые имъ факты сохранятъ свое значеніе на вѣчныя времена, а что останется отъ нашихъ, пріуроченныхъ къ этимъ фактамъ теорій, покажетъ… будущее[5].
- ↑ Das entdeckte Geheimniss der Natur im Bau und in der Befrachtung der Blumen. Von Christian Conrad Sprenget Mit 25 Tafeln. Berlin. 1793.
- ↑ См. брошюру Кирхнера и Потоніэ «Die Geheimnisse der Blumen» (Berlin, 1893), изданную къ юбилею Шпренгеля, откуда заимствованы приведенныя въ текстѣ біографическія данныя. Въ концѣ брошюры приложено извлеченіе изъ объемистой хроники Шульце, въ которомъ собрано все касающееся въ ней Шпренгеля.
- ↑ Едва ли нужно пояснить, что лепестки — окрашенные листочки, отъ которыхъ больше всего зависитъ красота цвѣтка.
- ↑ Однополыми называются цвѣты, содержащіе только тычинки или, наоборотъ, только пестикъ. Въ такомъ случаѣ растеніе производитъ или на одномъ и томъ же (однодомныя растенія) или на двухъ равныхъ экземплярахъ (двудомныя растенія) два сорта цвѣтовъ — мужскіе съ тычинками и женскіе съ пестикомъ. Какъ тамъ, такъ и здѣсь перенесеніе пыли съ цвѣтка на цвѣтокъ, разумѣется, неизбѣжно.
- ↑ Считаемъ нужнымъ замѣтить, что большинство современныхъ ученыхъ считаетъ «дарвинизмъ» и «эволюціонизмъ» единственными теоріями, объясняющими все наиболѣе существенное въ вопросѣ происхожденія и связи организмовъ, почему редакція въ будущемъ году посвятитъ одну или нѣсколько статей изложенію этихъ теорій — самыхъ блестящихъ и плодотворныхъ въ области біологіи. Редакція.